Текст книги "Забыть и вспомнить"

«Если ты… Знаешь, я никогда не думал, что за полчаса смогу влюбиться до безумия, со мной никогда так не бывало, я всегда смеялся над словом «любовь». Если ты хоть наполовину чувствуешь то, что я… Знаешь, тогда мне всё безразлично. Ты чувствовала к нему такое?»

Она печально покачала головой:

«Нет, мне было очень одиноко, даже страшно, когда я оказалась в Москве одна, и мне некуда было идти. Он заботился обо мне, я его во всём слушалась и… не смогла отказать, понимаешь? Я очень слабая и трусливая, я боюсь возражать или отказывать людям. Даже когда меня неправильно ругали – в школе или мама, – я всегда молчала. Я тебе всё это честно говорю, потому что… с другими мне безразлично, а тебя…»

Она опустила голову, и на ресницах её блеснули слезинки. Саша прижал к себе девушку, приподняв ей голову, губами коснулся влажных глаз.

«Я тебя люблю, Наташа».

Она нежно провела рукой па его щеке, слегка отстранилась и очень серьёзно спросила:

«А тебя устроит такая жена?»

Расхохотавшись, Саша подхватил её под локти и закружил вокруг себя, потом остановился и сказал шепотом ей на ухо:

«Именно о такой жене я всегда мечтал, но это – тайна»

Родители приняли известие о предстоящей свадьбе сына немного удивлённо, но достаточно спокойно. Правда, у Зинаиды Николаевны в разговоре с друзьями порою вырывались фразы недовольства – приехала, мол, неизвестно откуда, и Саша ли ей в действительности нужен или его квартира? Два дня, как познакомились, и он что – её сразу в дом привёл? Врут, наверное, давно встречаются. Сыну, тем не менее, она не посмела ничего такого сказать – слишком счастливое у него было лицо, слишком упрямо сдвинуты брови, и очень уж решительно выдвинут вперёд подбородок.

Однако Наташа своим на редкость спокойным характером вскоре расположила к себе свекровь – та даже согласилась прописать её в их квартире и устроила на работу лаборанткой к себе в НИИ.

Работа нравилась Наташе, и Зинаида Николаевна со смехом рассказывала дома, что за её невесткой сразу начали ухаживать два аспиранта и инженер по технике безопасности. Конечно, ухаживания эти носили вполне невинный характер, поэтому она одобрительно говорила мужу, когда они были вдвоём:

«А в этой девочке что-то есть такое, что мужчины млеют – женственность какая-то или, как теперь говорят, сексапильность. Ты и сам при ней хорохоришься, усы приглаживаешь».

На это он, усмехаясь, отвечал:

«Вот, а ты удивлялась, что Сашок жениться поспешил – увели бы девчонку из-под носа. Мне, знаешь, кажется, что и Юрка Кауфман к ней неравнодушен».

Тут Зинаида Николаевна вспомнила:

«Точно – на нём во время их свадьбы лица не было, и к нам он теперь почти не заходит».

Когда Наташа обнаружила, что беременна, свекровь, правда, заволновалась:

«Что же будет у Сашеньки с диссертацией?»

Она даже рассказала за обедом – вроде бы безотносительно к чему бы то ни было – историю одной своей сотрудницы Софьи, которая решила отказаться от ребёнка, сделав аборт, чтобы не помешать научной карьере мужа. Саша выслушал равнодушно, даже не поняв, какое это к нему лично имеет отношение, а Наташа виновато опустила глаза в тарелку. Профессор, однако, до которого всё сразу дошло, стукнул рукой по столу:

«Дура эта твоя Софья! А ты, Наталья, даже и думать о таком не смей – ешь, как следует, корми моего внука!»

В конце концов Зинаида Николаевна привыкла к мысли о скором прибавлении в их семье и сама внимательно следила за анализами и весом невестки, заставляла её постоянно есть творог, который Наташа на дух не выносила, но покорно подчинялась свекрови.

Лето семья профессора Лузгина обычно проводила на даче. Георгий Александрович всегда брал положенные ему, как профессору, два месяца отпуска в июле-августе, оставляя отделение на одного из своих заместителей. В жару плановых операций не делали, а в срочных случаях всегда можно было вызвать профессора с дачи – он сам просил об этом персонал отделения. В этом году Лузгин, после некоторого раздумья, решил доверить отделение Юрию Кауфману. Он был самого высокого мнения о молодом докторе и решил через пару лет непременно дать ему направление в аспирантуру – такой способный мальчик должен, наконец, получить возможность сделать карьеру. Начались обычные сборы на дачу. Зинаида Николаевна волновалась: Наташе нужно раз в неделю посещать женскую консультацию, как она будет добираться с дачи? Георгий Александрович успокаивал:

«Не делай из мухи слона – Саша её на машине раз в неделю отвезёт, анализы у нас хорошие, и нашему маленькому нужен свежий воздух. Мы с Сашкой, слава богу, два врача тут, да и ты сама биолог».

Они уехали на дачу в начале июля. Перед отъездом Георгий Александрович позвонил в больницу и дал Кауфману последние наставления. Юрий собирался в отпуск в августе – когда выйдет на работу его коллега доктор Ачкасов. Ему почему-то казалось, что этот июль будет тянуться бесконечно. Повесив трубку после разговора с профессором, он скрипнул зубами и закрыл глаза, представив мысленно синюю лузгинскую «Волгу», а в ней Наташу с круглым животом и нежно наклонившегося к ней Сашу.

В подъезде старого каменного дома на Петроградской стороне попахивало сыростью и мочой, а краска сосульками свисала с отсыревших стен. Высокое окно, начисто лишённое стекол, было наглухо заколочено деревянными досками, и в тусклом сумраке второго этажа Вербицкий с трудом отыскал нужный ему номер – тридцать восемь.

Он уже знал, что в это время дня в большой пятикомнатной коммуналке можно застать только старушку-пенсионерку Нину Сергеевну Ивашкину. Предъявив ей свое просроченное удостоверение, Олег буднично спокойным голосом спросил Людмилу Витальевну Заславину.

– Ох, батюшки, – немного агрессивно затараторила бойкая старушенция, – Людочка-то в больнице ведь, её ж уже за этот год сто раз допрашивали, сколько можно! И меня тоже, и других – всех по сто раз спрашивали. Ей нынче ночью плохо было с сердцем – «скорую» вызвали. Сын не жалел, так хоть вы пожалейте!

– Таков порядок, – развёл руками Олег.

Он знал, что на людей старшего поколения слова «таков порядок» производят неотразимое впечатление. Как он и ожидал, Нина Сергеевна не стала внимательно изучать его удостоверение или выяснять, что это за «порядок» такой. Порядок, и всё тут!

– Ох, порядок, порядок, – проворчала она.

– Так мы с вами пока побеседуем, Нина Сергеевна, – равнодушно и деловито произнёс он, доставая папку и авторучку.

Лицо старушки независимо от неё самой вдруг выразило удовольствие, и Олег её понял: на скамье у подъезда печёт солнце, все соседки-пенсионерки разбрелись по своим квартирам, и до вечера, кроме как со следователем, ей поговорить будет абсолютно не с кем.

– С какого рассказывать? – спросила она с надеждой, что разговор окажется долгим.

– С самого начала можете, – милостиво разрешил Вербицкий, удобно расположившись напротив пожилой дамы и всем своим видом показывая, что в ближайшие полтора-два часа он оставлять её в одиночестве не собирается. Нина Сергеевна начала свой долгий рассказ, и вот что он узнал.

До революции всю эту квартиру занимала семья генерала Заславина. В гражданскую его с сыном расстреляли, а вдове со снохой Зиной и маленьким внуком оставили одну комнату. В две соседние вселился учитель Анатолий Николаевич Теплицкий с семьёй – женой, двумя сыновьями-близнецами – Никитой и Федором – и похожей на куколку пятилетней дочкой Наденькой, которая была у родителей поздним и болезненно любимым ребёнком.

Позже всех в квартиру въехала сама Нина Сергеевна – в то время просто Ниночка Ивашкина – только-только вернувшаяся с фронтов Гражданской войны. Воспоминание об этом озарило лицо старушки внутренним светом, голос стал грудным:

– Родителей я не помнила, росла в приюте. Меня младенцем подбросили, и на что, кроме Советской власти, мне было рассчитывать? В пятнадцать лет ушла на фронт в Красную Армию – винтовку мне выдали, голову наголо обрила, потому что вши и тиф были кругом. Все меня за мальчишку принимали – худая-худющая была. Потом, когда ранило, тогда только раздевать стали и разглядели, что девка. После госпиталя уже на фронт не вернулась – тифом заболела, чуть было живьём меня не захоронили. Подошёл ночью врач, а я уж вроде не дышу. Он и велел меня с покойниками вынести для захоронения – тогда каждую ночь по пять-шесть человек вывозили на кладбище. Повёз возница, а я и зашевелись. Он лошадей остановил и бежать. Кричит: «Упырь! Сила нечистая!». Я с телеги сползла и даже силы в себе почувствовала на ноги стать.

Врач потом сказал, что это у меня кризис прошёл. Иду себе к деревне, покачиваюсь, а навстречу мне мужики с кольями – возница уже всю деревню упырём напугал. Так бы мне кол в грудь и вогнали, но два красноармейца в ту пору с дозором мимо проезжали, они меня у мужиков и отбили, обратно в лазарет отвезли.

Нина Сергеевна звонко и молодо засмеялась, а потом рассказала Вербицкому, как приехала в Петроград, и ей, фронтовичке-комсомолке, выделили хорошую светлую комнату с окнами на юг. Как она, отощавшая и наголо остриженная восемнадцатилетняя девочка, появилась в квартире со своим крохотным узелком и именным револьвером, и все женщины от неё шарахались, стоило ей открыть, рот.

Старушка вдруг озорно усмехнулась:

– Это сейчас я так гладко да культурно разговариваю, а тогда, после того, как в армии солдатской брани наслушалась, то только слово скажу – у генеральши сердечный приступ. И я её тоже люто ненавидела и «белогвардейской шкурой» обзывала. Зинка, сноха её, и учительша Людмила своих детей ко мне старались не подпускать, а я ещё с приюта страсть как маленьких любила, и так было обидно – чуть не плакала. Анатолию Николаевичу спасибо – поправлял меня, учил и в школу вечернюю устроил. Я-то ведь в приюте чуток читать научилась было, но потом всё позабыла. Никита, сын его, всё надо мной смеялся, ехидный такой был, а Федор – нет, добрый был, помогал уроки делать, книжки давал. Зато я хорошо рисовала, и он на мои рисунки удивлялся и хвалил меня. Из-за этого моего умения приняли меня в мастерскую, где рисовали плакаты и лозунги – тогда нужно было много-много лозунгов. Мы сами тоже сочиняли лозунги, и я мечтала придумать самый главный на свете лозунг, от которого сразу бы началась мировая революция, а Федя Теплицкий восхищался бы и…

Она вдруг смолкла и прикрыла глаза старческими коричневатыми веками, погруженная в свои воспоминания. Олег не торопил её, он сам живо представлял себе, как в большой неуютной комнате по ночам мечется под одеялом одинокая маленькая девушка, мечтая сочинить самый-самый главный на свете революционный лозунг. А в комнате напротив мучается бессонницей старуха-генеральша, у которой революция отняла мужа и сына, заставив на старости лет поступить на работу в прачечную приёмщицей грязного белья.

Помолчав, Нина Сергеевна продолжила рассказ, и Вербицкий узнал, что жизнь в коммуналке протекала достаточно бурно. Ссоры чаще всего возникали, когда маленький Виталька Заславин обижал Наденьку Теплицкую. Она поднимала рев, Люда Теплицкая шла объясняться с Зиной Заславиной, и пока женщины громко выражали друг другу свое негодование, Ниночка уводила детей к себе в комнату и рисовала им смешные картинки. Они весело и дружно смеялись, пока матери, спохватившись, не заканчивали полемику и не разводили малышей по домам.

Другим предметом, вызывающим постоянные раздоры, являлся туалет. Представьте – утром! – пятерых взрослых и двоих школьников, которым нужно – каждому! – непременно к половине девятого попасть в свое учреждение, но перед этим обязательно посетить – тоже каждому! – это самое заветное место. Старая генеральша проводила там не менее двадцати минут, приводя в исступление остальных жильцов, ожидающих своей очереди.

– Сейчас-то я в моем возрасте её прекрасно понимаю, – весело пошутила Нина Сергеевна, – но тогда мне казалось, что это она делает от своей буржуйской вредности. Однажды нам на работе краску принесли для плакатов – особую, несмываемую – и я домой себе потихоньку чуток принесла, а ночью, когда все затихли, дверь в туалете расписала. Хотите посмотреть? – она, смеясь, подвела Олега к старой дубовой двери и показала выступавшие из-под толстого слоя наложенной сверху краски буквы: «Ни будь буржуем! Думай о коликтиве!» – Утром проснулась от хохота – Никита Теплицкий, оказывается, первым увидел, жильцов всех собрал, и они читают, надрываются. Из-за этой надписи у меня, можно сказать, вся жизнь наперекосяк пошла, – став вдруг печальной, вздохнула старушка.

– Почему же, Нина Сергеевна?

– Да вот… краска-то и вправду не смываемая была. Прошло время, уже все к лозунгу этому моему попривыкли и вроде бы позабыли. Стал ко мне Федька Теплицкий всё чаще захаживать, а однажды и остался насовсем. Утром объявили Теплицким, что мы, мол, муж и жена. Людмила, конечно, в крик – я тёмная, необразованная и, к тому же, на три года старше. Сперва она меня уговаривала, чтобы я, значит, её сына оставила, потом с Федей спорила, а он ни в какую. Говорит: «Люблю её и знать ничего не хочу!». Тогда она иначе решила сделать – позовёт в гости знакомых да друзей и, невзначай будто, поведёт их в туалет после ужина, а там и надпись мою, тоже вроде шутя, показывает: «Это же материал для фельетона, не забавно ли? Пассия моего Феди». Он, Федя мой, позору такого в конце концов не вынес и ушёл от меня, но продолжал любить и ни на ком после так и не женился. Никита, брат его, тот на актрисе женился и к ней переехал, Наденька, едва ей восемнадцать стукнуло, сразу замуж выскочила. Знаете за кого? За Витальку Заславина! Даром, что он ей все косы в детстве оборвал. Поселились они в этой вон комнате. Никита, я говорила, у жены жил, а Федя мой решил на комсомольскую стройку податься – он тогда уже на инженера кончил. Через год после свадьбы родились у Наденьки с Виталькой девчонки-близнецы, Люда с Ниночкой. Любила я их – даже удивлялись все.

А потом война началась. Никиту Теплицкого призвали в первый же день, и Надя с Виталиком так вместе на фронт и ушли, а перед уходом ко мне Надюша зашла: «Тётя Нина, тебе я больше всех доверяю, сбереги моих девочек». Похоронки пришли в первый же год, – на Витальку с Надеждой и на Никиту, брата Феди.

Потом была блокада. Мы все старались, конечно, сколько можно свой паек девчонкам отдать, только я ещё с революции была к голоду привычна, а старики не выдержали. Генеральша с Зиной и Теплицкие умерли по очереди у меня на руках. Последней была Людмила Теплицкая. Перед смертью она посмотрела – странно так, вбок как бы – и говорит неслышно: «Прости меня, Нина». Нагнулась к ней – не дышит уже. Думаю, из-за Федора она просила – раскаялась, что сыну и мне жизнь сломала.

После войны хотели девчонок в детдом забрать, но я не дала – сама детство в приюте провела, знаю, как это детям там приходится. Так и росли они со мной потихонечку, а как подросли, так стали свои жизни устраивать. Нинке в пятидесятом парень понравился – она его сразу охомутала и женила. С характером девка вышла, в мать. Людочка совсем другая – сдаётся мне, она больше на дядю своего, Федора, похожа. Появился у неё морячок – Рустам. Чёрненький, ладный такой, из Азербайджана, кажется. В гости приходил, пирогами я его угощала, песни ей пел, а потом гляжу, что глаза у моей девочки на мокром месте, а парень сгинул неизвестно куда. Осталась Людочка одна, беременная. Не хотела она этого ребёнка, боялась рожать без мужа, да только делать нечего – тогда аборты не разрешали ещё.

Когда Виталик родился – мы его в честь деда назвали, – я Людочку ни на день не оставляла. Она на заводе сутками работала, а малыш стал животиком прихварывать, и доктор нам сказал, что диета ему нужна. Я тогда на пенсию и вышла, хоть могла бы ещё и до сих пор работать, я крепкая. В школу его водила, встречала, обедом кормила – как внука родного. Он в детстве ласковый был, но озорной, в деда Витальку. Потом вырос и закуролесил – из дома стал убегать, драться. Я и в школу сама ходила с учителями объясняться – они меня ему за бабушку родную считали. Школу кончил неплохо – выправился уже к тому времени – и даже в институт поступил. Мы радовались с Людмилой, подарили ему магнитофон, а тётка Нина приёмник купила – она всегда переживала, что у неё жизнь устроена, а у Людочки всё всегда наперекосяк, и очень о племяннике заботилась. Так хорошо всё было, пока не встретил он эту паскуду, Нельку эту. Стал её домой приводить, а мать из комнаты гнал. Она, бедная, стучит порою ко мне, глаза опустит: «Тётя Нина, можно у тебя переночевать?» Деньги они у неё требовали, и стал Виталька даже руку на мать поднимать, но тут я вмешалась – он меня побаивался. Ох!

При воспоминании о Виталии, Нина Сергеевна вздохнула, покачала седой головой и задумалась, позабыв о присутствии Вербицкого. Он осторожно спросил:

– Нина Сергеевна, а что стало с Федором? Вы сказали, что он уехал ещё до войны, а потом?

Что-то неуловимо изменилось в лице Нины Сергеевны – оно вдруг замкнулось, приняв официальное выражение.

– Я ведь им не родня, молодой человек, мне ничего не сообщали, – она поджала губы.

– Но он, может быть, жив, да? – Вербицкий пристально посмотрел на старуху, но она сердито отмахнулась, и в её голосе послышалось раздражение:

– Говорю же, что я не знаю! Я им не родня и в ихние дела не суюсь! Ищите, коли вам надо, а наше дело маленькое.

– Понимаете, Нина Сергеевна, – мягко заметил Вербицкий, – я ведь всегда могу узнать, если Федор Теплицкий жив, если он погиб или, скажем, был арестован…

– Ну и узнавайте, – грубо перебила она, – на то вы и зарплату получаете! Не родня я им, не знаю ничего, ясно?

– А об отце Виталия что-нибудь известно?

Лицо старушки вновь приняло спокойное выражение, и она отмахнулась:

– Да что вы говорите, мало ли их таких – уехал и даже не узнает никогда, что у него есть ребёнок!

– Понятно. И вновь о Федоре, Нина Сергеевна. Предположим, что он жив, и предположим, что Виталий узнал, что у него есть близкий, но давно всеми забытый родственник. Будь я на его месте, то именно у такого родственника и постарался бы скрыться, если б меня искала милиция, как вы думаете?

– Я ничего не знаю, я им не родня.

У старушки было такое расстроенное лицо, что Олег пожалел её.

– Конечно, я смогу отыскать Федора Теплицкого, но это займёт много времени – год, два. Теперь, предположим, что Виталий с Нелей у него – наплели что-то, рассказали какую-то басню, и он их с радостью у себя принял. Человек-то он пожилой, обрадовался родному племяннику – Виталий ведь внук его любимой сестры Наденьки. Как вы думаете, что может из этого выйти?

Старушка молчала, опустив голову. Не дождавшись ответа, Вербицкий произнёс, чеканя каждое слово:

– Два преступника – вы сами только что рассказывали, что собой представляет эта Неля – так вот, два преступника в доме пожилого и ничего не подозревающего человека. Подумайте над этим, Нина Сергеевна, а мне пора идти.

Он был уже у двери, когда услышал позади себя негромкое «подождите!». Нина Сергеевна тяжело вздохнула:

– Хорошо, я расскажу.

Федор Теплицкий был арестован перед самой войной и попал в штрафной батальон. В сорок втором он попал в плен и только в сорок пятом был освобождён из немецкого концлагеря, а по возвращении в Советский Союз сразу же опять оказался в лагере – теперь уже советском. Освободился только в пятьдесят четвертом, но в заключении заболел туберкулёзом, и врачи не разрешили ему жить в Ленинграде. Федор, впрочем, и сам не хотел со своей болезнью оставаться в квартире, где жила племянница с маленьким ребёнком. Он лишь заехал через год после освобождения – совсем ненадолго, попрощаться.

– Посидел тут на кухне, – печально говорила старушка, – поплакал бедный, когда я ему о родителях рассказывала – даже ночевать не остался, а сразу уехал.

– Не знаете, куда?

– На юг. Потом от него открытка была – года через два. Писал, что поправился, работает на заводе, комнату ему дали. Не помню, кажется в Баку где-то – он в институте по электрическим машинам учился.

Заславин привык во всём полагаться на Нельку. Она обладала безудержной фантазией во всём, что касалось разного рода афер. Вымогать деньги у иностранцев, заманивая их в безлюдные места и разыгрывая сценки с попыткой изнасилования, было её идеей. Виталия вполне устраивала отведённая ему роль, и он даже представить себе не мог, что станет убийцей, а финку вытащил скорее от испуга – не ожидал, что застенчивый и такой интеллигентный с виду француз владеет приёмами. За последние два месяца они «ощипали» двух немцев, трёх финнов и одного венгра – все эти бедолаги предпочли не связываться с милицией и отдавали всё, что имели при себе – деньги, куртки, часы, кольца. Нелька была хорошей физиономисткой и достаточно точно определяла характер «клиента» по его внешнему облику, поэтому прежде у них никогда не доходило до рукопашной. Теперь же осечка с Жаном привела к непредсказуемым последствиям.

Когда Виталий увидел распростёртого в луже крови молодого француза, им овладела паника. Бросив сообщника, которому за малый рост дали прозвище Ванька Гигант, они мчались переулками в сторону набережной, пока Нелька не заставила Виталия остановиться.

– Стоп, прискакали, теперь соображай, что делать.

– Я же не хотел, он сам на меня пошёл! Я скажу, что защищался, ты сама всё видела!

– Интересно, и где ж это ты собираешься изливать душу?

В милиции? Тогда расскажи им сразу уж, как ты, бедный, гулял по переулку, а француз на тебя напал, чтобы отнять дырявые кеды.

– Но что же делать – Гиганта возьмут, и он сразу про нас расколется, а он мой адрес знает…

– Да они тебя и без адреса достанут, только шевельни мозгами, козёл! Меня с ним в гостинице видели, тебя с Гигантом там тоже знают – вы сто раз возле меня вертелись. Ты же официанта этого, Гошу, к себе домой приглашал, забыл? Надо удирать из Питера. У тебя есть дальний какой-нибудь родственник – чтобы остановиться на первое время? Потому что, если нас будут искать, то на вокзалах и так далее.

– Ну… тётя Нина только. Но ведь нас всё равно найдут.

– У родной тётки точно найдут, а если какая-нибудь бабка в деревне, то там можно и переждать.

– Всё равно найдут, всё равно найдут! – он схватился за голову и в отчаянии вцепился себе в волосы. – Убийц всегда находят!

– Ты что – газет начитался? Знаешь, что мне знакомый мент говорил? Находят тридцать процентов, а чтобы им дело закрыть, то берут посторонних – кто совсем не виноват, или кто что-то другое натворил, а его не взяли. Некоторых специально для этого придерживают. Так что ты послушай меня: пока его там найдут, пока менты приедут, пока Гиганта возьмут, и он расколется, у нас ещё есть время, – она хладнокровно посмотрела на маленькие часики, – скажем, часа два. Сейчас забежим к тебе, заберём деньги, какие есть в доме, шмотки возьмем и тю-тю!

– Есть один дядька, – неожиданно вспомнил Виталий худого человека с измученным лицом, который приезжал давным-давно в их дом и натужено кашлял на кухне, – он даже открытку матери прислал, и на ней есть обратный адрес. Открытка в шкафу на полке лежит.

Через два часа, перерыв всё в доме, забрав отложенные Людмилой деньги и открытку дяди Федора, Виталий с Нелькой уже садились на поезд, отходивший с Московского вокзала.

От завода имени «Парижской Коммуны» в Баку, где Федор Теплицкий проработал почти двадцать лет, он получил большую, но тёмную комнату в полуподвальном помещёнии на улице Видади. В ней всегда стоял невыветривающийся запах с кухни, а в окне за решёткой можно была видеть ноги проходивших по улице людей. Наличие комнаты сразу сделало Федора завидным женихом, и он, через всю молодость пронесший светлое чувство к Ниночке Ивашкиной, на старости лет не смог устоять против натиска пышнотелой молоканки Маруси.

Все десять лет их брака в комнате стоял идеальный порядок, но неожиданно Федор затосковал, запил, и Маруся, не выдержав, уехала к брату в деревню в четырёх часах езды от Баку. Она регулярно приезжала – постирать мужу и приготовить ему нормальный обед. Он, однако, не чувствовал к ней никакой благодарности, ругал её и при всех соседях говорил о ней гадости. Зато когда в его доме появился молодой внучатный племянник с женой, старик совершенно преобразился. С гордостью подкручивая усы, он говорил соседям Мустафе Азизову и Гургену Баграмову, с которыми каждый вечер забивал «козла» за широким дубовым столом, занимающим одну треть грязного тесного двора:

– Ответственный работник он у нас, да-с! Из министерства с ревизией прислан, и предлагали сперва им с женой гостиницу дать, да не захотели – у старого дядьки им приятней!

– У тебя, Анатолич, телефона-то нет, – басом заметил Мустафа, щёлкая по столу костяшкой, – если им телефон нужен будет по работе, так сразу пусть в любое время ко мне стучат, ты им скажи, чтобы не стеснялись, дорогой.

– Спасибо, Мустафа, дорогой, я ему и так уже твой номер телефона дал – чтобы на работу сообщил, где его искать. Потому что ему из министерства могут в любой момент позвонить, сам знаешь ведь, как на ответственной работе бывает.

Заславин с Нелькой отгородили себе угол в комнате старика – он дал им купленный Марусей много лет назад, кисейный занавес. Приходилось терпеть отсутствие удобств и туалет во дворе, а также то, что по легенде, сочинённой Нелькой, они работали в министерстве и посему, во избежание подозрений, должны были каждый день рано утром уходить из дома с солидными министерскими папками подмышкой. Они понимали, что после объявления во всесоюзный розыск их фотографии могут быть в любом отделении милиции, поэтому Виталий сбрил усы, которые носил уже два года, а Неля использовала все достижения современной декоративной косметики.

Месяца через два деньги, украденные у Людмилы, стали подходить к концу. Виталий уже несколько раз предлагал провернуть какое-нибудь «дело», но Неля отвечала:

– Пока не будет чёткого плана, я не пойду. Сейчас не то, что в Питере – сейчас нам даже на глаза ментам попадаться опасно.

– Ну и что теперь – деньги кончатся, и мы будем жить на пенсию дяди Феди?

– Нет, ты же гордый. Но сейчас надо делать всё наверняка и – она медленно произнесла, глядя ему в глаза, – если будет надо, то не оставлять свидетеля. Ты готов?

– То есть… убить? Нет, ты что, я не смогу.

Она равнодушно пожала плечами:

– Ты же уже один раз…

– Я не хотел, он сам напоролся на нож! И эта кровь на руках, – он закрыл глаза и отчаянно затряс головой, отгоняя страшное воспоминание.

– Ладно тебе, не обязательно колоть ножом, можно шнурком за шею – конец один.

– Да ты убийца!

– А ты не мужчина! Слушай внимательно, что тебя ждёт: когда кончатся деньги, ты пойдёшь на рынок красть мелочь у домашних хозяек, потому что ты любишь есть мясо, пить вино и ещё кое-чем со мной заниматься. В конце концов тебя поймают, узнают, посадят, и ты лет десять проведешь на нарах – без мяса, без вина и без меня. Вместо меня тебя там будут развлекать сокамерники – в задницу. Не сто процентов, что ты оттуда выйдешь – тебя вполне может зарезать или придушить один из этих «друзей», искалечить надзиратель или подстрелить конвоир – знаешь, мне знакомый мент рассказывал, как там делается.

Она весело улыбнулась и с издевкой погладила его по голове.

– Ах, ты мой бедненький.

Он нервно дёрнулся, отбросив её руку.

– Иди ты…

– Можно по-другому и поприятней, – она вкрадчиво заглянула ему в глаза. – Я уже закадрила тут несколько местных черножопых. Все они обезьяны, у них горит одно место, когда они видят бабу, и у многих есть хааарошие деньги! Такие, что мы спокойно могли бы ещё год гулять по бульвару. Твоя задача – в нужный момент потуже затянуть узелочек. Ну?

– А если поймают?

– Это уж мои проблемы – не поймают. Ну?

Он судорожно стиснул кулаки и сглотнул слюну, кивнув головой:

– Ладно.

Неля познакомилась с Фикретом Кулиевым на приморском бульваре. Он работал завмагом, был толст, низкоросл и постоянно улыбался похотливой златозубой улыбкой. У него было трое детей, жена с очень неаппетитным худым задом и полная свобода, которую Восток предоставляет горячим южным мужчинам.

При первом знакомстве Неля рассказала ему трогательную историю о больной маме, которая отправила её из деревни к родственникам в Баку учиться. Что она студентка педагогического института, что у неё жених в армии, что… Она болтала, а Фикрет балдел, и у него текли слюни, но в первый день ему было позволено лишь положить руку на гибкую девичью талию – не больше.

Они встречались уже почти неделю, но рука сумела спуститься только на два сантиметра, а Фикрет узнал о Неле ещё некоторые подробности: у неё никогда никого не было, потому что мама говорит, что это нехорошо – позволять мужчинам тебя целовать и трогать в разных местах. Жених давно не писал, и у них, наверное, ничего не получится, но она, Неля, себя всё равно будет соблюдать. Был один – директор трикотажной фабрики. Он был в неё влюблён и хотел жениться, но она, Неля его не любила и не смогла себя пересилить. А им так нужны были деньги, которые он хотел дать на лечение больной маме! Вообще ей редко, кто нравится, она очень разборчива, – но он, Фикрет… И она поднимала голову, смотрела на него – глаза к глазам, – клала невинную горячую ручку ему на плечо, а он уже дёргался от возбуждения, не в силах совладать со своей страстной натурой.

– Сколько тебе нужно для мамы? Десять тысяч дам, двадцать дам, тридцать дам – всё для тебя. Кольцо с бриллиантом куплю.

– Ой, да ладно тебе смеяться! Я никогда не видела таких денег.

– Я не смеюсь – как можно смеяться над моей королевой! А дам тебе много-много денег, когда ты ко мне придёшь.

– Нет, Фикрет, мама бы никогда не согласилась, и я не могу.

– Я женюсь! Разведусь с женой и женюсь!

– Ой, правда? – она подняла полные счастливых слёз глаза. – И у тебя есть деньги для лечения моей мамы?

– Клянусь! Хочешь – приходи ко мне, я тебе покажу эти деньги.

– А когда?

– Завтра днём придёшь? Я специально покажу тебе деньги, ты увидишь, как я богат.

– Да ну тебя, – сказала Нелька голосом, выражающим полное согласие.

Фикрет приехал за Нелькой прямо к дому номер 22 по улице Видади. Она важно кивнула дяде Федору: «За мной, из министерства», села в машину и уехала со своим кавалером. От квартиры дяди Федора до подъезда дома Фикрета на улице Низами, которую старожилы называли Торговой, было минут десять ходу, но обезумевший от страсти воздыхатель хотел поразить воображение Нели новенькой голубой «Волгой». Накануне он отправил детей и безропотную жену в Нахичевань к тестю и выбрал время, когда в соседних квартирах люди были на работе, а сплетница-старушка тётя Нюра ушла на базар. Не то, чтобы он боялся сплетен – жена давно знала о его похождениях и не смела ничего сказать, – но мог возникнуть некоторый шум, и нежелательно было давать разным злопыхателям повод для разговоров.