Текст книги "Мастерская сновидений"

Пьера поместили в отдельное от Георга помещение. Что это было – камера? подземелье? Окон не было. «Подумать только! – Он не находил себе места, ходил из угла в угол, благо расстояние небольшое, ног не утомил. – Он так и знал, говорил же – скорее, так нет же! Попеть, пописать!»

Ужас какой – темнота, сырость, запах прелого тряпья, что лежит прямо на полу. Он присел на эту груду, но она зашевелилась под ним – крысы? Пьер вскочил на ноги.

– Нет необходимости так пугаться, если я не ошибаюсь – господин Пьер Оверни? – Из праха и прелых тряпок восстал совершенно седой старик.

– Но кто вы?

– Ваш попутчик, если хотите.

– Нет, благодарю вас, я бы предпочёл другую дорогу.

– Но если вы здесь, значит вы выбрали именно этот путь, не лукавьте, Пьер.

– Мы знакомы?

– Вот уж не думал, что у вас окажется такая короткая память. – Старик своей широкой ладонью разгладил длинную бороду. Он был в рубище, лохмат, но при всём том имел благородный вид, что казалось невозможным.

– Арис де Гранд? Учитель? Как же? Мы ведь лет десять как оплакали вас! Тогда же, когда сгорела наша школа – мы разошлись кто куда… Как же так?

– Вы перепутали, мой дорогой, задавать так много вопросов – привилегия монсеньёра.

– Но как же так? – вид у Пьера был ошарашенный.

Арис де Гранд, или кто бы он ни был, громко засмеялся.

– А мне кажется, что вам хорошо знаком этот способ: умереть в одном месте, чтобы затем родиться в другом. А огни пожарища, вы ведь знаете, – лукаво улыбнулся он, – это мосты времени, которые, сгорая, соединяют невозможное. Очищают от чужеродного, оставляя неприкосновенной только чистую суть. Если бы я тогда не исчез из вашего поля зрения, вы бы до сих пор оставались учеником, и ничего не достигли сами. Хотя я всегда был рядом с вами, и не только ЗДЕСЬ. Но, да ладно… Чтобы бежать вперёд, у человека должна гореть земля под ногами, иногда буквально. – Опять улыбнулся он.

– И что же с нами будет?

– А что у нас делают с еретиками, с алхимиками, с возмутителями веры? Я же говорю – в костёр! Кстати, вы помните мой последний урок – огонь – этот единственный путь трансмутации? Всё только через пламень.

– Это был последний урок?

– Тогда я так думал. Но нам суждено, видно, было ещё встретиться для заключительной беседы. Запомните, Пьер, мы – рассеянные символы на дороге вечности. – Сказал учитель.

– А как же нам читать друг друга? Как этому научиться?

– Очень просто, надо только расслабиться и довериться, отдаться жизни. Жизнь – субстанция женская, она не терпит насилия, отдайся ей, доверься, и она сама пронесёт тебя по дороге твоей судьбы. Сами собой произойдут твои встречи, притянутся события твоей жизни, вовремя придут нужные книги, люди… Вы меня понимаете?

– Да. Не сопротивляться.

– И не только. Ещё, как ни странно, получать от всего удовольствие. С тобой сейчас происходит то, что тебе больше всего надо.

– А если мне плохо?

– А кто сказал, что всегда должно быть хорошо? Жизнь – это дорога. А любой подъём на дороге – это либо препятствие, либо трамплин – как ты это увидишь. Выбирай сам, либо ты нос разобьешь, либо взлетишь ещё выше, на следующий виток – только от тебя зависит, как используешь Трудность.

Пьер взволнованно расхаживал по камере.

– Как раз нет! Тогда получается, что от меня ничего не зависит!

– Здравствуй, мой дорогой! – старец поклонился ему в ноги. – Приветствую твоё невежество, которое двигает этот мир вперёд.

– Как так? – Пьер, казалось, мимо ушей пропустил иронию.

– Если бы мир был самодостаточен, ему не было бы нужды развиваться. Только несовершенное, осознав своё несовершенство, тяготеет к развитию.

– И что же получается?

– А то, что от тебя-то всё и зависит. Ты можешь, прости, дорогой, сопротивляться из последних сил, быть упрямее осла и твердить о своём и только своём пути, превратив всю жизнь в сплошную дорогу трений с попутчиками, в горячий, даже огненный миг противостояния. Стяжать всё на себя. На свою значимость в этом мире. А можешь расслабиться и с удовольствием пропустить жизненную энергию, стать проточным, стать каналом, проводником. Выбор всегда за тобой.

– Да, хочешь быть счастливым – будь им.

– Хорошо сказал.

– Да это не я сказал.

– Я знаю, но это не важно. Все слова из одной копилки. Весь вопрос – как взять.

– А как взять?

– Не зажиматься и пропускать – быть каналом. Только это помнить надо. И когда берёшь, и позже, когда как своё отдаёшь. В мир отпускаешь. Чем меньше в этом будет тебя самого, тем чище, без примесей будет твоё произведение.

– Нет, подождите, а как же писатели, они же пишут из своего опыта?

– Какая разница? Опыт один – опыт Человечества. Чем отрешённее ты в этом потоке, тем более чистое, без примесей, золото ты добудешь.

Пьер весь обратился в слух.

– Так это и означает алхимический процесс творчества?

– Конечно. И в какой сфере это происходит – не имеет значения. Расслабься и стань инструментом. Стань частью вечности – и станешь Вечностью. Станешь частью временного и суеты – сам станешь ветошью и суетой. А каким делом занимаешься – не важно. Можно мести улицу и быть царём этого мира, сотворцом, а значит – творцом: Отец всегда отдаёт тебе целиком ту часть, которую ты уже держишь в себе как целое. Акценты в себе расставляешь сам. Это и есть твоё истинное творчество.

Пьер подошёл к зарешёченной двери и услышал за своей спиной:

– И это благо. Где бы мы с тобой опять встретились? Присядь. Отдохни. Послушай себя. Умей читать знаки судьбы – не сопротивляйся. Быть может, ты так далеко зашёл, что тебя можно было только так остановить?

– И костёр…

– Ну что ж, иногда это тоже способ остановить. Ты же, я надеюсь, понимаешь, что этим всё не оканчивается.

– Конечно.

– Ну вот, иногда, чтобы не было ещё хуже, приходится останавливать даже пепелищем. Надеюсь, ты сам всё помнишь.

– Но так можно подумать…

– А не надо думать всякую мысль, что приходит к вам в голову, молодой человек! – Повысил голос старец и разогнулся, встал во весь рост.

Седые волосы его свалялись в колтуны, напоминая буруны сизого клокочущего моря. «Посейдон какой-то», – подумал Пьер. Посох в руке только усиливал это сходство. Быстрые кони его мыслей мчались, едва задевая сознание Пьера. Волна, которой управлял старец, накрыла его с головой. Он опять увидел этот сизый, бурлящий поток, что закружил его в далёком детстве во сне и всплывал с тех пор в кошмарных обрывках, которые он стремился стряхнуть с себя поскорей… И вдруг сквозь эту бурую пену – огненный столб и он, привязанный к этому столбу, и страх, безумный, животный страх собственной смерти, отбивающий памятование обо всём, что раньше знал…

– Управлять собой надо. Это и будет ваше творчество. Воля человека, – доносилось до него издалека, в ушах ещё шумел прибой, но казалось, что старец не замечает этого, – воля человека, его выбор, осознанное стремление к свету, как к элементу Родящему в этой жизни – вот ваша индивидуальность. Вот ваше творчество. Вот ваш выбор…

Пьер был на грани потери сознания, он всматривался в это лицо и видел всё словно сквозь зелённую волну, и ему вспоминалось другое какое-то время, кафедра, Аристарх Грандовский – вспомнил вдруг он имя своего Учителя, букет роз, (для Жаннет, прошептал он), ракеты, рвущие небо…

– Это то, что будет? – тихим голосом спросил Пьер.

– Нет. Это то, что всегда рядом с тобой. Я же учил тебя – время не линейно. Прямые всегда пересекаются. Я рад, что ты вспомнил и это тоже.

Он подошёл к нему, хмельному от счастья, участливо заглянул в глаза, как ребёнка погладил рукой по голове: «Во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастия размышляй; то и другое соделал Бог для того, чтобы человек ничего не мог сказать против него». Сказал и отошёл лёгкой старческой походкой, словно отлетел к другим мирам, улыбаясь своей звезде.

А Пьер уже не думал о нём, а всё стоял посреди камеры, и даже, казалось, всё ещё продолжал улыбаться, а сам уже вспоминал, вспоминал, вспоминал…

Георг не помнил, как очутился в камере. Он пытался оказать людям монсеньёра сопротивление, но поплатился за это головой, в том смысле, что лежал окровавленный на холодных плитах своей темницы. Рядом с ним сидел человек, поджав длинные ноги, и раскачивался из стороны в сторону. Георг открыл глаза.

– Ну и хорошо, что сам проснулся. А то пришлось бы им поджаривать твои пятки, – человек противно хихикнул и стал крутить перевязанные верёвками руки, стараясь освободиться. – Не видишь что ли, – человек мучается, помог бы.

Георг застонал и приподнялся на локте. Было темно, но этот голос показался ему знакомым. Он всмотрелся в худую косматую фигуру. Ну, так и есть – Борлей!

Борлей Лорелли был слугой и помощником Пьера. Именно он должен был подтвердить их гибель во время пожара. Надо заметить, что Георг всегда недолюбливал этого человека, но Пьер жалел его – Борлей много пострадал от монсеньёра ещё в свою бытность у него слугою, и, бежав, прибился к замку. Сначала ходил по хозяйству – следил за лошадьми, потом вошёл в доверие к Пьеру. Он мог сделать фактически всё, приготовить самый сложный химический раствор, разыскать любую книгу, даже если она издавалась в частной типографии тиражом в один экземпляр. Пьер очень его ценил. Единственное, чему Борлей никак не мог научиться, так это почтительному разговору с хозяином – говорят, что именно из-за этого он впал в немилость к монсеньёру. «Все люди – братья», – говорил он, что приводило в восторг Пьера Оберни и в недоумение Георга д' Меербена. Может, в этом и была их разница?

– Та-ак, брат Борлей! А ты-то что здесь делаешь?

– Я? Что значит «что делаю»? Да я, если хотите знать, здесь самое важное лицо!

– Так, всё понятно – тебя тоже били по голове. – Устало произнёс Георг. – А ты, случайно, не знаешь, как мы здесь оказались? И, кстати, где Пьер?

– Господин граф, наверное, забыл, что верный Борлей – друг монсеньёра.

– Та-ак! И что ты этим хочешь сказать? – нахмурился Георг.

– Ничего. Только то, что Борлей не так плохо справился с заданием.

– Да. И судя по всему, монсеньёр по заслугам его оценил. Я уже слышал, что Гекат умеет быть благодарным! Говорил я Пьеру – не доверяй этой косматой крысе – предаст!

– Я? Предам? Да я сам, если хотите знать, попросился с вами в тюрьму! Я должен пройти путь своего господина! Монсеньор, если хотите знать, дал мне много золота. Я оставил его в вашем кабинете и пришёл сам. Сам! В темницу его сиятельства. А вы говорите – предатель! Да, чтоб я моего господина… – И Борлей обиженно отвернул своё худое, заросшее лицо к стене.

«Не хватает ещё, чтобы он шмыгнул носом, а я стал его утешать!» – подумал Георг.

– Слушай, Борлей, ответь мне только на два вопроса: зачем ты нас выдал и кого же ты всё-таки считаешь своим господином – эту рыжую гадину Геката или Пьера? Да, и зачем тебе деньги, если ты решил пройти путь, как ты говоришь, своего господина? Нас ведь ожидает костёр по твоей милости. А там тебе уж точно деньги не понадобятся!

Безумный смех Борлея заставил вздрогнуть Георга.

– Ты ничему не научился у моего господина!

Борлей так непринуждённо переходил с «вы» на «ты», менял интонацию: с нравоучительного тона – на плаксивый и жалобный, с дерзкого и обвинительного – на заискивающий, что Георг говорил Пьеру: «У вашего слуги раздвоение личности, следует ли доверять так много тайн больному человеку?» На что Пьер резонно отвечал: «Не волнуйся. Что этот шельма болен, знает вся округа, никому и в голову не придет, что мы занимаемся серьёзным делом, если мы сделали своим приближённым этого балабола. Каков слуга, таков и хозяин. Так что, сам того не подозревая, Борлей станет нашей надёжной защитой» – вспомнил сейчас Георг. Хороша защита!

– И чему же я должен был научиться у твоего господина?

– Последовательности и чести, – важно произнёс слуга. – А ещё – отваге. «Путь духа – это путь смелого сердца и больших испытаний», говорил мне господин Пьер.

– А при чём здесь последовательность и честь? – Георга стал забавлять этот разговор.

– Как же? – Борлей освободил руки от верёвок и стал растирать запястья. – Кто был моим первым господином? Кто дал мне задание войти к вам в дом и всё разузнать? А?

– Ну? – Георг сжал кулаки.

– А что «ну»? – Борлей разочарованно развёл руками и почесал бороду. – Я, как честный человек, должен был сначала выполнить первое задание. Я всё узнал. Всё рассказал. Но когда мне монсеньёр поручил принести ваши записи, я, как честный человек, отказался. К тому времени я уже был слугою господина Пьера. Я взял золотые, пришёл к его сиятельству и сказал, что мой долг быть рядом с моим господином и учителем, и что я ни за что не скажу, где находятся его лабораторные записи, которые так интересуют Святую Церковь, потому что дело, которым мы занимаемся, тоже свято.

– Потрясающая честность! А что нас в лучшем случае вздёрнут на заре, а в худшем – зажарят на закате – это тебе не приходило в голову?

– На всё воля Господня! – Борлей отвратительно закатил глаза к тёмному и низкому потолку.

«Да, каков у него Господь, таковы и небеса, – подумал Георг. – Интересно только, уж не ангелом ли он себя возомнил? Ангелом… Ангелом… Господи!» И тут словно вспышка молнии осветила его сознание: он вспомнил всё: сон! Не может быть!

– Может, может! Наконец-то ты вспомнил обо мне, – рядом с ним на сыром полу сидел Ангел Азриэль. – Бог ты мой, как же у тебя болит голова! – Он потёр собственную голову. – Подожди, дай я. – Азриэль поднёс руку к затылку Георга. – Теперь я смогу тебе помочь. Да и себе тоже.

– Ты что, всегда был рядом?

– Ну да, после того, как твой ангел ушёл, прислали меня.

– То есть как это – мой ушёл?

– Долго рассказывать, потом сам всё поймёшь, ты сейчас лучше на приятеля своего посмотри. Он-то точно решил, что ты спятил – сам с собой говоришь. А тебя я без слов пойму, ты же знаешь.

Борлей действительно забился под настил, служивший постелью, и из-под рук, закрывающих лицо, наблюдал за Георгом.

– Как они вас, видать, покалечили! – сердобольно сказал он.

– Всё нормально, Борлей. Что ты там говорил о чести и храбрости?

– Да вам, это, наверное, уже и не пригодится. Я хотел сказать только о том, что господин Пьер всегда говорил, что смерти нет, и что путь к бессмертию всегда лежит через победу над собой, над собственным страхом. Я даже в книжке его прочёл, что раньше такие испытания проводили – страхом. Но к больным-то это не относится. – Покосился на него Борлей.

– Да. Пьер говорил, что смысл твоей жизни выявляет то, что ты больше всего боишься потерять. – Казалось, Георг не обращал никакого внимания на намёки Борлея.

«Точка смысла всегда лежит в точке страха. Старый закон. Запомни его», – произнёс Ангел. Георг только кивнул. Но сам себе разъяснил: боишься потерять семью – смысл твоей жизни лежит в семье, боишься потерять дело – …, боишься за свою идею – …, за душу – … Ну, в общем, всё понятно.

– И ты считаешь, что нам не следует спасаться? – рассеянно спросил он.

– А вы чего-то боитесь? – лукаво посмотрел на него Борлей.

– Нет. Только я не вижу прока в бессмысленной смерти. Глупо взойти на гору, с которой ты увидел свой путь, и тут же умереть. Чтобы опять целую жизнь карабкаться? Всё заново? Бессмысленно. Мы ещё так мало чему сумели научиться…

– Вы точно так считаете? – на пороге стоял монсеньёр Гекат Буало де Жарди. – Отведите в камеру пыток вон того молодца. Он ведь пока не знает, что является ценой за предательство и глупость? Быстро! – отдал он приказание двум монахам.

Борлея схватили за руки и повели. Он не сопротивлялся. Только, обернувшись к Георгу, произнёс: «Кто не усомнится – тот и пройдёт. Смерти нет – есть только страх и ошибки. Передайте господину Пьеру, что я не подвёл его».

– Глупый фанатик! Что вы с ним сделали? Такого парня мне испортили! Хотя, – монсеньёр хитро прищурился, – он сам не знает, кто его истинный хозяин. Как, впрочем, и вы – совершенно не знаете, кто ваш истинный друг.

– Уж точно не вы, – произнёс Георг, смело глядя на Геката де Жарди.

– Кто знает? Вы ещё новичок, если считаете, что у человека могут быть враги или друзья: и те, и другие являются его испытанием.

– Так учит Святая Церковь?

– Вы так и не поняли этого урока. Туда же! – Громко произнёс монсеньёр, кивнув монахам. И Георга повели, фактически потащили к выходу. Он едва успевал передвигать ногами. Голова гудела, несмотря на старания Ангела. Кстати, где он? Георг обернулся: на его плече, изрядно уменьшившись, восседал как ни в чём не бывало его милый Азриэль.

«Всё в порядке», – подумали оба.

* * *

Когда Георга ввели в камеру, предназначенную для пыток, Борлей уже был подвешен на цепях за ноги над бочкой. Два монаха крутили жуткое заржавелое колесо, периодически опуская страдальца в воду. Борлей был на редкость вынослив. Вся его пышная чёрная грива, густые брови – такие, что глаз фактически не было видно, – худое иссохшее тело (он был раздет, одежда грязной грудой валялась на полу) – всё было струящимся и стекающим. Борлей превратился в сплошную каплю. Но молчал.

На противоположную стену за руки и за ноги подвесили Георга. Они смотрели друг на друга. Только один из них был вверх ногами. И это было не очень удобно. Их оставили наедине. Георг раскачивался на цепях.

Душно. Тошно. Да что там, просто больно. Очень. В мозгу стучало. Он слышал внутри себя эти приливы жизни. «Значит, жив», – отстраненно подумал он. И тут какая-то волна поднялась в нём. Он громко начал читать:

 
О солнце будней унылых,
И что ни день, то серей,
Уж если душу не в силах,
Хотя бы руки согрей.
 
 
Пускай оттает чужая,
Когда коснется моей.
Ладонь с ладонью сближая,
Чтоб сердцу стало теплей.
 
 
И если – боль до могилы,
И мы должны её длить,
Даруй нам, господи, силы
Ни с кем её не делить.
 

Борлей опасливо смотрел на Георга. Тот расхохотался.

– Не бойся, я совершенно нормален. Только человеку необходимо переключать внимание, чтобы не сойти с ума от боли. Например, сейчас мне лучше думать, что я раскачиваюсь на качелях, что я ребёнок, и что мне весело, чем осознавать, что я в камере пыток, а завтра меня сожгут на костре.

– А меня сегодня, – проскрипел Борлей.

– Ну, тебя-то поделом. Всё-таки не я тебя выдал, а ты нас, не забывай об этом. Кстати, а куда ты дел мои записи? Я их в камине спрятал. А? Куда, я спрашиваю!

Борлей не отвечал.

В этот момент дверь в камеру открылась, и на пороге появился монсеньёр с монахами, те держали в руках факелы. Вскоре монсеньёр велел снять с цепи Борлея. Тот уже был без чувств. Монахи зачерпнули воды и плеснули ему в лицо. Но это не подействовало – видно привык к водным процедурам. И к чему только человек не привыкает!

Пока монахи с ним возились, в камеру тихо вошёл перепачканный в саже человек, и что-то прошептал на ухо монсеньёру. Тот вышел и долго отсутствовал, а когда вернулся, Борлей уже сидел на полу с открытыми глазами. Монсеньёр показал ему небольшой кожаный мешочек, видимо, туго набитый деньгами.

– Борлей Лорелли, это всё, что мы нашли в бывшей лаборатории Георга д' Меербена и вашего господина, – монсеньёр не удержал ухмылки, – и вашего господина Жан-Пьера Оверни. Это ваши законные сбережения, и вы вправе найти им любое применение – сжечь в камине или организовать собственную лабораторию.

– Спасибо. Оставьте их для вашей собственной лаборатории, – съязвил Борлей.

– Спасибо. Именно так я и поступлю. Моя лаборатория всё время нуждается в средствах. Но я ещё хотел бы её пополнить произведениями этих господ. Вы не возражаете, мой друг?

– Я вам не друг.

– Как? Все друг другу братья, разве не так? Тем более что у вас ещё есть будущее, где вы сможете изменить своё отношение к этому вопросу. Итак, где записи?

– Их пожрал пламень! – Борлей был великолепен в своей дерзости.

– Хорошо. Я вам говорил, что цена вашей жизни – дневники этих еретиков? Я вам обещал, что вы разделите участь этих бумаг?

Борлей кивнул. Затем левой рукой быстро схватил факел у одного из монахов и поджёг свою косматую чёрную бороду – сам, Сам! Словно факел вспыхнул он весь. Монах быстро окатил его из бочки, но Борлей вытер своё обгоревшее лицо ладонью, провёл рукой по ставшей в момент лысой голове, посмотрел на своих палачей и улыбнулся.

– Ну, напрасно вы так реагируете, дружок, я всегда держу своё слово. Тем более что вы уже сыграли свою роль. Я только дам вам обсохнуть, чтобы эффект был полным, а эксперимент чистым. А остальное – ваше дело. И как вы справитесь с ним – тоже ваше дело… – Гекат озорно подмигнул Георгу и кинул деньги к ногам мокрого, лысого, наполовину обгоревшего Борлея.

Борлей перевёл взгляд с них на Георга, потом очень красноречиво взглянул на своё тряпьё.

– Монсеньёр, можно исполнить последнюю просьбу?

– Конечно, это ваше право, если вы только не потребуете свободы для своего «собрата».

– Ну что вы, путь свободы в его руках, – и Борлей выразительно посмотрел на бочку. Взгляд этот был странный. Но монсеньёр неожиданно улыбнулся и даже потрепал Борлея по плечу.

– Молодец, – сказал он, – говори свою просьбу.

– Я бы хотел, ваше сиятельство, хотя бы перед смертью одеть чистую и сухую рубашку. Не трудно ведь исполнить, правда?

– Правда.

– И попрощаться. А?

Монсеньёр кивнул.

Тогда Борлей, подошел к Георгу, коснулся его закованной ноги.

– Ваше спасение – в ваших силах, – сказал он и опять посмотрел на свои вещи и на бочку. Георг помотал головой. Он не понял его, отказывался понимать. Тогда Борлей взял кувшин с водой, поднял его высоко над собой и полил на свободную руку. Затем поставил кувшин у ног и растёр обе руки. Молча переступил через кувшин и подошёл к монсеньёру. «Всё! Чиста совесть моя! – говорил весь его вид. – Знайте же, что ничего не в силах я больше совершить. Да и никто не в силах…»

Вскоре Борлей взошёл на костёр.

А Георгу вспомнились его слова, что ещё сегодня он надеется воссесть женихом в доме Отца своего.

Он не видел его, но почему-то знал, что Борлей был мужественен. Он знал, что тот сделал всё, что, как ему казалось, было возможно.

* * *

Неожиданно что-то дёрнуло его за ногу, и раздался очень резкий звук, как будто бы и очень знакомый, но сейчас совершенно чужой. Георгий открыл глаза. Кресло. Он накрыт фиолетовым покрывалом. Рядом кто-то спит. Он присмотрелся: Пётр Александрович, Сандра, Людмила Сергеевна. Боже мой! Пьер! Конечно же! Только там, по другую сторону сознания он был намного моложе – лет около сорока. Да и сам он, Георг, был мальчишкой лет, наверное, двадцати пяти…

На поясе отчаянно вибрировал и звонил мобильный телефон! Вот, что его, оказывается, вернуло обратно… права была Болдырева, когда запрещала с собой брать все эти прибамбасы! Он взглянул на спокойное спящее лицо Людмилы Сергеевны. «А девчонки-то куда подевались?» – подумал он.

– Не обязательно что-то делать, чтобы делать. Женщины – это звук, это зов, это уровень мужчины. – Рядом сидел Азриэль. Он был в кресле Георгия Катаева, а его белые крылья были точно лабораторный халат. – Не удивляйся так долго, а ответь на звонок – всех перебудишь, – посоветовал он своему подопечному.

Георгу пришлось немного отдышаться в «своём времени», сделать несколько неотложных звонков, чтобы больше не беспокоили, отключить телефон и опять, с разбегу, при помощи всезнающего Азриэля нырнуть в своё неразрешённое Средневековье. Ему было необходимо освободиться от пут, и он знал, что сделать это сможет, только поняв себя: ведь если он оказался там, значит что-то там забыл или что-то недоделал…

* * *

И вот опять камера. Монахи сняли его с цепей. Оказывается, всё это время он был без сознания. Только на мгновение в дверях возник монсеньёр. Он показался Георгу бледным и даже испуганным. Монахи хотели увести Георга в его камеру, но монсеньёр распорядился его оставить на месте. Странную фразу он произнёс, уходя.

– Запомните, мой друг, нет ничего важнее последних слов человека. Так же, как нет ничего важнее его последних поступков и мыслей. Я думаю, что вы прекрасно знаете, что самого важного словами не расскажешь, самого ценного глазами не увидишь. – Он на мгновение задумался и, улыбаясь, продолжил. – Настоящая музыка звучит в паузах.

И вышел.

А Георг остался один. Руки и ноги его были свободны, он попытался встать, но острая боль пронзила его. «Та-ак, суставы что ли не выдержали воздушного танца?» – спросил он себя.

– Ну, я рад, что ты ещё способен шутить. – Азриэль был рядом.

– Что с Борлеем?

– Алхимики бы сказали – трансмутировался.

– Весело. А когда моя очередь?

– А ты, я смотрю, очень торопишься?

– Да нет, я, в принципе, могу ещё полвека подождать. Где Пьер?

– Решает свои проблемы.

– Но он жив?

– Пока да.

– Он здесь?

– Пока да.

– Я, смотрю, ты сегодня очень разговорчив.

– Пока да… – улыбнулся Азриэль.

– Мне не до шуток.

– Ты хочешь, чтобы я всё тебе рассказал, а ещё лучше – всё за тебя сделал, да?

– Да.

– Зачем же тогда тебя сюда сослали?

– А зачем меня сюда сослали?

– На этот вопрос ты сам должен дать ответ. Здесь дважды ошибки не совершают.

– А что – один раз уже было?

– А разве я когда-нибудь что-нибудь напрасно говорил?

– Слушай, а у тебя ноги не болят? – хитро посмотрел Георг на Ангела, ему почему-то не захотелось вспоминать о первой ошибке.

– Ладно, твоя взяла, – Азриэль склонился над ним и положил обе руки ему на плечи, а расправленными крыльями прикрыл ноги.

Ноги сразу же перестали болеть. Из чего Георг заключил, что сила воздействия крыльев гораздо больше. Он блаженно закрыл глаза и уж, было, собрался задремать, как Азриэль грубо, совсем не по-ангельски пнул его ногой.

– Ну ты хорош! Завтра на костёр, а он вздумал дрыхнуть! Ну молодец! Включай голову, не отдыхать приехал! – И исчез.

Да так неожиданно исчез, просто растаял в воздухе, что Георг тут же раздумал спать. Встал. Ноги почти не болели. Так, слегка потягивало, словно после хорошей гимнастики. Он прошёлся по камере. Нужно бежать. Но как? Что-то странное говорил Гекат о последних словах. Да, невысказанное слово… а ещё этот чудной взгляд лысого Борлея… понятно теперь, почему Борька весь гладкий, как яйцо… не отвлекаться – его вещи… кошелёк…

Георг наклонился, поднял скомканные вещи Борлея. Грязную блузу, штаны, камзол… Что-то упругое было под полой. Георг просунул руку – потайной карман! А в нём его тетрадь, которую он так старательно прятал в камине! Ну, Борлей! Ай да сукин сын! Обвёл-таки монсеньёра! Вот что говорил его взгляд!

Куда-то он ещё пялился? На бочку? А в ней-то что? Георг заглянул за склизкий край огромной бочки и увидел потайной лаз в стене. «Путь свободы в твоих руках», – вспомнил он, ай да Борлей! Запасной выход! И как он узнал-то про него? Видно, когда его за ноги над бочкой подняли, бедолагу.

Георг быстро спрятал на груди тетрадь, наклонился за кошельком, и только по краешку длинных белых крыльев понял, что Азриэль рядом. Оборачиваться не стал, а быстро пролез в щель в стене за бочкой и скрылся в ней.

Лаз был такой узкий и тесный, что пришлось ползти на животе. Военную подготовку Жорж не проходил, и поэтому ему пришлось несладко. Много сил ушло, прежде чем он понял, как нужно шевелить конечностями, чтобы передвигаться быстрее и не стирать колени в кровь. Было совсем темно. Только на третьем повороте он обнаружил прикреплённый к стене факел.

– Да, а чем же я подожгу его? – спросил он сам себя, безо всякой надежды найти ответ.

Но тут почувствовал, что что-то сзади тычется в его ногу. Ну, может быть, чуть повыше ноги. Жорж протянул руку и почувствовал в ней зажигалку. «Ангел подыгрывает», – улыбнулся он и поджёг факел.

Впереди оказалась бесконечная темень, едва освещённая в самом начале, и от этого казалось, что выхода из подземелья нет. Факел был слабый, специально, видимо, изготовленный для этого перехода, чтобы не опалиться себя в узком и малом пространстве.

«Это похоже на свет нашего сознания, – подумал Георг, – кто сколько света в себе наработал, настолько вперёд и заглянет».

– Эй, Азриэль!

Ответа не было. Георг попытался обернуться, но не смог. Он понял, что и развернуться не сможет. Это путь в одном направлении. Билет в один конец. Ему вдруг подумалось, а что, если бы он с кем-то здесь столкнулся – ведь это как крушение поездов, обоим гибель! Не разминуться! И ему вдруг стало страшно. Он вспомнил, что это сам Гекат натолкнул его на поиски этого туннеля, и Борлея тоже Гекат погубил. Господи, да Гекат же – это Георгий Катаев, а сам Катаев их всех сюда отослал! Я, говорит, долго вас всех собирал! Что он задумал? Георгий попытался проснуться. Он потряс головой, даже побился о стены туннеля. Не помогло. Он лёг на живот и попытался успокоиться. Так. Нужно взять себя в руки. Что ж, ведь даже мудрый Эзоп был заключён в узилище, тот, кто посмел выпить море, был вынужден принять и другую стихию – смерть. Даже мудрый Сократ скорее согласился принять цикуту, чем предать свои убеждения – так чем я их умней и лучше? Значит, есть что-то, что дороже жизни. Что? Убеждения? Истина? Он громко засмеялся. А что есть истина?

Он поднял голову. Факел светил гораздо слабее. Но страха уже не было. Всё, что ни есть – уже есть.

– Ты же помнишь, – обратился он к Ангелу, – ты всё помнишь. Мы должны беречь масло в светильниках.

Казалось, он говорил сам себе: «Не засыпай, дружище, терпение, его на всех должно хватить. Чуда! Я жажду чуда!» Но проход сужался над его головой, и только одно выстукивал мозг: мы должны беречь масло в светильниках.

Неожиданно вдруг раздался голос.

– Я надеюсь, ты понимаешь, что это вовсе не твой факел.

– Что?

– Масло в светильниках – это не твой факел. Это запас твоих сил. Твоё мужество.

– Да. Я понимаю это. Ты что, думаешь, я смерти боюсь?

– Конечно нет. А Борлей молодчина. Кто бы мог подумать! Так блистательно пройти испытание!

– Азриэль, даже если я застряну здесь навеки, это не страшно. Теперь-то я знаю, что жизнь бесконечна. Только я не понимаю – зачем мы были призваны именно сюда.

– Но ведь приключения ещё не кончились, правда?

– Конечно. Умереть не страшно. Страшно умереть в страхе. И я даже подозреваю, что этот туннель – испытание на страх, на панику. Да? Азриэль?

Но ответа не последовало.

– Азриэль? – он почувствовал чьё-то постороннее присутствие. Запах ли, резкий звук ли, или просто предчувствие, но Георг явно осознал, что он здесь не один. И это не Ангел.

– Так, приключения начинаются, – сказал он.

И стал медленно продвигаться дальше. Он полз, ясно ощущая, что за ним наблюдают. Сначала было не по себе. Потом стало всё равно. Безразличие растекалось по нему холодным туманом, застилая сознание. Какая разница, что будет здесь, если одновременно с этим он спит где-то в тёплом кресле своего института, где рядом его друзья. А может, одновременно с этим он ещё где-то находится, ещё переживает множество чувств и передумывает множество мыслей – нарабатывает свой опыт фрагментарно. Георг, нет, пожалуй, Жорж вдруг вспомнил свой юношеский литературный опыт, когда он написал философский опус под названием «Песня Странника, фрагмент». Все спрашивали: «А почему фрагмент?» Он отвечал, что это его система мироздания. Это его взгляд на вечность. Но таких взглядов столько же, сколько людей на Земле и звёзд на небе, и его взгляд на этот вопрос – всего лишь фрагмент общей картины мироздания. Как бывает в альбоме: «Микеланджело. Страшный суд», а на следующей странице – очень крупно какие-то отдельные картины. «Микеланджело. Страшный суд. Фрагмент».