Текст книги "Черный амулет"

– А очень просто, – охладил Голованов горячность Плетнева. – Почему человек не ворует? Боится, что ль? Нет, совесть имеет.

– Да это все мне понятно! И не во мне, говорю, дело, в конце концов! Васька ведь! Он же почему так сразу к ней потянулся? Ну будто прикипел? Как к матери, понимаешь?… У меня – своя память, а у него-то – своя, вот в чем дело… Но я видел, как вы смотрели, и что обо мне думаете, тоже представляю… И говорю, как мужик мужику, у нас с тобой за спиной та еще служба… поверь, Сева, перед Александром Борисовичем – я ведь уже во всем разобрался! – я ни в чем не виноват. И не буду, слово даю.

– А чего ты жилу рвешь? Я тебе верю. Но и ты держи себя соответственно. Ладно, пошел я.

– Сева, если я срочно нужен, ты можешь полностью рассчитывать.

– Буду иметь в виду.

– Спасибо… Вот, рассказал, и как душу очистил, честное слово.

– Ну и молодец, и не марай больше.

Глава девятая
«Мир вашему дому!»

Оставшись один и зная, что до прихода Ирины у него есть достаточно времени, чтобы в очередной раз помериться силами с креслом-каталкой, подчинить которое ему удавалось не всякий раз и не с первой попытки, Турецкий подкатил его к себе поближе и стал пристально смотреть, словно гипнотизируя взглядом это изделие из кожи, металла и пластмассы. Так он обычно готовил себя морально, прежде чем вступить в схватку с этим своенравным символом человеческого несчастья. Он уже подслушал однажды, сделав вид, что уснул, тихий разговор лечащего врача с Ириной по поводу этого чудовища, потому что иначе сам для себя он эту штуку уже и не называл. А речь у них шла именно об этом предмете – бездушном и неудобном.

Ирина посетовала, что Сане, при его нетерпеливом и взрывном характере, придется долго привыкать к креслу, а это может вызвать у него что угодно, вплоть до стресса, до нервного срыва. И Турецкий, внутренне ухмыляясь, отметил, что жена абсолютно права. Но его очень насторожил и даже отчасти испугал ответ врача – Ивана Поликарповича. Тот внимательно посмотрел на Турецкого и, убедившись, что больной спит, так же негромко сказал Ирке, что посчитает большой удачей, если ее муж справится хотя бы с этим креслом. На большее, при всем его оптимизме, доктор и рассчитывать не решился бы.

Вот тут Саня не выдержал, но, не желая показать, что слышал свой окончательный диагноз, долго делал вид, что пробуждается, и наконец открыл глаза.

Конечно, все его «актерство» оказалось никому не нужной игрой, потому что по его глазам оба собеседника поняли, что он все слышал.

Иван Поликарпович стал неловко оправдываться, что, мол, врачи иногда ошибаются в долгосрочных «прогнозах», ничего не поделаешь, живые люди, а не автоматы. Опять же и от самих больных многое зависит – от их состояния души, воли, упорства, физических возможностей. И он долго перечислял все те качества, которых, по-видимому, не наблюдал у Турецкого, но которых он ему страстно желал. А Ирка, естественно, чувствовала себя предательницей – так она сама ему позже сказала. Мол, уже готова была, к пущему отчаянию, согласиться с доктором, но вспомнила… И тут же стала перечислять, словно тот доктор, какой у нее Шурик сильный, мужественный, волевой, какой физически закаленный, какой… В общем, слушал ее Турецкий и понимал, что она не его утешает, а себя. Вероятно, решив уже, что придется провести остаток жизни с калекой беспомощным. Безумно унизительное чувство.

К этому своему тяжкому ощущению какого-то морального бессилия Александр Борисович не раз возвращался и чувствовал свою постоянно возрастающую вину. Вплоть до того, что мелькала совсем уже крамольная, грешная мысль: лучше уж было бы сдохнуть, чтоб и отпели, и похоронили, как человека, как… ну, пусть и героя даже. А то теперь – ни то ни се, да еще плюс муки до самого смертного часа…

И что ж она такая, судьба-судьбинушка-то, грустная?… Ведь многое случалось в жизни – и пули были, и ножевые ранения, и взрывали, а совсем недавно вовсе вон сколько провалялся в Склифе после очередного пулевого ранения. И ведь ни разу тоскливых мыслей не появлялось… Нет, один раз – было. Это тогда – в Сокольниках, о которых напомнил засранец-адвокатишка… Юрка Гордеев, говорил Сева, решил предложить Переверзеву, арестованному генеральному директору, свои услуги. И ведь вытащит, Юрка это сможет… Ну и пусть вытаскивает себе… Но с тем случаем в Сокольниках он сам про себя решил, а здесь, получается, уже за него все решили и поставили точку. Вот теперь и подумай, Саня, какие мысли у Ирки в голове бродят? О чем? О каких жизненных перспективах? Сиделка – при лежачем… с уткой под задницей. Вот то-то ж она с этим пацаном возится. И папаша у него жив-здоров, считай, рядом с ней, помнил его Турецкий, а тут у нее еще и потеря такого желанного, такого уже любимого ребенка… Да любая баба с ума сойдет… А Ирка приходит, ухаживает, глаза прячет, чтоб он ее слез не видел. Или тайных мыслей ненароком не прочитал?… Делает вид, что все хорошо… И Костя – туда же… Ну прямо такой заботливый стал, будто впервые в жизни вину свою почувствовал перед теми, кого сажал – за дело, между прочим…

Случались моменты, когда Александр Борисович, мучимый понятной ревностью, уже жалел о том, что вспомнил об этом вот, что болтается на спинке стула, амулете. Дерьмо какое-то злобное. Надо ж себе такого урода придумать! Урод уродом, а в память почему-то впечатался. Вот и вспомнил Турецкий, у кого его видел, а следом и появился этот Антон. Сколько уже? Да больше двух лет прошло… И сам накликал на свою голову. Мало у тебя было забот, Турецкий, зато теперь ты можешь каждый день по два-три раза слышать, как славный Васенька, «сын нашего Антона», – и с каких это пор он наш, черт возьми?! – попросил то, попросил другое, сделал третье… Она уже с ума сходит от собственной материнской невостребованности! Даже о родной единственной дочери так, кажется, не заботилась… Или он преувеличивает? Накачивает себя? Оттого, что доктору лучше уж было бы погоду предсказывать?…

Ну все! Хватит самоедства! Никуда эта каталка не денется, обязательно подчинится, туды-растуды ее мать!..

Александр Борисович осторожно сдвинул к краю кровати свои ноги, руками помог им опуститься на пол. Дотронулся ступнями до пола, тапочки искать не стал – покрытый пластиком пол приятно холодил не очень-то еще чувствительные ноги. Подержал их так, примерился и, потянувшись к креслу, развернул его боком к себе. Из такого положения ему уже пару раз, правда, не без труда, удавалось перекидывать свое тело в коляску. Ну а дальше – техника, руки-то нормальные, крути себе колеса…

Он мысленно видел как бы со стороны себя в этой коляске на колесиках, но большой радости при этом не испытывал. Немедленно вспоминались иные, но поразительно похожие картинки. Вот безногий инвалид, одетый в форму десантуры, с раскормленной рожей, в тельнике и голубом берете, катается возле светофора на перекрестках между стоящими потоками машин – просит милостыню… А вот в загородной больнице по аллее парка катится в кресле совсем уже немощная развалина – древний старик. И сопровождает его, толкая коляску, такая шикарная медсестричка в коротеньком халатике, что хочется немедленно пригнуть ее к спинке этого дурацкого кресла – старец-то ведь все равно уже ни черта не видит и не слышит! – и стать ее постоянным медбратиком… А теперь представь себе, Турецкий, что это ты в каталке. И больше ничего другого на ум тебе никогда уже не придет…

Однако если не ты, то кто же? И Александр Борисович решил малость усложнить сегодня свое испытание. Опираясь руками – одной в кровать, а второй – в поручень кресла, стоящего на стопоре, он стал медленно подниматься. Не пересаживаться, а именно встать. И постоять… Один раз так уже получилось – простоял, правда страхуя себя спинкой кресла, около тридцати секунд. Сам почувствовал себя победителем, но когда похвастался Ирке, чуть не вышел скандал. Оказывается, ему и в кресле-то кататься категорически еще запрещено! Ну, блин, врачи… И он решил больше о своих успехах не говорить никому.

– Ну давай, не трусь, госсоветник! – сказал себе Турецкий и… выпрямился. Даже замер от восторга. Мысленно, сбиваясь почему-то, стал считать секунды, нарочно произнося их медленно. Досчитал до двадцати и почувствовал, что пора кончать. И так стоял, ни за что не держась! Так это же победа!

И он от радости немедленно совершил ошибку. Надо было сперва крепко взяться двумя руками за спинку кресла, почему-то мелькнуло в голове: как та медсестричка, которую он однажды действительно видел! И Турецкий хмыкнул и забыл, что он теперь должен медленно наклоняться к поручням. Забыл! Наклонился сразу и… промахнулся правой рукой. Его тело повело в сторону и, пытаясь удержаться, Александр Борисович расставил руки, задев локтем стопор кресла. Сам-то смог удержаться, упав налево, на кровать, а кресло откатилось вперед.

Ему бы успокоиться, начать сначала, усесться, успокоиться, подкатить кресло, не рисковать, но, видно, помешало ощущение первой серьезной победы, вопреки пророчествам Ивана Поликарповича, чтоб его… Словом, совершил новую ошибку, решил просто так дотянуться до кресла и вернуть его на место. Ну, дотянуться-то дотянулся, да только про стопор, естественно, считая себя уже вполне здоровым человеком, забыл. И когда взялся двумя руками за поручни, желая подтянуться, кресло, по понятной причине, снова поехало, и Турецкий тоже поехал, потянувшись за ним, в результате чего оказался лежащим на полу. Рядом с опрокинутым набок креслом.

Даже выругаться от отчаяния не было сил. Он лежал на животе, смотрел на дело своих рук и… вдруг стал смеяться. Более дурацкой ситуации и придумать себе не мог. Ну кресло – хрен с ним, нянечка придет и поднимет, а вот как самому теперь взобраться на кровать? Ползти? А подтягиваться за что? За спинку? Тогда надо ползти в обратную сторону… черт знает что такое…

Он понял, почему ему стало смешно, – это от полнейшей безнадежности. И вспомнил старинный анекдот про Наполеона, который, будучи в Москве и экономя фураж, сокращал рацион у лошадей всадников маршала Даву – он был у Бонапарта в роли Берия, если сравнивать с нашим недавним прошлым. Короче, сокращал, кавалеристы ругались, грозили поднять бунт, Даву умолял остановиться, а Наполеон все сокращал. Пока кавалеристы не стали почему-то хохотать. И тогда узнавший об этом Бонапарт велел вернуть им весь отнятый фураж. Мораль такая: он один сразу понял, чем грозит ему смех. Угрозы – хрен с ними, это мы переживем, а вот смех?…

М-да, однако, вставать-то все равно придется.

И только пришел к такому решительному выводу, как в дверь постучали, и вошел… Плетнев. Саня сразу его узнал. Видно, и тот в растерянности остановился посреди палаты, а потом кинулся к лежащему на полу, возле кровати, Турецкому.

– Александр Борисович! Что случилось?!

Меньше всего именно его хотел в эту минуту видеть Турецкий. На хрена ему свидетель? Вот уж теперь-то он точно оказался по уши в дерьме, чтоб его…

– Да все в порядке, – сердито ответил он. – Не лезь, я сам…

– Вы, что ли, в кресло хотели сесть? – сразу просек ситуацию Плетнев. – Погодите, я вам помогу.

Он поднял и поставил на колеса кресло. Закрепил стопор, потом без особого труда поднял тяжелое тело Турецкого и помог ему усесться в кресло.

– Поскользнулся, – прошептал Александр Борисович, и Плетнев с готовностью кивнул:

– Ну да, этот пластик на полу вообще скользкий. А если вода попадет, так просто каток. Ох, все мы прошли через это!..

Последняя фраза, что чутко уловил настроенный вроде бы на враждебную волну Александр Борисович, была произнесена этим здоровым мужиком без подтекста – ни сожаления, ни иронии. Может, это и успокоило Турецкого, подвигло и его самого к встречной самоиронии.

Он убрал с лица выражение неприязни, но сказал все-таки с кривой усмешкой:

– Ну что, жалкое зрелище, да, Плетнев?

А тот отреагировал совершенно спокойно:

– Так это ж все от контузии, Александр Борисович… Вы особо не берите в голову, пройдет. Я всякое повидал, знаю. А вы нормально уже выглядите, хотя и срок пока небольшой. Так что не беспокойтесь, и не такие вставали!

– Да? – снова усмехнулся Турецкий, но уже более спокойно. Хорошо жить об руку с надеждой. – Ну что, рад тебя видеть, Антон, живым и здоровым. Вон, бери стул, присаживайся. Мне передавали, что Ирина с твоим сыном должны скоро приехать. Ты ведь за ними?

– Н-ну… – замялся Плетнев. – Это не самое… Я – другое… Я, Александр Борисович, хотел вам сказать… Ну, в общем, я был не прав. Я уже понял, говорил с Константином Дмитриевичем…

– Ну говорил, и ладно…

У Турецкого не было никакого желания обсуждать сейчас эту тему. Прекрасно он помнил, какую бешеную ярость у обвиняемого Плетнева вызвал приговор, фактически продиктованный суду Александром Борисовичем, сумевшим понять, что творилось в душе бывшего спецназовца после известия о страшной гибели жены, и заменить ему максимальный срок по 105-й статье УК – за убийство с особой жестокостью, на два года «психушки».

Нет, ну, конечно, лишили его отцовства. А что, в другом случае разве не произошло бы того же самого? Молиться ему надо, а не… Чего «не», Турецкий не стал додумывать, махнул рукой. Все равно не объяснишь… Хотя Костя как-то сумел. Но вспомнил-то о Плетневе вовсе не Костя, а именно он, Александр Борисович, практически тогда еще не отошедший от контузии…

Нет, не хотел он никаких там благодарностей, но общая справедливость все же существовать должна. Сколько уж в Москве, и только в первый раз пришел. А с Иркой-то небось каждый день… Намазано ему там, только и разговоров, что Васенька да Васенька…

И снова в душе вспыхнула неприязнь к этому здоровому, однако якобы сильно «несчастному» жеребцу…

Но развить в себе это неприятие Турецкий не успел. Без стука отворилась дверь, и не вошел, а вбежал, словно несся по коридору, Петька Щеткин. Сэр Генри, как его Саня прозвал еще в университете – по аналогии с трусоватым героем «Собаки Баскервилей».

– Саша! – заорал он, но запнулся, увидев Плетнева, и, походя, как пустому месту, бросил: – Извините…

И Антон с удивлением уставился на этого какого-то словно изжеванного мужика с растрепанными волосами и безумным взглядом. Он видел его минут шесть-семь назад внизу, у лифта. Этот нервный, сразу заметно, гражданин, скорее всего, подумал Плетнев, местный дворник или кто-то другой из обслуживающего персонала, словно пританцовывал на месте от нетерпения и этим сильно раздражал Антона, который, идя к Турецкому, естественно, испытывал значительное неудобство. Интересно, где он был, этот мужик? Наверное, палату искал, раз сюда стремился? И еще Сашей зовет Турецкого… Но самое непонятное, что Александр Борисович не видит в его появлении ничего необычного…

– Привет, – ухмыльнулся Турецкий. – Тебя, чего, Костя отпустил, да?

– Ага, – с трудом переводя дыхание кивнул мужик. – Я, собственно… Слушай, подскажи срочно, где может быть сейчас Колокатов?

– Подожди, Петя… – Турецкий поморщился. – Сядь спокойно и объясни мне, пожалуйста, все с начала… Нет, погоди!.. Ах ты, дьявол! – воскликнул он. – Значит, все-таки Колокатов?! Ну, твою ма-ать… – мрачно протянул он.

Щеткин хотел что-то сказать, но быстро обернулся к Плетневу, с которым, как Турецкий понял, не был знаком, а потом выразительно покосился на него, глядя уже на Саню.

– Да говори ты! Это Плетнев, если не знакомы. А он, – Турецкий кивнул Плетневу на Петра, – Щеткин. Говори, Петя, он в курсе.

– А, тогда ладно, – с готовностью согласился Петр. – Понимаешь, Саша, Колокатов – главная «крыса». Ну или «крот», называй как хочешь. Я сперва был уверен, что это – Цветков, тот, что из Министерства, которого убили возле Лосиноостровской. Но теперь думаю, что Цветков был, скорее всего, исполнителем у Колокатова, у Димки. Я подозревал, но теперь знаю точно. Понимаешь, я сегодня отследил-таки его, сел на «хвост» и довел аж до самого МКАДа. А там, в районе Бибирева, прямо к Кольцу подходит большая новостройка. И на обочине стоит кафе, видно, готовят прилично. И вот там наш Димочка встретился с каким-то довольно мутным типом. Димка приехал на зеленом «Форде», а тот – на синей «шестерке», которая стояла у него на служебном дворе, ну, за спиной кафе. И, по-моему, на заднем сиденье там сидела какая-то баба. А может, девушка, или девочка, я не разобрал, мельком видел. В наушниках на голове, какие бывают, когда они плеер слушают, знаешь? Молодежь любит, я в метро много раз встречал.

– Так кто же был? Женщина или девочка? – вмешался Плетнев.

– Ну не разглядел толком. Короче, женского пола, а молодая или старая, не знаю. Наверное, молодая, старики наушники не таскают. И еще, Саша…

– Погоди, не торопись, – перебил Плетнев, – это очень важно. Что за мутный тип? Как он внешне выглядел?

– Да я как-то особых примет не запомнил… Ну, среднего роста, но плотный такой, плечи широкие. Волосы короткие, черные. Темные. Вид спортивный, был во всем сером. А возраст? Думаю, лет на сорок потянет… Да, так я чего?… Димка этому типу сумку передал. Причем сам взял ее на Петровке, 38. Туда зашел через центральную проходную пустой, а обратно вернулся с темной такой сумкой. И в ней было что-то тяжелое, как мне показалось… Они встретились в этом кафе, больше народу там никого не было, поэтому я не мог подойти к ним поближе, а откуда наблюдал, там ничего не было слышно.

– Ну передал ваш Колокатов сумку тому типу, а что потом?

– Потом? – переспросил Петр и посмотрел на Плетнева с недоумением.

– После этого что было? – нетерпеливо подсказал Турецкий.

– Ах, потом? Да в том-то и дело, что упустил я их. Тот тип умчался на «шестерке», вот тогда я и заметил голову женщины… А Колокатова я сперва догнал на улице Бабушкина, но потом упустил возле ВДНХ. На светофор не угадал, понимаешь? Не стоял близко, «светиться» не хотел, он же мог вполне знать номер меркуловской «Волги»… Кстати, номер синей «шестерки» я запомнил, но это вряд ли что даст… Хотел тебе позвонить, но у меня же нет твоего номера телефона… А свою трубку мне Меркулов дал, а я уже боюсь ему звонить! Что скажу? Что опять обос… извини…

– Так ты сбежал, что ли, от него? А с рукой-то что? С боем прорывался? – спросил Турецкий с усмешкой, кивая на правую кисть Петра, перевязанную носовым платком.

– Да нет, это уже там, в кафе, охранник, блин, привязался… Ну как у нас это делается: «Руки на стенку! Чего в карманах?» А у меня ж, говорю, вообще ничего, никаких «корочек». А Константин Дмитриевич отпустил сам, я не сбежал, и машину дал, буквально под честное слово. Хорошо еще менты у МВД, на Житной, номера разглядели и проявили понимание, а то загремел бы уж точно на всю катушку…

– Придумали вы, я смотрю, с Костей! – покачал головой Турецкий. – И чего дальше?

– Ну, чтоб для отмазки, так меня сейчас Меркулов у себя в кабинете допрашивает. Я ему ничего не сказал по поводу Димки, надо было самому удостовериться… А теперь? Времени мало, а Колокатов, похоже, собрался «ноги делать». Он нервничал, в нескольких банкоматах – сразу за Лесной улицей, а потом после Савеловского вокзала – кучу наличности набрал. Что теперь делать, просто не знаю. Звонить все-таки Меркулову? Сторожить Колокатова у Генеральной прокуратуры? А если он туда вообще больше не приедет? Саша, ты его лучше знаешь, подскажи!

– Да… чего-то вы тут, ребята, мудрите… – Турецкий откинулся на спинку кресла и задумался.

Щеткин, а теперь уже невольно и Плетнев смотрели на него вопросительно. Ну, понятно, кто в доме старший?

– Меркулову звонить не надо, – сказал наконец Александр Борисович. И достал из-под матраса трубку мобильного телефона.

По губам Плетнева, несмотря на всю серьезность момента, скользнула усмешка. Турецкий заметил и многозначительно пожал плечами. Щеткин не обратил внимания, будто так и должно быть.

– Костя сейчас ничего не сделает. Не может сделать… К прокуратуре тебе, Петя, тоже приближаться не стоит… Так, говоришь, Димка нервничал? И много наличности набрал?

– Ну если в трех банкоматах минут по десять – пятнадцать стоял, как ты думаешь?

– Солидно, видать… Ладно, попробуем… – И Александр Борисович начал набирать номер.

В телефоне, видно, шли долгие гудки, потому что Турецкий терпеливо держал трубку и покачивал головой в такт им. Наконец ответили. И Александр Борисович почти закричал бодрым голосом записного оптимиста:

– Ты, что ль, Колокатов? Здорово, Димка, это Турецкий!

У Щеткина от испуга чуть не вывалились глаза из орбит. Он схватился руками за голову и зашипел разъяренной коброй, от которой, прямо на ее глазах, ушла верная добыча:

– Спугнешь!..

Петр хотел, вероятно, добавить еще что-то, но, скорее всего, уже непечатное. А Турецкий, вмиг повернув к нему лицо, посмотрел на него таким тигром, что тот, если б только мог, сжался бы в комок. И свободной рукой со сжатым кулаком Александр Борисович разве что под нос ему не ткнул. И достал бы, если бы смог дотянуться. А сам продолжил разговор таким тоном, будто решил от безделья маленько потрепаться с задушевным приятелем:

– Да жив вроде… Сам понимаешь, помаленьку… полегоньку… на горшок нянечка возит… кровушку пьют, анализы всякие, будь они неладны… Нет, Дим, не жалуюсь, но ты ж знаешь, я совсем недавно уже прошел подобный курс… Ну да, в Склифе… Слушай, а я тебя, собственно, чего хотел спросить? Извини, не задерживаю? Нет, ну ладно, я коротко… Дим, что там за история со Щеткиным? Ну хотя бы в двух словах… ага… Нет, ты, старик, не поверишь, я как узнал… Что, от кого? Да от Кости, по-моему… Узнал, говорю, и чуть обратно в кому не нырнул!.. Чего говоришь?… Не расслышал… Нет, громче не надо, просто плохо слышно! Да выключи ты это радио, мать его!.. Ах, не радио, а что? Вон ты где!.. Да, их, увы, не выключишь… Знаю я, говорил он… ну, Костя… про эту взятку… Ага, ага… Не, Дим, ты о чем? Плохо его знаешь, что ли? Ты вспомни, сколько мы втроем портвешку в лучшие годы выкушали!.. Ну а я о чем?… Я с тобой абсолютно согласен, Петька, конечно, круглый идиот, но чтоб террорист?! – Турецкий раскатисто расхохотался и продолжал, слушая Колокатова, еще некоторое время всхлипывать, издавая непонятные междометия. – Ну, Димка, ну ты повеселил! Слушай, а чего ты ни разу здесь не появился? Не стыдно?… Я его рекомендовал, а он… Как – кто?! Конечно я! Да ладно, я что, не понимаю? Это я, по своему разгильдяйству, оставил тебе хозяйство, мягко говоря, не в самом лучшем виде… А ты послушай дружеский совет: не рви пупок, а то, говорят, развяжется… Дима, я что, первый год на хозяйстве? Не знаю разницы между экзерцицией и экзекуцией?… То-то и оно. Кстати, раз уж сам не хочешь подъехать, пришли кого-нибудь эту чертову фигурку забрать. Ну, амулет! А то на нашего с тобой сэра Генри всех дохлых собак повесят… Ну конечно, я ж его сам и попросил принести мне. Посмотреть хотел, что это за хреновину у меня на груди обнаружили после того взрыва?… Точно, Димк, отродясь ничего подобного не носил и даже в глаза не видел… Может, он у девчонки той надет был?… Вот, я тоже, как ты, подумал… Нет, мне и на хрен не нужен, заберите, пусть в вещдоках валяется… Свидетельские показания?… За милую душу! Всегда готов! И с головой у меня все в порядке. С ногами – хуже, но поглядим, время лечит… Когда, говоришь?… Очень хорошо, давай завтра, жду. Будь здоров, пока!

Александр Борисович аккуратно отключил и сложил трубку телефона. А когда поднял глаза на присутствующих, те увидели, что он совершенно серьезен, даже напряжен, как перед началом ответственной и опасной операции.

– Где ты его на проспекте Мира потерял? В каком месте? – строго спросил он у Петра.

Тот, слушая развеселый, дружеский треп, еще не пришел, похоже, в себя от той характеристики, которую ему, да еще при постороннем человеке, только что выдал лучший, можно сказать, друг – Саша.

– Ты чего, вопроса не слышал?

– Ой, прости, – заторопился Щеткин. – Где потерял? Да он махнул от перекрестка у метро «ВДНХ», а я застрял, не успел проскочить, мудила какой-то завестись не мог, прямо перед носом… И не объехать, там же движение… А когда уже рванул следом, вроде заметил его зеленый «Форд», но близко подобраться уже не смог, а после метро «Алексеевская» я его вообще не видел.

– Много объясняешь, и все не по делу, – резко оборвал его Турецкий. – Говори короче!

– Думаю, что между «ВДНХ» и «Алексеевской».

– Думаешь… Это хорошо…

– Саш, ты его не это?… Не спугнул? Не сбежит?

– Нет, я его не «это». И пока никуда он не бежит… Он сидит, насколько я понял, в казино, нервишки лечит… Не понял, что ли? Затем так долго и трепался на отвлеченные темы, чтоб расслышать, где дело происходит. Сыщик хренов!

Щеткин живо вскочил:

– А в каком казино? Он тебе сказал?

– Ага. Ну а как же? – совершенно серьезно ответил Турецкий, потом поглядел на Плетнева и откровенно фыркнул со смеху: – И точный адрес указал. И даже номер столика сообщил… – Он вздохнул с сожалением. – Ох, Петя… Там голоса были, я расслышал про ставки… «Ставки приняты!»… А мне он сказал, что сидит в кафе и там громкая музыка играет. Стесняется, гаденыш… Значит, так: вы вдвоем – ты тоже, Антон, один Петька просто не справится, да у него и документов нету, любой милиционер тормознет, – дуйте немедленно прямо на проспект Мира и прочесывайте все казино, начиная от ВДНХ в сторону «Алексеевской» и дальше, к Центру. Надеюсь, там их немного. Да и вряд ли он уехал далеко… И еще, я полагаю, что меньше часа он вряд ли будет сидеть, штука эта затягивает, а у него денег много…

Антон поднялся тоже, а Турецкий откинул голову, закрыл глаза и, нервно сморщившись, негромко, словно самому себе, процедил сквозь сжатые зубы:

– Ну вот, опять, мать его…

– Что такое? – сунулся к нему Петр.

– Да нет, ничего… – неприязненно произнес Александр Борисович. – Перед глазами поплыло… Слушай, Петр, поговори-ка ты с ним как старый приятель… Понял меня? – Он сузил глаза до щелочек, и скулы его отвердели и как бы заострились. – А Плетнев тебе поможет, у него специальная подготовка в загашнике имеется, как раз для таких дружеских разговоров… Учили их… классные специалисты, понимаешь? Такие, что тебе и в страшном сне никогда не приснятся. А заодно и познакомитесь поближе. Неизвестно, как повернется дело, но вдруг вам придется в дальнейшем вдвоем работать, а? Я, например, совсем не исключаю.

– Сделаем, Александр Борисович, – как показалось Турецкому, даже с заметным облегчением сказал Антон Плетнев и тронул Щеткина за плечо, подтолкнув к двери.

– Ага, бежим! – воскликнул тот.

– Петр, обязательно держите меня в курсе! – крикнул Турецкий вдогонку, а тот, обернувшись, кивнул.

Хлопнула дверь.

Александр Борисович снова устало откинул голову на спинку кресла, посидел с закрытыми глазами, а потом решительно взялся руками за колеса, и кресло, описав полукруг по палате, подкатилось к столу, на котором лежала стопка не прочитанных им журналов, кроссворды в которых разгадывала Ирка, чтобы не заснуть во время своего дежурства у койки мужа.

– Ну вот, как все славно складывается, – с печальной иронией произнес он. – А ты, Турецкий, сиди теперь здесь и жди у моря погоды, чертов калека…

Он вытащил один из журналов – снизу из стопки, бегло полистал его и вырвал один лист. Посмотрел на него так и этак и начал складывать. Скоро у него получился самолетик. Симпатичный такой… Александр Борисович поднял руку, словно примерился, и запустил его по палате. Самолетик плавно спланировал к двери, а потом вдруг клюнул носом и упал на пол. А Турецкий, посмотрев на это дело, запел совсем не музыкальным голосом:

Но что это, что?! Я – в глубоком пике,

И выйти никак не могу!..

Помолчал, выдрал другой лист и, складывая новый самолетик, продолжил свое мрачное пение, больше похожее на хриплое бормотанье:

Досадно, что сам я немного успел,

Но пусть повезет другому!

Выходит, и я напоследок спел:

«Мир вашему дому!»…