Текст книги "Забыть и вспомнить"

Галина Тер-Микаэлян
Забыть и вспомнить

© Галина Тер-Микаэлян, 2009

* * *

Пролог

Водопад распущенных пепельных волос делал ее похожей на русалочку из сказки Андерсена. Или на волоокую Лорелею? Отец, проследив за восторженным взглядом юноши, понимающе усмехнулся – мальчик чувствителен к прекрасному, а волосы у девушки, действительно, дивные. Хорошо, что сидит спиной – при таких волосах лучше не видеть лица, иначе есть риск горько разочароваться.

Глава первая. 1975‑й и другие годы

– Жан, сынок, к тебе обращаются.

В голосе Мишеля Рузави, крупного парижского банкира, слышалось недовольство. Жан, поглощенный наблюдением за девушкой с пепельными волосами, вздрогнул и смущенно извинился перед сидевшим с ними за одним столом деловым партнером отца:

– Простите, господин Моро, я не расслышал.

– Я спросил, молодой человек, как вам нравится СССР – вы ведь здесь впервые?

Жан бросил быстрый взгляд на отца и вежливо ответил:

– Благодарю, господин Моро, мне здесь очень нравится, а вам?

– О! – Моро брезгливо сморщился, подвигал носом и начал ковырять вилкой плохо прожаренное мясо. – Сколько раз мне приходилось бывать в Советском Союзе, и каждый раз возвращаюсь отсюда больным. Что за народ! Ну, почему не приготовить мясо по-человечески? Итак, Мишель, по основному пункту мы с вами пришли к соглашению, остались детали…

Обсуждался вопрос о сумме займа, которую банк «Рузави & сыновья» мог предоставить английскому скотопромышленнику Натаниэлю Моро. Под строгим взглядом отца Жан выпрямился и принудил свое лицо принять глубокомысленное выражение – настолько глубокомысленное, что от напряжения у него сначала свело челюсти, потом онемела шея. Чуть подвигав головой, он покосился в сторону окна и чуть не застонал – девушки с роскошными волосами за столиком не было. Ушла! Ушла, пока они с Моро вели салонный разговор, и англичанин отпускал свои дурацкие реплики!

Почему ему, Жану, так не везет? За то время, что они провели в этом отеле рядом с красивым собором под названием «Исаакиевский», он уже в третий раз видел эту девушку с пепельными волосами. Пару дней назад, когда Жан со старшим братом Полем и его женой Селин после ужина болтали и слушали музыку в ресторане, она посидела немного за соседним с ними столом, выпила кофе и ушла. На следующий день пришла опять и, пока пила кофе, пару раз обернулась. Лицо у «русалочки» (так Жан мысленно окрестил девушку) тоже хорошенькое, и на нем, когда их взгляды встретились, мелькнула улыбка. Ясно, что она не примет в штыки его попытку познакомиться, но о каком знакомстве может идти речь, когда рядом брат с невесткой? Тотчас же начнутся нравоучения:

«Ты не дома в Париже, здесь – Советский Союз, Ленинград, чужая страна, ты забыл, о чем предупреждал папа? Ни с кем в СССР не знакомиться, ни с кем лишний раз не заговаривать и в контакт не вступать».

Жан все прекрасно помнил, но втайне считал отцовский страх перед КГБ чем-то вроде стариковской мании преследования. Однако спорить со старшими – себе дороже, поэтому он решил свести знакомство с прелестной блондинкой в тот день, когда Поль с Селин отправятся в театр. Ближе к вечеру отец сядет работать у себя в номере, а он, Жан, спустится в ресторан один и… И надо же – Натаниэлю Моро срочно понадобился кредит! Так срочно, что он из Лондона примчался в Ленинград, где в это время находилась путешествовавшая по Европе семья Рузави. Накануне столь нетерпеливо ожидаемого Жаном дня Мишель зашел к младшему сыну и предупредил:

«Звонил господин Моро – он в Ленинграде, и завтра мне нужно будет решить с ним вопрос о предоставлении займа. Поль не сможет присутствовать – завтра он ведет Селин на балет, поэтому ты его заменишь».

«И зачем мне присутствовать?»

«Ты ведь знаешь, что согласно уставу нашего банка при совершении особо крупных сделок обязательно должен присутствовать один из моих сыновей».

Разумеется, конечно! Поль будут любоваться танцорами, а ему, Жану, отведена роль жертвенного агнца. Он сказал – как можно вежливей и как можно ехидней:

«Нет, папа, раз это столь крупная сделка, то присутствовать должен именно Поль. Я плохо разбираюсь в банковском деле – ты сам всегда говоришь, что хорошего банкира из меня не выйдет. Поль с Селин сходят в театр в другой раз, только и всего».

Рука Мишеля легла на плечо младшего сына, прервав его обиженный монолог.

«Думаю, мы с тобой все же разберемся с этим делом. Пусть Поль и Селин немного развеются и отойдут, сынок, – ведь им тоже много пришлось пережить, у них даже не было настоящего медового месяца».

Только это и сказал отец, но Жан, виновато поникнув головой, послушно кивнул:

«Хорошо, папа».

Он и сам знал, что у Поля и Селин не было медового месяца – через неделю после их свадьбы умерла любимая жена Мишеля, мать Поля и Жана, мадам Жанна Рузави. Онкологи поставили ей страшный диагноз за полгода до рокового конца, но они с мужем до последней возможности скрывали от сыновей заключение медиков. Таково было желание Жанны – она не хотела омрачать предстоящую свадьбу Поля и тревожить раньше времени впечатлительного «малыша» Жана. Крепилась, надеялась, что проживет еще хотя бы полгода и успеет подготовить «детей» к горькой для них новости, но ухудшение наступило внезапно. Поль и Жан узнали обо всем лишь за пять дней до смерти матери.

…Когда лицо ее подёрнулось последней судорогой, и отец, повернувшись к стоявшим рядом сыновьям, хрипло выговорил: «Мама умерла», Жану стало нехорошо. С помутившимся взглядом он закричал и бросился на улицу – прямо под колёса проезжавшего мимо автомобиля. К счастью, водитель оказался асом и успел затормозить, однако было объяснение с полицией, были три недели в нервной клинике, а затем ежедневные сеансы с опытным психоаналитиком.

За время болезни Жана между ним и Селин возникла глубокая и искренняя дружба. Молодая невестка, в раннем детстве потерявшая родителей и не знавшая материнского тепла, теперь сама по-матерински опекала юного брата своего мужа. Их совместная поездка по Европе была отчасти ее идеей – именно она убедила мужа и свекра, что новые впечатления окончательно избавит Жана от депрессии. Что же касается самого Жана, то неизвестно, что ему помогло – врачи, психоаналитик или путешествие, – но он внезапно понял, что жадно, до боли хочет жить. Жить, чтобы сполна познать жизнь со всеми ее страстями, радостным чувством прекрасного, доводящей до безумия музыкой тяжелого рок и горячим сексом…

Жану показалось, что обсуждение незначительных деталей сделки заняло целую вечность. Наконец – наконец! – оно было завершено, и разговор перешел на общие темы. Подали кофе, Мишель Рузави, чтобы поддержать беседу, рассказывал англичанину о днях, проведенных в Швеции, о карнавале, который им довелось увидеть в Риме. Упоминание об итальянской столице заставило Моро с неудовольствием поморщиться:

– Рим меня утомляет – эти итальянцы слишком суетливы! Город, конечно, красив, хотя я отдал бы пальму первенства Стокгольму или Лондону.

Жан, уже лопавшийся от тоски и досады, решил подразнить англичанина.

– А мне кажется, что Ленинград во много раз красивее Лондона.

– Красивее Лондона?! – Моро чуть не поперхнулся.

– Да, мне вообще нравятся русские города – в их архитектуре есть особый стиль, он соответствует характеру русского человека. Не знаю, мне, во всяком случае, так кажется.

Больная печень Натаниэля Моро и без того отвратительно чувствовала себя после плохо прожаренного мяса, а после слов Жана вся скопившаяся внутри него желчь, казалось, нашла выход и хлынула на русских:

– Русский характер! Русский стиль! Да этот лживый и грубый народ сам себя погубит! Именно сам – не Наполеон, не Гитлер и не американцы, а сам, поверьте мне! До чего они довели Ленинград – окурки прямо на тротуаре. И это, вы, молодой человек, называете, красивым городом? Итальянцев хотя бы спасает набожность, у них даже проститутки набожны. Русские говорят, что у них нет проституции – лгут! Посмотрите на эту, – он брезгливо мотнул головой в сторону, – откровенно ловит на живца, специально волосы распустила.

У Жана замерло сердце – она была здесь, в зале, но теперь сидела за другим столом и, чуть наклонившись вперед, что-то говорила официанту. В свете хрустальной люстры ее пепельные волосы жили, казалось, своей собственной одухотворенной жизнью. Англичанин продолжал брюзжать, но Жан, глазами следивший за девушкой, уже не слушал.

Официант отошел, потом вернулся и поставил перед ней кофе. В ресторане было не очень много посетителей, и она сидела за столиком одна. Пепельный водопад слегка вздрагивал в такт музыке, которую тихо играл оркестр. Старый хрыч Моро назвал её проституткой – возможно, он и прав. Что ж, тогда все намного проще, у Жана был опыт подобного общения – в шестнадцать лет приятели свели его с профессиональной проституткой Клод, и он время от времени. с ней встречался – время от времени.

Когда обед закончился, Рузави попрощались с Моро, и Мишель позвал сына подняться с ним наверх, но тот отказался:

– Попозже, папа, я еще выпью кофе, потом немного посижу в баре.

Когда Жан на правильном русском языке попросил разрешения присесть за ее столик, она разочарованно прищурила сильно размалеванные глаза:

– А я думала, ты француз!

– Конечно, француз, а что?

– Тогда почему так хорошо говоришь по-русски? Хотя, правда – шмотки у тебя точно парижские, – лицо ее разгладилось и стало более дружелюбным. – Нет, у меня есть один мадьяр знакомый и тоже ничего по-нашему шпрехает. Но ты лучше.

Девушка тут же расслабилась и начала болтать, сообщила, что её зовут Нелей и что она студентка и недалеко здесь снимает комнату. Потом с лёгкой лукавинкой взглянула на собеседника:

– Ой, душно тут, не могу! Тебе твой пахан разрешает на улицу выходить? А то прошлись бы немного.

– Мой… кто?

– Ну, пэр, пэр твой – папочка, понимаешь? Не поставит он тебя в угол, если нам чуток прогуляться?

– В угол… это как?

– Это наказать, пюнир по-вашему, понимаешь.

– Наказать? Да нет, кто меня накажет я уже взрослый. Хочешь, поднимемся ко мне в номер и поговорим?

Она весело усмехнулась:

– К тебе в номер? Ладно, только потом, я сейчас хочу немного погулять. Небольшой променад, понимаешь? Ты видел, как разводят мосты? Пойдем – покажу.

– Мосты? Да, хорошо, если хочешь – выйдем.

Было совсем светло, но безлюдно – стояла белая ночь. Взявшись за руки, они пересекли Исаакиевскую площадь, дошли до трамвайной линии, и тут Неля вдруг резко потянула его в переулок. Жан удивлённо вскинул глаза на девушку:

– Куда ты хочешь идти? Зачем? Пойдём к Неве и посмотрим, как разведут мосты, а потом вернемся ко мне.

Она приблизила к нему смеющееся лицо.

– Ладно, только мост ещё знаешь, когда разведут? У-у! Зайдём пока ко мне – ну, где я комнату снимаю, это рядом.

У нее была ослепительно белая кожа, и Жан вдруг почувствовал, как у него часто-часто заколотилось сердце. Он весь напрягся от знакомого волнения и… внезапно вспомнил рассказы отца о застенках КГБ. Вдруг это не было таким уж преувеличением, как всегда казалось ему прежде? Отец говорил, что в тюрьмах КГБ можно исчезнуть навсегда, и никто никогда не узнает, где он. Так в средние века пропадали в застенках Бастилии неугодные королю люди. Эта девушка настолько околдовала его своими волосами, что он забыл – они находятся в СССР, а не в свободной западной стране!

– А если к тебе зайдут из КГБ, когда я у тебя буду? Они ведь приходят в любое время?

Неля в недоумении воззрилась на него, потом прыснула, зажав рот рукой:

– Ага, приходят – посмотреть, где я грязные трусы вешаю.

Чего ты плетёшь, какое КГБ? Это в Штатах ЦРУ по квартирам ходит!

– В Юэсэй? Нет, я там был, но не видел.

– Да ты это… как у вас говорят, ен пё ку-ку, – повертев пальцем у виска, она с весёлым смехом потащила Жана в переулок. Пристыженный ее насмешкой, он больше не сопротивлялся.

Закончив работать с бумагами, Рузави старший взглянул на часы – половина двенадцатого. Старший сын с женой вернулись полчаса назад и сразу же отправились к себе в номер. Молодые – хочется поскорей остаться вдвоём. Жан, конечно, тоже лёг. Он подошёл к номеру младшего сына, прислушался у двери, но, боясь разбудить его, заходить не стал – осторожно ступая на цыпочках, вернулся к себе.

Спать ему не хотелось. Мишель Рузави стоял у окна и смотрел на окутанный прозрачными сумерками белой ночи Исаакиевский собор. Чуть сгустилась мгла, и вновь уже начинался рассвет. В голове Рузави внезапно возникли давным-давно забытые пушкинские строки:

Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса.

Сорок лет назад учитель физики водил их с классом сюда на экскурсию, чтобы показать знаменитый маятник. Сейчас он уже позабыл, какой закон они тогда проходили – то ли вращение, то ли притяжение Земли, но тогда у него по физике стояла пятёрка.

…Давным-давно это было. В то время его звали Мишкой Рузавиным, и они с Лёшкой Заморским зимой катались по Неве на коньках, а летом ловили рыбу у Петропавловской крепости. Они жили в одном дворе, ходили в одну школу и оба увлекались приключениями Шерлока Холмса. Лёшкин отец был известным адвокатом и сына чуть ли не с рождения приучил к мысли, что тот непременно должен стать юристом. Миша Рузавин, который никаких особых желаний и стремлений не имел, просто потянулся за другом, но в университете, куда они вместе поступили, считался хорошим студентом.

В одну из холодных зимних ночей тридцать седьмого года за отцом Миши приехали люди в чёрном, но забрать его с собой не успели – во время обыска он скончался от сердечного приступа. Своей смертью отец спас Мишу от участи «сына врага народа» – его наверняка исключили бы из комсомола, а, может быть и из университета. Люди в чёрном позволили врачу осмотреть отца и констатировать смерть. После этого они уехали, оставив разорённую обыском квартиру и обезумевшую от горя семью. Тем не менее, Миша мог сказать друзьям, что отец его умер, и все ему сочувствовали, а декан, встретив в коридоре, крепко пожал руку.

После смерти отца в семье Рузавиных начались материальные затруднения, и Михаил ходил в университет пешком, чтобы сэкономить на транспорте. Этот маршрут – от дома до факультета – настолько врезался в память, что десятилетия спустя, стоило ему закрыть глаза, и он опять шёл по Невскому мимо Гостиного Двора до Дворцовой площади, переходил Дворцовый мост, встречал взглядом Петропавловскую крепость. В такие минуты ему даже слышался плеск волн Невы, в носу возникал её ни с чем не сравнимый запах.

В последний раз он шёл этим маршрутом в июне сорок первого – вместе с друзьями-однокурсниками. Они только что окончили университет, и в карманах лежали новенькие дипломы. Сколько вновь испеченных специалистов шаталось в ту ночь с ним по Невскому, Михаил уже не помнил, но среди них точно были Лёшка Заморский, Иосиф Гуревич, всерьез веривший в переселение душ, и Саня Котов. Иосиф спорил с Санькой и доказывал, что в прошлом перевоплощении был африканским львом. Он даже попробовал изобразить рычание льва, а из какого-то окна в ответ крикнули «Брысь, проклятая!» и запустили старым башмаком. Башмак ударил Лёшку по голове и набил ему здоровую шишку, но они так хохотали, что он это не сразу заметил.

Потом им встретилась компания гулявших десятиклассников из их бывшей школы – в ту ночь в Ленинграде проходили выпускные балы. С высоты своих двадцати с небольшим лет Михаил с друзьями – вчерашними студентами – сначала смотрели на школьников свысока, но потом все они, забыв о разнице в возрасте, вместе пели и рассказывали друг другу смешные истории об учителях и университетских профессорах. В воздухе стоял запах лета, над городом плыла белая ночь, а германские самолёты уже бомбили Советский Союз. Назавтра им начали приходить повестки.

Михаил нарушил приказ Сталина и попал в плен. Это время он старался не вспоминать. Немцы везли их на Запад в душном, наглухо заколоченном вагоне, и они по очереди подбирались к небольшой щели глотнуть свежего воздуха. Однажды эшелон резко остановился – паровоз подорвался на заложенной партизанами мине. Началась стрельба, и из некоторых вагонов стали выбегать пленные. Потом и в вагон Михаила хлынул свет, но вслед за этим ворвались немецкие солдаты, расстреливая всех подряд короткими автоматными очередями. Михаил был одним из немногих, кому удалось спастись, уйти, выжить в чужой стране и присоединиться к Сопротивлению. Там он и познакомился с Жанной.

Худенькая, довольно высокая, она, стесняясь своего роста, чуть сутулилась. У неё были удивительно милое лицо и нежная улыбка. До встречи с ней Михаил не знал женщин, и чувство захлестнуло его с головой. После войны он почти не колебался: в Советском Союзе его ждал вождь всех времён и народов, не прощавший невыполнения своих приказов, а здесь, во Франции, была любимая Жанна, песни Эдит Пиаф и – Париж! Париж стал второй родиной для Мишеля Рузави, здесь он добился всего, чего хотел – свободы, уважения, богатства. Только Ленинград ему с годами снился всё чаще и чаще, а с сыновьями своими он говорил только по-русски, рассказывая, как в детстве ловил рыбу у Петропавловской крепости…

Мишель Рузави задремал, сидя в кресле. Его разбудил проникший в комнату солнечный луч. Ещё не отойдя от нахлынувших воспоминаний и жгучей тоски, Мишель внезапно ощутил неясное чувство тревоги. Торопливо подойдя к комнате младшего сына, он резким движением распахнул дверь и, как вкопанный, застыл на пороге – кровать Жана была пуста.

Неля и Жан прошли узкий переулок, повернули направо и оказались в тупике. Неожиданно девушка вскрикнула и опустилась на одно колено.

– Нога! Так я и знала – эти чёртовы каблуки! Ох! Даже хрустнуло! Растерявшийся Жан наклонился над ней, не зная, что делать.

– Подожди, я тебе помогу, держись за меня.

– Дай, я прислонюсь к стене. Вот так, – она вцепилась в него, прижавшись всем телом, и вдруг пронзительно завопила: – Ой-ой-ой! Больно, пусти!

Её крик разнёсся по всему кварталу, и тут же откуда-то возникли два молодцеватого вида парня.

– Ты что, гад, делаешь?

Они схватили его за плечи. Один, взглянув на плачущую Нелю, воскликнул:

– Нелька! Что он тебе сделал? – и угрожающе повернув лицо к Жану, прорычал грязное ругательство. – Ты хотел изнасиловать мою жену? Я тебе сейчас!

Другой вмешался:

– Не нужно, не трогай – сейчас мы его ментам сдадим.

Растерянный Жан пытался объяснить:

– Да нет, господа! Неля, ты можешь им объяснить? Я ничего плохого не делал.

Он взглянул на Нелю, но она лишь покачала головой и вытерла слёзы. Нога у неё, по-видимому, уже совсем прошла, потому что она совершенно спокойно стояла на своих двоих. Тот, кто называл себя её мужем, осклабился.

– Ничего плохого?! Да вся улица слышала, как она кричала! Пошли в милицию, сволочь!

Жан опять взглянул на молчавшую Нелю – она горько всхлипывала.

– Я ничего не делал, господа. Я иностранец.

– Иностранец? – они переглянулись. – Что ж тебе там своих баб мало, что ты же наших бросаешься? У нас закон один для всех – иностранцам тоже нельзя женщин насиловать. Пошли в милицию!

Жан побледнел – он представил себе лицо отца, когда ему скажут о том, что его сын… Тот из парней, что пониже, миролюбиво заметил:

– Ладно, может, пожалеть его для первого раза? Мы не садисты, вообще-то, понимаешь? У тебя деньги есть?

– Что?

– Деньги, говорю. Должен же ты человеку за обиду заплатить – он ждёт жену домой, понимаешь, а ты тут на неё накинулся. Часы тоже можешь дать, курточку. Или хочешь с ментами разбираться? Весь квартал слышал, как она кричала.

Жан опять взглянул на Нелю, но она совершенно спокойно заметила:

– Отдай им, что они хотят, они всё равно не отвяжутся. Низкорослый уже потянул с плеч Жана куртку.

– Давай! И ещё скажи спасибо, что легко отделался.

Молодой француз уже понял, что его заманили в ловушку.

Круто развернувшись, он ударом в челюсть сбил с ног державшего его парня. Высокий сперва оторопел, но через мгновение они вдвоём с приятелем бросились на Жана. Тот уже не чувствовал ни страха, ни замешательства, его захлестнула обида за то, как с ним обошлись в этом городе – в Ленинграде, которым всегда грезил отец. Инстинктивно делая то, чему его учили на занятиях карате, он ответил ударом и неожиданно раздался хруст – тот, что был пониже, с воем рухнул на землю, схватившись за ногу. Высокий с испуганным видом растерянно попятился к стене, и неожиданно в его ладони возник нож. Жана это не испугало – ему после первых же ударов стало понятно, что его противники не владеют даже элементарными приемами.

Низкорослый стонал, лежа на земле, и явно был надолго выведен из строя, поэтому, не обращая него больше внимания, Жан двинулся на высокого. Он напряженно следил за неуклюже выставленной вперед дрожащей рукой с ножом, поэтому не обратил внимания на слабый шорох за спиной. И зря – от тяжёлого удара по затылку перед глазами Жана поплыли искры, и сознание начало меркнуть. Падая вперёд, он всей тяжестью напоролся на выставленный нож, ахнул, уже по инерции взмахнув рукой, а потом тяжело рухнул на землю. Неля взвизгнула и схватила высокого за руку:

– Бежим!

Вне себя от ужаса они кинулись прочь. Их корчившийся на земле приятель со сломанной ногой понял, что придётся рассчитывать только на самого себя. Сдерживая стоны боли, он быстро пополз в сторону – подальше от того места, где лежало плавающее в крови тело молодого француза.

Суббота в подмосковном Подольске – день торжественных бракосочетаний. Юрий Кауфман стоял возле стены и смотрел на юную, пару, ставившую подписи в книге регистрации браков. Невеста, расписавшись, нежно взглянула на жениха и улыбнулась. Её глаза, сиявшие на фоне обрамлявших лицо пышных пепельных волос, внезапно показались Юрию тёмными звёздами, и сердце его дрогнуло от невыносимой боли. Он думал: «Интересно, рассказала она Сашке про меня? Скорей всего, он не станет её расспрашивать – всегда раньше кричал на каждом углу, что ему безразлично, будет ли его жена девственницей. Но она… Наташка… Будет гладить его лицо как раньше мое, целовать в уголки губ – она всегда такая нежная… была».

Играл торжественный марш Мендельсона, щёлкали затворы фотоаппаратов. Юрий повернулся и поплёлся из ЗАГСа, не дожидаясь,?пока новобрачные спустятся к машине, украшенной двумя золотыми кольцами.

– Юра, – окликнула его Зинаида Николаевна, мать Саши, – ты уже уходишь? В отделение? Но не забудь, что вечером к нам.

– У меня… у меня тяжёлый больной, Зинаида Николаевна, я не знаю.

Мать Саши с недоумением взглянула на него – её муж заведовал нейрохирургическим отделением больницы, где работал Юрий, и ей было доподлинно известно, что тяжёлых больных, из-за которых молодой доктор Кауфман не мог бы придти на свадьбу самого близкого друга, сейчас в отделении нет. Она, однако, больше ничего не сказала.

Юрий шёл вниз по улице Свердлова, стараясь не вспоминать больше навязчивый запах тела Наташки, который всегда сводил его с ума. «Она ведь даже не красавица – просто этот запах. И волосы. Я, наверное, сойду с ума».

– Доктор, – сказал детский голосок, – здравствуйте, доктор. А вы мне голову резали, помните?

Юрий увидел светловолосого паренька, кивнул ему, улыбнулся, и от этой улыбки из глаз его вдруг покатились слёзы…

…Познакомился он с Наташкой, ещё будучи студентом. Во время вступительных экзаменов старшекурсники, среди которых был Юрий, следили за порядком и помогали оробевшим абитуриентам не заблудиться в стенах медицинского института. Она стояла у стенда и безуспешно пыталась найти свою фамилию в списках зачисленных, потом, безнадёжно опустив голову, отошла к окну и вытерла глаза кончиком пряди пышных пепельных волос. Рядом с ней присела на подоконник конопатая толстая абитуриентка.

– Ну, чего у тебя? Взяли?

Наташка горько качнула головой.

– Нет. А всего-то балла не хватило, почему так – ведь у меня медаль?

– Ну, что из того, что медаль? – пожала плечами толстушка. – Парня с такими баллами бы взяли, факт, а баб, конечно, отсеивают. У меня вот – стаж три года, с любыми баллами обязаны взять, а они, видишь – на физике срезали. Зараза, в гробу я её в белых тапочках… Теперь ещё год в больнице трубить.

Наташа робко посмотрела на многоопытную толстушку.

– А мне… можно у тебя в больнице устроиться – до следующего года?

– Не-а. У тебя ведь какая прописка – кемеровская? А в Москве только с московской берут. Так что, подруга, езжай в свое Кемерово, поработай годик, а потом обратно, – она боком слезла с подоконника, поправила юбку и равнодушно махнула Наташе рукой. – Ладно, пока.

Во время их разговора Юрий стоял рядом с равнодушным видом занятого своими мыслями человека и делал вид, что наблюдает за порядком в коридоре, но когда толстая абитуриентка ушла, он обратился к Наташе:

– Если хочешь в Москве остаться, то не обязательно в больнице – можно, например, за старичком каким-нибудь присматривать частным образом.

Она радостно вскинулась:

– Ой, я бы могла! Я всё умею – у меня отец столько болел, и я всё время с ним…

Юрий недоверчиво взглянул на неё:

– Ты согласилась бы? Это тебе не игрушки – сегодня взялась, а завтра надоело. Тебе родители, может, не разрешат.

– Ой, ну что ты! Никто мне ничего не запретит, и если ты знаешь, куда можно обратиться…

– Я знаю одного старенького деда – профессора.

Старенький профессор Иоглев был отцом квартирной хозяйки Юрия. После войны он получил большую пятикомнатную квартиру, в которой к моменту настоящего повествования кроме самого профессора были прописаны его дочь с мужем и взрослый внук. У жены этого внука была небольшая однокомнатная квартира на окраине Москвы – в Тёплом Стане. В эту квартиру семья решила переселить старичка, который в последнее время доставлял всем массу хлопот – включал газ, забыв при этом зажечь спичку, или путал дверь туалета с дверью кладовки. Короче, он делал жизнь молодых невыносимой. Кроме того, одну или две комнаты обычно сдавали жильцам, которые тоже не в восторге были от столь приятного соседства. Однако одного профессора оставлять в однокомнатной квартире, где ещё даже не подключили телефон, было нельзя, и его дочь искала женщину, согласную выполнять функции круглосуточной няни.

По дороге к ним, Юрий успел вкратце обрисовать Наташе ситуацию. Сообщил, что профессора зовут Максимом Ивановичем, а дочь его – Альбиной Максимовной, что ей, Наташе, будут платить деньги плюс питание, а ему, Юрию, хозяйка предложила скосить плату за жильё, если он будет два-три раза в неделю покупать и привозить в Тёплый Стан продукты.

Альбина Максимовна встретила Наташу необычайно приветливо, поскольку желающих ухаживать за старичком найти было практически невозможно. Она немедленно начала хлопоты по обустройству девушки на новом месте. Где-то достали старую железную кровать, которую привезли в Тёплый Стан и поставили на кухне – для Наташи. На кровать положили тюфяк, постелили простыни. В ванной комнате поставили старенькую стиральную машину, а на кухне появилось множество кастрюль с пригоревшим дном и чашек с отбитыми ручками. Альбина Максимовна приговаривала:

– Главное, чтобы у вас с отцом всё тут было, а мы-то обойдёмся. Если надо, то, в крайнем случае, купим себе. Наташенька, если что надо, то не стесняйся.

Она предложила Наташе деньги за два месяца вперёд, и когда та стала смущённо отнекиваться, замахала руками.

– Что ты! Тебе же купить себе всё надо – приехала из дому с одной сумочкой!

Максим Иванович всё время, пока они возились, сидел себе в комнате и улыбался ясной детской улыбкой. В суматохе, его забыли покормить, но он стеснялся напомнить. Когда дочь уехала, и Наташа принесла ему чай с бутербродами, он погладил её по голове.

– Спасибо, деточка, сама тоже покушай.

Так началась для Наташи новая жизнь, которая продолжалась почти два года. Максим Иванович был милейшим человеком и если путался в текущих событиях, то на прошлое у него память была превосходная. Порою на него находило, и он вспоминал удивительные вещи из своей прежней жизни – о работе, о встречах с выдающимися людьми. Хотя часто он повторялся и рассказывал одно и то же, но делал это так мастерски, что слушать его было всё равно интересно, и если рассказ был смешной, то Наташа заливалась хохотом. Это радовало старичка. Он говорил, принимая Наташу за свою дочь Альбину:

– Развеселил я тебя, Альбиночка, и то ладно. Совсем я тебя, доченька, замучил – возишься со мной, возишься. Уехать мне надо.

Мысль об отъезде настолько овладела стариком, что он всё время порывался уйти из дома, поэтому Наташа не могла оставить его ни на минуту. Просьбы и уговоры на него не действовали – он только глядел на девушку светлыми детскими глазами и жалобно говорил:

– Ты же молодая, Альбиночка, я тебе всю жизнь порчу!

Удивительней всего, что свою настоящую дочь Альбину Максимовну он не узнавал и принимал за какую-то Мелиссу Львовну, разговаривая с ней строгим официальным, тоном: «Да-с, милейшая Мелисса Львовна. Извольте-с, милейшая Мелисса Львовна».

Жизнь Наташи превратилась бы в полное затворничество, если бы не Юрий, который несколько раз в неделю заходил принести продукты, измерить старику давление и выслушать сердце. Он приносил ей книги, что-нибудь рассказывал и часто задерживался допоздна, сидя рядом с Наташей у стариковского кресла и слушая его истории – Максим Иванович не ложился спать, если ему не давали выговориться. Один раз он рассказал им следующую историю:

– Было это в тридцать втором году. Меня только что назначили директором института, и не успел я порадоваться, как начались звонки – этого прими на работу, тому дай должность – короче, считали наш исследовательский институт лавочкой для желающих сытой жизни бездельников. Я, конечно, всеми способами отбрыкивался, но однажды встречает меня мой лучший друг и просит: возьми, мол, зятя на работу – хоть лаборантом каким-нибудь.

Другу, ясно, отказать я не мог, оформил парня. Вдруг приходит ко мне начальник отдела кадров и говорит:

«Кого вы мне, Максим Иванович, в снабженческий отдел направили?!»

«А в чём дело?» – спрашиваю.

«Хайрулин-то этот за воровство сидел, только освободили его».

Конечно, это не уклонист, не вредитель какой, но в снабженческий отдел его брать неловко, сами понимаете. Не знаю, что делать – и другу неловко отказать. Подумал я и решил: пусть он моим личным секретарём будет – у меня в кабинете кроме сломанных стульев и разных бумаг воровать нечего.

Вот работаем мы месяц-другой. Как-то приходят из одной лаборатории и говорят, что для проведения совершенно уникального опыта им, мол, нужен специальный вакуумный насос, а стеклянные его части может выдуть только один во всей Москве стеклодув – у нашего институтского не получается. Обратились наши учёные к этому стеклодуву, но тот оказался несознательным – ради науки работать не хочет и требует за тонкую работу больших денег. Как быть? Во-первых, столько денег, сколько он просит, я выделить не могу, а во-вторых, институт может расплачиваться только по безналичному расчёту. Тут мой жулик-секретарь что-то себе покумекал, подсчитал, пока мы все горевали сидели, и подходит к ним, рукой машет: ничего, мол, ребята, мы это уладим, а пока идите по рабочим местам – у Максима Ивановича много другой работы. Ушли они, а я на какое-то время про это позабыл – дел было достаточно.