Текст книги "Талисман жены Лота"

Ведьма-вдова

Старик лежал в белом убранстве боли, пригвожденный намертво к своим мыслям.

Возле него сидела девочка-служанка – маленький бесстрастный стражник из иной расы.

Сегодня, в шесть часов утра умер его брат, отец Вульфа, барон фон Либенштайн.

Старик ждал Вульфа. Виноградовый цвет его глаз зеленел. Парафиновые пальцы чуть ожили. Он знал, что он решил.

Он жил с этим решением много часов, но лишь сейчас к нему вернулся дар речи.

Сегодня он расскажет Вульфу одну историю...

...Старик сразу узнал женщину на гравюре. Сразу вспомнил предания из семейных Хроник о юной вдове, сожженной на костре из-за любви к некому Иеремие. И решил...

Хроники эти исчезли раньше талисмана – еще до того, как из сияющего яйца высокого Германского духа вылупилась птица-смерть со свастикой на груди. Хроники стерегли стоглавые псы бдительности, но они пропали бесследно.

...Молодая женщина с ее дьявольской кошкой, ведьма – так гласили семейные Хроники – была сожжена принародно. Знатная немка, красивая... Тогда еще красивые женщины были в Германии...

На нее показали соседи – толстая аптекарша и ее аптекарь. За два шиллинга – смехотворную плату – они рассказали, что ведьма покупала у них деготь для изготовления колдовской мази. Они видели потом, как она, обмазанная дегтем с головы до ног, вылетала из трубы верхом на кошке. А кошка была не кошкой, а гоблином... Сначала они – богатая молодая вдова и ее гоблин – совокуплялись. Аптекари слышали животные вопли дьявольского оргазма... Они стояли под окнами... Правда, ставни были наглухо заперты...

Свидетельские показания зачитывались в суде. Но не эти, первоначальные. А другие, где окна уже были открыты и они, аптекарь с аптекаршей, своими глазами видели, как у превратившейся в дьявола кошки появился раздвоенный на конце огромный пенис, кошка упиралась копытами в изголовье кровати, а ведьма, хохоча, садилась на этот пенис, и, проклиная Бога, выкрикивала непристойности, которые они, почтенные граждане, не могут передать...

Протоколы опроса этих свидетелей находились в украденных семейных Хрониках.

Там были и письма, посланные из «ведьминской башни» – пыточной камеры – молодой женщиной, влюбленной в юношу из библейски древнего рода.

Письма Иеремии – ее возлюбленного – тоже были выкрадены...

Но Старик помнил их. У него была хорошая память...

...Чтоб спасти колдунью от огня, этот мальчишка решил отдать ей семейный талисман, отводящий беды. Ночью, тайно, он похитил его. Никто не мог подумать, что он на такое решится. Решился: верил, дурачок, что действительно за два шиллинга и по простоте душевной соседи оклеветали его любимую... Не знал, что это род его уберегал от ведьминых чар. Не знал, сколько пришлось соседям-аптекарям заплатить в действительности за ложный донос на святую... Смета расходов тоже в Семейных хрониках находилась...

...Узнал Старик эту женщину на гравюре. И Иеремию сразу увидел. В руке – талисман. В глазах – ад. Не успел передать семейную реликвию колдунье: ту сожгли на день раньше назначенного срока.

Он, Старик, сегодня расскажет эту историю. Он попытается искупить огненную вину предков перед этой женщиной. Он возьмет средневековый грех отцов-инквизиторов перед ней... перед тысячами сожженных... на себя.

Они пощадят... Эглаю. Они откажутся от талисмана.

Он уговорит Вульфа.

Приковав тем самым его к инвалидному креслу...

Или...

Но женщину трогать больше нельзя!

...Старик ждал Вульфа, который еще не знал, что на рассвете отца не стало.

А через несколько часов не станет и дяди. То есть – Старика.

Три дня – три раненных думами дня – Вульф выжидал. Так сказала Фаруда: три дня не тревожить Аглаю.

Он и не тревожил.

Она тревожила его.

...Она сидела у его ног, и песчаные ее волосы трогал не он, а ветер – хозяин Кейсарийского кладбища зрелищ...

...Она смотрела на него, придумывая какие-то глупости про рабынь, цариц и пастухов, – и не он, а мечта счастливила ее глаза. Он лишь потерянно блуждал в тумане этой мечты и не хотел уходить никуда...

...Она стояла на каменном пьедестале последней ступени древнего театра, маленькая, обтекаемая синевой огромного неба, а в спину ей вонзался кинжал его желания... и его немощи...

...Он видел, как сквозняк оживает от ее присутствия, звоня колоколами хрустальных слез люстры, как пьет она отраву чужой судьбы из книги великого мистика Гете и – помнит про огонь.

...Он шел за ней по зыбучему песку, он полз за ней... И жажда терзала его... И она была этой жаждой. Он звал ее... А она уходила, отпущенная им однажды...

...Он смотрел на грубые веревки, вонзившиеся в кружева ее кожи, и знал, что сейчас пламя в пылающих лапах утащит ее к небу, и ее не станет... Она уйдет от него...

Три сломанных тоской дня Вульф помнил, что гойку нельзя жалеть. Так велела Фаруда.

В последнюю безрассветную ночь он решил не послушать совета старой служанки.

Сейчас он спал. Тонкого шелка покрывало с тяжелыми золотыми кистями по краям, соскользнуло на пол...

– Вставай, – разбудил его голос Фаруды.

Мрак сна быстро рассеялся, уступив место другому.

– Сегодня умер твой отец, – сообщила старуха.

Вульф посмотрел на нее.

– В шесть часов. Я не стала тебя будить: ты три ночи не спал...

Она бросила ему одежду.

– Вставай!

Вышла из комнаты как нож из ребер.

Вульф встал, оделся, выпил кофе, черный, как горе.

Служанка вернулась за подносом.

– Дядя знает? – спросил ее Вульф.

– Он ждет тебя, – ответила ливийка.

Недобро смотрела резная мебель, скрипели двери, толстые ковры топили в своих узорах шаги, когда Вульф шел к Старику...

Низко опустившие головы старинные статуэтки провожали его детскими взглядами....

Закрытые зеркала шелестели белыми саванами ему вслед и шептали, шептали, шептали...

– Гой-ку-не-жа-лей... гой-ку-не-жа-лей... се-бя-по-жа-лей... се-бя...

Вульф резко дернул кольцо, вставленное в нос бронзового льва, распахнул дверь и быстро зашел в спальню, похожую на костел.

Пепел и прах смотрел на него сквозь бутылочное стекло глаз Старика.

На абрикосовых скулах сиделки плакали два черных жучка....

Вокруг Аглаи сгустилось одиночество и начало медленно и неотступно истязать давно привыкшую к его пыткам женщину.

Она не знала, откуда приходило это одиночество и почему пыталось ее убить, даже если вокруг была куча свидетелей. Одиночеству были безразличны и декорации, и герои на сцене Аглаиной жизни. Оно приходило и мучило.

Так, как сейчас – брало за горло и не отпускало часами.

Оно было глухо к музыке, безразлично к искусству... Оно было сильнее всего, придуманного людьми во спасение от него, одиночества.

Иногда Аглая обнаруживала его реальные причины. Часто это была скорая чужая беда, от которой уже сегодня душа содрогалась. Как правило – чужая беда. Своих бед у Аглаи было, слава Богу, немного...

Но в основном одиночество душило беспричинно. И чем беспричиннее – тем безжалостней...

Было лишь несколько мест на земле вне зоны его досягаемости. Одна лавочка во дворе Фонтанного Дома в Санкт-Петербурге, крохотный мостик в Венеции, над которым висит чужое белье, каменная мрачная ниша в Иерусалимской стене, с арабской стороны... И, конечно, Юркина дымная кухня.

– Странно... Это правда, странно... Последнее время... Да, последнее время мне не одиноко... Мне не одиноко... Странно... – убрав с горла руку, Аглая попыталась выпрямиться.

Но тут же получила пригоршню сухого бесслезия в глаза.

– Завтра все узнаешь, – сказало Одиночество и Аглая поняла его язык.

– Дядя! – позвал Вульф.

Зов проскользил по поверхности, так и не достигнув разума Старика.

– Дядя! – гладя синие вены, вытащенные крючками старости на поверхность рук, еще тише сказал Вульф.

– Он не слышит, – пропела фигурка сиделки.

– Не уходи! – Вульф прижался лбом к острой грудке Старика.

– Он не говорит, – мелодия слов служанки растаяла в органной тишине.

– Пойдем, Вульф! – позвал его голос другой служанки. – Оставь его сейчас. Он не узнает тебя. Пойдем со мной.

...Мебель, ковры, тонкий фарфор и старинная бронза – все молчало по пути обратно, когда он шел коридором занавешенных зеркал ...от Старика... заточившего свое решение в склеп беспамятства: дверь в лабиринт бессознательного уже захлопнулась за ним.

Двойной мираж

Был вторник. По вторникам Аглая обычно читала Старику. Но уже три дня ей никто не звонил.

Близился вечер. Предчувствия собирались в стаю, кружили над сердцем, внезапно разлетались. Смолкал их гомон, неслышимыми становились пророчества.

– Надо ли ехать? Конечно, надо!

...Она осторожно дернула покрытый патиной колокольчик. Дернула еще раз и еще. Никто не открывал. Стукнула о косяк. Тишина.

Аглая совсем уже было собралась уходить, как дверь медленно поползла внутрь.

Стая кликуш мгновенно взметнулась и закричала пронзительно:

– Случилось! Случилось! Случилось! Дверь открыл Вульф.

– Почему не Фаруда? – испугалась Аглая.

– Проходи, – услышала она.

Она шла за ним. Первый раз ей хотелось, чтоб этот мрачный, заставленный вещами минувших столетий коридор не кончался. Она не знала, чего и почему боялась, но страх сжимал обручальными кольцами ее тонкие пальцы. Он был очень живым, этот страх.

Вульф прошел мимо кабинета Старика. Его двери были плотно замкнуты. Миновали еще ряд запертых дверей... Повернули направо. Здесь Аглая никогда не была... Завешанные картинами стены... Лестница наверх. Узкая крутая лестница... Высокий чужой человек в черной шелковой рубашке впереди. Дойдя до последней ступеньки, он обернулся, подал руку...

– Сюда, – сказал, пройдя еще немного и потянув на себя арбалет дверной ручки... – Прости, что я привел тебя сюда... Я не могу находиться сегодня в кабинете.

Аглая подняла глаза.

Боже!

Она опешила.

Это не было лицо человека, которого она боялась полюбить.

Это было лицо человека, которого она любила.

Да, она любила это выточенное резцами горя лицо... Эти глаза – мерцающие черные зеркала... Этот трепет дыханья у краешка ноздри... Эту... жажду... на высушенных палящим зноем... шепчущих... губах... обкусанных огненным идолом....

– Устраивайся, где тебе удобно, – нерешительно предложил хозяин.

Она села к окну.

Лик закатного солнца посмотрел прямо на нее. Красный свет тронул оружие, висящее на стене, высветил белые колонны стенных проемов, упал в ноги сидящей женщины – и исчез.

Аглая медленно, не опираясь на ручки кресла, за которые держалась, встала.

Увидела себя – все еще сидящей.

Снова себя, делающей шаг – один лишь шаг – навстречу.

Его, тоже шагнувшего к ней....

Себя – вцепившейся в гладкие головы набалдашников-сфинксов...

Его глаза над собой – манящую светоносную тьму причин, все приближающуюся...

Себя – вызволенную из вечного плена одиночества...

Его...

Она увидела их – перешагнувших последний рубеж.

И снова себя – сидящую наискосок в кресле, покрытом бархатом цвета тлеющих углей, пожалуй, чрезмерно надменную.

Он задумчиво вертел в руках какой-то предмет.

...Она прижалась к нему, закинула руки на плечи, зашептала, сияя кристаллами соленых солнц в глазах:

– Я нашла тебя... – шептала она. – Я вернулась...

Она плакала, он целовал слезы... И жажда его иссякала...

Вульф провел рукой по лицу – мираж исчез. Аглая сидела напротив и отрешенно смотрела на подкову солнца за окном, летящую в бездну моря.

– Сегодня утром умер мой отец, – сказал он.

– Умер! Умер! Умер! – взвилась стая.

– Умер? – переспросила Аглая.

– Прости... Ты приехала... Мне надо было... предупредить....

– Нет!!! – закричала она. – Нет!

Предчувствия метнулись к ней, разорвали грудь...

Кинули в сердце сырую могильную землю...

– Нет, – замотала она головой и схватилась за талисман.

– Нет! – снова закричала, глядя на Вульфа. – Я не отпущу тебя! Ты не уйдешь!

Она кинулась к нему, иступлено пала целовать руки.

– Я так давно ждала тебя, не смей уходить! – шептала.

– Я не отдам тебя, – стонала.

– Живое – ко дню! – вдруг вставши с колен, произнесла самой неизвестное заклятие.

* * *

...Они стояли, обняв друг друга, и оба слышали жужжащие звуки полдневного ханаанского зноя... в каком-то немыслимом далеке позванивали колокольчики на шеях у овец... и впереди не было разлуки... песков... тоски... невстречи... смерти... Содома... Не было пыточного колеса времени... так медленно катящегося...

– До завтра, – наконец шепнула Аглая и исчезла в темном тоннеле лестницы, ведущей вниз.

Вульф выронил гравюру, которую он хотел отдать ей и, нелепо оседая, упал на скользкий инкрустированный паркет.

Слепая и ослепленная

– Завтра! – пели гимны несущиеся в сторону Иерусалима храмовые облака.

– Завтра... – шептала Аглая, смотря на дорогу.

Навстречу ей по пустой дороге несся бескрылый ветер.

По этой же дороге, и тоже навстречу, медленно шла Беда.

Беда шла по крышам машин, заглядывая в лобовые стекла и дожидаясь своего часа. Секундомер в ее руке тускло поблескивал и методично отсчитывал время.

Щелк, щелк, щелк – вспышка-взгляд в глаза водителю. Три секунды.

Беда швырнула на дорогу котенка.

Щелк, щелк. «Субару» впереди резко затормозила. Две секунды.

Щелк. Руль в руках Аглаи резко пошел в сторону.

Справа. Справа под куцей шляпкой чеканился тысячелетний профиль молоденькой еврейской матери, недавно получившей права, а чуть раньше потерявшей в теракте мужа.

Слева. Слева высилась бетонная заградительная стена.

...Аглаины руки боролись с рулем. Но – рулем правила фигура с неодушевленным лицом – Беда.

– Свободна, – подумала Аглая, рассматривая расплющенный бампер своей машины сверху. – Наконец я свободна...

– Еще нет... Не спеши... – тихо сказал ей чей-то голос. – Эта Беда... слепая. Она – не твоя. Ты будешь...

...Аглая стояла у вершины черной горы и смотрела на Мертвое море. Та, что шептала ей тихие слова, стояла чуть ниже и смотрела на нее кристаллами белой соли...

...качнув тяжелыми цепями ресниц...

...указав взглядом на знак защиты... на талисман...

...отведя беду... от рожденной спустя три бесконечно тоскливых тысячелетия...

...жена неправедного праведника Лота... окаменевшая однажды... и навсегда оставшаяся жить...

...она шепнула еще слово...

Аглая не расслышала его. В ушах все еще стоял вой, визг и грохот.

По дороге, тяжело наступая на крыши машин, уходила никому не нужная слепая Беда.

Вокруг множилась толпа, обсуждала чудо спасения владелицы расплющенной «Тойоты» – переброшенной через бетонное ограждение, невероятным образом перенесенной через встречную полосу, – поверху! – прямо в водительском кресле! – и усаженной в буйное разнотравье.

Вон той – смотрящей ошалело в небо и говорящей сама с собой.

– Я поняла, почему ты оглянулась... – шептала Аглая. – Поняла... Шнурок оборвался, да? Он оборвался, а ты знала, что поворачиваться нельзя... А талисман упал...

Ты подумала... Ты подумала, что все же уже спаслись... А твое спасенье только в любви...

Нет! Ты знала, ты всегда знала, что талисманзащищает не только тебя, но и их... Детей... И его дочь... Вашу дочь, которую он не видел... И если оставишь талисман здесь... Нельзя! Это – защита... И – он же лежит в шаге! Всего в шаге! Ты даже видишь его! ...Ты так осторожно нагнулась... О, Боже! Ты не хотела смотреть на этот мерзкий город, в котором боялась и ненавидела жить! Твои глаза никогда не хотели смотреть на эту мерзость! Это город бросился тебе в глаза и вцепился грешными воплями... Это он превратил тебя в камень, мстил. Разрушенный, обезглавленный, он все равно мстил!

Кто-то отстегнул ремень безопасности, Аглае помогли подняться, дойти до машины «скорой помощи». Там она называла какие-то номера, не путаясь. Только название города забыла, в котором жила. Потом вспомнила. Ее повезли домой.

Ее везли домой, а она продолжала вспоминать:

– Да! Да. Это не Лот – это талисман спас вас... Безгрешность, подаренная тебе любовью... И тем, кто умер от жажды... целуя песчаные следы... чистым, как луч утра, и сильным, как властелин неба... Лот был слишком слаб, чтоб не быть грешником... Он был грешником – Лот. Не таким, как они, ползающие в разврате содомяне – таким, как все – безразличным... Без-раз-личным. Он больше не был спасен... Он – и дочери твои... Ты видела, что они творили потом...

– Этот дом? – спросил водитель.

– Да, – ответила Аглая, – спасибо.

Дома было пусто, тихо и призрачно: одинокий дом одинокой женщины.

Брякнул телефон. Замолк. Еще раз брякнул и через минуту зазвонил громко и нагло.

– Ты! Ты! Ты!.. Возьми трубку! Ты! – все сильнее заводился он.

Аглая медленно подошла к аппарату.

– Аглая? Але! Але! – услышала она.

– Да.

– Меня зовут Марина.

– Я слушаю вас, Марина.

– Я че звоню-то, – запела в трубке речь. – Вы меня должны понять, Аглая... Ваш муж, конечно, не велел мне звонить...

– Да?.. – заинтересовалась Аглая.

– Ну, он говорит, что еще ничего не ясно, что анализы не готовы... Но ты не приезжай. Даже не вздумай! Полетишь отсюда к своим жидам пархатым обратно... Только сунься! Поняла?

– Нет, – ответила Аглая.

– Тогда объясню, – ответила угрожающе певунья. – Я ребенка ему рожать буду, уже понесла. Поняла теперь?

– Нет! – искренне удивилась Аглая.

– Че нет-то, че нет! – возмутилась еще более искренне украинская мадонна. – Ты ему родить не смогла, а я смогу. У меня маманя нас восьмерых родила – как в туалет сходила. А мужику че надо? Чтоб баба рожать умела! Прилетишь – башку сорву, сука бесплодная!

– Мариночка, – второй раз за день попыталась Аглая удержать руль в руках. – Если вы родите... Если вы действительно... от него... родите... Я буду счастлива. Пожалуйста, не звоните мне больше.

Она положила трубку и пошла на кухню чистить картошку. Ей очень захотелось жареной картошечки. С лучком, на маслице. Как мама готовила... Но еще больше ей хотелось умереть.

Вульф лежал на полу. Вилы паралича проткнули его тело насквозь.

Память застыла у голодного средневекового костра.

...Сейчас сухие ветки, закричав лопнувшими ртами коры, прикоснутся к ее телу...

...Сейчас по-змеиному извернется хворост и начнет жалить обнаженную плоть...

...И даже сейчас она не отведет взгляд, полный любви...

...Сейчас дымный дракон подползет к ее глазам...

...Сейчас тьма закроет свет...

...И сейчас женщина, сожженная на костре, посмотрит на него с небес.

И он проклянет сам себя.

Проклятие это не искупят – Отныне и Присно! – ни древности, ни деньги, ни власть, ни пары гордых лебедей в одиноких замках.

Только она – Любовь – вернет его к жизни.

Если не будет поздно.

Фаруда подняла с пола шкатулку, уложила в нее гравюру, захлопнув крышку, бросила на кровать. Сняла с головы старый шелковый платок, накинула его на ноги Вульфа и, мелко сея шаги, пошла вокруг распластанного на полу тела. Шла против часовой стрелки и заклинала:

– Мертвое – умри, живое – воскресни, – шептала она, все ниже сгибаясь.

– Мертвое – к ночи, живое – ко дню, – убыстряла она шаги второго круга и бросала в разные стороны сухой хруст узких кулаков...

– Что у пределов – вернись!

Третий круг замкнулся.

Свечой высокого пламени застыла старуха. Пала на колени. Возвела черные руки кверху.

– Вернись, что не ушло! – велела она.

Три круга – три смертных предела отсечены. Фаруда исчертила магическими знаками пол, поднялась.

Три круга в обратную сторону.

– Что взошло – не уйдет! – прокричала она заклинанье своей прабабки, идущей тенью рядом с ней.

– Что вернулось – то вырвалось, – на втором обратном круге голос старухи и тени слились в единое вибрирующее эхо.

– Что отпущено – не воротится! – закричала Фаруда и – на колени, молясь.

– Встань! – над распластанным телом раздался голос помощницы из иного бытия.

Вульф шелохнул рукой. Он вернулся.

Он был возвращен с самого края.

Отпущен.

Старая служанка помогла ему добраться до кровати, пошла на кухню, сожгла платок, бросила корневища какой-то травы в кипящую воду и легла навзничь на пол.

Ее душа погрузилась в царство теней в поисках силы помочь последнему из рода...

* * *

Сцепив руки, смотря невидящими глазами в белую темноту стены, Фаруда благодарила своих богов. Она только что вернулась из страшного странствия.

Она могла не вернуться оттуда – она знала. Но и на этот раз ей разрешили выйти. Правда, лишенной магической силы и ослепшей.

В самом начале пути, в ту самую минуту, как легла на пол, она увидела Старика. Старик уходил из жизни торжественно и достойно по чистой дороге в чистой одежде. Его лицо было молодым и благообразие лежало на лике, освященном перенесенной в терпении болью.

В руках у него была горящая свеча сострадания, которую он таки успел зажечь при жизни, пусть и на самом пороге...

...Ослепленная на полдороге, Фаруда шла узкими коридорами тайных путей. Идти приходилось наощупь. Лишь позваниванье браслетов прабабки помогало не сбиться с пути. И вера в то, что ей разрешат помочь роду.

Наконец, проходами, которые становились все уже, она вышла к одинокой скале Последних Наставлений. Руку ее пожала невидимая холодная прабабкина рука, и позваниванье смолкло.

...Подземная пирамида смотрела на слепую женщину мертвым глазом тишины.

Фаруда преклонила колена и молча ждала.

...Безмолвие скрежетало над головой, дымилось время, сжигалась темнота...

– Спрашивай, – наконец услышала она.

– Чем я могу помочь роду?

– Ничем. Больше не вмешивайся, – был ответ.

Что-то теплое коснулось руки Фаруды.

– Ты? – спросила она.

– Да, – ответил огромный сторожевой пес с голубыми глазами, с которым Фаруда играла в детстве. Пес вынянчил ее...

– Идем, – лизнул ей щеку пес. – Мне разрешили тебя проводить.