Текст книги "Мастерская сновидений"

Григорий Еремеевич Катаев продолжал скрипеть в своём потёртом кресле. Он исписал уже полтетради, когда, наконец, постучали в дверь. Это были Кудрявцев с Болдыревой. У Людмилы Сергеевны в руках были цветы, вид у неё был счастливый и немного смущённый. Они опоздали на полтора часа. Но её смущение не имело к этому факту никакого отношения – Катаев знал это.

– Господа, – сказал он (старый профессор любил пышную речь), – скоро должен подойти мой ассистент – Боря Лейбниц, и, я так чувствую, с ним подойдут ещё два очень нужных нам человека. Надеюсь, вы не возражаете? Итого нас будет шестеро. Та-ак… Нужен ещё один – группа должна состоять из семи человек. Та-ак… – Григорий Еремеевич задумался, почёсывая гриву своих огненно-рыжих волос.

Кстати, вам когда-нибудь приходилось встречать рыжих стариков? Нет? Тогда я объясню, это очень забавное зрелище: седины почти не видно, просто огненная лава имеет множество оттенков – от каштанового к бледно-жёлтому. Только с возрастом, вероятно, как компенсация за отсутствие седины, на лице (о теле я не могу судить за неимением такой информации) появляются тёмные, почти рыжие пигментные пятна. А наш герой и так походил на огромного льва, косматые брови и пятнистое лицо только усиливали это сходство. Роста он был невысокого, но сложения крепкого, он до сих пор зимой моржевал и ходил на лыжах, а летом выходил в продолжительные походы с друзьями, называя это почему-то рыбалкой. Как правило, рыба была самым редким гостем этих прогулок, хотя удочки и снасть всегда были обязательным атрибутом этих выездов.

– Та-ак, – протянул старый лев, – Мне кажется, мы можем рассчитывать ещё на одно существо.

– И кто же это будет? – поинтересовался Кудрявцев.

– Очень близкий вам человек. Но он позже к нам присоединится. А пока, может быть, я расскажу немного о лаборатории? А? Как вы на это смотрите, Людмила Сергеевна? Ведь Пётр Александрович у нас впервые? – отличительной чертой мастера сновидений были множественные вопросы – любимая его интонация.

Надо сказать, что самым замечательным и излюбленным местом студентов была лаборатория Катаева. Соорудил он её фактически на собственные средства – институт не имел такой возможности, ректор выделил помещение для этого эксперимента и дал на него «добро», но и это был щедрый жест, свидетельствующий о благорасположении. Катаев был известной личностью, издавал книги по всему миру, имел множество учеников, вот на этот-то доход и была сооружена жемчужина ИФИРа. Студенты занимались здесь бесплатно, а прочие со стороны как раз и обеспечивали растущие потребности учебного заведения. Польза была обоюдной.

Много лет назад Аристарх Грандовский обратил внимание своего друга, тогда ещё кандидата психологических наук Гриши Катаева на любопытный эксперимент Роберта Монро. А скоро представился случай им обоим съездить в Америку, и «по пути» заглянуть в Институт Монро. Вот этот-то факт и изменил полностью жизнь будущего профессора. Приехав домой, он стал «копать» в этом направлении, разработал собственные методы и дополнил то, что уже создал Монро. В результате, сначала в домашних условиях, а затем и в стенах института была создана эта лаборатория. Что она собой представляла? Как бы это ненаучно ни звучало, но представляла она собой удобное место для сна, такое, чтобы ничто не отвлекало от основного занятия – увлекательного путешествия по дорогам собственного сознания. Готовому ко сну человеку одевали наушники с музыкой и со встроенным сигналом, в определённую фазу сна этим сигналом будили спящего и предоставляли ему выход в «свободный космос». Было особое условие – человека готовили накануне, настраивали сознание на возвращение, на то, чтобы он не пугался увиденного, давали ему мантру защиты от сущностей низшего астрала и мотивацию астровыхода – расширение своего сознания.

Катаев дополнительно исследовал своих подопечных, выявлял их цветовую расположенность, подбирал аромосопровождение. Он считал, что частота цвета помогает сознанию собраться в точку и безболезненно выскочить из тела, так же как интенсивность определённых цветов способна влиять на энергетические точки тела – на чакры, что-то притупляя, что-то активизируя в них. А запах? Запах, этот тонкий инструмент эфира всегда управляет нашим сознанием, нужно только правильно его подобрать и верно отследить свою цель. Если сам мастер считал, что уже пора возвращаться, а сознание ещё не на месте, то он разжигал особое благовоние – смесь, составленную им самим, которая сначала мягко звала – как маяк зовёт корабль из безбрежного моря, если же результата не было, то он усиливал запах – и она моментально вгоняла сознание в тело.

Вот, рассказывая обо всём этом, Григорий Еремеевич неторопливо ставил датчики на Кудрявцева. Людмила Сергеевна внимательно за ним наблюдала, она была здесь частым гостем, и на неё в компьютере уже было заведено целое досье.

– Чаю, наверное, хотите? – Спросил он, сделав все необходимые замеры. – Но нельзя. Скоро начнётся наше путешествие, и ничего не должно вас отвлекать. А то так часто бывает: не успел человек выйти, а малая проблема опять его возвращает в тело – астрально справить нужду ещё никому не удавалось. – И он громко хмыкнул, словно бы зверь чихнул. – Сейчас придёт Боря, и мы начнём, – добавил он.

– Вы же сказали, что будет ещё кто-то, – произнёс Пётр Александрович.

– Не волнуйтесь, мой друг, я же сказал, что Боря придёт не один.

– Вы это точно знаете? – Людмила Сергеевна лукаво улыбнулась.

– Наверняка, – подмигнул он ей.

* * *

Боря Лейбниц…

Нет, он, конечно, не герой нашего повествования. Сандра, Георгий, Болдырева, Кудрявцев, Ангел (возможно, даже не один), ну, проводник в межвременье Катаев, но Боря…

Боря был особым существом на кафедре психологии: он был высоким молодым человеком лет около тридцати, как щепка узким, лысым – совсем без единого волоска, ходил всегда в тёмных очках, и его глаз никто не видел; был усердным лаборантом, и его всегда можно было встретить со множеством проводков: то он их куда-то нёс, то распутывал, то паял, то подсоединял, из кармана его белого халата всегда торчал клубок, и от всего этого он напоминал огромного паука, плетущего свою сеть. Нужно ли говорить, что ни у кого он симпатии не вызывал? Было трудно сказать, боялись ли его внешнего вида, такого непривлекательного, или его непререкаемого строгого слова: если Боря сказал «нет», то всё, никакие просьбы, уговоры, обещания и посылы – ничто не могло изменить его решения. Но зато профессор был им очень доволен. «Боря – мой Цербер, кому всё это не очень нужно, тот не проходит моего борьера», – каламбурил он.

А, между тем, настоящую известность принесла Боре Лейбницу его личная жизнь. История эта обошла все кафедры, и даже студенты пересказывали её друг другу как забавный случай. А дело вот в чём.

Была у Бори жена. И стал за этой милой дамой, лица которой никто не знал, но поговаривали, что она была очень хороша, стал за ней ухаживать некий господин. То в ресторан её пригласит, то в театр – так она, по крайней мере, рассказывала мужу. А однажды он прислал ей большой букет роз и вставил туда свою визитку с номером домашнего телефона. Жена не заметила карточки. Зато её заметил Борлей, извините, Боря (Борлеем его за глаза студенты называли). Не долго думая, Боря взял и позвонил. Трубку сняла женщина. Наш ловелас, оказывается, тоже был женат! Каково же было удивление Бориса, когда через пару приветственных слов по характерному выговору слов, по раскатистому грассированию он узнал в жене своего обидчика свою старую подружку! «Цветы твоего мужа украшают спальню моей жены, – смеясь, выдал он ей, – забавно, правда?»

Всё это закончилось очень эффектно: через пару дней Боря сам сообщил жене, что уходит от неё. «К кому же? – ошарашено спросила милая жертва. – К жене твоего любовника, – был ответ». Такая вот история. Сейчас Боря продолжает жить с новой женой в своём старом доме, а жену он выставил за дверь с чемоданом – та теперь занимает прежнее место новой жены своего мужа. Как говорится – от перемены мест слагаемых…

Об этом можно было бы написать целый рассказ, но ведь мы договорились, Боря Лейбниц – не главный герой этого повествования.

Кстати, вот и он. Боря вошёл в лабораторию как всегда в белом халате, с мотком проводов в левом кармане (он был левша), вежливо поздоровался и сказал: «Кстати, по дороге я встретил Георгия Эдуардовича с дамой, мне кажется, они направляются сюда».

– Гоша? – спросил Кудрявцев. – Это вы его имели в виду? Но откуда вы узнали?..

– Вы перепутали, многоуважаемый коллега, задавать вопросы – это моя привычка.

В этот момент в дверь постучали.

– Входите, мы давно уже вас ждём.

Григорий изобразил на лице удивление, ведь прийти сюда решили спонтанно, когда они с Сандрой прогуливались по бульвару и нечаянно оказались возле института.

– Надевайте же скорее датчики на вашу жертву…

– Почему жертву? – встрепенулась Сандра.

– А вы знаете хотя бы одну женщину, которая не была бы жертвой собственных сетей? Я уже не говорю о том, что когда женщина в выходной день гуляет под руку с мужчиной… – И он озорно подмигнул зардевшейся Сандре.

* * *

Уже в третий раз за это повествование мне хочется произнести фразу: вся эта история началась с того, как… Но что делать, если это правда. По настоящему, вся эта история именно с этого и началась. По крайней мере, приключения этой истории начались именно с того момента, когда профессор Катаев положил в удобные лежачие кресла со множеством проводов и кнопок Сандру, Георгия, Людмилу Сергеевну и Петра Александровича.

– Дорогие мои, – торжественно начал он, – вы все здесь собрались не случайно. Вы думаете, что вы только коллеги? Нет. Вы очень близки друг другу. И у вас будет сегодня возможность ещё раз это почувствовать. Это не простой эксперимент с вашим сознанием. Вы все подошли к тому моменту, чтобы осознанно отпустить своё сознание на волю. Пётр Саныч, то, что я сейчас скажу, будет вам особенно близко. Тело – это космодром. Это ваша стартовая площадка. Ваш опыт – это ваше топливо; кого на сколько хватит, зависит от того, как много посторонних примесей в вашем горючем: сколько вы смогли уже переработать и очистить. Зато цель у всех одна – вернуться к себе, узнать о своей беспредельности. Ничего не бойтесь. Я всё буду контролировать. Там у каждого из вас будет помощник. А самое главное – вы много раз это уже самостоятельно проделывали, а сейчас наступило время совместного вылета, я давно вас собирал вместе. – Он хитро улыбнулся. – Главное, запомните: не дайте себя втянуть в низкие вибрации – гнев, испуг, ревность. Пока вы не отождествляетесь с этим, вам ничто не страшно – вы недосягаемы. Но как только дадите отклик, станете однородны с этим… – Профессор сделал паузу – Ладно, тогда это тоже будет ваш опыт. Помните только одно: помощь всегда приходит сверху, в любой ситуации нужно держаться света. А остальное вам подскажут.

– Григорий Еремеевич, – сказала растерянно Сандра, – вы словно нас на Луну посылаете.

– Дальше. Гораздо дальше, милая дева.

– Но я всё-таки надеюсь, что мы не очень долго будем блуждать в лабиринтах сознания?

– С вашими птичками всё будет в порядке.

– А разве я спросила о птичках?

– А разве обязательно спрашивать, для того чтобы тебя услышали?

Тут только Пётр Александрович понял, что и он ничего не рассказывал о своих юношеских грёзах: ни о космодроме, ни о чём другом, к чему сейчас апеллировал Катаев. Но вопросы задавать уже было поздно. Профессор только сказал, что «поговорим по пути» и каждого из участников «Звёздного симпозиума» накрыл фиолетовым покрывалом. Только Сандре он положил салатовую тряпицу на уровень сердца, Георгию – синюю на горло. Петру и Людмиле – по маленькой серебряно-фиолетовой пирамидке поставил на лоб. Все были в наушниках, мастер зажёг благовония, погасил свет.

Музыка, запах, кружащий голову, тепло, идущее от кресел… вихрь…

И ощущение знакомого пути. Широкое пространство коридора полусферой. Белая, словно в холодильной камере, ледяная «шуба», но холода нет. Только скорость. Плавное скольжение вверх. Вверх от оставленной черной маленькой точки, загущённой до плотности физического тела.

«…Когда дух сходил к физическому плану – он инволютировал. Но так он обретал опыт плотного мира. Когда же разбуженное одухотворённое сознание поднимается к своему истоку, оно эволюционирует, вобрав весь опыт. Вы – не тело. Вы – свет. Белый цвет, преломляясь, даёт семицветную радугу. Вы, спустившись вниз, обрели семь тел – это ступени. Ступени вашего падения станут ступенями вашего восхождения…»

Что-то ещё звучало у каждого в ушах. Но это было общее напутствие. А дальше – у каждого своё.

Гоша увидел красивый трёхэтажный особняк, увитый плющом. «Это мой дом», – удивился он, но очень спокойно и без всплесков было это удивление. Он как будто прошёл в одну из комнат и увидел массивные старые альбомы. «„Мама“, „Детство“, „Отец“», – прочёл он. И понял, что это его архив. Он радостно подумал, и радость эта опять-таки, была очень спокойна, что сможет, наконец, узнать, кто его отец, увидеть его лицо, прочесть его историю. Но любовь к порядку потребовали от него системного чтения. Он открыл первый альбом. Там были мамины стихи, история маминых чувств – не сюжет, а именно состояние её души. «Но мама не писала стихов», – подумал Гоша, и тут же сам себе объяснил, что это ненаписанные мамины стихи, это летопись её души. Ещё «читая» первый альбом, он уже предвкушал второй, где могли бы оказаться неизвестные детские фотографии, а потом – отец…

У Георгия была интересная особенность – он никогда не рвался к желаемому, любил предвкушать, медленно приближаться, ожидать.

Вот и сейчас больше всего он хотел именно к третьему альбому, но всё листал и листал первый, и оторваться не мог от образа матери, казалось, такой сдержанной, но на самом деле оказавшейся такой порывистой, но пережатой. Он почувствовал её розовым ручейком в узелках. И в месте каждого узла – такое сгущение цвета, что интенсивность розового словно бы кровоточила… Бедная мама, думал он, переворачивая страницы. Но какой-то вихрь подхватил его, поднял, и он только сейчас заметил, что стоял возле целой полки, где были папки его будущего, прошлого, мотивов, долгов… какой-то вихрь потащил его дальше, закружил и унёс опять в белое пространство снежного коридора. А он, пронизанный болью своей матери, понял вдруг, что прощает её. Он понял, что всю свою жизнь бессознательно не мог ей простить, что жил, не зная отца, был дедушкиным внуком, ходил в хасидскую школу…

Он и в Америку-то не поехал, когда вся семья эмигрировала, чтобы хоть как-то и хоть когда-то вырваться из-под тяжёлой опеки семьи. И в русскую словесность залез… А теперь неожиданно увидел не СЕБЯ, а ЕЁ. И вдруг почувствовал, что в нём самом развязался какой-то узелок, и он стал легче… И тут же поднялся на следующий уровень.

А Сандра увидела булыжную мостовую. Ей не нужно было объяснять, что это был сон её детства. Мушкетёры. Её родные мушкетёры. Она была рядом. Она была одним из них. Тогда, ещё ребёнком, она говорила: они не могут умереть, это время не может уже пройти, если я так это люблю и так это вижу, если столько людей представляют и любят ЭТО, то ЭТО должно где-то находиться. Она всегда знала, что миры, которые питают сердце, обязательно находят себе место в пространстве. Она ещё тогда знала, что ничто не исчезает, что всё, что есть – уже есть, навсегда есть. Сандра с этим знанием уже пришла сюда и поэтому изначально была готова к таким путешествиям. Отец всегда говорил ей, что двумя именами её следовало бы назвать: Юлей – потому что не сидела ни минуты спокойно, словно юла, и Соней – потому что больше всех других важных дел любила поспать, а точнее – посмотреть сны. Вот на стыке таких двух разных характеров и существовала её душа…

Удивительным был полёт Людмилы Сергеевны. Её просто сразу не стало. Как только она закрыла глаза, вспыхнула яркая звезда. И этой звездой была она сама. Она мчалась к яркому источнику света, скользя по изгибам белого коридора. Рядом были ещё несколько звёзд, чуть поодаль от неё, они немного тормозили – видимо, прорабатывали в пути свои проблемы. Но она видела солнце и шла на солнце, и ничто не могло её остановить. И далеко позади осталась великолепная оболочка – её история, её судьба: мама, Одесса, докторантура, невозможность защиты, и, вопреки всему, – блестящая защита… И вдруг – покаянные Мамины слёзы в троллейбусе: Господи, ты самая лучшая у меня, ты моя надежда, моя гордость, а ведь тебя не должно было быть, я не хотела тебя… ПРОСТИ!! Милая мама, Господи, да что же это нас так держит наше детство, наше прошлое? Я давно простила тебя, да никогда и не держала на тебя зла, ведь знаю же: камень, отвергнутый строителями…

Почему-то увиделся старый бабушкин дом и она сама – юная, только что поступившая в университет, неожиданно перекрашенная в чёрный цвет, сама для себя похожая на любимую Ахматову… Вот она идёт на ощупь, чувствуя ладонью только тепло распаренного солнцем бревенчатого дома да ласковое касание трав…

Потом видения: первый муж, опыт семьи… Постой – почему первый, что, будет ещё и второй? – и лукавое сияние звезды: может быть! И – отрыв от себя… от той части, что ещё недавно было только ею, а теперь лишь малая часть того, что оставлено, вобрано как опыт и оставлено где-то там, внизу…

Кудрявцев был новичком. Как только сознание его почувствовало свободу, оно закрутилось в вихре, само создавая вихрь, на радостях. Если бы это был язык жестов, то это бы, наверное, означало озорное «Ура! О! Ессс!» – очень неприличное для степенного учёного. Но к счастью, КТО он, он Там не знал. Пока не знал.

Четыре звезды выровнялись и красиво шли рядом, образуя созвездие креста. «Старт!» – громко произнёс Григорий Катаев, и яркая вспышка света отбросила их далеко вперёд. (Если в том пространстве вообще уместно употреблять такие слова как «вверх – вниз», «вперёд – назад», «плохой – хороший» и много других абстрактных и надуманных понятий.)

…вспоминаются предметы и люди, которые никогда ему не встречались. И вот он однажды вырвался из тюрьмы современности и оказался на воле – в прошлом, которое… ему было гораздо ближе.

Ж.-К. Гюисманс

Яркая вспышка пламени…

Словно тигры, прыгающие через огненное кольцо, вырвались наружу двое мужчин: средних лет и помоложе.

– Быстрее, быстрее, что вы медлите, Георг?

– Я не могу поверить, что я это сделал! – Он восхищённо смотрел сверху на горящие руины своего замка. – Пьер, а вы уверены, что люди монсеньёра не доберутся до развалин лаборатории?

– Георг, я же велел вам сжечь записи, вы что – сохранили их?

– Не волнуйтесь, сударь, они в надёжном месте.

– Для людей его сиятельства не существует невозможного. Капуцины по камням разберут ваши руины. А потом, будьте уверены, разыщут нас, и им будет, что нам предъявить.

Георг сел на траву. Рядом, нервно дёргая ушами и похрапывая, стоял его конь. Вот уже полтора часа, как они мчались без остановок. Сейчас, стоя на высоком холме, с которого открывался вид на всю местность, они могли немного передохнуть – погони не было, они это ясно видели. Рядом с Георгом был его учитель.

Прошло уже более шести лет, как он приютил у себя в замке странного человека – тот прятался от монахов, его преследовавших. Их долгие беседы выявили запретный интерес скитальца – тот был алхимиком.

Скучные зимние ночи обрели другой смысл и сделали своё дело – влиятельный и богатый, но от этого ещё более легкомысленный молодой человек Георг д' Меербен задумался о смысле жизни. Ему захотелось прислониться к святым дарам вечной жизни. Так он стал учеником – послушным, преданным, самозабвенным, а его странный приятель, мастер Пьер Оверни, обретя уют и заботу, стал как будто бы моложе. Они не появлялись в обществе, а как два школьных приятеля всюду, по лесам и полям ходили вместе, что-то раскапывали, строили новые сооружения. Так рядом с замком выросла лаборатория, где они проводили целые дни. Пьер учил Георга не только Алхимическим законам и формулам, но и философии, естествознанию, медицине. По напутствию нового друга Георг выписывал редкие книги, которые, наконец, и привлекли к ним внимание Святой Церкви и монсеньёра Геката Буало де Жарди. Им предъявили обвинение в ереси, тогда как они исправно изучали тексты Святого писания.

Вот и сейчас Пьер стоял, облокотясь о широкую спину коня и, поглаживая его, говорил: «Пройти в игольное ушко, Георг, может лишь тот, кто сложил у порога все сокровища земной жизни, стал прозрачен и неотягощён, лёгок и светел, кто стал бестелесным опытом и светом. Главное условие успешного пути – идти не оборачиваясь, не жалея ни о чём. Пойдём, Георг, пойдём скорей. Верный Борлей заметёт следы, скажет, что мы погибли под обломками башни. Нас не будут искать – наша смерть придется им на руку, тем более что они унаследуют всё ваше состояние».

– Ещё минуту. Зарево! Какое зарево! Смотрите, Пьер! – И он раскрыл руки к небу и запел сильным глубоким голосом. Слова и музыка рождались сами. В его сердце расцветал прекрасный цветок свободы.

– Смотрите! Как это прекрасно!

– Это очистительный пламень, – сказал Пьер, как только голос Георга смолк. – Так сжигаются мосты времени, так сгорают примеси и остаётся чистая суть, так выявляется отправная точка путешествия в себя.

– Да, да. Дайте мне ещё немного времени, – рассеянно произнёс Георг, – я должен ещё кое-что сделать.

И он сел под дерево, открыл потрёпанную тетрадь и стал писать.

«Нет у меня больше ничего. Я долго скакал на коне, и ночь мне была надёжным прикрытием от меня же самого. Что сделал я? Мой замок? Моя лаборатория? Все бесценные мои фолианты, рукописи, чертежи… Я мчался как бешеный и вдруг замер на холме. Притягиваемый силой, превышающей мою собственную во сто крат, я обернулся… Боже мой! Что я увидел? С холма открывался вид на моё родовое имение. Горело всё: память моих предков, запечатлённая в каждом камне, каждом фолианте. Горела моя собственная история. Я улетучивался с каждым всполохом, с каждым новым языком пламени, я становился легче и невесомее, я поднимался к облакам, сам – как благовоние, угодное Господу, сам как Великая Жертва. И вдруг я, поджигатель, истребитель собственного гнезда, запел: это был какой-то протяжный стих, который я сам вдохновенно сочинял в неистовом экстазе. Стих мой был бесконечен, я не знаю, откуда брались слова, наверное, их питало само пламя, я чувствовал себя императором. Несмотря на свою, наступающую с каждой минутой, всё более явственную нищету, я чувствовал себя всё счастливее и счастливее, всё легче и легче, словно получал вольную от этого мира, от вещей, которые властвовали надо мной – немо и непререкаемо…»

– Всё, Пьер, спасибо, теперь можем ехать дальше, – сказал он, ставя точку.

– Я могу поинтересоваться, что вы пишете?

– Не волнуйтесь, друг, это не может нас скомпрометировать, это всего лишь литературный опыт.

– Без примеси реального, я надеюсь?

– Ну, если только самую малость…

– Всегда всё решает капля. Будьте осторожней с малой дозой. Пока я не знаю ничего сильнее. В путь! Мы и так задержались больше необходимого.

– Не ворчите, Пьер, мы сделали совсем маленькую остановку.

– Иногда даже маленькая остановка ведёт к большой беде.

Они вскочили на коней и помчались во весь дух: времени и так было потрачено немало, кто знает, что могло их ожидать впереди.

* * *

– Так, голубчики, летите, летите ко мне, – потирая руки, произнёс Гекат Буало де Жарди, восседая на огненном, как и он сам, коне.

Вот уже более часа он поджидал их в засаде. Верные люди сообщили ему о беглецах, так что оставалось только расставить силки и запастись терпением, а его, как всем было известно, монсеньёру не занимать. Он уже боялся, что пропустил беглецов, но, тщательно осмотрев местность, понял, что прибыл вовремя.

– Тихо! – он поднял палец, на котором поверх чёрной перчатки было надето кольцо. – Всем по местам.

Дорога была завалена брёвнами. Вскоре появились всадники. Как только кони остановились у завала, с другой стороны, из-за деревьев вышли люди в чёрных плащах.

– Герцог д' Меербен, вам не имеет смысла бежать. Нет путей, не известных Святой церкви.

– Тем более, монсеньёр, если все пути ведут к Святой Церкви, какая вам разница, по какой дороге мы пойдём?

– Если вы не возражаете, вот именно об этом мы с вами и поговорим. Только в другом месте, хорошо? – тихо добавил монсеньёр. – Связать их! – уже громко отдал он приказание.

Невдалеке заржала непонятно чья белая лошадь. Конь монсеньёра отозвался и навострил уши.