Текст книги "Епістолярій Тараса Шевченка. Книга 1. 1839–1857"

14 березня 1850. Оренбург

14 марта 1850. Оренбург.

Друже мій єдиний!

Я не знаю, що б зо мною сталося, якби не ви! В великій пригоді стали мені оці 50 карб. Розпитайте Ілію Івановича, – я йому пишу. Що значать гроші при убожестві! Якби не ви, то мене б давно з нудьги не стало, а то все-таки, хоч украдучи, та трошки помалюю, а воно й полегша! Не знаю, чи доведеться мені хоть що-небудь намалювать на Каспійському морі, бо мене весною туди поженуть. Якщо доведеться, то пошлю до вас; тільки вже ціни не поставлю, а продасте так, як вам Бог поможе.

От яка моя доля погана! Я, вставши раненько, заходився писать до вас лист оцей; тільки що заходився, а тут чорт несе єфрейтора (звичайно, найнятого, щоб давав знать, бо я живу тепер не в казармах): пожалуйте к фельдфебелю. Треба було лист покинуть, а сьогодня почта одходить. То сяк, то так ублагавши фельдфебеля, вернувся я до хати і захожуюся знову, а часи беруться вже коло першого, то вибачте, коли не все розкажу, що хотілося б розказать, або що-небудь помилюся.

Подякуйте і ви за мене Ілію Івановича за його благородную щедроту, а мені Бога для вибачте! А якщо трапиться мені ще що-небудь прислать до вас, то підписуйте ви самі мою фамілію, циноброю, бо мені не можна.

Усе, що ви з ласки своєї послали, я получив. І Фому Кемпейського получив. Спасибі тому доброму Михайлові, що він таки мене не забуває. Якщо ви знаєте його адрес, то пошліть йому оцей листочок, а як ні, то одішліть В[арварі] Н[іколаєвні], – вона певне знає. Спасибі вам за всі ваші блага! Не забувайте безталанного

Т. Ш.

До 1-го мая адрес мій той самий, а там, здається, треба буде знову мовчать.

29 березня 1850. С.-Петербург

Письмо Ваше, добрый Тарас Григорьевич, (от 7 март[а]) я получил, за которое приношу Вам мою искреннюю благодарность. – Душевно благодарю также за желание Ваше доставить мне право владеть рисунками Штернберга. – Дай Бог, кабы Вам прислал их Гудовский, а то он, кажется, хочет упорно действовать противу желания Вашего, да где, я думаю, мне не видеть этих рисунков, как ушей своих. Жалею, что Вас опять командируют, и куда же? – На Мангишлак. – Не лучше ли Вам хлопотать быть отправленным опять на Раим, оно, правда, и там не лучше, но я слышал, что туда назначается К. И. Герн комендантом, так по этому случаю я полагаю, Вам не лучше ли было ехать туда, иметь под рукою такого человека, как Карл Иван[ович], право, не худо, а на Мангишлаке Бог знает кто начальствует. – В настоящее время новых №№ Калама нет, ожидают скоро новых товаров и тогда будут Калама. Продаются они, иные по 1 р[уб.] 20 к. сер[ебром], по 2 руб. и 50 к. сер[ебром]. Спасибо Вам за мысль, которую Вы подали мне насчет высылки брату Матвею масок, в самом деле это будет ему славная школа, непременно пришлю. Я приготовляюсь теперь писать программу на 2 золотую медаль, – подал вчера эскиз в Совет Академии для утверждения, не знаю, утвердили ли? Сюжет картины: отъезд семейного человека в дальний вояж. – Дай Бог, кабы утвердили, писал бы с удовольствием. Надеюсь, что вышла бы недурная вещь. – Письмо Ваше к Михайлову я отнес, но не застал его дома, а написал ему записку.

Преданный Вам душею А. Чернышев.

Был у меня недавно Левицкий, мы посидели с ним, поговорили.

29 марта 1850.

С.-Петербург.

1851

12 січня 1851. Новопетровське укріплення

Новопетровское укреплен[ие]

12 генваря 1851 года.

Мне до сих пор живо представляется 12 число генваря – и соседка ваша Т. Г. Вольховская, жива ли она, добрая старушка? Собираются ли по-прежнему в этот день к ней нецеремонные соседи со чады и домочадцы повеселиться денька два-три и потом разъехаться по хуторам до следующего 12 генваря? Жива ли она? И много ли еще осталося в живых, о которых с удовольствием воспоминаю? Да, в прошедшем моем хоть изредка мелькает не то чтобы истинная радость, по крайней мере, и не гнетущая тоска. Недавно кажется, всего четыре года, а как тяжело они прошли над моею головою, как изменили они меня, ч[то] я сам себя не узнаю. Вообразите себе безжизненного флегму – и это буду я. Не следовало и говорить об этом, а лучшего нечего сказать.

В прошедшем году со мною ничего нового не случилось, разве только что меня перевели из Орской крепости в Новопетровское укрепление. На восточный берег Каспийского моря. Начальники мои – добрые люди, здоровье мое, благодаря Бога, хорошо, только чтение весьма ограничено, что и удваивает скуку однообразия. Вот и весь быт мой настоящий. Когда будете писать Андрею Ивановичу, поклонитесь ему от меня.

Жив ли Алексей Васильевич? Я о нем совершенно ничего не знаю! Кланяюся Глафире Ивановне, и князю В[асилию] Н[иколаевичу], и всему дому вашему. И поздравляю вас, единый друг мой, с Новым годом. Прощайте! вспоминайте иногда искренного вашего

Т. Шевченка.

В летние месяцы пишите ко мне через г. Астрахань, а в зимние через г. Гурьев в Новопетровское укрепление, на имя г. коменданта его высокоблагородия Антона Петровича Маевского.

8 червня 1851. Апазир

Богу милый друже мой Аркадию!

Это не будет противу приличия, ежели ты нарочно встретишься с моим искренним другом и расскажешь все, что знаешь обо мне.

Прощай, друже мой, целую тебя.

Між 10 і 20 вересня 1851. Новопетровське укріплення

Я здесь пользуюся покровительством полковника Матвеева. Напишите ему хоть пару строчек, вас это не унизит, а мне принесет существенную пользу. Его зовут Ефим Матвеевич Матвеев, адресуйте письмо на имя Герна – с передачею Матвееву. Бога для, сделайте это, мое возвращение из Новопетровского укрепления будет зависеть от него.

Послал я здешнего краю произведение (кусок материи) Андрею Ивановичу в первых числах генваря – и до сих пор не имею ответа, что бы значило? Когда будете писать к нему, упомяните и об этом.

Простите мне подобные требования.

1852

1 липня 1852. Новопетровське укріплення

1 июля 1852.

Всякое даяние благо, тем более, если оно неожиданно, как, например, твои 20 р., полученные сегодня. Благодарю тебя, искренний друже мой! Трижды благодарю. Ты знаешь, я прежде, в счастливое мое время, не ворочал, можно сказать, капиталами, а теперь, когда я уже шестой год и кисти в руки не беру (мне рисовать запрещено), то можешь себе представить, что значат для меня твои 20 руб.! Только вот что: если я не ошибаюсь, у нас с тобой уговору не было, чтобы платить мне за работу. Кажется, так. Правда, давно это было; я могу и забыть. Я помню только печене порося и пирожки в корзинке. Помнишь ли, добрый друг мой! Счастливое время! Кажется, недавно, а вот уже 12 год тому назад! Летят наши годы, – Бог их знает, куда они так торопятся… Я как теперь вижу тебя, непосидящего Элькана, и флегму Федота, и щирого козака Кухаренка, та ще родича твого скрипника, та ще… і Бог їх перещитає. Много их… где-то они теперь? Живут себе дома припеваючи; только я один, как отколотая щепка, ношуся без пути-дороги по волнам житейского моря! И в самом деле, где меня не носило в продолжение этих бедных пяти лет? Киргизскую степь из конца в конец всю исходил, море Аральское и вдоль и впоперек все исплавал и теперь сижу в Новопетровском укреплении та жду, что дальше будет; а это укрепление, да ведомо тебе будет, лежит на северо-восточном берегу Каспийского моря, в киргизской пустыне. Настоящая пустыня! песок да камень; хоть бы травка, хоть бы деревцо – ничего нет. Даже горы порядочной не увидишь – просто черт знает что! смотришь, смотришь, да такая тебя тоска возьмет – просто хоть давись; так и удавиться нечем. Да, человек в несчастии живет в самом себе, как говорят разумные люди, т. е. размышляет. А к чему ведет размышление? спросить бы этих умных людей. К тому, что разрушает надежду, эту всесветную прекрасную обманщицу! Признаюсь, я долго надеялся, но потом и рукой махнул. Да и в самом деле, мне счастье не к лицу. Родился, вырос в неволе да и умру, кажется, солдатом. Какой-нибудь да был бы скорее конец, а то, в самом деле, надоело черт знает по-каковски жить.

Если будешь писать Ивану Михайловичу, то благодари его от меня за его участие в твоем добром деле. Я сам хотел писать ему, да боюсь: Бог его знает, может быть, он еще и рассердится, что как, дескать, смел солдат себе позволить то и то… Правда, он был когда-то человек негордый, да ведь это было давно, а время и счастье сильно людей изменяет. Впрочем, я не думаю, чтоб И[вана] М[ихайловича] переменило генеральство; он, мне кажется, такой же добряк и хлебосол, как и прежде был, – поэтому я все-таки напишу ему, только не с этой почтой. А почта у нас приходит и отходит один раз в месяц.

Чи жива в Городищі твоя стара мати? Коли здравствує, то низько кланяюся їй.

И кланяюся всем общим нашим знакомым, особенно А. Элькану и С[емененку]-Крамаревскому – когда здравствуют.

О новостях литературы, музыки и театра я не имею совершенно никакого понятия: кроме «Русского инвалида», ничего у нас не имеется; «Северную пчелу», газету литературную, забыл уже как и зовут. Сначала было для [меня] ужасно тяжело без всякого чтения. Потом стал привыкать и, кажется, совсем привыкну, – когда бы поскорее! а то сидишь, сидишь сложа руки, да и захочется прочитать что-нибудь новенькое, а его нет. Так больно станет, что не знаешь, куда деваться. Но самое мучительное для меня то, что мне рисовать не позволяют. А причины – не знаю почему. Тяжело! больно тяжело! А делать нечего… Прощай, мой искренний друже, не забывай бесталанного

Т. Шевченка.

P. S. Чи не зострінешся часом з Василем або Михайлом Лазаревськими, то познакомся з ними.

Сегодня попался мне лоскуток печатной бумаги; читаю, а там говорится о концертах прошедшей весны и о концерте г. Артемовского как о замечательнейшем, и артистке г-же Артемовской, очаровавшей слушателей игрой на инструменте, давно забытом, т. е. на арфе! Боже мой! – думаю себе. – Он уже женатый!

Господи, пошли тебе счастие в твоей семейной жизни!..

16 липня 1852. Новопетровське укріплення

Новопетровское укрепление. 1852.

Июля 16.

Поддерживает ли дружбу или, по крайней мере, приязнь постоянная переписка? Вопрос прехитрый, на который я отвечаю вследствие многолетней опытности так: был у меня во время оно великий приятель (может быть, он здравствует и поныне?), так тот-то великий приятель, бывало, каждую почту дарил меня посланием, по крайней мере, на двух листах. И я, о грустное воспоминанье! должен был отвечать ему, потому что он был хороший приятель, и если б не эти убийственные послания, может быть, и до сих пор остался хорошим приятелем. А то увы! терпение лопнуло и дружба врозь. Мне кажется, что от подобной переписки не только дружба, но и самая нежная любовь не уцелеет. Но нам с вами нечего опасаться за нашу дружбу вследствие частой переписки. Мне кажется, если не ошибаюсь, что со времени нашего знакомства это будет первое письмо. А знакомы мы с вами ровно 10 лет. Да и это письмо, если правду сказать, порождение крайней необходимости. Чистосердечию моему простите великодушно.

Вот какого роду необходимость заставила меня начертать послание сие нехитрое: в настоящем в 1852 году я чувствую приближение той самой болезни, от которой вы спасли меня в 1844 году. Если припомните тот целительный бальзам, которым вы меня тогда врачевали, то, ради самого Эскулапа, пришлите рецепт оного (сальсапарели можно достать и здесь). Фишер тогда в Яготине пояснил мне причину моей болезни тем, что будто бы я торопился жить. Чем же теперь истолковать ее? Разве только тем, что я теперь слишком медленно и однообразно живу. Правда, я и теперь не могу похвалиться очень девственною жизнию; но в отношении пани Киприды, право, не грешен. Думаю, что это дело золотухи. Впрочем, я для вас субъект исследованный.

По прибытии моем в здешний край я два года сряду страдал скорбутом и головною болью. Дальний поход (от Орской крепости до Аральского моря) и продолжительное купанье в море были причиною того, что показались у меня на всем теле, особенно на ногах, золотушные нарывы, после чего я вскоре почувствовал облегчение в голове, а теперь повторяется та же боль и прыщи на голове точно такие, как были и в 1844 году. Я здесь советовался с врачем. Он уверяет меня, что это следствие частых жертвоприношений пафосской богине. А я, благодаря тую же богиню, никогда от нее не страдал, кроме какого-нибудь трыпера.

Теперь нужно бы вам написать о нравственном моем житьи-бытьи. Но оно так скверно, что и писать не хочется, а коли говорить хорошего нечего, то лучше молчать. Живу я, можно сказать, жизнью публичною, сиречь в казармах, муштруюсь ежедневно, хожу в караул и т. д., одно слово, солдат, да еще солдат какой! Просто пугало воронье. Усища огромные. Лысина, что твой арбуз. Точь-в-точь солдацкий портрет, что изобразил Кузьма Трохимович (у Основ’яненка). Шутки в сторону, а написать о себе не могу ничего хорошего, в противном случае это была б ложь. Живу, можно сказать, одним воспоминанием, да и кто им не живет! Помните ли нашу с вами прогулку в Андруши и за Днепр в Монастырище на гору? Вспомните тот чудный вечер, ту широкую панораму и посередине ее длинную, широкую фиолетовую ленту, а за лентой фиолетовой блестит, как из золота кованный, Переяславский собор. Какая-то чудная, торжественная тишина. Помните, мы долго не могли промолвить слова. Пока, наконец, белое, едва заметное пятнышко не запело:

 
Та яром, яром за товаром…
 

Чудный вечер! Чудный край. И песни дивные! Много добрых воспоминаний сохранил я о старом Переяславе и о тебе, мой искренний друже!

Кланяюсь всем добрым моим знакомым и особенно доброму гостеприимному Степану Никифоровичу Самойлову. Ежели пишешь когда О. М. Бодянскому, то кланяйся за мене. Аминь. – Искренний твой Т. Шевченко.

На звороті:

Адресуй так:

Его высокоблагородию

Антону Петровичу

Маевскому,

г. коменданту Новопетровского укрепления

в город Астрахань.

А зимою в город Гурьев.

16 липня 1852. Новопетровське укріплення

Новопетровское укрепление.

1852. Июля 16.

Единый друже мой! Не прогневались ли вы за что на меня? Думаю, думаю, вспоминаю и в догадках теряюся, не обретаю за собою вины ни единыя. Впрочем, едва ли кто себя обвинит! простите великодушно, аще что содеях пред вами по простоте моей, и напишите хоть единую строку, чтобы я мог ведать, что вас еще здрава Бог милосердый носит по сей грешной земле. Вот уже третий год как я не имею от вас никакого известия, последнее письмо ваше получил я в Оренбурге 1850 в последних числах мая, на которое по разным скверным приключениям не мог отвечать вскоре, а писал вам уже из Новопетровского укрепления того же года, месяца ноября, вам и В[арваре] Н[иколаевне], и ни от вас, ни от В[арвары] Н[иколаевны] до сих пор не имею совершенно никаких известий, право, не знаю что думать! или панихиду по вас править, или думать, что вы на меня сердиты. За что ж бы вы на меня прогневались? Вопрос сей для меня – узел Гордиев. Скорблю сердечно, и тем паче плачу, что я во узах моих с вами только и В[арварой] Н[иколаевной] иногда переписывался. Прошу вас, умоляю! Когда получите письмо мое, то хоть чистой бумаги в конверт запечатайте та пришлите, по крайней мере, я буду знать, что вы здравствуете.

Не пишу вам ничего о самом себе потому, что нет хорошего материалу для повествования, а описывать скверную мою долю тошно и грешно, по-моему. Это все равно, что роптать на Бога. Пускай себе тянется жизнь моя невеселая, как мне Бог дал. Одно, чего бы я просил у Бога как величайшего блага, это хоть перед смертью взглянуть разочек на вас, добрых друзей моих, на Днепр, на Киев, на Украину, и тогда как християн[ин] спокойно умер бы я. И теперь не неволя давит меня в этой пустыне, одиночество – вот мой лютейший враг! В этой широкой пустыне мне тесно – а я один. До вас, я думаю, не дошло сведение, где именно это Новопетровское укрепление, то я вам расскажу. Это будет на северо-восточном берегу Каспийского моря, на полуострове Мангышлаке. Пустыня, совершенная пустыня, без всякой растительности, песок да камень, и самые нищие обитатели – это кочующие кой-где киргизы. Смотря на эту безжизненность, такая тоска одолеет, что сам не знаешь, что с собой делать, и если б можно мне было рисовать, то, право, ничего не нарисовал бы, так пусто. Да я до сих пор не имею позволения рисовать, шестой год уже, ужасно!

Что же еще написать вам? Право, нечего, худого очень нет, а хорошего и подавно, монотонно, однообразно, больше ничего. Начальника мне Бог послал человека доброго. Вообще люди добрые меня не чуждаются. Живу я как солдат, разумеется, в казармах. Удобный случай изучить солдацкие обычаи и нравы. Смеюся сквозь слезы, что делать, слезами горю не пособить, а уныние – грех великий. Дожидаем в укрепление нонешнего лета корпусного командира. Думаю просить, чтобы позволил мне в здешнюю церковь безмездно написать запрестольный образ во имя Воскресения Христова. Не знаю, что будет. Великой бы радостью подарил меня, если бы позволил, вот уже шестой год как я кисти и не видал.

Прошу вас, пишите ко мне, хоть одну строчку, чтобы я знал, что вы живы и здоровы. Илье Ивановичу и всему дому вашему до земли поклон. Соседу вашему и соседке в Бегаче тоже. Прощайте, остаюсь в ожидании известия от вас. Ваш искренний

Т. Шевченко.

На звороті:

Адресуйте ко мне так:

Его высокоблагородию

Антону Петровичу

Маевскому,

коменданту Новопетровского укрепления.

Летом в г. Астрахань.

Зимою в г. Гурьев, на Урале.

2 серпня 1852. Новопетровське укріплення

Что ефто значит, что я сегодня именинница? я тебя ждала! ждала! Варила щеколад на цельном молоке, а ты не пришел!

Из частного письма.

Это значит (сиречь эпиграф сей), что я прошедшего года ждал от вас не то чтобы письма, по крайней мере доброго слова, и вельми ошибся. Спрашиваю F и Z, не видали ли такого и такого? Нет, говорят, а я было уже и руку протянул за письмом. Не только не видали – и не слыхали! Що за недобра мати, думаю! Чи не вмер він там, думаю. Так же ні, бо восени вторік питаюся у Костромитенова, де, кажу, такий і такий? Чи не вмер, кажу, часом? Та ні! Живісінький і здоровісінький. Так, думаю, певно розсердився, а сердиться, здається, нема за що? А може, й найшлося яке лихо, вибач, будь ласкав. Та напиши до мене хоч слово. А тим часом привітай оцього доброго і благородного сотника Хаїрова. Ми з ним укупі жили два года і ні разу не лаялись, а це, я думаю, притча во язицех. Та ще скажи мені, чи не бачив ти Поспелова. Як він вернувся із Раїма, і хто такий поїхав з пароходами на те погане А[ральське] море? Та ще скажи, будь ласкав, Залецкому, як вернеться він в Оренбург, что все, посланное им мне, получено с благодарностью, та як побачиш Костромитенова, то поклонись йому гарненько. І старому тому татаринові, що в Малоросії якась наймичка віхтем його умила. За те, що він її хотів теє… Та ще от що. Як будеш писать до Василя і Михайла, то кланяйся їм і спитай у Михайла, чи послав він те, що я його просив, до Лизогуба в Ч[ернігівську] губернію, бо я й досі нічогісінько не знаю, а обнищах до зіла.

Про себе якби я сказав, що мені тут добре, то тяжко збрехав би. Нехай тобі оцей добрий чоловік про мене розкаже; він мене добре знає. Кланяюся доброму К[арлу] І[вановичу] Г[ерну] і всім, хто мене там знає. Оставайся здоров. Нехай тобі Бог помагає на все добре. Не забудь написать до Михайла. Амінь.

2 августа Ш.

Жовтень-грудень 1852. Новопетровське укріплення

 
Заграй мені, дуднику, на дуду,
Нехай свого лишенька забуду.
 

Сироті на чужині і сухар хлібом стане. То так і мені оце ваше письмо. Були ви, як здорові пишете, в Петерб[урзі]. Не питаю вас, що ви там бачили, а тілько дякую вас за те, що привезли мені поклон от Василя Язучевського і од братів своїх, спасибі їм, що не забувають мене на чужині, а надто Михайлові спасибі за гроші.

Пошли Господи добре здоров’я Левицькому. Спасибі вам, що ви про його мені написали.

А башкирский офицер, що я вам рекомендовал, повинно буть умер, коли він до вас не ходить, а як не вмер, то певно одурів, а ще й Казанского университета!

Багато дечого мені треба б було написать до вас, та ніколи.

Вибач мені ради святого Федора Тирона, що я до тебе нашвидку пишу, сьогодня пошта прийшла, а завтра одходить.

Не забувай Ш.

На звороті:

Ф[едору] Л[азаревському]