Текст книги "Талисман жены Лота"

Ритуальные пляски

– Машенька, – представилась женщина, стоящая бочком у дверного косяка и перебирающая оборки на выцветшем платье.

– Проходите, – почти предложила Аглая.

– Да, спасибо, я пройду, – сказала тихонько Машенька, подхватила с пола какую-то коробку и со склоненной головой пробежала на кухню.

Села на краешек стула.

– Вы нальете стаканчик воды? – попросила она, исподтишка рассматривая небогатую кухонную обстановку.

– Налью, – сказала Аглая и поставила перед старой девушкой стакан.

– Вы простите, у меня к вам дело.

«На страхового агента она не похожа, – решила Аглая. – Наверное, будет рекламировать фильтры для очистки воды».

– У меня есть только пять минут. Постарайтесь уложиться, – соврала Аглая.

Серые глазки на сером личике сделались круглыми. Гостья торопливо полезла в поставленную на пол картонную коробку, достала оттуда что-то, завернутое в старый целлофан.

– Вот! – грохнула она груз на стол.

Аглая молчала.

– Это вам. Вам велено передать, обязательно в руки... – нафаршированные невинностью глазки уставились на Аглаю.

Та придвинула к себе посылку и уловила запах. Он был острый, как готические шпили в лунные ночи греха и отчаянья.

– Кто передал это? – сухо спросила Аглая.

Мышка съежилась.

– Моя хозяйка. Она умерла. Да вы были у нее однажды, помните?

– Нет. Ни вас, ни вашу хозяйку я не помню.

– Меня Машенька зовут, – начала оправдываться гостья.

– Я помню, как вас зовут, – резко ответила Аглая.

– Моя хозяйка умерла, – снова заморгала глазами мышка. – А вы были у нее с этим господином высоким, который часы купил в прошлом годе у нас... Помните? Не помните? Ну, ничего, я сейчас... Я сейчас все расскажу... Вы когда приходили с господином этим, вы тогда денег моей хозяйке принесли. Деньги какие-то чудные были, не наши, французские, может... Нет-нет, немецкие деньги... Как же они называются?

– Марки.

– Ну да, марки... Моя хозяйка, когда-то в Германии жила, она красавицей была... Бывало, мне рассказывала, на какие балы ее приглашали, какие у нее кавалеры были... Богатые... Это еще до войны было... Графья, бароны, принцы всякие. Лыцари, одним словом. А сама-то она никакая ни барыня, так...

Машенька завистливо вздохнула и еще плотнее сомкнула колени. Потом, наклонившись вперед, заговорщицки зашептала:

– Она потом надзирательницей служила. Вот ведь как бывает!.. Она в полубреду-то предсмертном все рассказала... Все! И как женщин нагих проверяла... Все! ...Между ног им проверяла...

Дыханье гостьи участилось.

– Дальше, – сказала Аглая.

– Я еще про ее прежнюю жизнь-то не досказала...

– Доскажи, – разрешила Аглая.

– В прежней жизни-то, довоенной, она красавицей была... И барон у нее один был на примете... Все за ней увивались, а он нет... А она его любила, видать... А может, не любила... Может, ей обидно стало, что он на нее никакого внимания не обращает.... Долго она возле этого барона крутилась, а он ни в какую. Не люблю я тебя, говорит, и все тут.

– Ну! – велела Аглая. Мышка испугалась.

– Она потом к нему как-то влезла в доверие, извернулась. Как – не знаю, не поняла толком: хозяюшка-то моя покойная все мыслями путалась, когда рассказывала... Начнет говорить, да вдруг какао заставит сварить, а то и вовсе белье перестлать... А сколько я ей добра сделала – один Бог знает! Я ж ей все только добро делала! Даже иногда бесплатно. Помню, за свой счет однажды билет в автобус купила, и с нее деньги взять забыла... Было такое!

– Дальше, – устало сказала Аглая.

– А дальше нечего рассказывать, – заявила Машенька гордо. И продолжила. – Она с умыслом в доверие-то втерлась, не просто так... Сначала невесту барона этого оклеветала. Та, сердешная, уж как плакала, как плакала... Отравилась потом... Барон, с горя с этого, обезумел вовсе. А бабка-то, хозяйка моя, тут как тут. Под шумок документы-то и выкрала, ценные... Их как зеницу ока берегли, документы эти... В могиле берегли-то, не просто так. Склеп называется, бабка сказывала... Вон, смотри, вот они!

Мышка, в мгновенье ока сделавшаяся злой крыской, начала рвать блеклую целлофановую обертку.

Аглая закрыла глаза.

...черная боль задымилась в кровавых подтеках огня...

...закишело предательство в сухих изломах мертвых деревьев...

...обнажились незаживающие раны освежеванной памяти.

На стол грохнулся сундучок, почти игрушечный. На разомкнутой дужке покачивался тяжелый замок. Длинные стрелки часов с пустыми – без цифр – циферблатами двинулись против хода.

– Я пойду, – тихонько соскользнула услужливая Машенька со стула и добавила в дверях, – за доставку ничего не требуется: мне хозяйка перед смертью оплатила доставку-то... Только я обещала в тот же день, что она помрет, принести, да задержалась. Простите уж, Бога ради.

Хлопнула дверь.

Аглая открыла крышку сундучка – маленькие скрипучие ворота в преисподнюю.

Память полетела в пропасть ненасытного колокольного звона.

Стрелки часов как рука времени уперлись в мертвую латынь, вычурный древнегерманский и высокий иврит.

«...Любимый! Стон мой, мука моя, радость моя! – Ожогом легло на ладонь Аглаи выпавшее из поленницы свитков коротенькое письмецо. – Любимый! Соткана из несчастья любовь моя, выжжена горем. Но в моем смертном рубище нет ни ниточки раскаянья. ...На моем теле, под ранами, под язвами незаживающими, горят нежные твои поцелуи и спасают сердце от всяческого озлобления, от отступничества... Струны моего счастья не оборваны...

Не жалей меня, забудь, живи дальше. На казнь не приходи, не надо. Я не смогу быть такой красивой, как была. Мне покоя не будет на небесах, если ты будешь страдать, милый...»

Неровные строчки летели, бросая на лету в золотые чаши ее глаз раскаленные угли средневековой весны.

Средневековая весна исполняла ритуальную пляску любви и смерти.

Она была на диво хороша и молода.

Она была знакома Аглае.

...Достав из книжного шкафа все словари, которые у нее были, Аглая стопками сложила их на стол и пошла в спальню надеть что-нибудь, в чем на балу у Королевы полыхающих костров, мрачных ведьминых башен и зловещих приговоров будет чувствовать себя хорошо.

Выбрала длинное черное шелковое платье без рукавов, заколола высоко волосы, ярко подкрасила губы. Сняв с шеи талисман и зажав его в кулаке, пошла на плаху прошлого, гордо вскинув голову.

...Бумаги из оставленного открытым сундучка грызла кошка. Ее зачумленные ненавистью глаза были тоннелями в глубь веков. И – в даль греха.

– Уйди отсюда! – крикнула на нее Аглая. – Уйди, без тебя тошно!

Кошка по-волчьи высунула язык, и с края его закапала ядовито-чистая слюна.

Аглая взяла за шкирку сопротивляющегося зверя и вышвырнула его за окно. Кошка тут же снова запрыгнула на подоконник.

– Уйди, а, – просяще обратилась Аглая к ошпаренным зеленым кипятком глазам, смотрящим на нее сквозь стекло. – Уйди, Басенька. Дай, я сама... Хорошо?

Кошка мявкнула что-то черным ртом и недовольно спрыгнула на землю.

Аглая собрала вспоротые лезвиями кошачьей ярости бумаги, села на стул, как на трон.

Руки ее легли на историю красивой молодой немки, унесшейся когда-то в светлые пределы любви и живьем сожженной за это.

Аглая взяла клочок полуистлевшей бумаги, подписанный именем Иеремия.

Бумага дрожала от токов, бегущих по нервам памяти.

«Не сомневайся, любимая, я спасу тебя, – начала читать Аглая готическую вязь слов. – Я знаю способ спасти тебя. Мне нужно только несколько дней. Пусть Господь покарает меня, если я не избавлю тебя от мук».

На сердце женщины положила ладонь Надежда.

– Почему ты пришла ко мне? – спросила женщина.

– Я ко всем прихожу, – сказала Надежда безразлично, но с теплотой в голосе.

– Но мне не на что надеяться.

– Правильно, не на что. А ты надейся. Так легче, – усмехнулась миловидная гостья.

– Я не хочу, чтобы ты меня утешала.

– Хочешь, – сказала гостья. – Все хотят, чтоб хотя бы я осталась, когда уже все ушли.

– Неправда, – мотнула головой собеседница. – На самом деле ты уходишь всегда первая.

– А вот это – правда, – согласилась гостья. – Я действительно ухожу первой, только люди в это не хотят верить. Они надеются...

– Зачем ты всегда обманываешь их?

– Не знаю. Наверное, они сами хотят обманываться...

Гостья собрала тонкие нити невидимой паутины с задумчивого женского лица, дважды оглянувшись, тихо ушла лгать другим.

Аглая вытянула совсем маленький клочок бумаги, вытянула наугад:

«Любимый! Когда покрывало боли застелет мой разум, когда шлейфы смрадного дыма скроют от глаз солнце, сердце мое будет знать, что его сияние вечно. Ты – мое солнце. Казнь – завтра утром».

– «Казнь завтра утром...» – прошептала Аглая. – Утром... Я не боюсь казни. Я боюсь только того, что ты не простишь себя...

– Я не прощу себя, – услышала она вибрирующий у самого уха голос. – Ты была моя, и я не спас тебя...

– Ничего, любимый, – ответила Аглая, слабея от этого голоса... далекого... знакомого, тихого... как мертвый сад, в котором на тонких ветвях бесконечных деревьев качаются еще не рожденные сны... в котором заблудившийся ветер лежит, как заколдованный странник...

Аглая изо всех сил сжала голову руками. Лязгнул железный засов и раздался голос – другой.

– Как долго ты являешься ведьмой? Отвечай!

– Как... ты стала... ведьмой! Говори!

...говори... говори... говори... говори...

– Кого ты выбрала в качестве своего инкуба?! Имя!

Средневековая весна швырнула кровавый плащ на поднятую дыбу, застыла в экстазе последнего мига и исчезла.

Аглае больше незачем было читать пергаментные протоколы. Она все знала.

Она наяву увидела, все, что случилось тогда.

– Ты хотела на небо, там и очутилась, дорогая, – сказала она сама себе в лице молодой вдовы и продолжила задумчиво: – А пожить – не пожила. ...Тебя вырастили в чистоте и непорочности, замуж взяли прямо из монастыря... Помнишь тщедушного графа, мужа своего? Он концы отдал на дворовой девке, когда ты его дитя под сердцем носила... Граф дух испустил, а плод его в тебе так и не прижился. Как ты плакала над этим крохотным каменным гробиком!.. А потом увидела Иеремию... И он тоже тебя узнал... Ваша любовь не была плотской, она была безгрешна, ваша любовь...

У Аглаи на глаза навернулись слезы. Наспех засунув в сундучок четырехсотлетние свидетельства своего одиночества, она убрала их в шкаф. Потом машинально набрала нью-йоркский номер мужа, сообщила, что не приедет, потому что не приедет никогда. Что он, муж, может быть свободен в своих действиях, ибо она встретила другого человека и ждет от него ребенка. Что развод он получит, как только пожелает. Никаких материальных претензий к нему не будет предъявлено. Если ему, мужу, удастся устроить свою судьбу, она будет счастлива.

Разобравшись с прошлым, Аглая села рисовать любовь.

Жертва

– Пить, – прошептал Вульф и снова провалился в зыбучесть раскаленного беспамятства.

Чудовищный вихрь из крохотных кубиков обрушивался на него, острием вонзаясь в мозг.

– Пить...

Пересохшие губы жгло надменное солнце, жестокое, как палач.

– Пить....

Кто-то перевернул гигантские песочные часы, и острогранные кубики со скоростью воспоминания понеслись в обратную сторону.

Вульф услышал:

– Мы уйдем... Нам надо идти... Сыпучие пески заметут следы наши... Но ты всегда будешь... но ты всегда будешь... но ты всегда будешь...

– Ты? – спросил Вульф. – Это ты... Ты пришла... Ты вернулась...

Вульф протянул руки навстречу бесплотному миражу... Он хотел подняться...

– Не надо вставать... Нельзя... – пропел ласковый голосок за спиной.

Фарфоровое личико с узенькими серпиками черных лун склонилось над ним.

– Нельзя вставать – повторила маленькая служанка и нежными ручками приложила ко рту Вульфа влажную ткань.

– Дядю схоронили? – смотря в пустоту, спросил он.

– Хоронят, – мило улыбнувшись, кивнула дивная статуэтка. – Он скоро вернется.

– Кто? – глухо спросил Вульф.

– Он. Старик, – пояснила улыбающаяся девочка. – Я знаю, что он вернется... Посмотреть на ребеночка обязательно вернется...

– На какого ребеночка? – беспомощно переспросил молодой хозяин.

– На девочку, наверное... – засветилось фарфоровое личико.

Вульф закрыл глаза.

– Если рождается ребеночек в течение года, то тот, кто умер легко, обязательно возвращается, чтобы благословить роды, – помешивая серебряной ложечкой чай, рассказывала возбужденно таинственная островитянка. – Когда я рождалась, ко мне моя бабушка приходила. Я помню... Ой!

В дверях стояла Фаруда.

Плотная шаль горя укутывала тонкий стебель ее плоти.

Остуженные на жертвеннике запретного Знания угли глаз смотрели на Вульфа. И – чуть правее.

Аглая без конца точила мягкий карандаш. Выбрасывала один испорченный лист за другим. Думала. Снова принималась за работу.

Она рисовала любовь.

...По тонкой серебряной нити, над бездной, кишащей сомнениями...

...По бликам далеких звезд, не помнящих свои имена...

...По льду неверия...

...По заточенным пикам боли...

...По слепящему свету...

...Навстречу сгущающемуся счастью...

Шла Любовь.

Она была обнажена, беззащитна, но не одинока. В зеркальных чертогах ее ждало отражение, уже миновавшее опасный и трудный путь.

В дверь тихонько поскреблись. Аглая перевернула лист с рисунком обнаженной любви и пошла открывать, на ходу пытаясь понять, кого принесла нелегкая.

На пороге стояла еще сильнее потупившаяся Машенька.

– Простите, – сказала она, норовя просунуться в дверь.

Аглая не убрала руки с металлического холодного косяка.

– Вы уж простите, – зачастила старая девушка. – Простите, ради Бога, но у меня к вам еще порученьице... Ведь старуха-то, когда умерла, велела вам еще одно письмецо снести, да... То есть она тогда еще живая была, когда велела.

Машенька все совала и совала свою прилизанную головку в дверь. Но Аглая ее не впустила. И гостье пришлось объяснить все, что она хотела, стоя по стойке смирно на прямоугольнике пыльного коврика.

Она объяснила, что «немецкая эта шлюха», хозяйка ее, завещавшая все свое состояние в какой-то фонд, а не таким нуждающимся женщинам, как, например, Машенька, перед смертью попросила передать Аглае две вещи. Сундучок, который уже доставлен по назначению, и пакет, который вот он, в ее руках...

– Я уж сегодня к вам второй раз еду... – вопросительно глядя на Аглаю, сообщила Машенька. – А жарко-то как... И от остановки сколько пешком идти...

Аглая кивнула, сходила за мелочью, высыпала тяжелую горсть в руку просительницы. Та, бережно завязав деньги в носовой платок, подала, наконец, пакет Аглае.

В зазор захлопывающейся двери успела крикнуть:

– Я пакетик-то точно в срок принесла. Сегодня старуха велела! Именно сегодня!

– Ну что ж, – сказала сама себе Аглая, – посмотрим, что здесь.

Лязгнули ножницы. Словно не по бумаге, а по той серебряной нити, по которой над безднами шла Любовь, лязгнули эти большие портняжные ножницы.

Аглая вытащила исписанное аккуратными строчками... письмо. Да, это было письмо.

Бумага... Дорогая бумага... Гербовая. На такой Старик посылал письма барону фон Либенштайну...

Письмо было обращено к Вульфу.

– Читай, – голосом старухи, через Машеньку заказавшей убийство по-иезуитски, велел женщине кто-то.

– Сожги его, – услышала она другой приказ, свой, внутренний. – Сожги!

...Аглая взяла свечу, простую парафиновую свечу, молча помолилась, поднесла уголок письма к пламени.

Пламя обволокло верхние строчки и опало. Потом снова коснулось бумаги, побежало по черным зубчикам букв, вцепившихся в белую скользь, и вновь отступило, свернувшись в клубок.

Огонь не хотел принимать предназначенную ему жертву.

Глаза женщины расширились.

– ...нам необходимо доподлинно установить, является ли украшение на шее женщины, о котором ты сообщил ранее, лишь внешне похожим предметом, либо между талисманами действительно имеется связь. В одном древнем источнике было упомянуто, что, в случае исчезновения нашего родового талисмана, может появиться его двойник. Вероятность такого появления ничтожно мала, но она существует. Там же говорилось, что двойник может принадлежать только женщине. Особенной женщине, могущей, не взирая на...

– Нет! – протест сдавил горло Аглаи. – Нет!

Пряча письмо с маленьким укусом огня за спину, она вытащила хрустальную вазу, бросила туда листы. Метнулась, снова схватила свечку...

Язык пламени... пылающая головка гадюки... хитро глянул на растрепанную женщину и лениво прикоснулся к листам...

Та подпалила письмо с другой стороны. Огонь внезапно ожил и с быстротой зверя расправился с несколькими листами.

Аглая не смотрела на терзаемую груду бумаг, но уничтоженные огнем строки размахивали хвостами-призраками в воздухе и жалили глаза.

– Имелось множество свидетельств тому, что талисман невозможно подделать. Каждый, кто посягал повторить магическую формулу его, – немедленно умирал.

Исходя из вышеизложенного, нам необходимо хорошо обдумать, каким образом можно проверить идентичность талисманов, не вызвав подозрения женщины, это во-первых. Здесь должно указать, что любая попытка прикосновения к родовой реликвии без позволения владельца также каралась немедленной смертью... Во-вторых, в случае, если это действительно талисман-близнец, особая задача встанет перед тобой, Вульф. Женщина должна передать тебе талисман не только абсолютно добровольно, но и...

...Длинными пальцами огонь медленно душил на жертвеннике хрусталя уже не сопротивляющуюся жертву – последнюю мелко исписанную страницу.

– Умри! Умри! – шептала женщина. – Я не хочу ничего знать! Я не хочу знать, что это не я была нужна ему! ...Это все из-за Юркиного подарка... Все! Они охотились за мной... Им нужен был талисман... Почему они мне не сказали об этом прямо!!!

Смахивая слезы, в которых отражались прочитанные строчки, она начала ворошить длинной двузубой вилкой, которую достала из кухонного ящичка, историю охоты за ней. Охоты, начатой тогда... в прошлом году... когда она была в Германии... когда зашла в букинистический магазин...

Она вспомнила тот взгляд, тот алчный огонь желания... Она всегда помнила этот взгляд. Как она не поняла, что человек смотрел не на нее – на талисман!

Белые одежды письма, ставшие черными хлопьями, посмотрели на нее глазами Вульфа.

Аглая застонала.

Бесплотное Время сидело напротив и с любопытством глядело на гору пепла, на прах беспощадной истины...

Под этим прахом в лучах преломленного хрусталем света, раздавленная, бескрылая и бездыханная лежала Любовь.

Гребни сестер

Аглая ехала по дымящейся от фонарного света трассе и с вызовом смотрела на стрелку спидометра.

Она ехала в Яффо. В каменный мешок с удавками улиц, в мрачное колдовское гнездо, в дом, где она часами читала Старику эти монологи продавшего душу дьяволу Фауста, где она встретила Вульфа...

Она обещала приехать сегодня.

Она смотрела на дорогу ледяным золотом глаз.

Или окаменевшим взглядом жены Лота?

Сердце металось, колотило изо всех сил в запертые двери, и она никак не могла посадить его на цепь.

Лучше бы оно перестало биться...

Лучше бы обуглилось, как то, другое женское сердце!

– Господи! – плакала она. – Ему нужен был этот талисман?! Он получит его! Сегодня же! Он охотился за мной, раскидывал сети, расставлял капканы. Зачем! Это не тот талисман!

Аглая хлюпнула носом.

– И ты... И ты подумала! Не было у тебя счастья – и не будет! Чего ты ждешь все время?! Любви?! Ты с ума сошла! Оглянись вокруг, посмотри, в каком мире ты живешь! В каком содоме! Здесь нет любви! Оглянись!

– Не оглядывайся! – приказали ей. – Не смей!

Но она не услышала.

Аглая проскочила поворот на Яффо. Плюнула, поехала дальше. Проскочила еще один. Резко тормознув перед кровавым глазом светофора, обтерла вспотевшие руки о подол платья и силой воли остановила внутренний диалог.

Она просто ехала к человеку, который обманул ее.

В последний раз.

Отдать ему талисман... попрощаться, не объясняя причины... вычеркнуть навсегда из жизни его... и этот кошмар... с голосами, предчувствиями, видениями... Убить чувство, если получится...

На третьем витке судьбосплетенья можно было позволить себе стать свободной.

...По беззвучным клавишам лестниц поднималась Аглая к запертому изнутри дому.

Она шла, как на казнь.

За подол платья цеплялись изогнутые ветки с древа отречения...

Шел проливной дождь отчаяния.

Не светило солнце и не было иного источника света.

* * *

Она встала у порога, не решаясь ни позвонить в дверь, ни уйти назад. В глазах умирала жизнь.

– Войди! – она увидела, как зазияла темнотой прихожая.

Вошла.

Фаруда, страшно ошупывая воздух возле Аглаи, схватила ее за запястье и повела за собой.

Шли вчерашним путем. Бесконечный коридор, винтовая лестница, дверь.

– Войди! – услышала женщина еще раз.

Она посмотрела на Фаруду и увидела ее... молодой.

Вскинутую голову украшали цветные многослойные платки... Напоенные живыми водами глаза влажнели на смуглой коже точеного лица. Нежный ветерок поцелуями блуждал в губах.

– Иди! – Фаруда подтолкнула Аглаю к двери.

Та взялась за извивающуюся в бронзе змею дверной ручки, снова посмотрела на ливийку. Темное, как кора старого дерева, лицо, угасшие очаги глаз, сломанный клинок губ...

Аглая дернула дверь на себя...

* * *

Вульф сидел в кресле, в руках у него были стариковские четки.

Три Беды стояли рядом с ним и вплетали в волосы серебряные нити. Этих красивых женщин, полуодетых и гибких, он не видел, но чувствовал их незримые прикосновения и тихие перешептывания.

– Если она не придет, он наш... – шепнула одна, Хозяйка сегодняшних похорон.

– Он наш... – усмехнулась самая старшая, угощавшая вчера в старинном баварском замке знать, собравшуюся отдать последние почести ушедшему из жизни барону фон Либенштайну.

– Она точно не придет? – неуверенно глянула на подруг самая молодая.

– Она... – задумалась первая, частым костяным гребнем расчесывая волосы Вульфа. – Думаю, что да. Сестра постаралась.

– Она же не смогла ничего сделать! – разозлилась вторая. – Сестра рассчитала время до секунды и прикоснулась к ней! Но кто-то вмешался. Не знаю, кто, но он был явно сильнее.

Первая нежно улыбнулась говорящей и совсем тихо произнесла:

– Я о другом... К ней приходила сегодня Машенька... Она все сделала, как надо... Она умница, эта Машенька... Я, пожалуй, отблагодарю ее...

Молодая Беда насторожилась:

– Мне кажется, кто-то идет...

– Да нет! Фаруда теперь сюда не сунется: она была у Камня последних предупреждений... Она знает, что мы здесь, но не войдет... Ей нельзя вмешиваться... И она не сможет вмешаться, даже если Госпожа пожалует. Ей запретили...

Вульф пошевелился. Подруги переглянулись и тихонечко засмеялись.

– Жалко, что прямо сейчас мы его не можем увести за собой, – игриво проведя пальцами по лицу мужчины, сказала одна из Бед.

– Жалко, – вторила ей другая.

– Кто-то идет, – одергивая хитон, громко и тревожно сказала юная рыжеволосая красавица-Беда.

* * *

Дверь распахнулась. На пороге стояла Аглая.

Юная Беда обвила руками Вульфа и нежно провела языком по его виску.

Две другие, продолжая расчесывать избранника могильными гребнями, насмешливо смотрели на женщину.

– Я обещала прийти... Я... – сказала Аглая, не двигаясь с места.

Вульф молчал, глаза его были закрыты.

Смутное чувство присутствия чего-то нехорошего заставило гостью оглядеться...

Одна из Бед скинула хитон и припала устами к губам мужчины. Похотливые движения ласкающих чресла рук становились все быстрее...

Вульф молчал, закованный в кольчугу беспамятства. Он не видел Аглаю.

Зато ее хорошо видели Беды, одна из которых, изогнувшись всем телом, страстно приникла к человеку в траурных одеждах.

* * *

– Ты пришла, – шепнул Вульф. – Ты...

Аглая замерла, сделала шаг вперед, еще шаг...

Подчиненная силе, которая была выше ее...

Подчиненная закону законов, она сделала еще один шаг – и оказалась в объятьях горячих, пахнущих раскаленной пустыней рук, гладящих ее, ласкающих ее, несущих спасение...

– Я здесь... – шепнула она, – я здесь, я с тобой... ты не умрешь...

* * *

Аглая чувствовала, что на нее кто-то смотрит. Кто? Вульф низко склонил голову, он, должно быть, спит, и сон его глубок. Огляделась еще раз. Никого. Конечно же, никого. Кто еще может быть в этой аскетически обставленной комнате дома? Она стояла в раздумье. Вдруг с новой силой в памяти закружились полуистлевшие письма, заворочался ключ в незапертой шкатулке, пахнуло гарью и предательством. Она отступила назад. И увидела незримое – беду.

В глазах той смеялись ледяные злобные осколки, скользкие руки-стебли обвивали сидящего, все плотнее и плотнее затягивая мертвый узел.

– Я не спас тебя, – услышала она слабый задушенный стон Вульфа, – я обрек тебя на мучения...

Отблеск огня пал на его лицо, готические шпили вонзились в горло.

– Я опоздал... Казнь перенесли...

Аглая очнулась. Дорога к счастью показалась ей невероятно короткой – всего несколько метров. Надо лишь одолеть их... Надо... Сейчас... Но как? Ноги не слушались, словно она стояла по пояс в озере с раскачивающимся дном.