Текст книги "Банкет"

Подарок жене Рэма
или конец котомании

Однажды Борода Эпикуреец пришел к Рэму попросить дрель. То есть он знал, что самая хорошая дрель находится у Змея. И он долго выгадывал, когда зайти к Змею, чтобы с помощью его дрели вкрутить дюбеля для штор в своем новом кабинете. Кабинет, правда, был в подвале, через стенку с лабораторией, но стоило с улицы наклониться, глянуть в решетку и все видно. Он вспомнил, когда последний раз видел дрель у Рэма, и высчитал, что в данный момент она снова у него. Приходит к Рэму, а там простой реальный ужас: дочь Наташа кормит на кухне двух котов, которые при этом протяжно мяучат. Впечатление такое, что девочка с косками и бантами общается с хищниками.

– Зачем это? – недоуменно спросил Борода у сидящего перед телевизором Рэма. Рэм был по-домашнему расслаблен, это было видно не по отутюженным как обычно брюкам, а по отсутствию галстука.

– Любовь к животным, – кратко ответил тот, – психолог прописал. Затем Бороде сухо была выдана дрель, и не было выдано ничего сверху. Борода кротко ушел, но день этот запомнил. Он потом неоднократно рассказывал в Тедиумме об этом факте, рисующем такой положительный образ Рэма как хорошего отца. Факте, зафиксированном позже, как начало котомании. Да, дочка Наташа категорически начала любить животных. И жертвовала им не только кусочек колбаски или пакет молочка, но и полбатона фарша. Кровавые следы котиного обжорства обнаруживались на кухне, в ванной, передней, в парадной столовой. Последствия котомании расхлебывали родители, так что вскоре такая активная любовь им стала надоедать, и они постарались перевести ее в более спокойное русло. Стены квартиры стали заполняться самодельными портретами меньших братьев Наташи по дворовому общению – рыжие лохматые ощеренные и прижмуренные хвостастые и усастые особи – были всем хороши, а особенно тем, что не употребляли фарш. Каждый гость считал теперь своим долгом принести Рэму что-нибудь котиное. Этот стиль отношений сохранялся несколько лет.

Однажды летом пили пиво и допились до дня рождения Рэма. Так часто бывало, когда последний разлив был уже завершен, а времени оставалось вагон.

– Нам придется поздравить нашего друга, иначе я не знаю.

– И если наш друг – это Рэм, то в честь дня рождения мы отзовем его из отпуска.

– Да, релаксация имеет тенденцию завязнуть…

– Релаксация инерционна.

По дороге купили одну, не помнят чего. Пришли к Рэму, расселись кто где. Стали делить по-честному. Все суетились, потому что не знали, как отнесется оторвавшийся в релаксе Рэм. Но он бесстрастно улыбался. Он опять и опять подтверждал общее мнение о себе как о положительном и лояльном отце. Если бы здесь была боевая подруга Анастасия, поулыбался бы он. Но боевая подруга находилась в байдарочном рывке. А дочка Наташа вела себя очень активно и спрашивала про котов, надо ли их купать и расчесывать. Теянки смущенно порылись-порылись и нашли у себя расчески. Мялись, не зная, как начать. Тейки начинали и выигрывали.

– Рэмчик Завкафедрович, мы тебя поздравляем с днем рождения и дарим тебе самое дорогое… Мы помним, что у тебя в семье котомания и вот решили преподнести.

– Любовь к животным имеет самые разнообразные оттенки.

– Этот красавец тоже не просит выпить и закусить.

И стали на скорую руку вбивать гвоздь. Гвоздь нужен был для картины с изображением жирного яркого кота. Полосы его раскраски хорошо гармонировали с полосами саблевидного цветка, кинжалы которого высились рядом на окне.

– Не надо, – жеманился Рэм, – это слишком заботливо с вашей стороны.

– Нет, надо. Ты заслужил.

И продолжали дырявить новую, с иголочки стену огромным новым гвоздем, прихваченным с работы.

– Женские руки не должны касаться таких грубых предметов.

– Женские руки должны касаться знаем чего.

– Женские руки умеют все.

– Нет, я не могу позволять дамам… Я не дам им… Я дам им… – Змей полез на батарею и стал балансировать.

– Ты дай, они возьмут…

Картина остановилась где-то под потолком.

– Вы знаете, что вы сделали? – туманился Рэм, который не мог выразиться прямо, поскольку был дипломатом.

– Знаем, мы тебя осчастливили.

– Это мой кот! – крикнула дочка Наташа.

– Вот видишь, когда устами младенца глаголет истина…

Вечер прошел в нормальном режиме. Когда стена была исковыряна донельзя и картина угрожающе закачалась над диваном, Рэм разгласил тайну. Оказалось, эта картина из запасников Ноль Седьмой, которую Рэм потихоньку снес на работу, тяготясь подарком родственницы, апологетки котомании, но поскольку он об этом ничего не сказал, все решили сделать ему сюрприз. Боевой подруге Анастасии тоже сделали сюрприз – ей подарили тяжелый, почти новый, дубовый ящик для рыбной ловли, поскольку решили, что Рэм будет удить рыбу зимой и не простудится на льду. А при чем тут котомания? Так рыбу же можно поймать только для кота, мелкую. Большая давно не ловится.

Приехав, Анастасия чуть не упала от кота на картине. Ведь это она велела сбыть его с рук и расценила его новое появление как злобные происки темных сил… Долго она допытывалась, откуда тяжелый ящик и не с двойным ли дном. Спрашивала ночью, под гипнозом. Но Рэм ничего не помнил. Его пугала мелкая деталь – расчески. Дочка хвасталась огромным набором расчесок, их было штук десять. Тейки на другой день на работе не могли причесаться, как ни старались. Котомания осталась в истории как величайшее заблуждение умов и тупиковый вариант человеческих страстей.

Банкет настоящий

Банкет – это не то, что происходит с Тедиуммом каждый божий день. Это просто работа, нормальные будни. Банкет настоящий – это то, что после защиты диссера. Это основной закон научного сотрудника.

Случилось так, что Борода защитился одновременно с Кузей, а тот был гвардейцем кардинала. Но несмотря на разные ведомственные крыши, они совпали в главном – один и тот же кабак в Питере. Это означало, что можно скинуться и поделить кабак пополам. Тем более что жена Кузи, администратор крупной гостиницы, вызвалась приехать в Питер, сама пойти и заказать стол. Это вообще многое меняло. Стоило подумать о перемирии с гвардейцами кардинала и вообще как-то пересмотреть тактику многолетней вражды.

Кузина жена еще дома пошла кое-что закупить не в магазинах. Идя через площадь, она наткнулась на унылую картину – женщина, коляска, в ней в одеяле один, а на руках у нее – второй ребенок. Приглядевшись, жена Кузи узнала жену Бороды.

– Ты откуда? Ты разве не в Питере? – изумленно вскричала она.

– Откуда я могу быть в Питере? Я, конечно, тут… – жена Бороды еле ворочала языком.

– Твой ведь защитился! Банкет будет!

– А ты откуда знаешь?

– Мой позвонил! А твой? Ты хоть успеешь доехать?

– Я не поеду.

«Вареная какая, – не одобрила жену Бороды Кузина жена, – наплевать ей на мужа. Спит на ходу».

– Сплю на ходу, – пробормотала жена Бороды, – у меня у ребенка двусторонний гнойный отит. Всю ночь кувыркалась. Температура под сорок. Ухо прокололи – сразу спать начал. Тяжело тащить. Так что спасибо за новость. А то бы я и не знала.

И поехала дальше, абсолютно равнодушная к успехам великого Бороды. Как он только на ней женился? А энергичная жена Кузи стремительно поехала на вокзал.

Когда она предупредила Кузю и Бороду, что будет столовая, то Борода как бы приуныл, представив себе советский вариант с пластиковыми столами, проваленным линолеумом и железными стульями. Но он плохо знал жену Кузи, впрочем, как и самого Кузю. Каков же был эффект, когда придя на банкет, все узрели глубокую мягкую мебель, низкие югославские столы, уголки и цветочные вазоны, а вместо стен огромные аквариумы. На столе оказалось обилие рыбы во всех видах: от красной соленой кеты до осетрины в горшочках, даже были особые завитушки из семги, таявшие во рту… Но мяса и салатов было тоже много. Откинувшись от стола и обернувшись, гости совсем рядом со столом могли лицезреть рыбу: живую, печально пучеглазую. Все ощущали себя в подводной лодке. Вспомнили песню: «Нас извлекли с подводной лодки…»

Во главе стола сидели не виновники, то есть не Кузя с Бородой, а сидел пучеглазый свадебный генерал, а по-настоящему – членкор. Это был обязательный атрибут каждого банкета. Его роль начиналась тогда, когда остальные роли были уже сыграны, все были пьяные и несвязные. Вот и здесь вдруг настало полное молчание после щелканья вилок и рюмок.

Шел четвертый час банкета. Пучеглазый ученый, профессор и член-корреспондент, забытый всеми, вдруг кашлянул и громко сказал:

– А кто у нас защитился-то?

Потому что человек он тут был случайный, никого не знал, сопротивляться приводу на банкет не умел, и терпение его лопнуло. Он был лысый, сморщенный, со слуховым аппаратом в ухе, лет под девяносто, абсолютно неуязвимый для алкоголя.

Ему никто не ответил. Все были пьяные, включая виновников. Половина гостей ушла «проведать Сэра» и потерялась. Членкор опять кашлянул и сказал дружелюбно, ни на кого не обижаясь:

– Все свои диссертации я сделал на унитазе.

К нему стали прислушиваться.

– Особенно первую. Долго не мог защититься, часами сидел за закрытой дверью. Жену доводил чрезвычайно. Она стучала мне в дверь и убедительно просила ускорить процесс.

– Думанья за дверью или защиты?

– Почему же именно на унитазе, профессор?

–Преодолевал инерционность мышления.

Растормаживалось воображение, знаете…

Жена Кузи потом говорила, что специально спрашивала, сколько лет профессору: восемьдесят шесть. А на возглас «как держитесь, как выглядите!» – только пожал плечами:

– Мне прописан коньяк для расширения сосудов, у меня за долгие годы установился иммунитет, знаете.

А вот у Змея Горыныча не было такого иммунитета. Он приехал на банкет утром и снял номер в гостинице. После банкета он твердил, что надо снять номер на ночь и поехал снимать его вместе с другими учеными коллегами. Приехав, он был в досаде: снятый им номер оказался занят, и ему пришлось снимать новый, он не учел, что это совсем другая гостиница. Проснувшись, он не смог найти дипломат и плащ, и в страшных сомнениях дергался все утро. Опохмелившись с Бородой шампанским, он тут же вспомнил первую гостиницу и рванул туда за вещами. Он проклинал все на свете, уверяя, что нельзя ему пить водки и коньяка, так как химический состав крови у него меняется и это его погубит. Он уже неоднократно ловился на это дело, когда мешал пиво с водкой и коньяком, а всю последующую неделю искал то свои ключи, то паспорт, найденный у Бороды под детской кроваткой, то первую главу диссера… А когда Горыныч пил шампанское, он был дамский угодник, бард и мушкетер королевы. Вообще супермен.

С Кузиной стороны приехал гвардеец кардинала Платон. Он тоже не имел иммунитета. Он поэтому дошел до немыслимой дерзости и стал спорить с пучеглазым членкором, ругая якобы оппонента Кузи, которым и был этот членкор… Он таким образом захотел самоутвердиться и завязать на будущее дружеские отношения с ученым светилом. Он ужасно удивился, когда светило стало от него отшатываться спиною на аквариумных рыб, а потом слишком быстро для своих лет побежал по лестнице. Но Платон его догнал и насильно повез в гостиницу «допить и договорить». Когда туда приехала остальная компания, она увидала в номере сидящего в майке невменяемого Платона, который тяжело дышал и сказал, что пучеглазый подло сбежал от него. Дальнейшая жизнь членкора была никому не известна, а Платон решил таких на свой банкет не звать. Он был совсем еще неопытный. Ведь именно от таких и зависит, как правило, судьба любого диссера.

На банкетах часто случалось, что вышедший «проведать Сэра» курил, забредал в другие гости, либо вообще автопилотом попадал домой. Но Сэр обычно не терялся, потому что его отсутствие было привычнее присутствия. Это никого не пугало, потому что был автопилот. А если ты в чужом городе, то надо искать своих.

Борода вышел с Сэром «проведать Сэра» и они покурили на улице. Дул ночной ветер, они казались себе жертвами науки.

– Мы – жертвы науки, – вспомнил вдруг Борода, любивший кино. – Про нас можно снять «Девять дней одного года».

– Отнюдь, – ответил тонкий Сэр. – Это она наша жертва.

– Ты не пил «северное сияние»! – догадался Борода.

– А ты пил, – догадался Сэр. – Но тебе можно, ты защитился. А я еще нет. Но если хочешь, выпью с тобой.

Они уважали друг друга.

Однако совместное «северное сияние» не состоялось. Борода замерз и пошел к рыбам. А Сэр не мерз и пошел посмотреть витрины, из которых выглядывали хорошенькие женщины. Потом он оказался в черном поле и наконец сильно замерз. В темноте ни пса не видно. Он стоял в тройке и в галстуке и морщился от порывов ветра. Потом он устал так стоять и решил посидеть. Нашарил вроде дверцу откуда-то взявшейся чужой машины, открыл, сел на сиденье, почувствовал удивительный покой. Советские люди могут спать в стогу, а Сэр был советским только в юности, до службы на границе. Все последующее время он уже им не был, не спал в стогу, в канаве, в лаборатории. Поэтому, в сущности, он и остался порядочным человеком, не сломался, несмотря на сильную любовь, быстрый развод и оставленную тестем в наследство обкомовскую «Победу»…

Так он долго сидел и думал о жизни, о науке, о жене, пока не ворвался хамоватый человек из народа и не заорал. Тому показалось, что тут вор. А Сэр, будучи очень пьяным, пояснил, что для угона люди садятся за руль, а у него за рулем всегда сидит жена, отсюда привычка. Что там было дальше, никто не знает, но человек из народа уважил Сэра и правильно отвез его к людям, то бишь к рыбам. Когда Борода запаренно бежал вокруг морского ресторана, он с трудом узнал в свете чужих фонарей нарядного человека в тройке, прогуливавшегося на том месте, на котором они расстались пару часов назад. Когда они вернулись в зал, Сэр, как ни в чем не бывало, подошел к жене Кузи и, молвив «ты моя дорогая», пошел с ней танцевать.

Что касается Бороды, то он помнил этот день только до банкета. Обычно он сдвигал брови и напевал в ответ: «Нас извлекли с подводной лодки…» – И так далее, до конца:

«И никогда невеста не узнает,

Какой матроса был конец…»

Чаще всего он напевал родное:

«Посреди пустыни Гоби есть завод подводных лодок.

Старший лодочник, очкарик, никогда не видел моря.

Он лежит в гострудсберкассе под портретом богдыхана…»

Когда жена перебивала заунывные напевы и пыталась у него выведать, что же все-таки было на банкете, он невнятно говорил:

– Спроси у Кузиной жены. Она все помнит. Она была в бархатном платье до полу. И посмотри там, в преподавательской книжке, есть наш гимн… Он же все объясняет… А в книжке с расписанием лекций и правда лежал листочек со словами заветными. Который сочинил некогда самый настырный дипломник Исполкомов. Солидный хвостист, а сумел выразить.

«Баллада Махмуда Исполкомова»

«Посреди пустыни Гоби есть завод подводных лодок:

старший лодочник, очкарик, никогда не видел моря,

средний лодочник – красотка, председатель профсоюза,

младший лодочник – романтик, и должно быть, из двуполых.

Посреди пустыни Гоби есть у них гострудсберкасса.

Там лежат они годами, сберегают нажитое.

То-то им легко и ладно в глубине подводных лодок

посреди пустыни Гоби, за стеной гострудсберкассы!

Раз в столетие с визитом к ним летает птица-боинг.

Хорошо следить за нею в слюдяные перископы.

Но боятся богдыхана – повелит – и ЯК летает,

красны буркалы распялит, бурно мочится из шланга.

Раз отлил – они решили, будто реки повернули.

В тот же час зарыли лодки, изнутри песком забили.

Что не спрятали – взорвали, остальное растащили.

Саксаулы порубили и решили партизанить!

Тут пришел верблюд с посыльным, с ним письмо от богдыхана:

Дескать, что за матерь вашу? Все отрыть и жить, как жили!

Старший лодочник, очкарик, никогда не видел моря,

средний лодочник, красотка, председатель профсоюза

заседали, молча, тройкой. Посидели-переспали.

Утром как врага народа расстреляли двуменьшого…

Как всегда, в конце столетья прилетала птица-боинг.

Говорили о погоде, принимали прямо в лодке.

Угощали гоби с яком по приказу богдыхана.

Удивлялась птица-бонг, заедая гоби яком:

«Как вы можете, ребята, столько лет без капли влаги?

Тут же вынесла красотка, председатель профсоюза

полведра аэрозоля по приказу богдыхана!

Засадила птица-боинг, гоби с яком отрыгнула!

Старший лодочник, очкарик, от конфуза обезумел.

Средний лодочник, красотка, председатель профсоюза,

приоткрыла косметичку и приказом по пустыне

повелела гнать из тыквы сок армянского разлива

и немедля изготовить три надежных апельсина

из отходов бумбы-ямбы, труб и радиодеталей.

Дура, дура птица-боинг! Где ей ведать, мокроступой,

что у нас гагары тонут без ведра аэрозоли!

Потому что гоби с яком им, гагарам, недоступно…

Средний лодочник, красотка, председатель профсоюза,

постояла на закате, почесала, где не надо,

и пошла своей дорогой! Хороша дорога к дому…

Посреди пустыни Гоби есть завод подводных лодок.

Старший лодочник, очкарик, никогда не видел мора.

Он лежит в гострудсберкассе под портретом богдыхана».

И жена Бороды понимала, что она далека. И привычно вздыхала.

Время R

Как бы ни любили в Тедиумме работать, и какие бы изощренные формы для того ни применяли, раз в году у каждого наступало время R. То есть релакс. То есть очередной отпуск. Предстоящий стресс приходилось снимать. Покупали пиво, в крайнем случае что покрепче. Кандидату мягко объясняли, что без него все будет хорошо и волноваться ему не о чем. Его участок работы будет заморожен на месяц, – а то, что он и до этого часто бывал заморожен, как-то не учитывалось. Ну, а если случится что срочное, позвонят, найдут через родителей. При этом особых различий между громким блестящим Кондором и тихой калькирующей Тейкой-маленькой не подчеркивалось. Срочного обычно не возникало. Иногда кончалось пиво, но по новой не начинали. То была не самоцель, просто преддверие, а само дверие – последний день работы. Надо было закупить, приготовить, сбегать, отпроситься, присобачить, оформить, занять очередь, проверить пробки, избежать ДНД и товарищ Зеленой… Наступала запарка, при наличии которой сбиваться на психологию было неуместно и не до того. Человек уходил успокоенный, хотя и робкий.

Главное начиналось потом, когда человек оставался один. Его как воспитывали? Чтоб ходил. Наказывали, если не ходил. И вдруг ходить не надо. Психика отказывалась воспринимать сбой режима. Однажды Е. Бучкиц, проснувшись в деревне под окрик петуха, встал и бодро пошел в сарай «подключать установку». И он был крайне удивлен, что крюки для веревок и ржавая борона не щелкают подобно рубильникам. Подергав их так и сяк, Е. Бучкиц недоуменно выбежал из сарайки. Вокруг расстилалась природа. Ласковое солнце заливало все подряд и птицы нежными голосами Теянок щебетали о чем-то, пытаясь утешить городского затурканного человека.

Митюля Попутчик, безнадежно строя дачу на берегу забытой реки, каждый раз возмущался, что сельмаг торгует исключительно не тем, что надо и не в то время, поэтому работать невозможно. К нему на подмогу Тедиумм ехал попеременно то малым, то большим составом. Малым составом – на выездные консультации для заочников, а большим – на пленарные заседания. И научная работа пожирала столько времени, что дача продвигалась медленно. Родители, поглощенные заботами о прежних семьях Митюли, были поражены никудышными темпами строительства. Поэтому в сильный дождь на место срочно выслали в командировку Рэма и еще одного сотрудника, был такой загадочный товарищ, то ли армянский еврей, то ли еврейский армян (армянин) – Давид Рубинштейн. Он работал в Тедиумме параллельно с учебой, а учился несколько дольше обычных пяти лет, после чего успешно защитил диплом при наличии финансирования своей заботливой семьи.

Так вот, на месте возникла необходимость перевезти пару бревен для стройки. Нашли грузовик на соседнем дворе, пока шофер мирно в избе спал. Вскочили в кабину и дружно втроем порулили на место. Обстановка была приближена к боевой, войдя в раж, не сразу заметили, что Митюля исчез. Он то и дело высовывался в дверь и кричал, куда сворачивать – и вдруг его нет! Когда затрещал очередной забор, в кабину на лету вскочил человек в расстегнутых джинсах и, придерживая их, второй рукой мощно вырулил из крутого виража. Это был шофер, проснувшийся в кошмаре. Проехав метров десять, увидели мирно спящего под дождем Митюлю. Его разбудили, чтобы спросить дорогу к даче, но оказалось, что уже приехали. Оказалось – рукой подать, через три дома, в селе всего десять дворов. Шумные крики огласили окрестности, и старушки, накинув старые плащи, смотрели из-под ладошек на городских приезжих, которые вели себя так непонятно.

Тея-маленькая и подавно опростоволосилась: купила вместо одного цыпленка целых пять и машинально стала их метать в духовку, подразумевая нольседьмовские масштабы. Каково же было удивление родственников, когда они обнаружили все это великолепие. Пришлось Тее-маленькой сильно выкручиваться, что не пришли в гости девочки из класса…

Что касается Рэма, человека больших горизонтов и постоянной занятости на фронтах родины, он в отпуск уйти просто не мог. Занятия студентов как таковые летом не происходили, но зато в институт приезжали иностранные гости, а также коллеги по хоздоговорам со всей страны. Поэтому Рэм даже в лютую жару ездил в аэропорт на торжественную встречу, дежурил на брифингах и пресс-конференциях, а после делился опытом, как незаметно заинтересовать собеседника и выпить весь поднос коктейлей, не моргнув глазом. Тедиумм уважал такое потрясающее умение Рэма быть нужным людям. Рэм гордо жил без отпуска, брал деньгами, а позже за это он ходил в мелкие официальные отгулы и крупные неофициальные. Тут никакая жена не могла ничего вообще сказать.

А Борода при наступлении времени R неизбежно впадал в депрессию. Он не ехал на дачу, не стремился облачиться в костюм для подводного плавания, который был аккуратно упакован в черный портфель и стоял на антресолях. Чтоб если что – взять и поехать. Но портфель обрастал бархатной пылью и никак не востребовался.

Борода лежал на старом диване и слушал радио «Свобода». Ведь ясно, что дома то же самое слушать невозможно из-за лопнутых шариков, рассыпанной крупы и телефонного общения жены, все это сопровождалось криками, плачем и недолгим затишьем во время еды перед телевизором. А это было из рук вон громко. «Есть обжигающую пшенку, чтобы отвлечься от плохой советской эстрады, и таращиться в нее же, чтобы не помнить, что ты ешь». Так Борода комментировал распределение еды по поверхности стола во время кормежки. Борода, если и смотрел телевизор – то всю ночь. И не ел. А если и ел черный хлеб с луком и с солью, так с постным маслом, а не с телевизором… Как известно, Борода хоть и был Эпикуреец, но в естве совсем непривередливый.

Он так и лежал бы, как однажды сказала жена – на сохранении… А потом на эту дачу прибежала эта самая жена с детьми и сумками и сказала, что Бороду ищет сам Кондор. Борода ничего не ответил, быстро прополол морковку, полил теплицу, сделал хищное лицо стахановца и целеустремленно уехал в город.

Теперь походы Бороды к Кондору приобрели устойчивые, нехаотические очертания. Он, видимо, много работал и прибывал к ночи с замедленной реакцией. Он рассказывал, какие стеллажи строили они на квартире у Кондора.

Речь шла об отдельных полках, которые при соединении составляли сотовую стенку, а если их скрепить через одну, площадь возрастала вдвое. Надо было сверлить и заколачивать пробки, причем делать изящное смещение отверстий. Таким образом и происходили углубленные инсталляции стеллажей, по словам Бороды, подхватившего их у Дипломника. И Борода знал, какие книги на какие полки помещать, какие папки для диссера и какие кассеты… Отсюда незаменимость Бороды в этих делах.

Кроме того, чемоданы – Кондор переезжал четыре раза в одном подъезде одного и того же дома. В конце концов, в этом подъезде он получил трехкомнатную квартиру и переселил туда престарелых родителей из Мелитополя. После переселения участие Тедиумма в благоустройстве комнат, стеллажей и подвалов многократно усилилось. Появились хозпристройки в виде балконов, лоджий, сараек, что одно и то же, только с разной высотой над уровнем моря.

По окончании инсталляций располагались за столом отдыхать с водкой, хлебом и свиной солониной. Ведь это были те еще времена, когда никакое сало и мясо не было проблемой, особенно при родителях, которые любят все заготовить, а сами сидят на диете.

Все приходило в норму. При такой напряженке Бороде начинало казаться, что никакого времени R, слава богу, и нет. И это был единственный способ не выпасть из времени в самом широком смысле.

Одно неясно, почему при слове «стеллажи» все, кроме Бороды, начинали хмуриться или, того хуже, восклицать, что не было никаких стеллажей. Жене Бороды это вообще не нравилось. Но, видимо, у каждого тедиуммовца было свое представление о том, зачем он идет к Кондору, и это не совпадало с представлением коллеги. Ясно другое – много лет спустя пожилые и седые тедиуммовцы при слове солонина опрометью бегут в магазин, глотая слюнки. И тут их представления, навеянные временем R, совпадают вполне.