Текст книги "Устинья. Выбор"

Глава 2

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой

Море кругом черное, тихое, спокойное. И в нем огонь горит.

Черный, яростный.

И я к нему тянусь. Понимаю, что так надобно.

И еще кое-что понимаю, такое, что подумать страшно…

А ведь это со мной и случилось!

Вспоминаю сейчас свою жизнь черную, страшную… все так и было, видимо! Покамест дома я жила, я мечтала о чем-то. И в Бориса влюбилась безудержно, и ровно крылья у меня за спиной развернулись.

А потом что?

А потом, видимо, на отборе меня и испортили. Легко то сделать было, не ожидала я зла.

Кто?

Узнаю – не помилую!

Потому и прожила я, ровно в мешке каменном, потому и не боролась, не тянулась никуда… ежели сейчас здраво подумать – в монастыре я только и опамятовалась!

Кому скажи – ребеночка скинула, другая бы от горя с ума сошла, а я даже не заплакала. Ровно и не со мной то было! А ведь хотела я маленького. Пусть не от Фёдора бы хотела, но то мое дитя было, моя в нем кровь…

И ни слезинки, ни сожаления.

Ничего.

Фёдор – тот горевал, от меня отдаляться начал. А может, потому и начал? Не из-за ребенка, а когда моя сила его тянула, ко мне звала, он ко мне и шел, ровно привязанный? А ее-то из меня и высасывали, вместе с ребеночком последние силы и ушли? Может, самый огрызочек и остался… эх, не знаю я точнее. Поглядеть бы на его девку лембергскую, что в той такого было, почему Фёдор после меня к ней прикипел?

Может, и ее Жива-матушка силой одарила, просто не знала несчастная, как применять ее, ровно как и я была? Курица глупая, несведущая!

Могло и такое быть, только ее испортить некому было, ни Маринки рядом не было, ни свекровушки, будь она неладна. Вот и прожила она с Фёдором малым не десять лет.

А я в монастыре была. Первое время ровно неживая, кукла деревянная, ничего не видела, не слышала, разве что руками перебирала, кружева плела, а вот потом?

Потом… монастырь же! Земля намоленная, земля древняя. Те монастыри издревле на наших местах силы ставить старались, там, где старые капища были, куда люди шли, беды свои несли… Мой монастырь из тех же самых? Мог и он на древнем месте стоять, не задумывалась я о том, ровно мертвая была.

Там я и отходить начала, наново силой напитываться.

Сама ли восстанавливалась?

Колдун ли умер, который из меня силу тянул? Монастырь ли помог?

Первое-то время я через силу жила, похудела, подурнела, ровно щепка стала. Потом решила по хозяйству помогать, книги переписывать стала, языки учить начала – легко они мне дались.

А потом уж, с Вереей, – тогда полыхнуло, наново дар во мне загорелся…

Чует сердце, когда б и Михайла, и Фёдор… и сразу, или там через год после моего заточения в монастырь пришли, ничего б во мне не вспыхнуло. Хоть насилуй, хоть пытай, хоть через колено ломай. На костер взошла бы, как во сне дурном.

А в ту ночь…

Самую черную, самую страшную ночь моей жизни, и Михайла постарался, и Верея все мне отдала, лишь бы получилось, лишь бы я смогла!

Вот черный огонь и загорелся во мне, полыхнул, обжег, родным стал.

И погасить его я никому уже не позволю.

Дотягиваюсь до огня, но не хватаю его рукой, а впитываю в себя всем телом, душой, сердцем… Сгорю до пепла?

А мифические звери финиксы из пепла и воскресают! И я сделаю!

Ужо погодите вы у меня все! До каждого колдуна доберусь! И хвост вырву!

* * *

Михайла ни о чем плохом и думать не думал. Наоборот – о хорошем.

Коня б ему купить, да такого, чтобы на нем не стыдно было, чтобы Михайла и справиться с ним мог, и смотрелся на нем хорошо, и сбрую бы к нему…

Да хороший конь – он и стоит дорого, и содержать его надобно не абы где, не в царскую ж конюшню ставить. И кормить, опять же, и лелеять, и холить, и конюхам платить…

С другой стороны – едешь куда с царевичем, понятно, не оставят тебя, дадут какую лошаденку, но каждый же раз неудобно так. И какая еще лошадь будет, и какое седло, и нрав у каждой скотины свой, и скорость, и чужое, опять же, приноравливайся каждый раз. Неудобно получается.

Но и с конем своим мороки много, и дел сразу прибавится, и когда бежать придется, с ним что сделаешь? Удастся ли забрать? Не то получится, что и деньги зря потрачены, а ему каждая копейка пригодится, когда они с Устей бежать будут. С другой стороны, на своем-то коне бежать легче?

Вот и получалось, что и так бы хорошо, и этак. Сразу не выберешь.

Чернавку, которая к нему скользнула, он и не заметил, сразу-то. Прошло то время, когда он каждой дурехе улыбался да кланялся. И хорошо, что прошло.

– Чего тебе надобно, девица?

– Ты ли Михайла Ижорский?

– Я.

– Со мной пойдем.

– Куда? Зачем?

– То тебе надобно. Идем.

Михайла задумался на секунду, даже кистень поправил в кармане… ну да ладно! Не в палатах же его убивать будут? Мало ли кто девку эту послал? Вон от боярина Раенского уже польза великая пришла, может, и еще кто ему денег дать пожелает?

И пошел себе.

Вот чего не ожидал он, так это царицу. Полуобнаженную, в рубашке прозрачной, на кровати роскошной лежащую…

Чернавка выскользнула, дверь прикрыла.

Марина улыбнулась, парня к себе поманила, рубашка роскошная с плеча соскользнула, кожу белую приоткрыла.

– Иди ко мне, Мишенька. Иди сюда…

Илье-то хватило бы, чтобы на кровать упасть и красавицу в объятия сгрести. А Михайла нет, Михайла не дрогнул, то ли покрепче он оказался, то ли в Устинью влюблен был по уши, а только мысли у него в голове резвыми соколами полетели.

Царица сие.

С ней в постели оказаться – измена. Государево Слово и Дело!

Казнь мучительная…

А что дознаются – так это точно. Рано ли, поздно ли… вот ведь дурища, так-то от мужа бегать…

Отказывать?

Со свету сживет, тварь мстительная… надо, чтобы сама отказалась от него!

А в следующий миг Михайла на пол и упал.

Марина аж икнула от неожиданности. И еще раз, посильнее. Всякую реакцию на свою красоту она видывала: и столбами стояли, и глазами хлопали, и к ногам ее падали… но не бились, ровно припадочные, пену изо рта не пускали, глаз не закатывали! Вот такое в новинку ей оказалось.

А Михайла от души старался, рук-ног не жалел, колотил по полу. Случалось ему и такое устраивать. Не настоящий припадок, конечно, но разыграть падучую, пока сообщники под шумок мошны на базаре посрезают, – запросто. Еще в четырнадцать лет научился тому смышленый мальчишка.

Пена изо рта шла, сначала белая, потом кровью окрашенная, Михайла щеку изнутри прикусил… кашу-то маслом не испортишь! Пусть посмотрит, пусть уверится, порадуется, полюбуется да решит, что не подходит он для постели. Каково – когда на красивой женщине да в интересный момент так-то и прихватит? То-то же, никому такое не понравится!

Марина с кровати вскочила, в ладоши хлопнула – чернавка влетела.

– Разберись с ним, дурища!

Царица рыкнула, да и вышла, а чернавка принялась Михайлу в чувство приводить. Водой полила, вином отпоила, молчать предупредила…

Михайла и сам молчал бы, не дурак ведь. Но так-то оно еще надежнее.

Нашли дурака, с таким связываться!

И…

Красивая царица, конечно. А только и у красивой бабы, и у страшной промеж ног одно и то же. А жизнью за ту красоту рисковать…

Иди ты… к мужу под бочок! Или еще к кому!

Тьфу, дура!

* * *

– Готово все, государь.

Боярин Раенский честь честью список протянул, государь его глазами пробежал. Пару имен вычеркнул.

– Не надобно.

– Как скажешь, государь.

Платон Митрофанович и спорить не стал. Все одно список для виду только. Ежели Фёдору так Устинью хочется, ее он и выберет. Но для приличия хоть вид сделать надобно.

А и то…

Мало ли кто еще племяннику глянется? Всякое ж бывает!

Нескольких рыженьких… ладно-ладно, каштановых, сероглазеньких, Платоша лично в список включил. А вдруг?

У нас в Россе бабы красивые, гладкие, ладные, не то что в иноземщине паршивой, где баба чуть красивее козы – уже ведьма. Потому они там и парики цепляют, и морды-то красят… с них как этот ужас соскребешь, небось сбежишь не останавливаясь.

Борис пару минут еще подумал. Еще одно имя вычеркнул.

– Родни там много… Что Федя? Все та же боярышня у него на сердце?

– Та же, – вздохнул Платон Митрофанович почти искренне. – Та же, государь. Как присушили парня…

Борис вспомнил серые глаза Устиньи, вспомнил тихий голос, лукавый вопрос – и неожиданно даже для себя самого улыбнулся.

– Зря ты так, Платоша. Девушка там хорошая, вот и весь разговор.

– Слишком уж хорошая, не бывает таких, – непримиримо буркнул боярин.

– Ты, боярин, что плохое о ней знаешь? – нахмурился Борис.

Платон, настроение царя нюхом чуявший, тут же хвост прижал, заюлил:

– Эм-м-м… ничего, государь.

– Вот как узнаешь, так и придешь. А до той поры чтобы на девушку не клеветал. Понял ли?

Боярин понял, промолчал и вышел, пятясь и кланяясь.

Да что это за Устинья такая, что ее уже и царь защищает?! А?!

* * *

– Разговор у меня к тебе есть, Божедар.

– Слушаю, волхв.

Божедар отвечал, как и до2лжно, сидел ровно, смотрел спокойно. Велигнев надеялся – не откажет.

Понятно, волхв он сильный, старый, умелый, да вот беда – не все волхвам на земле подвластно. Сила им хоть и дана, а только делами людскими сами люди управлять и должны.

А еще на всякую силу другая найдется.

Даже самый умелый волхв иногда с людьми не справится, не выходят волхвы супротив войска. А надобно.

Тут-то такие, как Божедар, и пригождаются. Не волхв он и не будет никогда, ни сам, ни дети его, а вот кровь в нем есть, и способности есть, только другие чуточку.

Богатырь он.

Просто никто о том не знает.

В сказках о таких людях нередко сказывается, а иногда и написано верное. Вот вам сказка о Вольге Всеславьевиче[5]5
  Иногда – Святославович.


[Закрыть].

Что верное, а что просто сказ для ребятишек маленьких?

Растут такие люди куда как быстрее, и силу им Род дает куда как больше человеческой, и зверей-птиц они понимают иногда. И оборачиваться могут, только не так, как у иноземцев, проклятьем по полнолуниям, а второй облик у них такой, а то и третий, четвертый, десятый – человеческой волей управляемый. Всякое бывает, разные у всех силы.

Только Вольга в былинах остался, а Божедар – здесь и сейчас есть. И не имя это, конечно, прозвище, кто ж имя-то постороннему человеку скажет?

И своя дружина у Божедара есть. Правда, называется сейчас не так, да оно и неважно, рыбу можно хоть как назвать, плавать не перестанет.

– Беда у нас, богатырь. Снова иноземцы на Россу войной пойти хотят. А не войной, так подлость какую придумают.

Богатырь и не удивился, считай, вся история Россы про то, как приходили к ним иноземцы, да тут и оставались, земельку удобрять, траву кровушкой поить. Чай, не первый поход, не последний.

– Могут они. А от меня что требуется?

– На Ладогу пойдешь, рощу священную там сохранить надобно. А еще – провижу, первый удар там будет. Какой – не знаю, а только чую, натянулось там полотно, вот-вот лопнет.

Божедар только плечами пожал.

– Хорошо. Сходим с парнями, потешим душеньку.

Велигнев улыбнулся довольно:

– Должен буду, Божедар.

Понятно, не о деньгах речь. И не о долгах.

Долг у богатыря – родину защищать. Кровь его о том поет, для того и рожден.

Долг у волхва – свои земли оберегать, свой народ. Судьба такая.

Деньги?

Когда захотят они, на серебре есть-пить смогут, с серебра умываться, а только им не того надобно. Божедар головой тряхнул, улыбнулся:

– Хорошо бы…

Есть свои беды и у богатырей. У волхвов семьи не всегда есть, далеко не всегда. Суть волхва – служение, а кто рядом с ним встать сможет? Такой же одержимый? Не до семьи им будет. А кто-то еще выдержит его силу, его знание, его власть?

Нет, нечасто у волхвов семьи бывают, чаще случается, что детей от них приживают, да и воспитывают, потом уж отцу привозят. А когда семья есть, считай, волхву сложно. Женщины тоже… когда детей рожают, служение свое приостанавливают. Как Беркутовы, как та же Агафья – пока волчица щенят кормит, на охоту волк ходит, и иначе никак. Так уж от века заведено.

Вот и с волхвами на волков похоже.

А с богатырями разговор другой.

Им и семьи заводить можно, и детей, только рождаются те часто без силы богатырской. А чтобы богатыря выносить… тут тоже помощь волхва нужна. Распознать, помочь, поддержать, иначе первый крик богатыря последним вздохом для матери его обернется. Сила-то богатырская, неуправляемая, а младенец же, а то и вовсе плод во чреве, повернется неудачно, тут и беда будет. Вот чтобы не случилось такого, волхв нужен, сильный да умелый, чтобы знал, где придержать, где отпустить, где заговорить.

Божедар женат давно и прочно и супругу свою любит. Двое детей есть уж у них, сын и дочь, и любит их всех Божедар без памяти, а только дети его обычные люди, не передалась им мощь богатырская. Не знал мужчина, получится или нет, а сына хотел бы, которому силу свою отдать сможет, дружину передать, который дело его продолжить сможет.

Богатыря.

И мог бы… только помощь волхва его жене потребуется.

Велигнев головой тряхнул. Что он – не знает о том? Давненько знает.

– Как гроза пройдет, приводи супругу. Сам позову, помогу, чем смогу.

– Благодарствую, Велигнев.

– Не за что.

И верно – не за что. О какой тут благодарности речь? Обязаны волхвы угрозу зрить и предупреждать.

Обязаны богатыри защищать землю росскую.

Даже не обязаны. Для того на свет рождены, не мыслят себе иной-то жизни. Но люди ведь, не зверье дикое, и веселья им хочется, и радости, и счастья простого, человеческого… вот и договорились. Один другому поможет, и никому от того плохо не будет. Оно и так бывает.

Знал Велигнев – соберет Божедар дружину свою и пойдет к Ладоге.

И Добряне он весточку уж отправил, и Агафья предупредит о том.

А еще провидел он, что беда там будет великая и не вся дружина вернется.

Насчет Божедара не видел, темно было впереди. Вроде как развилка, и не от самого Божедара то зависит.

И молчал.

Точно знал, когда вернется богатырь – он ему чем сможет поможет.

А когда нет…

Семье его отслужит. Его просьба, ему и ответ держать.

И молчать.

Тяжко?

То-то и оно. Страшная это ноша, а только не передашь никому, не отринешь, не откинешь в сторону, ровно камень. Нести надобно.

Будем нести.

* * *

– Непотребство!

– Утихни, Макарий. – Борис сдвинул брови, пришлось патриарху губы поджать да за посох крепче взяться.

– Все одно, безлепие то, государь! И царевич туда отправился!

– Фёдор? Так что с того?

– Государь, пост сейчас!

Борис в окно посмотрел.

Там, за рамами медными, за стеклами цветными, небо синело. Яркое-яркое. Чистое-чистое.

И так Борису вдруг прокатиться захотелось!

Вот чтобы как в детстве! Чтобы он, и конь, и полет над снегом, и вкус мороза и зимы на губах, и чтобы остановиться где да в снегу покататься, просто так, от восторга жизни, и сосульку с крыши сломать, и подгрызать ее, с ума сходя от восторга…

И стоит тут чучело это черное, последнюю радость у людей отобрать готовое…

– Иди-ка ты отсюда, Макарий!

– Государь!

– Али невнятно я сказал? Иди! Тебе же лучше, когда люди грешить будут. Покаются, потом серебро в храм понесут! Не морочь мне голову! Молод Федька, вот и хочется ему немного радости! Не смей его грызть!

И так царь выглядел, что Макарий даже и спорить не насмелился. Развернулся, да и вон пошел.

Эх, государь, государь!

Нет в тебе истинной богобоязненности! Нету…

* * *

А Борис, который Бога бояться и не собирался – чего отца-то бояться? родного, любимого, любящего? враг он тебе, что ли? – в свои покои отправился, да приказал не беспокоить.

А сам…

Ох, не только царица потайные ходы знала.

Борис тоже в стороне не оставался. Переодеться в платье простое, кинуть монетку конюху верному, да и – на свободу!

Одному!

Без свиты, без людей лишних, без венца царского!

Риск?

А ежели себе такое не позволять, так и с ума сойдешь, пожалуй. Сколько можно-то? На троне сидеть, на бояр глядеть, указы умные читать-писать, о государстве думать… сил уже нет! И сил, и терпения… свободы хочется! Хоть глоток! Хоть щепоточку!

Царь? Обязан?!

А что – не человек он, что ли?

Никому-то дома сидеть не хотелось в святочную неделю.

* * *

Гулянья!

Как же это весело, как радостно!

У Фёдора и то складки на лбу разгладились. Кругом шум, гам, смех, суета веселая. Налево посмотришь – с горки катаются.

Направо – карусель веселая.

Прямо – ряды торговые, люди смеются, народ заманивают, кто сбитнем, кто калачом, кто петушком на палочке.

В сторонку отойдешь – там костры горят, вдруг кто замерз, погреться захочет? А вот и скоморохи, ходят, кукол своих показывают, с медведем ученым пляшут… тот квелый, скучный, а все ж старается…

Впрочем, Фёдора мало то интересовало. А вот Устинья…

Долго искать не пришлось, на горке оказались все Заболоцкие.

И старшие, и младшие. Старшие, правда, быстро накатались, да и погулять отправились. Боярыня аж цвела, мужа под руку держала, улыбалась.

Хорошо!

Давно он ее вниманием не баловал! Все дела домашние да заботы хозяйственные, а что она – не женщина? Ей ведь не так много надобно, слово ласковое да улыбку добрую. Боярыня и дочек из внимания выпустила.

А ими Илья занимался.

Садились они все на саночки – Марья, за ней Илья, потом Аксинья и Устинья – и летели с горы под визг веселый. Марья от души веселилась. Уж и не думала она, что так-то у нее будет!

В очередной раз перевернулись саночки, молодежь в снег полетела, захохотала, Илья невесту перехватил, в щеку поцеловал.

– Всегда тебя любить буду, Илюшенька.

Гадом надо быть последним, чтобы на такое не ответить.

– И я тебя, Марьюшка. И деток наших будущих, и доченьку.

Устя только хихикнула, глядя на братца с невестой.

Ишь ты… целуются они! Прямо в снегу. Аксинью, которая что-то плохое сказать хотела, она ногой пнула в валеночке, не больно попала, но увесисто. И то сказать, нашла сестренка время, чтобы жало свое выпустить! Думать надо и язык прикусывать! А то оторвут!

– Помолчи!

Сестра зашипела, что та гадюка, но Устя ей кулак показала.

– За косу оттаскаю! Не смей им радость портить! Пошли, я тебе сбитня куплю!

Аксинья и не спросила, откуда деньги у сестры. За ней пошла. А потом…

– Ой…

Фёдора она б и не увидела, и не заметила. Чего в нем для Аксиньи интересного? А вот Михайлу…

Устя обоих заметила.

Куда б удрать? Поздно, увы. Вот они, стоят, не подвинешь! Устя низко кланяться не стала – видно же, царевич сюда гулять пришел, – а голову склонила, улыбнулась лукаво.

– Фёдор Иванович, рада встрече.

Царевич так и расцвел. Михайла, правда, скривился чуток, ровно лимон укусил, но на него уже Аксинья смотрела. Не бросать же, не сводить свои труды на нет?

– Как снежок? Мы покататься хотели!

– Хороший снежок. Мы сейчас с сестрицей чего горяченького выпьем, да и покатаемся! – Устя улыбалась весело. А ей и правда хорошо было. Даже Фёдор настроения не портил… Пусть его! Пусть у него хоть такая радость будет! Другой-то она ему давать не собирается.

– А сопроводить вас можно, боярышни? Чтобы не обидел никто?

Михайла на Устю откровенно любовался.

Ох, хороша!

В тулупчике теплом, в шапочке беленькой, заячьей, в платке цветастом. Улыбается, разрумянилась, веселая, счастливая… Сестра ей и в подметки не годится. И понимает это, едва от злости не шипит. Хотя встала б рядом и улыбалась – куда как симпатичнее показалась бы!

Фёдор тем временем Устинье руку предложил, на санки кивнул.

Устинья кивнула, да и пошла. Время сейчас такое… пусть его. Откажешь – скандал точно будет, настроение у всех испортится. А так и родители не возразят – Устя ни на секунду не забывала про отцовские мечтания, ни Илья, ни Аксинья…

Ох, морочит ей голову этот гад зеленоглазый!

Устя Михайлу с радостью бы под лед спустила, да вот беда – нельзя покамест. А хочется, никакого зла на негодяя не хватает! Но пока о том разве что помечтать можно, недолго.

И были санки.

Раз за разом скатывались они с высокой горки. Фёдор впереди сидел, санями правил, Устя сзади к нему прижималась, пару раз в снег они валились вместе, хохотали до слез. Странно даже.

Не был Фёдор таким никогда.

Или то сила ее действует? Устинья про то не знала. Точно сказать не могла.

Михайла тоже не терялся, Аксинью развлекал. Истерман (где ж без тебя, заразы?!) боярина перехватил с боярыней, говорил о чем-то… Алексей Заболоцкий доволен был.

Устя на Фёдора с тревогой поглядывала. Чем дальше, тем наглее вел он себя: то прижмет ненароком, сажая в сани, то повернет их так, что скатятся они в снег, и он на ней лежит… и дыхание у него становится тяжелое, неровное, и глаза выкатываются…

Наконец Усте прискучило раз за разом вырываться, она косой мотнула, в сторону отошла.

– Хватит! Накаталась!

Фёдор ее за руку схватил:

– Чего ты! Пойдем еще раз!

– Не хочу я больше, царевич. Голова кружится.

– Пошли, сбитнем напою. И калачи тут продают, слышу… а бусы хочешь?

Фёдор был довольным, радостным… глаза горели. Хорошо! Сейчас бы… он даже уголок присмотрел укромный между палатками. Затянуть туда Устю да поцелуй сорвать с губок алых. Лучше – два поцелуя… или три?

Устя эти мысли как по книге читала.

– Не хочу я, царевич. Охолонуть бы мне.

– Пошли, не ломайся!

Фёдор к такому не привык, за руку Устинью потянул. Царевич он! Никто ему и никогда не отказывает! А кто отказывает – ломаются просто. Кривляки бессмысленные!

Устя зашипела зло. Ах, пнуть бы тебя сейчас так, чтобы три года жена без надобности была! Да ведь отец потом с нее три шкуры спустит!

Силой своей попробовать подействовать?

Можно. Сделать так, чтобы Фёдор обеспамятел, она и сейчас может, только рисковать не хочется. Мало ли, кто заметит, что заметит, полно на гуляньях глаз приметливых.

Словами еще попробовать? А когда не действуют слова-то?

– Пусти, Фёдор Иванович. Не в радость ты мне.

– Устенька, не упрямься… с ума схожу, жить без тебя не могу.

И тащит, зараза, тащит к палаткам! Нельзя ж себя позорить так… и позволять ему ничего лишнего тоже не хочется, ее ж стошнит, одно дело голову словами морочить, другое – хоть пальцем до него дотронуться!

Устя бы ударила. Не дала бы себя никуда затащить, но…

– Пусти боярышню, братец.

Голос вроде и негромкий, а обжег крапивой, Устя аж подскочила на месте, малым в сугроб не рухнула. Государь Борис Иоаннович?!

И не померещилось, не помстилось. Стоит, смотрит прямо, улыбается весело. И не скажешь, что царь… одет просто, неприметно, хотя и дорого. А все ж ни золота, ни соболей на нем нет.

Фёдор зашипел, ровно гадюка, глазами сверкнул.

– Борис-с-с-с-с-с…

Второй раз государь повторять не стал. Просто стоял и смотрел на пальцы, на рукаве Устиньи сжатые, пока те не дрогнули, не распрямились…

Понятно, легко Фёдор не сдался.

– Чего тебе, братец? Не мешай нам с невестой!

– Иди… братец, погуляй, да без невесты. Не в радость девушкам, когда их силком тащат.

– Я…

– Иди и на боярышню не оглядывайся. У нее глаза испуганные, и губы вон дрожат, и отталкивала она тебя не для игры.

Кажется, Фёдору то и в голову не приходило. Глаза, губы, да кому какое дело, когда ему чего-то пожелалось? Но совесть в нем и на кончик ногтя не проснулась, не блеснула.

– Я…

– О боярышне я позабочусь. А скажешь кому, что я тут был, – пожалеешь. Как в детстве. Понял?

Фёдор черными словами выругался – и прочь пошел, только снег из-под каблуков взметнулся.

Устя огляделась быстро, нет ли вокруг посторонних злых глаз, отвод-то она накинуть не успела, дура бестолковая!

Нет, не видел никто… Повезло.

Родителей Истерман куда-то увел, Аксинью Михайла занял, старались, негодяи, для своего хозяина все делали, а получилось – для Усти.

– Благодарю, го…

– Просто Борис. Или братцем называй, когда за Фёдора замуж выйдешь, сестрицей станешь.

Он улыбается, а у боярышни сердце зашлось, забилось где-то в горле. И не хотела, а слова с языка рванулись:

– Прости… братец. А только не люб мне Фёдор, когда б отец не неволил, близко б не подошла.

– Вот как…

– Прости. Мало у девки воли, когда так-то сватают. Выдаст меня отец замуж, никуда не денусь, а что жених не в радость… девичьи слезы – луковые…

Устя и сама не знала, как шаг вперед сделала, нахмуренных бровей коснулась, разгладила. Словно… так надобно было.

И…

Когда б ударили ее, так бы не поразилась.

– Аркан?!

– Что? – Борис и нахмуриться не успел, как девичьи пальцы на его рукаве сжались, потянули его в закоулок, да с такой силой, что дернись – рукав оторвет. И глаза отчаянные, решительные.

Затащила, к стене дощатой толкнула, на грязь и внимания не обратила.

– Давно ли у тебя это?

– Что? – Борис и не понял, о чем она.

Устя выдохнула.

Оставить как есть? Или… решиться?

– Слово мне дай, государь, что казнишь меня али помилуешь волей своей, но что сейчас произойдет – не расскажешь никому!

– Что?

– Я сейчас полностью в воле твоей буду. А только и оставить это никак нельзя…

Устя видела так отчетливо, так ясно, словно вот оно, настоящей веревкой стало…

Аркан.

Не такой, как у Ильи. Этот изящнее, тоньше, чем-то ошейник напоминает, да суть одна. И снять его надобно. Немедленно.

Потом колдовка прознает, еще свои чары укрепит, а на что серьезное сил Устиньи может и не хватить, не все голой силой ломится, что и опытом побивать надо. Значит – сейчас, пока она знает, что может, что справится, что хватит ее сил.

Устя в глаза Борису посмотрела, руку подняла, пальцы на аркан легли, ощупали.

Тоненький, ровно ниточка серебряная, не черная, а куда как прочнее. На Илье веревка была, а здесь проволока металлическая, сильнее, надежнее, незаметнее.

Когда специально смотреть не будешь – и не увидишь. Или вот так, как Устя… с ее огнем и не такое углядеть можно. И действовать.

– Прости, Боря. Надобно так…

И сорвала удавку одним движением.

Взвыла от боли, руку ожгло, из-под ногтей кровь хлынула… В глазах потемнело, за Бориса схватилась, лишь бы не упасть… удалось?!

Да!

* * *

– Что-то Усти не видно. Да и царевича.

Не сильно-то боярин беспокоился, понимал, что вреда Устинье рядом с Фёдором не будет. А все ж ни к чему боярышню срамить, коли хочешь ты девку! Ну так женись! По-честному! А в углу тискать не смей, боярышня это не холопка какая!

Боярыня Евдокия на мужа посмотрела, вздохнула затаенно, еще раз пожалела доченьку, она бы век такому, как Фёдор, дитя не отдала, да кто ж ее спросит-то?

– Не кручинься, батюшка. Умная у нас доченька выросла, не позволит она себе лишнего.

– Чуточку и позволить могла бы. – Алексей Заболоцкий себя хорошо помнил. И как поцелуи срывал то там, то тут…

Евдокия тоже помнила.

И прабабкин наказ. Агафья просила ее, а когда уж честно сказать – приказала Усте не мешать и под руку не лезть. Мол, не глупая у тебя дочка, Дуняша, сама она разберется, а вы только хуже сделать можете.

Сказать бы о том мужу, да нельзя. Гневлив боярин, на руку скор… да и не всё мужьям-то рассказывают.

Мужу-псу не показывай… улыбку всю. До нас поговорка сложена, а нам досталась. Вот и ни к чему со старой-то мудростью спорить, должно что-то и в тайне от мужчин быть.

– Не надобно, Алешенька. Запретный-то плод – он завсегда слаще.

– И то верно.

– Плохо, что не видно Усти, но верю я в нее. Справится она, лишнего себе не позволит.

– А как царевич настаивать будет?

– Все одно не позволит, найдет как отвлечь али еще чего придумает, умненькая она у нас выросла.

– Да… вся в меня. Как ты думаешь, Дуняша, будет наша Устя царевной?

Евдокия в том сомневалась сильно. Ежели бабка вмешалась…

Да и Фёдор Устинье не люб. И… нехороший он. Как он на Устю смотрит… нет, нельзя ему девочку отдавать, ей с ним плохо будет.

Вслух-то она ничего не скажет, только то, что хочет муж услышать. Но ежели что, свадьбу расстроит с превеликим удовольствием!

Не нравится ей Фёдор, попросту не нравится. И за дочку тревожно. Но покамест молчать надо.

Всему свое время, и особенно – слову.

* * *

Давно у Бориса такого дня хорошего не было.

Выбрался он из дворца легко, по полям пролетел, ветер свежий пил, как самолучшее вино, пьянел от терпкого привкуса на губах.

Спрыгнул, руки раскинул, в снег упал…

Воля…

Сколько ж лет он так не делал? Десять?

И не упомнить уже… Как батюшки не стало, так и ушла куда-то радость, исчезла, не жил, а дни считал, ровно в подземелье сумрачном. А сейчас вот волной прихлынуло, накатило!

Захотелось.

Вспомнил улыбку теплую, глаза серые…

Красива ли Устинья Алексеевна? Хороша, да до Маринушки ей, как соловью до павлина. А все ж…

Есть в ней радость. Чистая, незамутненная…

Еще покататься? Или съездить, с горки прокатиться? По ярмарке походить?

Не так, как обычно делается, а для себя, для души?[6]6
  Был у русских царей и такой обычай. На Святки переодеваться и ходить по улицам, типа Гарун аль Рашид. Был. До Романовых – точно, а потом сгинуло постепенно. Рюриковичи себе многое позволить могли, а Романовы – нет.


[Закрыть]

Борис и сам не заметил, как коня повернул. До Ладоги доехал, монетку парню кинул, тот коня привязал, посторожить обещал, а сам Борис гулять отправился.

Хорошо…

Когда не знает тебя никто, не требует ничего, не смотрит с почтением, не кланяется земно, зады кверху выставляя.

Что Бориса к горкам потянуло? Сам бы он век не ответил, но Устинью легко нашел. И Фёдора, и… сам гневу своему поразился. Да какое дело ему до боярышни, таких не одна сотня по Ладоге разыщется, еще и красивее найдутся? А вот… поди ж ты! При виде слез в серых глазах едва Борис за плетку не взялся. Было такое в их детстве: поймал Борис братца, когда тот кошку мучил, и выдрал так, что Федька потом долго ходил, почесывался. В обморок не падал, крови ж не было, а вот зад болел. И кошек братец потом не мучил. Никогда. Бориса побаивался.

Киска та, у Феденьки отбитая, еще долго у Бориса жила, мышей ему таскала… было дело.

А теперь, значит, подрос Феденька, забылась трепка старая, новой захотелось. И кошки забылись, девушек ему подавай!

Ух, мачеха, зараза такая, избаловала мальчишку!

Свято ведь уверен, что подарок он для любой женщины, и невдомек ему, что не его видят – царевича.

На пугало кафтан бархатный надень – то же самое и будет, как бы еще не ласковее улыбаться будут! А дружки его в том первые потатчики! Пакостники мелкие, все сделали, чтобы Устинья одна с царевичем осталась, неуж не понимали, что дальше будет?

Не удержался Борис, вмешался и не пожалел – такой радостью серые глаза полыхнули.

Брат кулаки сжал, ровно кинуться хотел, Борис уж прикинул, где сложить его, когда бросится. У стеночки деревянной, в снежок, в кучку…

Не решился Фёдор на брата накинуться, так он и в детстве не кидался. Разве что орал гадости да маменьке пожаловаться грозил. Кому-то сейчас он жаловаться будет?

Зашипел царевич злобно да прочь ринулся, а Устя, напротив, ближе подошла…

Что она в Борисе увидела? Царь и не понял сразу-то, но Устя за руку его схватила с неженской силой. Что говорила? Что просила?

Государь и половины не понял, зато хорошо другое осознал.

Вот почему Фёдора так тянуло к ней!

Теплая она. И рядом с ней тепло, душа оттаивает, ровно весна начинается. Сейчас бы наклониться, к себе ее притянуть, губами губ коснуться… и чем он лучше Федьки будет?

Только пока Борис с собой боролся, Устя что-то решила. Руку подняла, кончики пальцев его горла коснулись, у царя в голове зашумело…

– Устя?

Серые глаза расширились, а по наружному краю их ровно огни зеленые зажглись. Яркие такие… Боря и двинуться не смог сначала, а потом уж и поздно было.