Текст книги "Мастерская сновидений"

Почему вспомнился сейчас именно Микеланджело? Именно это его произведение? Конец света. Да, у каждого он свой. Индивидуальный. Когда человек закрывает глаза, чтобы никогда их больше не открыть – вот тогда и наступает конец света. Но потом вдруг выясняется, что он делает глубокий вздох, и громким криком оповещает о своём прохождении туннеля, вывернув наизнанку ту трубу, что засосала его перед смертью. И всё сначала. Последний выдох. Первый вздох. Первый крик. Манвантары и Пралайи. Вселенная дышит. Пульсирует. Так какая разница, как что происходит? Главное – делать всё достойно. Потому что ничего не остаётся незамеченным.

Незамеченным. Он вдруг осознал себя опять в туннеле. И под чьим-то внимательным взглядом. Он постарался покрутить факелом, чтобы хоть какое-то движение воздуха заставило пламень ярче гореть. Хотелось хоть что-то увидеть. На секунду ему даже показалось, что он увидел два горящих глаза. Но только лишь на секунду. А потом опять – тишина и темнота, короткая освещённая дорожка впереди. И больше ни-че-го. Темнота абсолютная.

«Конец пути», – произнёс он свою же когда-то фразу. В том же месте и при тех же обстоятельствах прозвучали эти слова. И, конечно же, не погубили его, потому что погибнуть окончательно невозможно, можно только приостановиться в пути, задержаться в развитии, отстать, но потом обстоятельства обязательно заставят тебя догонять, обязательно вернут на ту же точку, в тот же туннель страха, в тот же каменный мешок, чтобы всё попытаться исправить. Ледяной страх, такой знакомый, такой навязчивый, пронзил его. Как ни старался он его не замечать, как ни гнал он всплывших воспоминаний, они всё же вставали перед ним, и он видел картины прошлого, он видел то, что происходило с ним здесь, несколько столетий назад: свой страх, последний свой гаснущий взгляд. Точка смысла всегда лежит в точке страха…

«Всё это уже было, – говорил он себе. – Всё было. И этот страх, и этот ужас я уже переживал. „Ничто не вечно под луной“. Всё уже было. И кто-то достойно выходил из этого кошмара. Ведь всегда что-то можно потерять, а что-то приобрести. Как на всё посмотреть. Я умирал уже бесчисленное количество раз, так пусть же эта смерть будет для меня не напрасной. Пусть выйду я победителем. Пусть вынесу памятование. И, о Господи, опять – Истину! Хочу знать Истину! Ведь понимаю, что всё – иллюзия, но ведь где-то же есть матрица истинного бытия, а иначе как всё повторяется? Ничто не вечно под луной. И это уже было. Бред какой-то. Настоящий бред».

Ужасно хотелось пить. Сколько он уже так ползёт? Сколько он вообще здесь находится? Вспомнилась бочка Борлея. Сейчас бы хоть капельку из той бочки.

Туннель неожиданно стал сужаться. Георг полз, фактически чиркая подбородком и макушкой по камням, едва расправляя плечи, словно в каменном чулке, подумал он, да, Пьер бы тут явно не прошёл. Пьер. Где он? как он выскочил из лап монсеньёра, да и выскочил ли? Георг подтянулся на локтях и с размаху врезался в стену лбом, от неожиданности выронив факел. Он до этого уже еле тлел, а сейчас и вовсе погас. Так. Спокойно. Каменная усыпальница – тоже хорошо. Дольмен! Это же может быть моим дольменом! Он почему-то порадовался этому сравнению, умирать в вонючем подземелье было бы противно и недостойно. А вот в дольмене…

«Он добровольно ушёл в дольмен и стал думать свою высокую думу! Здорово!» Георг даже засмеялся. Вероятно, сказались перегрузки пережитого. Он инстинктивно протянул левую руку в сторону – и обнаружил поворот туннеля. Рука нащупала широкий лаз. Настолько широкий, что можно было встать на четвереньки и высоко поднять голову. Шея затекла. Голова гудела, но это уже было не важно. Неожиданно он увидел свет. И воздух шёл по узкому каменному лазу и наполнял его ароматами трав и ещё чем-то очень знакомым… «Неужели тогда он был на расстоянии вытянутой руку от спасения?» – мелькнуло в голове, но ему было сейчас не до рассуждений. Георг дополз до выхода и рухнул на влажную цветущую землю. Губы его касались влажных листьев, наполняя его радостью и блаженством. Когда он открыл глаза, перед ним в голубом длинном платье, с волосами, уложенными в красивую высокую причёску, обвитую голубыми и зелёными каменьями, сидела на траве женщина.

– Леонора, милая Леонора! – Георг бросился к её ногам, обхватил её колени. Она стояла перед ним – свежая и радостная, как чистая капля воды, как долгожданный источник. – Леонора!

Он поднялся, целуя её в губы, в шею, в открытые плечи.

«Я пью, пью, пью…» – звучало в её ушах, как далёкое эхо, как сладкий шлейф, как забытое касание… пью…

– Леонора!

Пьер стоял посреди камеры. Он вспоминал, как совсем ещё ребёнком прибился к философской школе Ариса де Гранда, как тот взял его и вместе со всеми состоятельными учениками выучил этого сироту, дал ему то, что не каждый отец-то даёт своему сыну – чувство права жить на этой Земле, понимать законы этой жизни, научил его слышать свой внутренний голос, распознавать своих. Тогда масонство было модным явлением, но под этой маской Арис скрывал настоящую веру, «Мы – питомник думающего и верящего человечества», – как, смеясь, говорил он. И серьёзно добавлял: «Мы живём в опасное время, где природа считается началом греха, и попытки проникнуть в её тайны отождествляется с колдовством. Будьте осторожны. Не раскрывайтесь ни перед кем. Для опознания „своих“ у вас есть пароли. Для внутреннего отождествления у вас есть символическая общность, которая проявится в ваших сновидениях, во внутренних символах, понятных только членам братства, и это не сотрёт никакое время. Потому что время – это условность, а вы по отношению ко времени – вечность, потому что время проходит, а вы пребываете, вы собою связываете времена, а не времена вас. Вас будут гнать и преследовать, потому что вы не вписываетесь ни в какие каноны, вы будете во все времена врагами любой ортодоксии. Вас будут считать глупыми эклектиками, колдунами, связующими несоединимое: разные стороны религий, противоречивые знания, несопоставимые явления жизни. Но именно на вашу долю выпала ответственность и счастье быть звеном мудрости и каналом света. Вы – активное звено Провозвестников Света и Любви. Вы – братья Христовы. Истинные агнцы. Если вы готовы путём такой жертвенности и непонятости, путём осуждения и одиночества пройти через вереницу дней, называемую жизнью, то я с вами, а вы – со мной. Во все времена. И вопреки всему».

Пьер вспоминал, как он уже юношей активно включился в работу Ариса, как тот дал ему основы концентрации мысли на идее, непамятование себя, умению пройти по грани, Пьер научился беседовать со своим учителем внеконтактно, записывал важные сведения, которые уже позже передал своему ученику – Георгу. «Алхимия – такой же символ, – говорил Арис де Гранд. – Итогом этой работы является трансмутация себя, только из себя мы можем получить золото, потому что истинная и непреходящая ценность – это наш дух. И молодое вино можно влить только в новые мехи. Мы можем быть эликсиром молодости и вечной жизни, потому что были времена, когда мы были молоды, вечны, красивы и могучи как боги, но мы утратили всё это только по несовершенству нашей души. И наша задача – вспомнить всё и вернуться к себе».

– Я вспомнил, учитель.

– Это очень хорошо, потому что у нас нет времени на объяснения, – устало произнёс Арис де Гранд.

– Зачем мы здесь?

– Передать в ваше время то, что было утрачено в этом.

– Что?

– То, что уже находится в руках твоего ученика. Торопись, у вас действительно мало времени.

– Как же я уйду отсюда?

– Об этом не беспокойся.

– А вы, учитель?

– Неужели ты всё ещё не понял, что в жизни нет повода для волнений? Всё, что ни есть – уже есть. Единственное, о чём нужно помнить, так это о честности по отношению к себе самому. Иди, за тобой пришли.

Пьер обернулся. Монахи ждали его на пороге.

– Святая Церковь требует вашего ответа за все злодеяния, совершённые против неё, – сказал один из них.

– Что меня ждёт?

– Жаркая роза раскаяния. – Смеясь, произнёс другой.

* * *

Пьера вывели на площадь. Костёр уже был разложен. Только не подожжён. Толпа ожидала зрелища. Страха не было. Ещё в школе де Гранда он прошёл посвящение через комнату страха, и позже, в другом времени, когда работал над образами Толстого вместе с Пьером Безуховым прошёл все ступени масонских игрищ, смеясь совпадению имён и удивляясь знакомому ощущению: откуда он мог всё это знать? И теперь, стоя перед толпой, он почти устало подумал: «О Боже, опять!» Он знал, что не для того сюда прибыл, чтобы стать горсткой пепла, что что-то должно произойти. И его только забавляла мысль «как», как это произойдёт, у него был почти литературный интерес, ему хотелось сюжетно выстроить действия и выбрать лица, посредством которых это произойдет.

Монсеньёр сидел в кресле, монахи стояли перед ним полукругом, Пьера вывели на середину площади и зачитали приговор. В чём могли его обвинять? Самое смешное было то, что они почти слово в слово передали мысль напутствия Ариса де Гранда своим ученикам. Но мы не будем на ней останавливаться – только что в камере Пьер её уже вспоминал, и мы присутствовали при этом. Да и сам Пьер не очень-то внимательно слушал то, в чём его обвиняют: он знал, что виновен гораздо больше того, о чём знают эти бедные «ревнители веры». Он их искренне жалел. Его уже возвели на костёр, привязали к столбу, а он всё ждал чуда.

Неожиданно в толпе возникла паника, люди стали озираться по сторонам, что-то кричать, показывать рукой на башню монсеньёра. Пьер обернулся. Она пылала. Люди пососкакивали с мест, теперь огонь бушевал со стороны монастырской трапезной. Монахи открыли амбары, и люд бросился к дармовому хлебу, колбасам, винам. Пьер не успел порадоваться этому зрелищу, как перед ним возник белый конь с прелестной амазонкой. Этого коня он уже где-то видел…

«Быстрее, они скоро опомнятся», – отважная дева перерезала верёвки, Пьер вскочил на коня, обнял девушку, и они помчались через площадь, мимо горящих зданий и бегущих к новым удовольствиям людей. Ему показалось, что всё это время не сходивший с места монсеньёр улыбается.

А Гекат Буало де Жарди действительно сидел в своём кресле и не сводил с всадницы смеющихся глаз.

– Ну, молодец, девчонка! – произнёс он. – На этот раз успела!

* * *

– Кто вы? – спросил Пьер, когда они выехали за пределы владения монсеньёра, хотя что-то подсказывало ему, что как раз его-то и не стоило им опасаться.

– Неужели Пьер меня забыл? – Девушка сняла с головы широкополую шляпу, и огненно-рыжие волосы рассыпались по её плечам. Она озорно щёлкнула языком и подмигнула Пьеру.

И что-то в этом было очень знакомое… И ещё – это скуластое смеющееся лицо…

Да, это было в школе де Гранда. Тогда учитель взял на воспитание дочь своего друга – тайного покровителя школы. Это была рыжая остроносая девчонка – венгерка Милка Радонеж, вечно улыбающаяся и смешливая, в её зелёных глазах всегда была озорная тайна и что-то ещё, чему не находил слов её старший приятель Пьер Оверни. Они вместе облазали все скалы, их грот под «забытой скалой» был посвящен в тайну первого поцелуя, а замок на утёсе – запретная территория школы – помнил не одну их мечту и откровение. Когда Франция устала от игр с масонами, а церковь стала настолько сильна, что начала диктовать свои условия и развернула гонения на «еретиков», замок спалили, а ученики бежали: кто куда. В пожаре, говорят, погиб Учитель и несколько учеников, в том числе и Милка. В то время Пьеру был двадцать один год, а ей – шестнадцать. Он долго переживал. И никакие мысли о жизни тонких тел не могли его утешить, он знал только одно: её нет рядом! И вот они встретились…

– Этого не может быть!

– Ты хочешь сказать, что не рад мне?

– Милка! Этого не может быть!

– Так долго удивляться – неприлично. Скажи что-нибудь ещё.

– Можно я тебя просто поцелую.

– О, такой язык я понимаю лучше всего! – И она бросилась ему на шею. – Очень изменилась, да?

– Теперь вижу, что нет.

– Ну, я думаю, что всё-таки есть небольшая разница между конопатой девчонкой и степенной дамой?

– Я здесь пока что вижу только мою дорогую конопатую девчонку, которая очень хочет, чтобы её принимали за степенную даму.

– Ну а ты, слава Богу, не изменился.

– Что произошло, Мими? – Назвал Пьер её детским именем. – Расскажи, как ты оказалась здесь? Как спаслась тогда? Как узнала обо мне? Да и вообще – что всё это значит: пожар, ты на коне?

– Слушай, остановись с вопросами, пожалуйста, а то ты мне отца напоминаешь.

– Кого?

– Обернись.

Пьер медленно повернул голову. Перед ним стоял Гекат Буало де Жарди и держал под уздцы двух коней одинаковой масти – огненно-рыжих, как и он сам.

– Честь имею вас приветствовать, дорогой Пьер, – непринуждённо сказал он.

– Мила, что это значит? – лицо Пьера выражало непроницаемый холод, разительно отличавшееся от прежнего выражения.

– Отец и есть тот влиятельный друг и покровитель, о котором Учитель всё время нам говорил.

– Твой отец?

– Да, мой отец.

– Монсеньёр?

Гекат улыбнулся.

– Да, юноша. А почему вас, собственно, удивляет, что среди священников бывают приличные люди?

– Но вы ведь сожгли нашу школу!

– Да, и уничтожил учителя с его злостными учениками, так ведь?

– Ну… Во всяком случае, разорили гнездо и сделали его недоступным.

– Для кого? Я прошу, смотрите на вещи шире, как Арис вас учил.

– Но ведь Борлей погиб!

– Он сам выбрал этот путь. У него был выбор.

– Так не бывает. Путь всегда ведёт к жизни.

– Нет, его душе нужен был путь подвига и жертвы. Тем более что он действительно спас вас. Я бы не смог скрыть побег всех трёх пленников. Необходима была показная казнь – он отвёл подозрения ото всех. А что касается жизни, то она повсюду. И наш друг Борлей, я уверяю вас, сейчас имеет к ней даже большее отношение, чем вы.

– Но?..

– Друг мой, вы забыли, что задавать вопросы – это моя прерогатива, и я не прочь продолжить разговор с вами, но давайте для этого подберём более удобное и безопасное место. А?

Пьер молча пожал ему руку, вскочил на предложенного коня, и они поскакали дальше.

* * *

На утёсе Сент-Флёри стоял необыкновенной красоты замок. Это одна из диковинок, которая сохранилась с древности и украшала океанское побережье Франции.

– Смотри, Мими, наше гнездо! – Глаза Пьера горели. Вся округа называла школу «гнездом радости». Это название так за ней и осталось. А сама скала в середине своей являла странную сквозную расщелину в виде сердца. Это было сердце их любви…

– Это не единственная радость, которая у тебя сегодня случится, – озорно пообещала девушка.

Ещё издали Пьер заметил, что впереди – не обгоревшие стены замка, а холёные белые стены его родного дома. До конца пути он ехал молча. В глубине души он молил о прощении у Геката за то, что так плохо думал о нём, поистине: «Смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоём глазе не чувствуешь». «Теперь я знаю, – сказал он себе, – Гекат – не только орудие провидения, но и весы справедливости», и благоговейный озноб пробежал по его телу.

– Ну, молодой человек, мы как будто бы приехали, а?

– Да, – Пьер был сосредоточен. Он внимательно разглядывал стены своего бывшего дома. Он не был здесь уже десять лет.

– Я предлагаю вам отдохнуть с дороги, а мы пока займёмся делом. Хорошо?

– Куда мне пройти?

– Мила, отведи, пожалуйста, нашего гостя в его комнату, – монсеньёр казался по-домашнему расслаблен и непривычно приветлив. Пьер с удивлением заметил, что ни его массивная фигура, ни рыжие волосы больше не вызывают у него раздражения: солнечный лев, да и только!

Милка взяла Пьера за руку и повела по винтовой лестнице наверх.

Он хотел её о чём-то спросить, но она подняла палец к губам и хитро улыбнулась: всему своё время.

Он поднялся в комнату, в ту самую, что когда-то занимал, уютную маленькую келью, распахнул окно – прямо над океаном, глубоко вздохнул – всё тот же солёный воздух его юности, его свободы, его мечтаний! Тогда казалось всё таким доступным и простым: рядом были друзья и Учитель…

Уже позже, в изгнании Пьер вспомнил одну беседу в монастырском саду. Де Гранд сказал: «В расчёт принимается только ваше индивидуальное решение, поэтому чем вы скорее окажитесь в одиночестве, в ситуации, когда вам не на кого будет опереться, тем для вас лучше». Он уже тогда готовил их к предстоящей разлуке: «Каждый из нас – одинокий путник. Запомните это. На пути вы всегда одни».

Пьеру вдруг захотелось выйти в сад – оттуда, прямо с беседки открывался вид на океан. Он быстро спустился по лестнице и оказался в саду. Как здесь всё изменилось! Выросли деревья, были разбиты новые великолепные клумбы! Он хотел было подойти к их заветной, оплетённой розами скамейке, но не посмел. Где-то пел соловей. Как тогда. Для них. Сколько же прошло времени с той поры? Вечность! Пьер оттер со лба пот. И решительно подошел к краю утеса. Замер.

Подобно Чайльд-Гарольду, а может самому Байрону, неистовому как стихия поэту, стоял он на вершине утёса, в который раз чувствуя приток силы от этого образа. Да, подумал он, сколько же мощи рождает человеческий дух лишь силой своей мысли, только своей мечтой, только ярким пламенем своей фантазии.

«Я – Чайльд-Гарольд, и не страшны мне ни бури этого мира, ни грозы, и даже угрозы, – того! Я – птица, на крыльях которой мчится в беспредельность моя безудержная мысль, моя извечная сила! …пока я сознаю её…» – думал Пьер. Его завораживала и возвышала океанская гладь.

Он вспомнил слова одной молодой писательницы – своей студентки. Маша. Да, её звали Маша Ульянова. Она писала, что глубины морей – это заполненная водой высота. Она сказала это в той, другой его жизни, но вспомнилось сейчас. Хотя, какая разница – там, здесь. Теперь-то он точно понимал, что события проистекают одномоментно в нескольких направлениях. Да… заполненная водой высота… Сон! Вечный его сон!

Гигантская волна поднимается над ним, он видит её зелёную мощь, он словно бы одновременно видит, как эта волна накрывает всю сушу и уносит всё в море. И всё становится единым морем. Я – такое же море, ловит он свою последнюю мысль. Я – такая же капля этого моря. Я соединяюсь со множеством других капель и образую бесконечность. Бесконечность, продолженная и подтверждённая каждой каплей. Всё во мне – и я во всём. Волна накрывает его и растворяет в себе.

Он видит гигантский водоворот, огромную зелёную воронку, которая уносит его вглубь, по бесконечным коридорам сознания, и выворачивается затем в белый обледеневший раструб.

– Тебе не холодно, Пьер? – Рядом стояла Милка Радонеж. – Пойдём в беседку, я соскучилась.

Он обнял её.

– Господи! Подумать только, что я опять могла опоздать! – Милка прижалась к Пьеру.

– Ну, всё, всё, не волнуйся, всё в порядке, – он протянул ей платок, затем передумал и сам провёл по конопатому острому носику, которым она шмыгала совсем по-детски.

– Ты помнишь, Учитель нам говорил о воссоединении Ангелов?

Пьер кивнул.

– Он говорил, что настоящая встреча Двоих – это пробуждение и воссоединение Ангелов. Теперь и я знаю, что это так.

– И это – не только здесь, – Пьер улыбнулся.

– Да. Нам дан опознавательный знак – общее пространство наших снов. По этому знаку мы узнаём друг друга, какие бы маски на нас не надела жизнь. И ты не случайно вспоминаешь о потопе. Мы – дети Атлантиды. Мы – это все те, в ком пробуждено духовное сознание. И этот сон – знак нашей общности. Вот, прочитай, я специально для тебя принесла, – Милка быстрым движением достала из-за кружевного корсета небольшой конверт. – Читай!

Пьер взволнованно распечатал письмо, читать начал не с начала, а с первой открывшейся страницы:

«…Теперь – что касается, так сказать, начала начал. Спрашивать об этом – приблизительно то же самое, что интересоваться, откуда появился язык. Я шёл к своему миру с самого рождения. Лингвистические структуры всегда действовали на меня, как музыка или цвет; я с детства полюбил растения и с детства же прикипел (не подберу иного слова) к тому, что называется нордическим характером и северной природой. Если человеку хочется написать что-нибудь в этом духе, он должен обратиться к своим корням; и тот, кто родом с Северо-Запада, волей-неволей, подчиняясь велению сердца, передаст дух этого края.

Безбрежное Море бесчисленных поколений предков на Западе, бескрайние просторы (откуда обычно появляются враги) на Востоке. Кроме того, такой человек, пускай даже совершенно не знакомый с устной традицией, может вспомнить о молве, что идёт о Морском Народе.

Во мне присутствует то, что некоторые психологи именуют «Комплексом Атлантиды». Вполне возможно, что я унаследовал его от родителей, хотя они умерли слишком рано, чтобы поведать мне о чём-то подобном, слишком рано, чтобы я сам мог что-то такое от них узнать. От меня же, полагаю, этот комплекс унаследовал лишь один сын. До недавнего времени я об этом и не подозревал, а он до сих пор не знает, что мы с ним видим одинаковые сны. Я имею в виду сон, в котором Гигантская Волна поднимается в море и накатывает на берег, сметая деревья, заливая поля…»

Пьер пробежал глазами в конец письма:

«Искренне Ваш – Р. Дж. Т.»

Он закрыл глаза – Отец?.. Перед глазами встала гигантская волна, закрывающая собой всё небо, накрывающая собой всю сушу. Потом…? – слёзы на плече старого господина, свои детские руки, обнимающие его шею. – Отец? Старый господин повернул к нему лицо, и Пьер увидел его глаза. Впервые он увидел это родное, навсегда забытое им лицо. Пьер невольно потянулся к нему – и видение исчезло.

Отец? Пьер обернулся к девушке, которая не сводила с него глаз. А он уже видел другой образ: мужчина держит на руках совсем маленького мальчика, который тянется губами к женщине – она месит руками тесто, и он слизывает сладкие липкие комочки прямо с её рук, мужчина смеётся, целует его белую макушку… Пьер понял, что и это – тоже он, сознание открылось, и он вспомнил даже то, что, казалось, забыл навсегда.

«Нет ничего, чего бы вы ни знали. В вашем сознании заархивированы все события с начала времён, вы знаете, как рождались миры, вы знаете, кто вы на самом деле и как к себе вернуться. Нужно только суметь извлечь эту информацию. Нужно суметь развернуть эту точку в бесконечность», – вспомнил он слова Учителя.

– Я помню, – произнёс Пьер, – Я начинаю вспоминать…

– Посмотри на нашего стража! – Милка рукой указала на любимую скалу: задрав голову, смотрел на замок, не сводя своего пристального верного взгляда уже несколько веков огромный, розового гранита пес…

– Это очень хорошо… Очень хорошо… – вдруг Милка замолчала и в этой тишине сразу стала старше, лицо её было серьёзно и сосредоточенно. – Это очень хорошо, потому что скоро сюда прибудут остальные – пора заняться работой.

– Чем, прости?

– Тем, ради чего мы здесь. Георг и Леонора с минуты на минуту будут здесь, Учитель уже в гостиной, пойдём к нему?

– Арис здесь? Что же ты молчала!

Милка пожала плечами:

– Он всегда здесь, Пьер! Он никогда отсюда не уходил.