Текст книги "Выбор оружия"

Было над чем подумать.

А если зайти с другой стороны?

Молодой геолог из Ленинграда. Доказывал, что Имангда и Талнах – одно рудное тело. Требовал возобновить разведочное бурение. Даже Брежневу писал.

Значит, я, Никитин, предполагаю, что Имангда – это и есть второй Талнах? Не просто предполагаю. Совершенно в этом уверен. Потому что я там работал. И даже вроде бы выход рудной жилы нашел.

А потом? Потом меня вышвырнули из страны. Что за странный излом карьеры? И не просто карьеры – всей жизни.

Турецкий пристроил сигарету на краю пепельницы и осторожно, стараясь не стукнуть дверью, прошел из кухни в гостиную, где на диван-кровати спала Ирина. Дверь в детскую – комнату Нинки – была приоткрыта, оттуда пахнуло каким-то особенным уютом, словно бы запахами теплого хлеба и парного молока. Нинка посапывала, обняв облезлую плюшевую обезьяну. Турецкий поправил съехавшее на пол одеяло, попытался взять обезьяну, но Нинка, не просыпаясь, вцепилась в нее обеими руками. Он вернулся в гостиную, нащупал на письменном столе пластмассовую папку с бумагами и двинулся к кухне, стараясь не скрипеть паркетинами. Почему-то вспомнилось, что у Никитина тоже дочь, ей было три или четыре года, когда его лишили гражданства. Интересно, знаком ли ему этот запах теплого хлеба и парного молока, говорил ли ему кто-нибудь: «Ты и есть пароход. Ты и есть для нас праздник»?

Турецкий взял лево руля, отработал «малый вперед», прошел шлюзы и бросил якорь у кухонного стола, на котором в пепельнице тлела недокуренная сигарета. Открыл, чтобы кухня проветрилась, дверь на балкон. Вдалеке слева огни вычерчивали контур Крымского моста, мерцали редкие фонари в Центральном парке культуры и отдыха. Маслянисто поблескивала внизу Москва-река, по которой такой же мирной летней ночью четыре дня назад проплыл от Котельнической к Краснопресненской набережной труп норильского горняка О. Я. Кузнецова.

Турецкий раскрыл папку с оттиснутой на обложке фирменной маркой агентства «Глория», перебрал собранные в ней документы. Наиболее важные места в них были выделены ярко-желтым фломастером.

Донесение «наружки»:

«23 июля. 14.20. Объект (Пономарев) вошел в 4-й подъезд здания ФСБ (б. КГБ) на Лубянке. Вышел в 16.10. С кем встречался, не установлено…»

Из расшифровки разговора Турецкого и Ермолаева-Бурбона 23 июля:

Турецкий. Откуда вы знаете, что Очкарик засветился?

Ермолаев. «Жучок».

Турецкий. «Жучки» с таким радиусом действия сбрасывают информацию импульсами. Даже если вы нашли частоту, вы не смогли бы ничего расшифровать. Значит, вы дали Никитину свой «жучок»? А что сделали с тем?

Ермолаев. Вы быстро соображаете. Разбил…"

На полях – почерком Дениса Грязнова: «Дорофеев информирован».

Донесение службы прослушивания:

"24 июля. 11.15. Звонок неустановленного мужчины по прямому телефону Дорофеева.

Неуст. мужч. Какие дела, Илья Наумович?

Дорофеев. Есть новости. Перезвоню через двадцать минут…

Из отчета «наружки»:

«24 июля. 11.35. Объект (Дорофеев) вышел в сопровождении телохранителя из Народного банка, в 11.38 позвонил из телефона-автомата. Говорил 4 минуты. Абонент и содержание разговора не зафиксированы…»

Из "информации об И. К. Никитине (собрана начальником службы безопасности Народного банка А. А. Пономаревым):

"В 1974 г. был уволен из штата Норильской комплексной геологоразведочной экспедиции (НКГРЭ) в связи с возбуждением против него уголовного дела по ст. 70, ч. 1 УК РСФСР… В конце 1975 г. вновь был привлечен к суду по той же статье. Направлен для обследования в институт им. Сербского. Установлен диагноз: вялотекущая шизофрения. Решением народного суда Октябрьского р-на г. Ленинграда отправлен для принудительного лечения в психиатрическую больницу г. Чистополя. Освобожден из больницы 30 мая 1976 г. 4 декабря 1976 г. за написание и распространение книги «Карающая психиатрия» осужден по ст. 70, ч. 2 УК РСФСР на 3 года лишения свободы и последующей ссылке на 5 лет. Срок наказания отбывал в Пермской области…

15 января 1978 г. решением Президиума Верховного Совета СССР был лишен советского гражданства и выдворен за пределы страны… По прибытии в Нью-Йорк дал интервью антисоветской газете «Новое русское слово». (Ксерокопия статьи прилагается)…"

Из интервью И. К. Никитина корреспонденту газеты «Новое русское слово» Анатолию Лимбергеру:

Вопрос. Вы знали, что в западных средствах массовой информации развернута кампания в защиту вас и ваших товарищей-диссидентов?

Ответ. Доходили очень смутные слухи.

Вопрос. Вы верили, что эта кампания приведет к вашему освобождению?

Ответ. Нет.

Вопрос. При каких обстоятельствах проходила ваша высылка из страны?

Ответ. Меня дернули из промзоны и, не завозя в лагерь, в чем был, привезли в «воронке» в аэропорт Перми. Посадили в грузовой самолет. Через два часа самолет приземлился на каком-то военном аэродроме. Меня перевели в другой самолет, тоже транспортный. Еще часа через три или чуть больше приземлились во Франкфурте-на-Майне. Здесь какой-то хмырь из консульства зачитал указ о лишении меня советского гражданства и выдворении из СССР и меня передали представителям американских властей.

Вопрос. Когда вас везли, вы чувствовали, что происходит что-то необычное?

Ответ. Сначала решил, что меня везут в Ленинград, чтобы припаять новый срок.

Вопрос. За что вам могли увеличить срок заключения?

Ответ. В лагере я не считал нужным скрывать свои взгляды на существующий в стране режим.

Вопрос. Когда вы поняли, что вас везут не на пересмотр дела и не на новый суд?

Ответ. Когда вылетели из Москвы. Я почувствовал это по тому, как изменялось отношение ко мне сопровождающих меня кагэбэшников. В их глазах из доходяги-зека я превращался в иностранца. Перед посадкой во Франкфурте они уже обращались ко мне на «вы».

Вопрос. Намерены ли вы и сейчас продолжать свою правозащитную деятельность?

Ответ. Нет.

Вопрос. Почему?

Ответ. Я не вижу в ней смысла.

Вопрос. Вы не верите, что движение за права человека в СССР и усилия мировой общественности способны ускорить падение коммунистического режима?

Ответ. Нет. Он рухнет, только когда сожрет сам себя…

А он мне нравится, подумал Турецкий. Да, нравится. Так и заявил: я сделал все, что мог, а теперь жрите сами себя. А я займусь своей жизнью. Но я никогда не прощу, что вы вышвырнули меня из моей родины, как паршивого котенка. Придет время, и я предъявлю свой счет. Мой счет: Имангда. Второй Талнах. Больше чем Талнах: руду можно черпать сверху, а не лезть на двухкилометровую глубину. Я вам в рот пихал этот кусок, этот золотой слиток! Не до того было? Сейчас будет до того. Я проложу дороги, построю город, пригоню сотни «катерпиллеров» и «като». И буду продавать свою руду Норильску. И буду диктовать свои цены. Вот ваша плата за мою несбывшуюся карьеру, за мою разрушенную семью, за мою испоганенную изгнанием жизнь. Счет подан, господа! Будем платить или как?

«А ведь платить – мне, – подумал Турецкий. – И Ирине. И Нинке. И Косте Меркулову. И обоим Грязновым. И всем нам. А за что? Да за то самое. За то, что каждый по отдельности был против, а все вместе за. За то, что в очередь на вступление в партию записывались, как на „Жигули“. За то, что Брежнева ругали на кухне, а не на площадях. И за отцов платим. И за себя. А детям или даже внукам – платить за нас. Никитин прав. Конечно же прав. Настоящий полковник!»

Так что же в итоге получается? Я, Гарри К. Никитин, получаю без конкуренции лицензию на разработку Имангды, скупаю за бесценок акции «Норильского никеля», а затем являю изумленной публике то самое чудо: второй Талнах – Имангду. Акции взлетают в сто раз, я их продаю, и на вырученные десять миллиардов долларов строю город. Хватит мне этих бабок? Наверное хватит.

Но!

Имангда – не туз козырный из рукава. Чтобы взорвать биржу, мало сказать, что это второй Талнах. Нужно это подтвердить. И очень серьезными документами.

Есть они у меня? Должны быть. Описания геологических маршрутов, моих маршрутов. Образцы руды, если я ее действительно нашел. Результаты анализов. Их я сдал, конечно, в архив экспедиции, обязан был сдать. Но копии и такие же образцы наверняка оставил себе. И они сейчас – в бывшем Ленинграде, у моей бывшей жены или там, где я жил после развода.

Но тогда почему мой «форд» стоит во Внукове, а не на Ленинградском вокзале?

Может быть, в ту пору, когда меня то запихивали в чистопольскую психушку, то загоняли в пермские лагеря, мои архивы пропали? Или попали вместе с изъятым самиздатом в большой дом на Литейном? А это все равно что пропали, оттуда их черта с два выцарапаешь.

Значит, все правильно: мне нужно лететь в Норильск…

В кухню вошла Ирина, сонная, в наброшенном поверх ночной рубашки халатике, с бледным лицом, казавшимся без косметики совсем девчоночьим. Проговорила, отводя со щеки черную прядь:

– Ну, накадил – богатенького хоронили! Ты спать собираешься? Скоро светать начнет.

– В самолете высплюсь.

– О Господи, Турецкий… Куда еще тебя черти несут?

– В город, который стоит на восьмом выходе ада. В Норильск.

* * *

Если Норильск и вправду стоял на восьмом выходе ада, то в самом городе об этом, похоже, никто не подозревал. Никаких внешних признаков близости ада не было. Если не считать дымной шапки, висевшей над кварталами и видной издалека, километров за пятьдесят – из окна электрички, которая связывала город с аэропортом Алыкель. Но у шапки этой, невидимой в самом городе, но дававшей о себе знать кисловатым привкусом на языке, было вполне материалистическое объяснение: сернистый дым нагоняли на город металлургические заводы, подступавшие к домам с востока и запада.

Турецкому объяснили попутчики по электричке, которые вместе с ним вышли покурить в тамбуре: на востоке – старые заводы, никелевый, обогатительная фабрика, плавильные цеха, их еще в середине тридцатых годов начали строить и достраивали перед войной и в войну, а на западе – новые, которые вообще не должны были давать никакого дыма, однако дают.

Не было, пожалуй, края в бывшем СССР, где Турецкому не довелось бы побывать в командировках: от погибающего летом от влажности и полчищ комаров Термеза до осыпанной угольной пылью Воркуты, от чистенького по-европейски Бреста до горбатых, продутых океанским бризом улиц Владивостока. Трудно было рассчитывать, что Норильск его чем-нибудь поразит. Он и не поразил: город как город, компактный, со своеобразным, а-ля Санкт-Петербург, центром и безликими красно-кирпичными и крупноблочными окраинами, с двухэтажными помойками в просторных глухих дворах – зимой снегу наваливает, рассказали ему, как раз по второй этаж.

Но две вещи обратили на себя внимание. В городе не было ни одного дерева, так – чахлые кустики кое-где. И еще какая-то вялая трава на газонах, похожая на овес. Это и был овес. И другое: бессонное солнце. Оно вообще не скатывалось за горизонт. В полночь склонялось над Дворцом культуры или Концертным залом в торце короткого центрального, конечно же Ленинского, проспекта, золотило своим негреющим светом крыши и окна домов, удлиняло тени людей, всю ночь разгуливавших по проспекту, и начинало свой новый круг.

Полярный день. А какова же полярная ночь?

И еще: все в Норильске были, похоже, помешаны на комнатной зелени. В холле уютной новой гостиницы и в коридорах было не повернуться от фикусов, кактусов и раскидистых китайских роз, сочные плети аспарагусов, «декабристов» и прочей флоры просвечивали сквозь витрины магазинов и ресторанов. Такой же зеленью были увешаны и стены небольшого вестибюля Норильской комплексной геологоразведочной экспедиции, помещавшейся в кирпичном здании на промплощадке – в двадцати минутах на автобусе от центра города.

Начальник НКГРЭ Андрей Павлович Щукин (с ним Турецкий созвонился из гостиницы и договорился о встрече) ждал его в своем кабинете, окно которого выходило на небольшую круглую площадь. В центре площади возвышался какой-то памятник, за ним, на другой стороне площади, несколько тридцать первых «Волг» и длинный черный «ЗИЛ» стояли у подъезда административного здания.

Когда– то очень давно знакомый журналист, старый газетный волк, дал Турецкому совет, которым тот потом часто и почти всегда успешно пользовался: «Если хочешь человека разговорить, никогда не начинай с дела, по которому ты пришел. Если у него на стене картина, спроси о картине. Книга на столе -спроси о книге. О чем угодно, но сначала не о деле…»

Картин на стенах кабинета начальника экспедиции не было, только какие-то схемы и графики, книг на столе тоже. Поэтому, поздоровавшись, Турецкий кивнул на окно:

– Что находится в том здании?

– Управление концерна «Норильский никель».

– Буду знать. Возможно, мне понадобится встретиться с генеральным директором.

На суховатом лице Щукина мелькнула усмешка.

– Это будет сложней, чем со мной. У него время на две недели вперед по минутам расписано.

– А памятник кому?

– Авраамию Павловичу Завенягину. Считается основателем комбината и города. Драматическая фигура. Был директором Магнитки, потом первым замом Орджоникидзе. Не успели назначить, Орджоникидзе умер. Или застрелили, как говорят. В общем, это Сталин сказал: «Не выдержало горячее сердце нашего дорогого Серго». А Завенягин был человек Орджоникидзе. Вот и попал в немилость. По странной случайности не посадили и не расстреляли. Отправили начальником стройки в Норильск. Предыдущего за развал работы расстреляли. Это же и Завенягина ждало. Но с ним не прошло. Сумел переломить ход стройки, перед войной дали первую плавку никеля. А никель – это танковая броня. Но какая-то английская газета в то время написала: Завенягин – крупнейший специалист по использованию рабского труда в Сибири. В общем, Сталин вернул его в Москву, назначил заместителем Берии по строительству. Потом он работал над атомной бомбой с Курчатовым, был зампредседателя Совмина… Но вас, наверное, не история Норильска интересует?

– Не такая давняя, – согласился Турецкий. – Меня интересует Имангда.

Щукин оживился:

– Что именно? Я там работал. В апреле семьдесят первого года. Это был мой первый полевой сезон в Норильске. Только что организовали гидрогеохимическую партию, на Имангде мы отрабатывали поисковые критерии. Как бы вам объяснить попроще? Бурили лед, брали пробы воды из разных озер, делали анализ и по содержанию микроэлементов судили о возможности соприкосновения воды с рудами. Метод не слишком точный, но быстрый и дешевый. Вот мы и опробовали его на Имангде.

– Никитина случайно не знали?

– Конечно, знал. И очень хорошо. Он у меня в отряде работал. И жену его, Ольгу, знал. И даже зарегистрировал их брак.

– Как так? – удивился Турецкий.

– Представьте себе. Есть такая мудрая книга – «Инструкция по проведению геологоразведочных работ». В ней сказано: «При полевых изысканиях в отдаленных или малонаселенных районах руководитель геологического подразделения должен быть готов к тому, что в ряде случаев он столкнется с необходимостью единолично решать не только административно-хозяйственные, но также этические, правовые и другие вопросы». Начальник отряда в таких условиях – как капитан дальнего плавания. Имеет право удостоверять завещания, заверять доверенности, давать свидетельства о рождении ребенка, даже регистрировать браки.

– Какая необходимость была оформлять брак в тундре? Ради экзотики?

– Нет. Сложилась парадоксальная ситуация. Мы получили приказ перебазироваться в другой район, а Никитину нужно было остаться на Имангде. Он был, как сейчас говорят, задвинут на этом деле, пытался доказать, что Имангда богаче Талнаха. Начальником экспедиции был тогда Владимир Семенович Смирнов. Он разрешил Никитину остаться на Имангде. Но в одиночку в таких местах работать запрещено. Ольга согласилась составить ему пару. Но мужчине и женщине вдвоем разрешалось работать на таких точках только если они муж и жена. Вот они и решили оформить брак.

– Выходит, это был брак по расчету?

– Нет, по любви – по крайней мере, с ее стороны. Она и на практику в Норильск напросилась, чтобы быть с ним. Потом получили нормальное свидетельство в загсе. Дочь родилась. Потом уехали в Ленинград. Не знаю, был ли счастливым этот брак.

– Они развелись. В семьдесят шестом.

– Да? Это грустно. Хорошая девушка была. Преданная. Бесстрашная. Я даже ему завидовал. Что ж, этот брак, выходит, был заключен не на небесах.

– Что представлял собой Никитин? Что он был за человек?

– Почему вы говорите «был»?

– Я имел в виду – каким он был тогда, в молодости, – уточнил Турецкий.

Щукин ответил не сразу. Он поднялся из своего кресла, постоял у окна, рассеянно глядя на площадь, которую поливал вдруг сорвавшийся с небес дождь. Высокий, подобранный, в грубошерстном, крупной вязки свитере, которые были в моде – с подачи Хемингуэя – лет тридцать назад.

– Он был фанатиком. А Имангда была его идефикс. Не знаю, как он на нее наткнулся. Возможно, на практике, когда работал в архивах экспедиции. К тому времени Имангда была давно законсервирована, о ней никто и не вспоминал. Да и зачем вспоминать? Восемнадцать разведочных скважин было довольно глубоко пробурено. И ничего похожего на богатую руду. Никитин доказывал, что бурили не там. Как говорится, с упорством, достойным лучшего применения. Все, кто не разделял его точку зрения, были для него ретроградами, чинодралами, бездарями. В общем, врагами.

– Он был демагогом?

– Ни в коем случае. Демагог довольствуется словами. А Никитин, нужно отдать ему должное, работал. Четыре полевых сезона провел на Имангде. В день проходил маршрутами по шестьдесят – семьдесят километров. Это очень много. По камнепадам, по болотам, по стланику. Он в одиночку выполнил объем работ, который выполняет отряд в десять человек. Демагогией это не назовешь. У него была единственная возможность доказать свою правоту: найти выход рудной жилы на поверхность.

– И он, как я слышал, нашел? – подсказал Турецкий.

– Во всяком случае, представил образцы руды. По анализам – полностью идентичные талнахской руде.

– Но ведь так и должно быть, если Имангда и Талнах – это одно рудное тело?

– Так-то оно так. Но когда человек находится в такой аффектации, даже самые разумные его доводы воспринимаются не без сомнения.

– По-вашему, он мог пойти на подлог?

– По-моему – нет. Но было и такое мнение.

– Вы не поддержали Никитина?

– Он не обращался ко мне. К тому же в то время я работал начальником стационарной партии на Мессояхе, это триста километров от города, бурили на газ. Хорошо, если удавалось выбраться в Норильск на пару дней раз в месяц. Так что все это доходило до меня слухами, в обрывках. Во всяком случае, разведочное бурение на Имангде не возобновили.

– Как на это реагировал Никитин?

– Тут его совсем занесло. Начал писать. Поливал горком партии, директора комбината, начальника экспедиции Смирнова. А потом и вообще советскую власть. Дошло даже до суда.

– Но суд не состоялся, – сказал Турецкий. – Почему?

– Об этом лучше спросить у Станислава Петровича Ганшина. Он был тогда прокурором города. После этой истории его уволили, несколько лет он работал адвокатом в юридической консультации, потом выбрали судьей. Сейчас – председатель городского суда.

– После того как вы стали начальником экспедиции, не пытались возобновить разведку Имангды?

– Два раза закладывал в годовой план разведочное бурение. Оба раза вычеркивали.

– Почему?

– Нет денег. Нецелесообразно. Несвоевременно.

– Отчеты Никитина, образцы руды, анализы в архиве экспедиции сохранились?

– А как же? В той же мудрой книге на этот счет специально сказано: «Образцы пород, керны, описания геологических маршрутов, а также все иные результаты изысканий, как положительные, так и отрицательные, подлежат долгосрочному хранению, с тем чтобы в будущем иметь возможность оценить накопленный фактический материал с точки зрения новых теоретических представлений».

– Мудро, – согласился Турецкий.

Вслед за Щукиным Турецкий прошел по просторному длинному коридору. Двери многих комнат были открыты. Комнаты были тесно заставлены письменными столами и шкафами, но за столами никого не было, а стулья вразброс и раскиданные в беспорядке бумаги создавали впечатление, что все сотрудники экспедиции срочно эвакуированы по тревоге.

– Где же народ? – спросил Турецкий.

– Почти все в поле. Летний сезон у нас короткий, всего четыре месяца, нужно многое успеть. Вы и меня-то случайно застали. Вчера вернулся из тундры, а завтра снова улетаю. А зимой – камералка, обработка данных, тут уж чуть ли не на головах друг у друга сидим…

В просторном полуподвале за деревянной, как в библиотеках, стойкой молодая женщина в наброшенном на плечи меховом кожушке читала книгу. За ее спиной в глубь полуподвала уходили длинные, до потолка, металлические стеллажи, уставленные папками.

– Найди-ка нам отчеты Никитина, – обратился к ней Щукин. – Это семьдесят четвертый год. Имангда.

– А их нет на месте, – ответила она.

– Как – нет? – удивился Щукин.

– Да так. Нет, и все.

– А ты откуда знаешь? Ты даже не посмотрела.

– Я вчера искала. Позвонил какой-то мужчина, спросил про них.

– Какой мужчина? – заинтересовался Турецкий.

– Сейчас скажу, я записала фамилию. Вот – Погодин. Из Минцветмета. Начальник какого-то отдела.

– Вы его знаете? – спросил Турецкий у Щукина.

– Первый раз слышу. Куда же отчеты делись? Может, взял кто-нибудь и не вернул? Посмотри по регистру.

– Я смотрела. – Она раскрыла какой-то гроссбух, показала запись: – Пожалуйста. Имангда, Никитин, сентябрь семьдесят четвертого года. «Изъято в качестве вещественного доказательства по уголовному делу Никитина И. К.».

– И не вернули?

– Никаких отметок нет. Образцы руды на месте.

Щукин нахмурился.

– Что за дела? Это мне совершенно не нравится.

– А я при чем? Я в тот год в первый класс ходила.

– Я не про тебя. Вообще. Это же документы строгого учета!

– Может, в архиве горсуда остались? – предположил Турецкий.

– Я так этому Погодину и сказала. Что там скорее всего.

– Ты сказала незнакомому человеку, что секретные документы лежат в горсуде? Ты хоть бы у меня спросила!

– Вас не было, вы только к вечеру прилетели.

– Но есть главный инженер, главный диспетчер.

– Но он же просто позвонил. Если бы приехал, я, конечно, послала бы его за разрешением. А так – человек спросил, я ответила.

– Поехали к Ганшину! – решительно объявил Щукин.

Как и по всей России, где словно бы по какой-то дурной традиции под суды отводились самые задрипанные, десятками лет не ремонтировавшиеся здания, норильский городской суд располагался в облезлом, старой постройки трехэтажном доме с обшарпанными коридорами, скрипучими половицами и с соединенными по несколько штук деревянными креслами у дверей, списанными, скорее всего, из какого-то кинотеатра. Лишь в клетушке-приемной и кабинете председателя были явно недавно поклеены светлые обои и побелены потолки.

Ганшину было под шестьдесят, он словно бы высох за долгие годы служения заполярной Фемиде, но взгляд под стеклами очков в тонкой золоченой оправе был живой, острый, а худое лицо выражало доброжелательность.

Щукин представил гостя судье так же, как ему самому представился Турецкий:

– Обозреватель газеты «Новая Россия».

И это соответствовало действительности: перед отъездом Турецкий получил в редакции командировку. Ответственный секретарь сначала охнул, прикинув, в какую копейку влетит это редакции, но Турецкий успокоил его – командировка нужна, чтобы без проволочек получить пропуск для въезда в пограничную зону, а билеты и суточные оплатит другая организация. Ответственный секретарь не стал расспрашивать, какая именно, а Турецкий не стал вдаваться в подробности.

– «Новая Россия»? – произнес Ганшин. – Выписываю. Дельная газета. Но что-то не помню там Турецкого.

– Мой псевдоним – Александров.

– Этого знаю. Читал. Вы юрист?

– Да.

– Чувствуется.

– Станислав Петрович, тут такое дело, – начал объяснять Щукин. – Во время следствия из наших архивов изъяли отчеты Никитина о его работе на Имангде. Помните это дело? Еще статья в «Заполярке» была – «Под маской борцов за правду»?

– Еще бы не помнить.

– Так вот, изъять изъяли, а назад не вернули.

– Не может такого быть. Сейчас проверим.

Он вызвал секретаршу и попросил принести из архива дело Миронова.

– Почему Миронова? – не понял Турецкий.

Ганшин объяснил:

– Там были объединены в одно производство три дела: Миронова, Никитина и еще одного, не помню фамилию. Шли по одной статье – семидесятой за антисоветскую агитацию и пропаганду. В то время ситуация в Норильске была очень сложная. Талнахские рудники начали давать сырье, заводы не были к нему готовы. Начался, как это водится, аврал, штурмовщина, а с ней, как всегда, черные субботы, аварии, производственный травматизм. Рабочие взбунтовались. До забастовок тогда, конечно, не доходило. Администрация начала увольнять крикунов. Те – в суд. На судей очень сильно давили – горком, все начальство. Суды отказывали в восстановлении на работе. Пошли кассационные жалобы. Тут и возникли такие, как Миронов. Подпольная адвокатура. Кодекс они знали. Стали писать жалобы другим. И приходилось восстанавливать людей на работе. Как выражались наши власть имущие, это «усугубляло обстановку». Поступила директива: посадить. Дело было состряпано в местном КГБ. Когда я ознакомился со следственными материалами, понял, что никакой антисоветской агитации и пропаганды там и близко нет. В лучшем случае – статья сто тридцатая, клевета: распространение заведомо ложных позорящих другое лицо измышлений. А еще верней – статья седьмая Гражданского кодекса – защита чести и достоинства.

– На основании чего готовилось дело? – спросил Турецкий.

– Обвинительный материал состоял из жалоб в ЦК, Брежневу. Миронов даже в ООН писал: варвары двадцатого века, истребители собственного народа. Никитин – тот был сдержанней: преступники.

– Преступники? Почему?

– Он считал, что деньги нужно вкладывать в Имангду, а не в строительство талнахских рудников. А туда шли десятки, если не сотни миллионов рублей. Тех, старых, полновесных. Он называл это преступлением.

– И чем все кончилось?

– Я предложил переквалифицировать это в дело частного обвинения. А для этого истцами в суде должны были выступать «оскорбленные». Главными: первый секретарь горкома партии и генеральный директор комбината. Они, естественно, отказались.

– Почему?

Ганшин усмехнулся.

– Кому же охота, чтобы их имена полоскали в открытом судебном процессе? А полоскать было за что. Если насчет Имангды – это еще был вопрос, но вот обстановка в цехах комбината никакого вопроса не вызывала. Все прекрасно знали, что там происходит.

– И дело было прекращено? – спросил Турецкий.

– Нет истцов – нет дела.

– Вы знали, чем это вам грозит?

– Мне объяснили.

– И все-таки пошли на это?

– Видите ли, Александр Борисович… Вы, наверное, знаете историю этого города?

– В общих чертах.

– Этого достаточно, чтобы понять меня. Мне как-то не улыбалось войти в новейшую историю Норильска в качестве прокурора, на совести которого будет первый политический процесс в одной из столиц бывшего ГУЛАГа.

– Но при других прокурорах такие процессы были?

– Ни одного.

– Точно, ни одного, – подтвердил Щукин.

– Сыграл роль созданный вами прецедент?

– Может быть… В какой-то мере… Не знаю.

Коротко постучав, вошла заведующая архивом – пожилая женщина с седыми волосами, в квадратных очках с сильными стеклами – положила перед Ганшиным папку с уголовным делом. Председатель суда раскрыл папку, бегло пролистал страницы. Брови его удивленно поднялись.

– А где же приложение? В описи сказано: «см. приложение двенадцатое». А здесь – одиннадцатое и сразу тринадцатое". Двенадцатого нет.

– Как нет? – поразилась архивистка. – Вчера было, я проверяла. Когда выдавала на просмотр…

– Кому?

– Приходил один человек. Из Москвы, ФСБ.

– Кто?

– Его фамилия Погодин.

– Из ФСБ или из Минцветмета? – спросил Турецкий.

– Из ФСБ. Я попросила показать документы. Он показал. Удостоверение. И там стояло: ФСБ, полковник Погодин. Алексей Сергеевич. Я записала в регистрационной книге.

– Почему вы дали дело без моего разрешения?

– Но, Станислав Петрович… Вы были заняты на процессе. И дело без грифа «секретно». В принципе любой гражданин вправе с ним ознакомиться. К тому же – из ФСБ…

– Он брал его с собой? – вновь вступил в разговор Турецкий.

– Нет, отдать я не могла. Читал в комнате при архиве, часа полтора сидел. Потом вернул, сказал спасибо и ушел. Я поставила папку на место.

– И не проверили, все ли документы в сохранности?

– Но… Нет, не проверила. Я и подумать не могла… Кому они нужны? Больше двадцати лет бумагам.

– Выходит, кое-кому нужны, – заметил Ганшин.

– Опишите этого человека, – попросил Турецкий.

– Ну, лет сорока пяти… довольно высокий, не толстый. В длинной черной кожаной куртке, в шляпе, хороший темно-синий костюм, галстук… Черные волосы. Небольшие черные усики.

– Седой?

– Нет.

– Загорелый?

– Пожалуй, нет. Немного смуглый…

– Он не сказал, где остановился?

– Сказал: в гостинице «Норильск».

– Вы специально спрашивали?

– Нет, само собой получилось, в разговоре…

Ганшин набрал номер.

– Гостиница? Посмотрите, остановился у вас приезжий из Москвы – Погодин Алексей Сергеевич? Я подожду… В каком? Так. Когда? Спасибо. – Он положил трубку. – Останавливался. Командировочное удостоверение выдано Министерством цветной металлургии. Улетел вчера вечерним рейсом.

– Что же делать, Станислав Петрович? – растерянно спросила заведующая архивом.

– Напишите подробную объяснительную.

Архивистка вышла.

Председатель суда обернулся к Турецкому:

– Что все это может значить?

– Вы у меня это спрашиваете? – удивился Турецкий.

– Тогда я по-другому поставлю вопрос: почему вас заинтересовало это дело?

Турецкий показал ему вырезку из «Экономического вестника». Ганшин прочитал и передал начальнику экспедиции. Щукин тоже прочитал и вернул Турецкому. Спросил:

– Кто этот анонимный иностранный инвестор?

Турецкий ответил:

– Никитин…

* * *

«Полковник Погодин. Из ФСБ… Гарри К. Никитин. „Настоящий полковник“… И я тоже некоторым образом полковник… Не слишком ли много полковников?»

Щукин вызвался проводить Турецкого к бывшему начальнику норильской экспедиции Владимиру Семеновичу Смирнову, но Турецкий мягко отказался: он чувствовал, что со Смирновым лучше поговорить с глазу на глаз.

И не ошибся.

Едва Турецкий оказался в небольшой, увешанной, как и все дома в Норильске, аспарагусами и дельфиниумами прихожей и потянулся показать хозяину редакционное удостоверение, как тот остановил его движение вялой бледной руки:

– Не надо. Я знаю, кто вы. Мне звонил из Москвы Борух Соломонович Никольский. Мы с ним давние друзья. Но может быть, вы сейчас выступаете в роли журналиста, а не следователя?