Текст книги "Пагубная самонадеянность"

Механизм культурной эволюции не является дарвинистским

Рассуждения заставляют нас повнимательнее рассмотреть связь между эволюцией и развитием культуры. Это имеет отношение к целому ряду интереснейших вопросов, многие из которых объясняет экономическая наука.

Однако данная тема очень запутанна, и некоторые несуразности следует упомянуть хотя бы для того, чтобы предупредить читателя – мы не намерены повторять их. Социальный дарвинизм, в частности, исходил из предположения, что каждый, кто изучает эволюцию человеческой культуры, должен разделять взгляды Дарвина. Это мнение ошибочно. Я безмерно восхищаюсь Чарльзом Дарвином. Ему первому удалось разработать последовательную (хотя и неполную) теорию эволюции. Он приложил огромные усилия, чтобы наглядно показать эволюцию живых организмов, однако убедил научный мир только в том, что стало общим местом в гуманитарных науках очень давно – по крайней мере, с 1787 года, когда сэр Уильям Джонс обнаружил поразительное сходство греческого языка и латыни с санскритом, сделав вывод, что все «индогерманские языки» происходят от него. Это еще раз говорит о том, что дарвинистская, или биологическая, теория эволюции не является ни первой, ни единственной подобной теорией. Она просто выгодно отличается от других эволюционных учений своей внятностью и наглядностью. Идея биологической эволюции появилась благодаря признанным ранее исследованиям процессов культурного развития, приведших к формированию таких институтов, как язык (упомянутая работа Джонса), право, мораль, рынки и деньги.

Таким образом, главная ошибка современной «социобиологии» заключается, вероятно, в предположении, что язык, мораль, право и тому подобное передаются «генетическими» процессами (которые изучает современная молекулярная биология), а не являются продуктами эволюционного отбора (которые человек усваивает путем подражания). Эта идея ошибочна – как и противоположное ей убеждение, что человек сознательно придумывал тот же язык, мораль и право или деньги и, следовательно, может совершенствовать их по своему желанию. Такие представления больше похожи на суеверия, отвергаемые биологической эволюционной теорией, а именно что любой порядок создан кем-то. И вновь оказывается, что объяснение лежит между инстинктом и разумом.

Дело даже не в том, что в гуманитарных и социальных науках представления об эволюции появились раньше, чем в науках естественных. Я готов утверждать, что свою основную идею Дарвин почерпнул именно в экономической науке. Из записей Дарвина мы узнаём, что он читал Адама Смита как раз в то время, когда в 1838 году формулировал собственную теорию (см. Приложение А)[1]1
  См. Howard E. Gruber, «Darwin on Man: A Psychological Study of Scientific Creativity, together with Darwin’s Early and Unpublished Notebooks», расшифровка и аннотация Пола Г. Баррета (New York: E. P. Dutton & Co., Inc., 1974), стр. 13, 57, 302, 305, 321, 360, 380. В 1838 году Дарвин прочитал работу Смита «Эссе на философские темы» с предисловием Дугалда Стюарта «Жизнь и работы автора» (London: Cadell and Davies, 1795, pp. xxvi-xxvii). Дарвин отмечал, что прочел эту книгу и что «она стоила того, так как дает общее представление о взглядах Смита». В 1839 году Дарвин познакомился с работой Смита «Теория нравственных чувств, или Опыт исследования законов, управляющих суждениями, естественно составляемыми нами сначала о поступках прочих людей, а затем и о своих собственных, и рассуждение о происхождении языков», 10-е издание, в 2 томах (London: Cadell & Davies, 1804). Свидетельств того, что Дарвин читал «Исследование о природе и причинах богатства народов», не обнаружено. – Примеч. ред. амер. изд.


[Закрыть]. Как бы там ни было, работе Дарвина предшествовали десятилетия (или даже век) исследований на тему возникновения в процессе эволюции сложнейших спонтанных порядков. Даже такие слова, как «генетический» и «генетика», которые сегодня являются биологическими терминами, были изобретены вовсе не биологами. Насколько мне известно, первым заговорил о генетическом развитии немецкий философ и исследователь истории культуры Гердер. Об этом писали Виланд и Гумбольдт. То есть современная биология заимствовала идею эволюции из исследований культуры более раннего происхождения. Эти факты хорошо известны; тем не менее о них почти всегда забывают.

Конечно, теории эволюции культурной (иногда ее называют психосоциальной, сверхорганической или экзосоматической) и эволюции биологической имеют некоторые важные сходства, однако они не идентичны и часто исходят из совершенно разных предположений. Как справедливо заметил Джулиан Хаксли, культурная эволюция является «процессом, радикально отличающимся от биологической эволюции; у него свои собственные законы, механизмы и проявления, и его нельзя объяснить чисто биологически» (Huxley, 1947). Стоит упомянуть несколько важных различий: во-первых, современная биология исключает наследование приобретенных признаков, а все культурное развитие строится именно на таком наследовании – признаки в форме соблюдения правил, регулирующих взаимоотношения между людьми, являются не врожденными, а усвоенными. Согласно терминологии биологов, культурная эволюция имитирует ламаркизм (Popper, 1972). Более того, культурная эволюция осуществляется путем передачи навыков и информации не только от биологических родителей, но и от огромного числа «предков». Кроме того (мы уже это отмечали), благодаря передаче и распространению ценностей путем обучения культурная эволюция развивается гораздо быстрее, чем биологическая. Наконец, культурная эволюция происходит в основном через групповой отбор; вопрос, происходит ли такой отбор и в биологической эволюции, остается открытым, но ответ на него не влияет на мои выводы (Edelman, 1987; Ghiselin, 1969: 57–9, 132–3; Hardy, 1965: 153 и далее, 206; Mayr, 1970: 114; Medawar, 1983: 134–5; Ruse, 1982: 190–5, 203–6, 235–6).

Боннер ошибался, заявляя (1980: 10), что культура – «такая же биологическая функция организма, как и любая другая, например способность дышать или передвигаться». Называть «биологическими» процессами формирование традиций языка, морали, права, денег и даже разума – значит неверно употреблять термины и неверно понимать теорию… Способности, наследуемые генетическим путем, лишь в общем определяют, чему мы сможем научиться, – но вовсе не то, какие именно традиции будем усваивать. То, чему мы учимся, не является даже продуктом человеческого мозга, а то, что не передается с генами, нельзя считать биологическим свойством.

Несмотря на подобные различия, любая эволюция, культурная или биологическая, представляет собой процесс непрерывной адаптации к случайным событиям и обстоятельствам. Еще и поэтому мы никогда не сможем спрогнозировать последующую эволюцию или управлять ею. Самое большее, эволюционная теория сможет показать, как сложные структуры вырабатывают механизмы корректировки, ведущие к дальнейшему эволюционному развитию; однако предсказать его невозможно – в соответствии с его же природой.

Мы упомянули о некоторых различиях между культурной и биологической эволюцией, однако следует подчеркнуть их важное сходство: в них нет ничего похожего на «законы эволюции» или «незыблемые законы исторического развития», которые определяли бы обязательные этапы или фазы эволюции и позволяли бы предвидеть ее дальнейшее развитие. Культурная эволюция не предопределена ни генетически, ни как-нибудь иначе, и ее результатом является разнообразие, а не единообразие. Неверно мнение (многие философы придерживались его, вслед за Марксом и Огюстом Контом), что исследования смогут установить какие-то законы эволюции, которые позволят предсказывать неизбежное развитие событий в будущем. В прошлом эволюционные подходы к этике были поставлены под сомнение главным образом потому, что эволюции ошибочно приписывали существование неких «законов», тогда как на самом деле ее теория должна категорически отвергать такие законы как невозможные. В другой своей работе (1952) я показал, что для сложных явлений возможны лишь предсказания некоторых принципов, или, как я их называю, «закономерностей».

Одна из главных причин данного заблуждения – смешивание двух совершенно разных процессов, которые биологи различают как онтогенетический и филогенетический. Онтогенезом называют заранее предопределенное развитие индивидуума, оно задается внутренними механизмами, встроенными в геном зародышевой клетки. Напротив, филогенез – это история вида или рода с точки зрения эволюции. Биологи, как правило, не путают эти процессы благодаря профессиональной подготовке. Незнакомые с биологией исследователи часто становятся жертвами собственного невежества и приходят к «историцистским» убеждениям, подразумевающим, что филогенез действует так же, как онтогенез. Несостоятельность таких идей довольно убедительно доказал сэр Карл Поппер (1945, 1957).

У биологической и культурной эволюции есть и другие общие черты. Например, один и тот же принцип отбора: выживаемость или репродуктивное преимущество. Изменение, приспосабливаемость и конкуренция – это, по сути, однотипные процессы, хотя их конкретные механизмы (особенно относящиеся к размножению) – разные. Эволюция не просто основана на конкуренции. Без постоянной конкуренции нельзя сохранить даже то, что уже достигнуто.

Конечно, мне хотелось бы, чтобы теория эволюции рассматривалась в широком историческом контексте, чтобы были понятны различия между биологической эволюцией и культурной, чтобы признали вклад общественных наук в наши знания об этих явлениях. Но я считаю бесспорным тот факт, что теория биологической эволюции Дарвина со всеми ее ответвлениями – одно из величайших интеллектуальных достижений современности. Она заставила нас совершенно по-другому смотреть на окружающий мир. Универсальность теории Дарвина как средства объяснения подтверждают недавние исследования ряда выдающихся ученых-физиков, показавших, что эволюция не ограничивается организмами; она, возможно, начинается уже с атомов, образующихся из элементарных частиц. Таким образом, через различные процессы эволюции мы сможем объяснить как образование молекул (наиболее примитивных из многосоставных организмов), так и сложный современный мир (см. Приложение A).

Однако все, кто придерживается эволюционного подхода к исследованию культуры, прекрасно знают, какое он вызывает неприятие. Зачастую это реакция на таких «специалистов» в области общественных наук XIX века, которым понадобился Дарвин, чтобы признать то, чему они должны были научиться у своих предшественников. Они оказали плохую услугу продвижению теории культурной эволюции, надолго задержали ее и, безусловно, дискредитировали.

Социальный дарвинизм во многом ошибался. Но в наши дни его отвергают отчасти еще и потому, что он противоречит мнению (губительному в своей самонадеянности), что человек может переделывать мир вокруг себя так, как он хочет. Хотя это не имеет ничего общего с правильно понимаемой теорией эволюции, исследователи, придерживающиеся при изучении человеческой деятельности конструктивистских взглядов, часто используют это несоответствие (и другие очевидные ошибки) социального дарвинизма как предлог для полного отказа от эволюционного подхода.

Прекрасный пример этому – заявление Бертрана Рассела: «Если бы учение об эволюции было верным, нас бы совершенно не волновало, каким путем она пойдет, поскольку каким бы он ни был, он является наилучшим» (1910/1966: 24). Э. Г. Н. Флю (1967: 48) считает данное возражение «решающим», однако оно основывается на простом непонимании. Я не собираюсь совершать «генетическую» или «натуралистическую» ошибку (так это часто называют) и не буду настаивать, что результаты группового отбора традиций обязательно «хороши». Точно так же я не стану утверждать, будто все, что выживает в ходе эволюции – например, тараканы, – имеет моральную ценность.

Я утверждаю, что – хотим мы того или нет – без тех или иных традиций расширенный порядок цивилизации не мог бы продолжить свое существование (вот если бы исчезли тараканы, последовавшая экологическая «катастрофа» не нанесла бы непоправимого ущерба человечеству). И если мы откажемся от этих традиций, следуя опрометчивым представлениям о разумности (которые действительно могут быть следствием «натуралистической ошибки»), – то мы обречем бóльшую часть человечества на нищету и смерть. Только осознав эти факты, можно приступить (вернее, считать себя более компетентными, чтобы приступить) к рассмотрению вопроса: чтó может являться правильным, или благом.

Хотя действительность сама по себе не может служить основанием для решения, чтó полагать правильным, неверные представления о разумности, правильности и благе могут изменить действительность и обстоятельства нашего существования и даже уничтожить (возможно, навсегда) не только индивидуумов – носителей высокой культуры, а также здания, произведения искусства, города (давно известно, что все это не может противостоять разрушительной силе учений и идеологий), но и традиции, институты и взаимоотношения, без которых подобные творения вряд ли можно создать либо восстановить.

Глава вторая
Происхождение свободы, собственности и справедливости

Никто не вправе нападать на индивидуальную собственность и при этом утверждать, что он ценит цивилизацию. История обеих неразрывна.

Генри Самнер Мэн

Собственность… нераздельна с человеческим хозяйством в его общественной форме.

Карл Менгер

Люди обладают правом на гражданские свободы ровно в той мере, в какой они готовы налагать на свои вожделения цепи морали – в той мере, в какой их любовь к справедливости превозмогает их алчность.

Эдмунд Берк

Свобода и расширенный порядок

Моральные нормы и традиции (а вовсе не интеллект и расчетливый разум) позволили людям подняться над уровнем дикарей, но сами основы современной цивилизации были заложены в античном Средиземноморье. Там существовали возможности для торговли между регионами, отстоящими далеко друг от друга, и сообщества, членам которых разрешалось свободно использовать свои индивидуальные знания, имели преимущества по сравнению с сообществами, где жизнь каждого определяло общее для жителей данной местности знание или же знания правителя. Насколько нам известно, именно в Средиземноморье впервые признали право человека единолично принимать решения, касающиеся его частной жизни (определенных ее областей). Это позволило людям выстроить множество тесных коммерческих связей между различными сообществами, причем все работало независимо от взглядов и желаний местных правителей, поскольку в то время вряд ли можно было управлять маршрутами морских торговцев. Если верить авторитетному мнению признанного ученого (которого нельзя заподозрить в предвзятости в пользу рыночного порядка), «греко-римский мир по существу был именно миром частной собственности (будь то несколько акров земли или огромные владения римских сенаторов и императоров), миром частной торговли и частных ремесел» (Finley, 1973: 29).

Такой порядок, служащий достижению множества частных целей, мог сложиться только на основе индивидуальной собственности (я предпочитаю называть ее именно так). Этот термин Г. С. Мэна более точен; обычно говорят «частная собственность». Индивидуальная собственность лежит в основе моральных норм любой развитой цивилизации. Древние греки, по-видимому, первыми осознали, что она к тому же неотделима от свободы личности. Известно, что создатели законов древнего Крита «приняли за основу положение, что свобода – высшее благо для государств. Ведь только одна свобода делает блага собственностью тех, кто приобрел их, тогда как блага, приобретенные в рабстве, принадлежат правителям» (Strabo X, 4, 16).

Важный аспект этой свободы – свобода отдельных людей или подгрупп преследовать собственные цели, руководствуясь разными знаниями и навыками, – стал возможен не только благодаря контролю отдельных лиц над разного рода средствами производства. Этому также способствовало установление еще одной нормы (практически неотделимой от первой): признание законными принятых способов передачи этого контроля. Право индивидуума самому решать, как использовать определенные вещи, руководствуясь собственными знаниями и ожиданиями (либо знаниями той группы, к которой он присоединяется), зависит от общего признания той области частной жизни, в которой человек может свободно распоряжаться, и в той же степени от признания законным способа передачи этого права (на конкретные вещи) другому человеку. Предварительное требование для существования такой собственности, свободы и порядка со времен древних греков и до настоящего времени остается неизменным: закон как набор абстрактных правил, позволяющих любому человеку в любое время установить, кто может распоряжаться какой-то конкретной вещью.

В отношении некоторых вещей понятие индивидуальной собственности, должно быть, появилось очень рано. Пожалуй, в качестве примера можно назвать древние орудия труда. Привязанность человека к созданному им уникальному и очень полезному инструменту или оружию могла быть весьма сильной, так что передать вещь было сложно чисто психологически, и владелец не расставался с ней даже в могиле (толосы, микенские гробницы). Происходило как бы отождествление изобретателя с «законным владельцем»; имелись многочисленные варианты этой идеи, иногда сопровождаемые легендами. Например, в более позднее время появилась легенда о короле Артуре и его мече Экскалибуре: меч передавался не по человеческим законам, а по «высшим» законам магии или «небесных сил».

Как показывают эти примеры, расширение и уточнение понятия собственности происходило вынужденно, но неотвратимо, и едва ли можно считать эти процессы завершенными даже сегодня. Понятие собственности еще не имело большого значения в кочевых племенах охотников и собирателей. Если кто-то обнаруживал убежище или источник пищи, ему нужно было рассказать о находке всем остальным. Скорее всего, первыми индивидуально изготовленными долговечными инструментами владели их создатели – потому что никто, кроме них, не умел ими пользоваться (и вновь можно вспомнить о короле Артуре и Экскалибуре; Артур не создавал Экскалибур, но только ему меч был под силу). В свою очередь, индивидуальная собственность на менее долговечные вещи могла появиться только позднее, по мере того как групповая солидарность ослабевала, а отдельные индивиды получали ответственность за более мелкие группы, такие как семьи. Вероятно, потребность сохранить пригодные для обработки участки земли сделала возможным постепенный переход от групповой собственности на землю к индивидуальной.

Однако мало пользы строить предположения, в какой именно последовательности все это происходило, так как наверняка кочевые народы, разводившие скот, и оседлые, занимавшиеся сельским хозяйством, развивались по-разному. Ключевым моментом является то, что развитие индивидуальной собственности есть обязательное предварительное условие развития торговли и в дальнейшем – формирования более крупных, основанных на сотрудничестве структур, а также появления сигналов, которые мы называем ценами. Не столь важно, признавались ли владельцами определенных объектов отдельные лица, или большие семьи, или добровольно созданные группы людей. Гораздо важнее то, что разрешалось выбирать, кто будет определять, как использовать собственность. Должны были вырабатываться (особенно в отношении земельных участков) такие взаимоотношения, как «вертикальное» разделение прав между собственниками верхнего и нижнего уровней, или между собственниками и арендаторами, – в наши дни владение недвижимостью также предполагает использование подобных схем, и гораздо более широкое, чем позволяли примитивные представления о собственности в прошлом.

Не следует полагать, что племена были начальным звеном в процессе развития культуры; они скорее ранний продукт такого развития. «Самые ранние» сплоченные группы имели схожие обычаи и общее происхождение с другими группами либо индивидуумами, с которыми они не обязательно были знакомы (мы обсудим это в следующей главе). То есть нельзя утверждать, что племена и были первыми хранителями общих традиций, а потом уже началась культурная эволюция. Но все же – пусть медленно и вовсе не гладко, где-то одним путем, где-то другим – упорядоченное сотрудничество расширялось, а общие конкретные цели заменялись обязательными для всех, не зависящими ни от чьих стремлений абстрактными правилами поведения.

Классическое наследие европейской цивилизации

По всей видимости, именно греки (главным образом философы-стоики с их космополитическим мировоззрением) первыми сформулировали моральную традицию, которую римляне позже распространили на всю империю. Как нам уже известно (и с чем не раз еще придется столкнуться), эта традиция вызывает сильное сопротивление. В Греции ей противодействовали, конечно же, большей частью спартанцы – они яростно сопротивлялись развитию торговли, не признавали индивидуальную собственность, причем не осуждали и даже поощряли воровство. В наше время слово «спартанец» вызывает ассоциацию с образом дикаря, отвергающего цивилизацию, – сравните характерные для XVIII века суждения о спартанцах доктора Сэмюэла Джонсона в «Жизни Босуэлла» и Фридриха Шиллера в эссе «О законодательстве Ликурга и Солона» (Uber die Gesetzgebung des Lykurgos und Solon). Впрочем, уже у Платона и Аристотеля можно уловить некую ностальгию по спартанским обычаям. Суть этой ностальгии (она существует и в наши дни) – стремление к микропорядку, где все решает всеведущая власть.

Какое-то время крупные торговые сообщества, возникшие в Средиземноморье, подвергались грабежам гораздо более воинственных римлян, которые, как сообщает Цицерон, господствовали в регионе и подчинили себе наиболее развитые торговые центры Коринф и Карфаген, променявшие военную доблесть на «страсть к торговле и мореплаванию» (лат. mercandi et navigandi cupiditas) (De re publica, 2, 7–10). Но в последние годы существования республики и первые века империи, управляемой сенатом (а интересы сенаторов почти всегда были связаны с торговлей), Рим дал миру прообраз частного права, основанного на понятии индивидуальной собственности в самом чистом виде. Упадок и окончательная гибель этого первого расширенного порядка наступили только после того, как центральная власть в Риме стала все больше вытеснять любые свободные начинания. События в такой последовательности повторялись много раз: да, цивилизация распространяется, но вряд ли шагнет далеко, если правительство берется руководить повседневными делами своих граждан. По-видимому, еще ни одна цивилизация не развивалась успешно без правительства, главной целью которого является защита частной собственности. «Сильные» правительства раз за разом тормозили дальнейшую эволюцию и экономический рост, к которому она приводит. Правительства, способные защищать людей от насилия сограждан, содействуют развитию все более сложных порядков спонтанного и добровольного сотрудничества. Однако рано или поздно они начинают злоупотреблять своей властью и подавлять свободу, которую ранее обеспечивали, начинают настаивать на том, что их мудрое руководство не позволит «общественным институтам развиваться как попало» (если использовать характерное выражение из статьи «Социальная инженерия» в словаре Fontana/Harper Dictionary of Modern Thought, 1977).

Если падение Рима не привело к окончательному прекращению эволюции в самой Европе, то подобные процессы в Азии, а также в Центральной Америке (там они возникли позднее и независимо от Азии) были остановлены могущественными правительствами (сходными со средневековыми феодальными системами Европы, но превосходящими их по силе), которые также жестко подавляли частную инициативу. Самый яркий пример – китайская империя: там активное продвижение к цивилизации и развитие передовых промышленных технологий происходило в периодически повторявшиеся «смутные времена», когда государственный контроль временно терял силу. Но мощное государство стремилось сохранить традиционные устои и порядки, а потому подавляло протесты и выравнивало любые отклонения от «правильного» пути (J. Needham, 1954).

Хорошей иллюстрацией можно считать Египет. Имеется вполне достоверная информация о том, какую роль сыграла частная собственность на начальном этапе развития великой египетской цивилизации. В своем исследовании на тему возникновения различных институтов и частного права Египта Жак Пиренн описывает по сути индивидуалистический характер правовой системы, сформировавшейся в конце третьей династии. Тогда собственность была «индивидуальной, неприкосновенной и полностью зависящей от собственника» (Pirenne, 1934: II, 338–9); однако уже во времена пятой династии эта система начала разрушаться. Это привело к государственному социализму при восемнадцатой династии (описанному в работе другого французского ученого, вышедшей в то же самое время (Dairaines, 1934)). Господство в течение последующих двух тысяч лет государственного социализма в значительной степени и объясняет застойный характер египетской цивилизации того периода.

Точно так же о возрождении европейской цивилизации в период позднего Средневековья можно сказать, что распространение капитализма – и вместе с ним цивилизации – своим происхождением и смыслом (raison d’etre) обязано политической анархии (Baechler, 1975: 77). Современный индустриализм вырастал не там, где существовали сильные правительства, а в городах итальянского Возрождения, Южной Германии, Нидерландов и, наконец, в Англии с ее мягкой системой управления – там, где порядки в основном устанавливали горожане, а не воины. Направленность на защиту индивидуальной собственности, а не на использование ее государством, заложила основу для роста плотной сети обмена услугами, которая и формировала расширенный порядок.

Исходя из этого, можно сказать, что нет большего заблуждения, чем общепринятое суждение историков, представляющих возникновение сильного государства как высшее достижение культурной эволюции: появление такого государства всякий раз предрекало ее гибель. Здесь исследователи ранней истории ошибаются, придавая, видимо, слишком большое значение тем документам и памятникам, которые оставили после себя носители политической власти. Истинные же строители расширенного порядка – они-то, по сути, и создавали материальные ценности, без которых было бы невозможно существование этих памятников, – оставили гораздо менее заметные и не такие амбициозные свидетельства своих достижений.