Текст книги "Пагубная самонадеянность"

Наши интеллектуалы и их традиции разумного социализма

Моя точка зрения на мораль и традиции, экономику и рыночные отношения, а также на эволюцию явно противоречит многим весьма влиятельным идеям – не только старому социал-дарвинизму, о котором говорилось в первой главе и который уже не так широко распространен, но и многим другим, стародавним и современным: взглядам Платона и Аристотеля, Руссо и основоположников социализма, Сен-Симона, Карла Маркса и большого числа других мыслителей.

Действительно, мой основной аргумент состоит в том, что моральные нормы (особенно касающиеся институтов собственности, свободы и справедливости) являются не порождением человеческого разума, а той производной, что дала нам культурная эволюция. Это противоречит основной массе интеллектуальных воззрений ХХ века. В самом деле, влияние рационализма оказалось настолько глубоким и широко распространенным, что можно сказать: чем умнее образованный человек, тем с большей вероятностью он (она) согласится со взглядами не только рационалистов, но и социалистов (и не важно, насколько последовательно человек придерживается какой-то доктрины, чтобы ему можно было приклеить ярлык, в том числе и ярлык «социалиста»). Чем выше мы поднимаемся по лестнице интеллекта, чем теснее общаемся с интеллектуалами, тем больше вероятность обнаружить социалистические убеждения. Рационалисты по большей части умны и образованны, а умные и образованные люди по большей части социалисты.

Позволю себе вставить два замечания личного характера: полагаю, что я вправе говорить об этом мировоззрении исходя из собственного опыта – потому что именно рационализм, который я систематически изучал и критиковал в течение стольких лет, сформировал мое собственное мировоззрение (как и взгляды большинства нерелигиозных европейских мыслителей моего поколения) в начале этого столетия. В то время они казались бесспорными, а следование им – способом избежать всевозможных вредных предрассудков. Я сам потратил немало времени, чтобы освободиться от этих убеждений, – и постепенно обнаружил, что они сами являются предрассудками. Надеюсь, мои порой довольно резкие замечания о конкретных авторах на последующих страницах не будут восприняты как личные нападки.

Более того – чтобы читатель не делал неверных выводов, думаю, уместно напомнить здесь о моем эссе «Почему я не консерватор» (1960: Послесловие). Хотя мои доводы направлены против социализма, я не больший консерватор-тори, чем Эдмунд Берк. Мой консерватизм заключается в идее «мораль в определенных границах». Я сторонник экспериментов – и гораздо большей свободы, чем обычно допускают консервативные правительства. Когда я возражаю интеллектуалам-рационалистам (подобным тем, о которых буду говорить), то возражаю не против экспериментов (скорее рационалисты слишком мало экспериментируют, а то, что считают экспериментированием, на деле чаще всего оказывается банальностью). В конце концов, идея возврата к инстинктам стара как мир, ее столько раз пытались осуществить, что непонятно – есть ли смысл называть это экспериментом. Я против подобного рационализма, потому что его приверженцы объявляют свои эксперименты (каковы бы они ни были) проистекающими из разума, драпируют их в псевдонаучную методологию и так приобретают новых влиятельных сторонников; подвергают необоснованным нападкам бесценные традиции – плоды многовекового экспериментирования эволюции методом проб и ошибок, а свои собственные «эксперименты» оберегают от критического анализа.

Нас удивляет, что умные люди часто разделяют взгляды социалистов, но первое удивление быстро проходит, когда понимаешь, что те же умные люди склонны переоценивать интеллект. Им свойственно полагать, что всеми преимуществами и возможностями цивилизации мы обязаны сознательному замыслу, а не следованию традиционным правилам. Они уверены, что с помощью разума можно устранить все нежелательное, – путем еще более глубокого размышления, еще более целесообразных замыслов и «рациональной координации» наших действий. Поэтому-то люди одобряют идеи централизованного планирования и контроля экономики, которые лежат в основе социализма. Конечно, интеллектуалы будут требовать объяснений всем правилам, предписывающим, как себя вести, и будут неохотно признавать традиции (не важно, что традиции управляют сообществами, в которых им довелось родиться). Это приведет их к конфликту с теми, кто как должное принимает установленные правила поведения; по меньшей мере, об этих людях интеллектуалы будут невысокого мнения. Более того, они постараются пристроиться к науке и разуму (по понятным причинам) и к огромному прогрессу, которого достигли естественные науки за последние несколько столетий, – их же учили, что наука и использование разума и есть не что иное, как конструктивизм и сциентизм. В общем, им трудно поверить в существование какого-либо полезного знания, возникшего не в результате преднамеренных экспериментов, или признать ценность какой-либо традиции, кроме их собственной традиции разума. В подобном духе высказался один именитый историк: «Традиция чуть ли не по определению достойна осуждения, ее стоит осмеивать и порицать» (Seton-Watson, 1983: 1270).

«По определению»: упомянутый выше Барри (1961) хотел представить мораль аморальной и справедливость несправедливой по «аналитическому определению»; здесь Сетон-Уотсон пытается сделать то же с традицией, называя ее «по определению» достойной осуждения. Мы вернемся к этим словам, к «новоязу», в главе 7. А пока внимательнее присмотримся к фактам.

Все эти выпады понятны, но они чреваты серьезными последствиями, особенно опасными как для разума, так и для морали, когда предпочтение отдается не столько истинным плодам разума, сколько общепринятой традиции разумности. Она заставляет интеллектуалов не признавать теоретические границы разума, пренебрегать историческими и научными данными, оставаться невеждами в науках биологических, науках о человеке (таких как экономика) и проповедовать ложные представления о происхождении и функциях традиционных моральных правил.

Как и другие традиции, традиция разумности является приобретенной, а не врожденной. Она тоже лежит между инстинктом и разумом; и теперь необходимо тщательно исследовать вопрос – разумна ли, истинна ли традиция, превозносящая истину и разум.

Мораль и разум: несколько примеров

Чтобы не показалось, будто я преувеличиваю, приведу несколько примеров. Однако мне не хотелось бы, обсуждая миропонимание великих ученых и философов, проявить к ним несправедливость. Хотя то, что ученые высказывают свое мнение, подтверждает важность проблемы (состоящей в том, что философия и естествознание далеки от понимания роли наших основных традиций), – сами они не несут никакой ответственности за широкое распространение своих идей; у философов есть дела поважнее. Но не следует также предполагать, что их высказывания, которые я буду цитировать, были вызваны персональными аберрациями их именитых авторов либо являются оговорками: это последовательные выводы, логически вытекающие из прочно установившейся рационалистической традиции. И я не сомневаюсь, что кто-то из этих великих мыслителей действительно старался понять суть расширенного порядка человеческого сотрудничества – хотя бы для того, чтобы в итоге стать (пусть непреднамеренно) решительным противником этого порядка.

Те, кто более всего причастен к распространению подобных идей, то есть истинные представители конструктивистского рационализма и социализма, не являются выдающимися учеными. Это так называемые «интеллектуалы», профессиональные «торговцы подержанными идеями» – так весьма нелюбезно я отозвался о них в другой своей работе (1949/1967: 178–94). Это преподаватели, журналисты и «представители СМИ», которые, напитавшись слухами в коридорах науки, вдруг начинают величать себя носителями современной мысли, знаниями и нравственностью превосходящими тех, кто уважает традиционные ценности. Они считают своим долгом распространять новые идеи и высмеивать все общепринятое – чтобы их подержанный товар казался новым. Вследствие занимаемого ими положения главной ценностью для них становится «новизна» или «новости», а не истина, хотя вряд ли они это осознают; и в том, что они предлагают, новизны часто не больше, чем правды. Более того, возникает вопрос: может быть, интеллектуалам просто обидно, что им, таким знающим и понимающим, что следует делать, платят гораздо меньше, чем людям, чьими указаниями руководствуются в практических делах? Литературные интерпретаторы научно-технического прогресса (отличным примером является Герберт Уэллс – ввиду того, что писал он прекрасно) сделали гораздо больше для распространения социалистического идеала централизованно управляемой экономики, где каждый получает свою порцию благ, чем настоящие ученые, у которых они почерпнули многие из своих представлений. Другой такой пример – ранний Джордж Оруэлл, который утверждал, что «любой, кто способен думать, прекрасно знает, что существует возможность (по крайней мере, в принципе) сделать мир чрезвычайно богатым», так что мы можем «улучшить его настолько, насколько он может быть хорош, и зажить королями – стоит только захотеть».

Я сосредоточусь не на сочинениях Уэллса, Оруэлла и подобных им писателей, а на взглядах некоторых великих ученых. Можно начать с Жака Моно – виднейшего ученого, чьими научными работами я восхищаюсь; по сути, он был создателем современной молекулярной биологии. Однако его размышления об этике носят иной характер. В 1970 году на симпозиуме Нобелевского фонда, посвященном теме «Место ценностей в мире фактов», он заявил: «Научное развитие окончательно разрушило – и довело до абсурда, до того состояния, когда желаемое принимается за действительное, – идею о том, что этика и ценности являются не нашим свободным выбором, а скорее нашей обязанностью» (1970: 20–21). Позже в том же году, желая еще раз подчеркнуть свои взгляды, он высказал ту же мысль в знаменитой ныне книге «Случайность и необходимость» (1970/1977). В ней он призывает нас уподобиться аскетам – отказаться от всякой другой духовной пищи и признать науку новым и практически единственным источником истины, соответственно пересмотрев основы этики. Как и другие его заявления, книгу венчает идея о том, что «этика, необъективная по самой своей сути, навсегда исключается из сферы познания» (1970/77: 162). Новая «этика познания не навязывает себя человеку; напротив, это он навязывает ее себе» (1970/77: 164). По словам Моно, эта новая «этика познания» – «единственная позиция, которая одновременно рациональна и действительно идеалистична и на которой можно построить настоящий социализм» (1970/77: 165–66). Идеи Моно характерны тем, что они глубоко уходят корнями в теорию познания, которая пыталась разработать науку о поведении (как бы она ни называлась – эвдемонизм, утилитаризм, социализм или что-то еще) исходя из того, что определенные способы поведения лучше удовлетворяют наши желания. Нам советуют вести себя так, чтобы в каждой конкретной ситуации удовлетворялись наши желания и мы становились счастливее, и все в таком роде. Другими словами, нужна такая этика, которой люди могут следовать сознательно, для достижения известных, желаемых и заранее выбранных целей.

Выводы Моно основаны на его мнении, что происхождение морали можно объяснить только выдумкой человека, а любое другое объяснение будет анимистическим или антропоморфным, каковые используются во многих религиях. И действительно верно, что «для человечества в целом все религии связаны с антропоморфным взглядом на божество как на отца, друга или властителя, которому люди должны служить, молиться и т. д.» (M. R. Cohen, 1931: 112). Я не принимаю этот аспект религии так же, как и Моно, и большинство ученых-естествоиспытателей. Мне кажется, что это низводит нечто, расположенное далеко за пределами нашего понимания, до уровня чуть более высокого, чем разум обычного человека. Но несогласие с данным аспектом не мешает признать, что мы, вероятно, обязаны религиям сохранением – правда, по ложным причинам – обычаев, оказавшихся для выживания основной массы людей важнее, чем бóльшая часть из того, что достигнуто с помощью разума (см. главу 9 ниже).

Моно не единственный биолог, рассуждающий таким образом. Самой яркой иллюстрацией абсурда, до которого доходят величайшие умы вследствие неверного толкования «законов эволюции» (см. главу 1 выше), является заявление другого великого биолога и очень образованного ученого. Джозеф Нидэм пишет: «Новый мировой порядок социальной справедливости и товарищества, рациональное и бесклассовое государство – не сумасшедшая идеалистическая мечта, а логическая экстраполяция всего хода эволюции. Она заслуживает не меньшего доверия, чем результаты самой эволюции, то есть является самым рациональным из всех верований» (J. Needham, 1943: 41).

Я еще вернусь к Моно, но сначала приведу еще несколько примеров. Особенно уместно упомянуть Джона Мейнарда Кейнса (я писал о нем в другой своей работе (1978)), одного из наиболее ярких интеллектуальных лидеров поколения, не признающего традиционные моральные нормы. Кейнс считал, что можно построить лучший мир, предварительно оценивая последствия, а не подчиняясь традиционным абстрактным правилам. Фраза «общепринятое мнение» стала любимым выражением Кейнса для обозначения презрительного отношения к чему-либо. В автобиографическом очерке (1938/49/72: X, 446) он писал, что в дни молодости в кругу его товарищей по Кембриджу (позднее бóльшая их часть присоединилось к Блумсберийскому кружку) «наотрез отказывались считать своим личным долгом соблюдение общепринятых правил» и вели себя «как имморалисты – в буквальном смысле этого слова». Тут Кейнс скромно замечает, что сейчас ему уже пятьдесят пять лет и он слишком стар, чтобы измениться, поэтому он остается имморалистом. Этот незаурядный человек нашел весьма оригинальное обоснование своим взглядам на экономику и вере в управляемость рыночного порядка: «в долгосрочной перспективе все мы покойники» (то есть не имеет значения, какой долгосрочный ущерб мы можем нанести; важно лишь текущее, кратковременное: общественное мнение, требования и голоса избирателей, и прочая демагогическая ерунда). Лозунг «в долгосрочной перспективе все мы покойники» – призыв отказаться от «общепринятой» привычки заглядывать в будущее и простое нежелание признать, что соблюдение моральных норм в долговременной перспективе имеет последствия, лежащие вне пределов нашего восприятия.

Кейнс также выступал против моральной традиции «добродетели бережливости» и отказывался, вместе с тысячами горе-экономистов, признать, что иногда необходимо сокращать спрос на потребительские товары в пользу основных фондов производства (то есть делать капиталовложения). Поэтому он направил свой выдающийся интеллект на разработку своей «общей» экономической теории, которой мы обязаны небывалой мировой инфляцией третьей четверти нашего века и неизбежным ее следствием – массовой безработицей (Хайек, 1972/1978).

Таким образом, Кейнс запутался не только в философии, но и в экономической науке. Альфред Маршалл, который разбирался в этом вопросе, похоже, не смог убедить Кейнса в том, что «спрос на товары – это не спрос на рабочую силу» (Джон Стюарт Милль усвоил это еще в юности). Сэр Лесли Стивен (отец Вирджинии Вульф, также состоявшей в Блумсберийском кружке) по поводу данного утверждения писал в 1876 году: «Эту истину осознают так редко, что ее можно считать лучшим тестом для экономиста; если он понимает ее – то прошел испытание», – и Кейнс высмеял его за эти слова. (См. Hayek, 1970/78: 15–16, 1973: 25, и (о Милле и Стивене) 1941: 433 и далее.)

Кейнс, сам того не желая, причинил немало вреда свободе, однако его друзья из Блумсберийского кружка были неприятно поражены тем фактом, что он не разделял их социалистических взглядов. Тем не менее большинство учеников Кейнса были социалистами того или иного сорта. Вместе с Кейнсом они не признавали, что расширенный порядок должен иметь в своей основе долгосрочную перспективу.

Взгляды Кейнса опирались на философскую иллюзию, будто существует не поддающееся определению понятие «добра», которое каждый открывает для себя и обязан ему следовать. Такая иллюзия оправдывала презрительное отношение к большей части норм традиционной морали и пренебрежение ими (похожие убеждения преобладали в Блумсберийском кружке благодаря работе Дж. Мура (1903)). Соответственно, Кейнс неприязненно относился и к ценностям, в которых его воспитывали. Такую же точку зрения высказывает и Э. М. Форстер, всерьез утверждавший, что освобождение человечества от пороков «торгашества» столь же необходимо, как и освобождение от рабства.

Подобные же настроения (как у Моно и у Кейнса) мы встречаем у менее известного, но также весьма влиятельного ученого-психоаналитика, ставшего первым генеральным секретарем Всемирной организации здравоохранения, Дж. Б. Чизхольма. Чизхольм проповедовал не что иное, как «искоренение понятий о хорошем и дурном», и утверждал, что задачей психиатра является освобождение человечества от «пагубного бремени добра и зла», – совет, в свое время получивший одобрение высших органов законодательной власти США. И вновь: если мораль нельзя «обосновать научно» – значит, она иррациональна и не следует признавать ее воплощением накопленных культурных знаний.

Позволим себе упомянуть еще более выдающегося, чем Моно или Кейнс, ученого – Альберта Эйнштейна, которого можно назвать величайшим гением нашей эпохи. Эйнштейн занимался другой, но тесно связанной с нашей темой. Используя популярный социалистический лозунг, он писал, что на смену «производству ради прибыли» капиталистического порядка должно прийти «производство ради пользы» (1956: 129).

По мысли Эйнштейна, «производство ради пользы» означает такой порядок деятельности небольшой группы, при котором заранее известно, для чьих нужд предназначен продукт. Но это мнение противоречит тем соображениям, что высказываются в предыдущих главах и аргументируются в последующих: в условиях самоорганизующегося рыночного порядка только разница между ценой различных товаров (услуг) и затратами на их производство подскажет человеку, как он сможет внести больший вклад в тот общий фонд, из которого мы все получаем в соответствии с тем, что вложили. Эйнштейн, по-видимому, не осознавал, что только расчет и распределение с ориентиром на рыночные цены позволяют наиболее эффективно использовать наши ресурсы, направлять производство на различные цели, о которых производитель не знает, и давать человеку возможность с успехом участвовать в процессе обмена продуктами – во-первых, обслуживая в основном неизвестных ему людей, потребности которых он, тем не менее, прекрасно удовлетворяет; и, во-вторых, получая все необходимое благодаря усилиям других, которые ничего не знают о его существовании, – те же сигналы рынка заставляют их обеспечивать его нужды: см. предыдущую главу. Приведенное высказывание Эйнштейна говорит либо о недостаточном понимании реальных процессов координации человеческой деятельности, либо об отсутствии интереса к этой теме.

По свидетельству биографа, Эйнштейн считал очевидным, что «человеческий разум способен найти метод распределения такой же эффективный, как и производство» (Clark, 1971: 559). Эта мысль напоминает одно из высказываний философа Бертрана Рассела: он утверждал, что общество нельзя рассматривать как «научное организованное», если «в нем не создана определенная структура для достижения сознательно определяемых целей» (1931: 203). Подобные заявления, особенно из уст Эйнштейна, казались вполне заслуживающими доверия, причем настолько, что один здравомыслящий философ, упрекавший Эйнштейна в том, что он в ряде своих популярных работ рассуждает о вопросах, в которых некомпетентен, высказался о нем одобрительно: «Эйнштейну очевидно, что нынешний экономический кризис вызван нашей системой производства ради прибыли, а не ради пользы, и тем фактом, что колоссальное увеличение производства не подкрепляется соответствующим увеличением покупательной способности широких масс» (M. R. Cohen, 1931: 119).

В той же статье, что мы процитировали, Эйнштейн повторяет набившие оскомину фразы об «анархии экономики капиталистического общества», в которой «оплата труда рабочих не соответствует стоимости продукта», тогда как в «плановой экономике… полный объем работ распределялся бы среди тех, кто способен к труду», и тому подобное: все это социалисты используют в своей агитации.

Похожая, но более осторожная точка зрения представлена в статье коллеги Эйнштейна, Макса Борна (1968: глава 5). Хотя Борн, очевидно, понимал, что наш расширенный порядок уже не подходит для удовлетворения первобытных инстинктов, он также не смог осмыслить те структуры, что создают и поддерживают этот порядок, или заметить, что наши инстинктивные моральные реакции за последние пять тысяч лет постепенно менялись или ограничивались. То есть Борн хотя и осознает, что «наука и техника разрушили этическую основу цивилизации, возможно, безвозвратно», считает, что это происходит благодаря новым научным фактам, а не вследствие того, что наука и техника систематически дискредитируют убеждения, не соответствующие определенным «приемлемым стандартам» конструктивистского рационализма (см. ниже). Признавая, что «никто еще не изобрел способа сохранения общества без традиционных этических принципов», Борн все же надеется, что их можно заменить «научными методами». Он тоже не смог понять, что находящееся между инстинктом и разумом «научными методами» заменить нельзя.

Приведенные мною примеры взяты из утверждений виднейших ученых XX века. Я не привожу высказывания огромного числа других подобных деятелей науки, таких как Р. А. Милликен, Артур Эддингтон, Ф. Содди, В. Оствальд, Э. Сольве, Дж. Д. Бернал, – все они наговорили много нелепых вещей по различным вопросам, относящимся к экономике. Безусловно, можно привести сотни подобных заявлений не менее известных ученых и философов – как прошлых столетий, так и нашего времени. Но думаю, полезнее будет не заваливать читателя цитатами, а внимательнее приглядеться к этим конкретным примерам и тому, что за ними стоит. Пожалуй, следует сразу отметить, что эти примеры имеют определенное семейное сходство, хоть и разнятся между собой.