Текст книги "Волк среди волков"

Ротмистр шел и шел – белые двери, белые коридоры. Он чувствовал, что уходит от своей цели все дальше, но ведь должны же когда-нибудь кончиться подвальные помещения даже в самой большой гостинице! А вот и лестница. Проходил он по лестнице? Вверх или вниз? Он спустился вниз, заранее уверенный, что идет не туда, и наткнулся на пожилое существо женского пола; ее глаза сурово смотрели поверх пенсне; женщина в полном уединении раскладывала по шкафам белье.

Она обернулась на звук его шагов и строго оглядела незнакомца.

Фон Праквиц, не ожидавший этой встречи, поклонился очень вежливо. Кастелянша, без единого слова, строго кивнула.

– Скажите, пожалуйста, как мне попасть в гладильню? – решился спросить фон Праквиц.

Его вежливая улыбка нисколько не смягчила строгости этой особы. Она задумалась. Затем широко повела рукой:

– У нас тут столько гладилен…

Праквиц попытался описать ей свою гладильню, не упоминая о Штудмане.

– В углу стоят бельевые корзины, – пояснил он. – Да еще шезлонг, обивка с голубыми цветами. Довольно рваная, – добавил он без горечи.

Она опять задумалась. Наконец обиженно ответила:

– Не думаю, чтобы у нас был неисправный шезлонг. Мы тут все ремонтируем.

Это были, собственно, не те сведения, какие хотел получить Праквиц в ответ на свой вопрос. Но и прежняя его профессия и теперешняя постоянно сводили его с людьми, и эта разновидность, неспособная ответить точно на заданный вопрос, была ему хорошо знакома.

Все же он предпринял еще одну попытку.

– Ну, а где холл? – спросил он.

– Проживающим в гостинице доступ в хозяйственные помещения строго воспрещен, – отпарировала она.

– Дура… – рассудительно начал ротмистр.

– Что? – почти заорала она. Вся ее чопорность и выдержка сразу исчезли, она стала похожа на взъерошенную курицу.

– Дурно… входить туда, куда доступ строго воспрещен. И не строго, а безусловно, – поправился ротмистр. – Итак, честь имею и большое спасибо!

Он с достоинством поклонился, словно она – командирша полка, а он юный лейтенант. Затем отретировался. И оставил ее в безусловно взъерошенных чувствах.

Ротмистр уже спокойнее возобновил свои блуждания, этот маленький эпизод развлек его. Правда, опять ничего не удалось сделать для Штудмана, как он вынужден был с огорчением признать: но такие минуты освежают. К тому же он шел теперь по коврам, и если даже все дальше уходил от Штудмана, то, видимо, приближался к населенным районам гостиницы.

Вдруг он очутился перед шеренгой дверей из полированного дуба; крепкие двери, внушающие доверие.

«Касса I», – прочел он. «Касса II», – прочел он. Праквиц пошел дальше. Последовали: «Касса выплат», «Закупочная А», «Закупочная Б», «Справочная контора для служащих», «Юрисконсульт», «Врач».

Ротмистр неодобрительно взглянул на дощечку «Врач», пожал плечами и продолжал свой путь.

«Секретариат».

«Нет, кажется, выше», – решил ротмистр.

«Директор Гассе».

Он стал припоминать. Нет. Дальше. Дальше.

«Директор Кайнц». «Директор Ланге». «Директор Нидерзад».

Неотразимо, спору нет.

Он задумался. Директор Нидерзад должен иметь в себе что-то неотразимое – человек, носящий такую фамилию и все же ставший директором, обязан быть особенно дельным.

Но тут ротмистр вспомнил, что всю эту публику непременно надо проучить, он двинулся дальше и правильно сделал; на следующей двери висела дощечка: «Главный директор Фогель».

«Ну, этот с птичьей фамилией, у меня запоет», – сказал себе ротмистр, отрывисто и решительно постучал и вошел.

За письменным столом сидел огромный грузный человек с тусклым лицом и что-то диктовал на машинку очень хорошенькой молоденькой секретарше. Он едва взглянул на ротмистра, когда тот назвал себя.

– Пожалуйста, очень приятно… пожалуйста, садитесь… – пробормотал он торопливо, с безличной и рассеянной вежливостью, присущей тем, кого профессия заставляет знакомиться все с новыми людьми. – Прошу вас, одну минуту… Где мы остановились, фройляйн?.. Курите, пожалуйста, вот сигареты.

Зазвонил телефон.

Взяв трубку, директор заговорил очень тихо, однако очень внятно:

– Фогель. Да, сам Фогель… Приедет его врач?.. Как фамилия? Как? Скажите по буквам. Как фамилия? Шрек? Тайный советник Шрек? Когда приедет? Через пять минут? Отлично, проводите сейчас же ко мне… Ну, конечно, это мы устроим… Мне вот только нужно тут кое-что продиктовать и потом у меня короткий разговор… – Он задумчиво и рассеянно посмотрел поверх телефона на ротмистра… – На три минуты… Хорошо. Значит, ни в коем случае не наверх в тридцать седьмой, а ко мне. Спасибо.

Трубка была поспешно, но все же осторожно водворена на место.

– На чем мы остановились, фройляйн?

Машинистка что-то пробормотала, главный директор снова начал диктовать.

«Ты мне три минуты даешь, – раздраженно подумал ротмистр. – Ну, так ты ошибся! Я тебе покажу…»

Нить его мыслей оборвалась. Он услышал некую фамилию, насторожился, стал прислушиваться…

Директор диктовал торопливо, без выражения.

«Мы чрезвычайно сожалеем о том, что господин фон Штудман, личные и деловые качества которого мы за полтора года его работы в нашем предприятии научились высоко ценить…»

Главный директор перевел дух.

– Одну минуту! – воскликнул ротмистр с живостью и встал.

– Одну минуту! – все так же без выражения повторил директор. – Я сейчас кончу. На чем мы остановились, фройляйн?

– Нет, фройляйн, – запротестовал ротмистр. – Скажите… если я верно понял, вы диктуете свидетельство об увольнении для господина фон Штудмана? Господин фон Штудман – мой друг.

– Превосходно, – сказал директор тускло. – Значит, вы примете в нем участие. Мы были в затруднении…

– Господин фон Штудман лежит на дырявом шезлонге в гладильне, – с горечью сказал ротмистр. – И никому до него дела нет.

– Очень сожалею, – вежливо согласился директор. – Недосмотр, ввиду беспорядка, возникшего в связи с происшествием… Прошу извинить. Фройляйн, распорядитесь. Пусть господина фон Штудмана незаметно доставят в его комнату. Незаметно, фройляйн, пожалуйста, незаметно!

– Вы хотите вышвырнуть господина фон Штудмана! – негодующе воскликнул ротмистр, кивнув на свидетельство: – Нельзя выносить приговор, не выслушав подсудимого!

Фройляйн позвонила. Главный директор сказал все так же тускло и равнодушно:

– Господина фон Штудмана сейчас же доставят в его комнату.

– Вы не имеете права так сразу увольнять его! – крикнул фон Праквиц.

– Мы не увольняем его, – возразил главный директор.

Праквицу казалось, что эта серая глыба недоступна никакому волнению, никакой просьбе, никакому человеческому чувству.

– Мы даем господину фон Штудману длительный отпуск.

– Господин фон Штудман не нуждается в отпуске! – заявил ротмистр наугад, но запальчиво. Он уже чувствовал, как иссякает его гнев перед этой неуязвимой, бесстрастной тусклостью.

– Господин фон Штудман нуждается в отпуске, – настаивал тот. – У него нервы не в порядке.

– Вы осуждаете его, не выслушав! – выкрикнул ротмистр фон Проквиц, но уже не так громко.

– В номере, занимаемом бароном фон Бергеном, – начал главный директор монотонно, словно читал протокол, – обнаружены девятнадцать бутылок шампанского, из них пятнадцать выпито. Четыре бутылки коньяку – порожние. Два боя – в состоянии полного опьянения. Двое взрослых служащих тоже. Полуодетая горничная – тоже. Уборщица, работающая поденно, – тоже. Господин барон фон Берген оказался совершенно трезвым, но с подбитым глазом и почти без сознания, вследствие нескольких тяжелых ударов, нанесенных ему по голове. Где мы нашли вашего друга, господина фон Штудмана, вам, вероятно, известно.

Ротмистр, все же несколько растерявшись, кивнул головой.

– С одной стороны, – продолжал главный директор уже не столь бесцветно, – такая преданность другу делает вам честь. С другой – я спрашиваю вас: благовоспитанный человек со здоровыми нервами будет участвовать в подобной вакханалии?

– Но тут были, видимо, особые обстоятельства! – воскликнул господин фон Праквиц в отчаянии. – Иначе господин фон Штудман никогда бы…

– Вы лично можете себе представить обстоятельства, при которых вы бы участвовали в такой оргии, господин фон?..

– Праквиц, – подсказал Праквиц.

– Господин фон Праквиц. Согласитесь, что мы больше не можем держать в нашем деле человека, который так себя скомпрометировал. Прежде всего, из-за служащих…

Кто-то постучал отрывисто и воинственно.

Дверь распахнулась, и в комнату влетел крошечный кривоногий старец с прекрасным высоким лбом, сверкающими голубыми глазами и пожелтевшей, видимо, когда-то рыжей бородой. За ним не торопясь следовал приземистый мускулистый малый в пиджаке, туго обтягивавшем крутые, как у боксера, плечи.

– Не удрал? – взвизгнул побагровевший старец срывающимся петушиным голосом. – Где он у вас? Ради бога, не упустите его! Тюрке, примите меры! Пошевеливайтесь! Не выпускайте его! Бегите! Целые сутки мечусь по всему Берлину за этим прохвостом! Нет, кажется, ни одного публичного дома в этом чертовом городе, куда бы я не сунул свой несчастный нос. Проклятие!

Он схватился за вышеупомянутый нос и, отдуваясь, обвел взглядом оцепеневших слушателей. Позади него все еще неподвижно стоял силач в слишком тесном пиджаке, видимо, господин Тюрке.

Первым очнулся от оцепенения главный директор, вероятно, профессия научила его справляться с самыми неистовыми отпрысками человеческого рода.

– Фогель, – представился он. – Я, видимо, говорю с господином тайным советником Шреком?

– Нет, это я говорю с вами! – заорал старец и даже выпустил свой нос. Этот взрыв ярости был так внезапен, что все, за исключением невозмутимого Тюрке, испугались. Неукротимый, видно, нрав был у кривоногого старика! – Я расспрашиваю вас вот уже три минуты, здесь ли еще этот мерзавец!

– Если вы имеете в виду господина барона фон Бергена, – вновь заговорил тускло и бесстрастно главный директор, – то он, насколько мне известно, находится в номере тридцать седьмом…

– Тюрке! – заорал тайный советник Шрек. – Вы слышали? Номер тридцать семь! Ступайте наверх, волоките сюда этого проклятого лодыря живым или мертвым! Да не зевайте, вы знаете его фокусы! Помните, что он умудрился запереть у себя в комнате вашего коллегу!

– У меня не выскочит! – сердито кивнул плечистый. – Со мной бы он такой штучки не выкинул, господин тайный советник… – Он неторопливо протиснулся в дверь.

– Превосходный санитар! – пробурчал тайный советник. – Никаких сантиментов! – И с пробудившейся вновь озабоченностью продолжал: Надеюсь, он не удрал опять?

– Нет, нет, – осторожно успокоил советника директор. – Он не может убежать. К сожалению, кое-какие происшествия… – И, взглянув на ротмистра, добавил: – Я немедленно все расскажу вам, как только этот господин…

Со вздохом облегчения тайный советник упал в кресло. Он отер себе лоб.

– Значит, на этот раз он не удерет. Слава господу! Так вы говорите происшествия? Куда бы он ни попал, всегда какие-нибудь происшествия. – И со вздохом человека, покорившегося судьбе, продолжал: – Полиция? Прокурор?

– Нет, нет, – поспешил успокоить его главный директор Фогель, – они не понадобятся. Виновный, без сомнения, извинится. – И, бросив злой взгляд на ротмистра: – Мы возместим все убытки. Один из наших служащих, к сожалению, настолько забылся, что позволил себе избить господина барона!

Старец так и взвился:

– Где он? Кто он? – И, обернувшись к ротмистру: – Это вы?

– Он запустил ему в голову бутылкой от шампанского! – пожаловался директор с вялым и ни к чему не обязывающим прискорбием в голосе.

– Превосходно! – воскликнул старец. – Винная бутылка – замечательно! Это вы? Ваш друг? Познакомьте меня с вашим другом! Я должен поблагодарить его. Нельзя? Почему нельзя?

– Вашему пациенту, видимо, удалось каким-то загадочным способом напоить пьяным моего друга и еще нескольких служащих.

– Ах, вот оно что, – сказал тайный советник Шрек. – Значит, обычное свинство. – Он покорно сел. – Я все улажу, никто не должен пострадать. Вы вот, высокоуважаемый господин главный директор, кажется, ослеплены титулом «барон» и прочее. Позвольте сказать вам, что этот барон – самый вздорный, самый развратный мальчишка, к тому же садист и пошляк! Да еще трус вдобавок!

– Господин тайный советник! – взмолился главный директор.

– Так оно и есть! – загремел тайный советник. – Он воображает, что если из-за страсти к мотовству взят под опеку и выпутался из очень скверной истории, за которую был освобожден как псих по пятьдесят первой статье, так может вытворять все, что ему угодно. Бездельник, ни к чему нет уважения, ни искры человеческого чувства… – Он снова вскипел. – Пороть бы этого олуха и вечером и утром, в тюрьму бы его засадить или хотя бы в сумасшедший дом… Там бы его от этих штучек отучили!

– Но ведь он же находится в вашем санатории, этот бедный больной! – продолжал умоляюще главный директор.

– К сожалению! – возмущенно воскликнул тайный советник. – К сожалению, все еще! Я навязываю его своим коллегам, как прокисшее вино, да никто брать не хочет, хотя он и платит больше всех! Просто злая обезьяна. Я водворяю его обратно в мой санаторий, разумеется в изолятор, за решетку и крепкие двери, и он будет тих как мышь целый месяц, целых два, – особенно если ваш друг как следует измолотил его…

– Четверть часа тому назад он был почти без сознания, – ввернул главный директор.

– Превосходно! А потом в него опять вселится бес, и он начнет измываться над беззащитными больными, красть папиросы, задирать санитаров, доводить меня и моих ассистентов до сумасшествия… И ведь он вовсе не глуп, он чертовски хитер, и будьте уверены, он опять удерет. Мы можем сторожить его как угодно, он всегда найдет простака, которого околпачит… Он занимает деньги, он ворует их… И я бессилен, – заскрипел зубами старик. – Я не могу от него отделаться. Закон на его стороне: он, видите ли, невменяем…

Тайный советник вдруг как-то осунулся и постарел.

– Вот уже сутки, как я в своей машине гоняюсь за ним. – Он устало оглядел присутствующих. – Только бы мне от него отделаться! – снова простонал советник в отчаянии. – Но тогда он, при первой возможности, вырвется на свободу – нет, я не могу взять на себя такую ответственность. – Он задумался: – Испробуем все-таки последнее, расходы. Может быть, его матери – у него, к сожалению, только мать, – надоест за него платить… Господин директор, могу я попросить составить счет…

– Да, – сказал директор нерешительно, – вина выпито немало: шампанского, коньяку…

– Вздор, – обозлился тайный советник. – Детская игра! Подумаешь, шампанское! Коньяк! Нет, каждый пострадавший должен требовать возмещения. Я слышу, он напоил десяток людей… Вашего друга, например?

– Не думаю, чтобы мой друг… – начал фон Праквиц неуверенно.

– Ради бога! – продолжал беситься тайный советник. – Не будьте дураком! Простите, если я что лишнее сказал, но право же, не будьте дураком. Чем больше расходов, тем скорее можно надеяться, что мамаша этого паршивца в один прекрасный день все-таки засадит его в самый настоящий сумасшедший дом. Да вы человечеству окажете услугу…

Ротмистр взглянул на главного директора, потом на пишущую машинку с еще вложенным в нее свидетельством об увольнении.

– Моего друга, который был здесь помощником директора и администратором, дирекция гостиницы решила уволить за то, что он напился при исполнении служебных обязанностей… – сказал он нерешительно.

– Превосходно! – воскликнул тайный советник, но на этот раз его прервал главный директор.

– К сожалению, я должен возразить господину фон Праквицу, – заявил он торопливо. – Мы даем господину Штудману продолжительный отпуск, ну, скажем – на три месяца, ну, даже на полгода. За это время господин Штудман, при своих качествах, без сомнения подыщет себе другое место. Мы увольняем его, – продолжал главный директор энергично, но тускло, – не потому, что он напился в рабочее время; мы просим его подыскать себе что-нибудь другое, ибо служащий в гостинице ни при каких обстоятельствах не должен привлекать к себе внимание. К сожалению, господин фон Штудман вызвал очень большое внимание, когда на глазах у множества служащих и еще большего числа постояльцев полуодетый и совершенно пьяный скатился с лестницы.

– Итак, – начал довольным тоном тайный советник, – речь должна идти не только о возмещении убытков за потерю места, но, бесспорно, еще и за увечье. Это меня искренно радует, горизонт проясняется. Не удивлюсь, если этот щенок Берген наконец попадет куда следует. Где же мне найти вашего друга? У вас? Большое спасибо. Я запишу адрес. Вы услышите обо мне в ближайшие два-три дня. Действительно, очень удачно. Во всяком случае, мы заплатим валютой… Уверяю вас, чем больше расходов, тем лучше… Пожалуйста, без церемоний! Вы думаете, я с ними буду стесняться? Черта с два! К сожалению, их этим не проймешь!

Ротмистр встал. Странная штука – жизнь. В самом деле: человек свалился с лестницы и – конец заботам. Фон Штудман может поехать в Нейлоэ, он теперь человек без забот, если желает, даже в качестве paying guest,[4]4
  Платного гостя (англ.).


[Закрыть] и ротмистр уже не одинок.

Он попрощался; тайный советник еще раз пожалел, что не может пожать руку его друга и поздравить его с удачным падением.

Когда фон Праквиц уже собирался выйти, дверь отворилась, и, одновременно поддерживаемое и влекомое великаном Тюрке, вошло, пошатываясь, какое-то огненно-красное человеческое существо; подбитый глаз и опухшее лицо придавали ему весьма жалкий вид, а трусливый, раболепный взгляд внушал отвращение.

– Берген! – прокукарекал тайный советник срывающимся голосом. – Берген, подите-ка сюда!

Трус сразу сник: жалкий и великолепный в своей пижаме, он упал на колени.

– Господин тайный советник! – взмолился он. – Пощадите, не отсылайте меня в сумасшедший дом! Я ни в чем не виноват. Они пили шампанское с большим удовольствием…

– Берген! – заявил тайный советник. – Прежде всего у вас отберут сигареты.

– Господин тайный советник, пожалуйста, не отбирайте. Вы знаете, что я не выдержу. Я не могу жить без курения. Я же только выстрелил в потолок, когда тот господин отказался пить…

Фон Праквиц тихонько притворил за собой дверь. Дверь была двойная, обитая войлоком, и жалобы несчастного Бергена, эти детские жалобы, но без чистоты и невинности детства, затихли.

«Скорее бы опять очутиться в Нейлоэ! – подумал фон Праквиц. – Берлин мне осточертел! Нет, дело не только в этой сбесившейся банкнотной машине, – продолжал он размышлять, глядя в глубь опрятного коридора с темными, холеными дубовыми дверями. – Все выглядит так, как будто жизнь еще прилична и опрятна, а на самом деле – все подточено, прогнило. Война, что ли, в людях до сих пор сидит? Не знаю. Во всяком случае, я ничего не могу понять».

Он медленно шагал по коридору, дошел до холла, спросил, где комната его друга. Лифт доставил его под самую крышу. На кровати сидел Штудман, подперев голову руками.

– Какой отвратительный шум в голове, Праквиц, – сказал он, взглянув на вошедшего. – Найдется у тебя полчаса, чтобы выйти со мной на свежий воздух?

– Времени у меня хоть отбавляй, – ответил ротмистр, вдруг повеселев. И для тебя и для воздуха. Разреши, я тебе прежде всего завяжу галстук…

2. Мейер уступает свой ужин фрау Гартиг

Управляющий Мейер, одурев от хмеля, повалился на кровать как был: в забрызганных грязью башмаках, в промокшей одежде. За открытым окном все еще лил дождь. Из коровника, из свинарника доносилась ругань. Мейер, хочешь не хочешь, прислушался.

«И что у них там? – размышлял он. – Чего они? К черту, я хочу спать. Нужно уснуть, забыть; потом проснусь, и всего – как не бывало».

Он прикрыл глаза рукой, вокруг стало темно. До чего же приятна эта темнота! Темнота была черна, черное – это ничто; а там, где ничто, ничего и не было, ничего не случилось, ничего не изгажено.

Но темнота сереет, серое светлеет. Из светлого пятна что-то выступает: вон стол, вон бутылка, вон стаканы… вон письмо!

«О господи, что же мне делать?» – спрашивает себя коротышка Мейер и крепче прижимает руку к глазам. Опять черно. Но в черноте возникают и вертятся сверкающие колеса. Они пестрые и вращаются все быстрее.

Кружится голова, тошнит.

И вот он, приподнявшись на кровати, пялит глаза на свою, еще залитую дневным светом, комнату. Она ему отвратительна, начиная с вечно воняющего ведра возле умывальника до смотренных и пересмотренных фото голых девиц вокруг зеркала, которые он вырезывал из всяких журналов и пришпиливал к обоям.

Его комната гадка ему, он сам себе гадок, как и все, что произошло; ему хочется сделать что-то, выбраться из своего теперешнего положения, стать совсем другим человеком. Но он продолжает сидеть, ссутулившись, с опухшим лицом, отвисшей слюнявой нижней губой и выпученными глазами. Сделать он ничего не может. Потолок над ним рушится: остается только сидеть смирно и ждать, а ведь у него же не было дурных целей. Хоть бы заснуть!

Слава богу, стучат в дверь смежной с его комнатой конторы, все-таки развлечение. Он сипло рычит: «Войдите!» – и, когда постучавший медлит, кричит еще громче:

– Да входи же, болван!

Но сейчас же опять пугается: а что, если это кто-нибудь, кого нельзя называть «болваном», тайный советник или «сама», – тогда он опять влип ой-ой!

Но это всего лишь старик приказчик Ковалевский.

– Ну, еще что? – кричит Мейер, обрадовавшись случаю сорвать на ком-нибудь свою ярость.

– Что я хотел спросить вас, господин управляющий, – смиренно отвечает старик, держа шапку в руке. – Дело в том, что мы получили из Берлина от дочери телеграмму, она приезжает завтра утром с десятичасовым…

– Так вы это хотели спросить, Ковалевский? – замечает Мейер насмешливо. – Ну и спросил, можешь идти.

– Вот только насчет багажа, – продолжает старик. – Завтра будут посылать экипаж на станцию?

– Ну еще бы, еще бы, – отвечает Мейер. – Десять экипажей пошлют. И в Остаде, и в Мейенбург, и во Франкфурт. Конечно, пошлют.

– Я хотел только спросить, – настойчиво повторяет Ковалевский, – нельзя ли, чтобы наш экипаж прихватил ее вещи?

– Ах, вот что ты хотел спросить! – насмешничает Мейер. – Какой же ты, однако, шикарный тип, что говоришь «наш экипаж»!

Старик все еще не теряет надежды. Много он перевидал на своем веку управляющих. Этот хуже всех. Но ведь бедняку приходится сто раз поклониться, пока власть имущий скажет «да», и куцый Мейер тоже не всегда такой. А что он любит поиздеваться над человеком, тут уж ничего не попишешь, нельзя за это сердиться.

– Ведь я только насчет чемодана, господин инспектор, – просит он. Зофи-то и пешком дойдет, она любит ходить.

– А еще больше она любит ложиться, а, Ковалевский? – хихикнул Мейер.

Спокойно стоит перед ним старик, его лицо не дрогнет.

– Может, кто из крестьян поедет на станцию, – рассуждает он сам с собой вполголоса.

Но Мейер уже удовлетворен, он немного разрядился, он дал почувствовать, что и у него есть кое-какая власть…

– А ну, катись теперь отсюда, Ковалевский, – заявляет он уже окончательно смилостивившись. – С десятичасовым приедут и жнецы, и ротмистр, уж местечко для твоей Зофи найдется… Пошел вон отсюда, старый хрен, от тебя воняет! – взрывается он опять. Пробормотав «большое спасибо» и «будьте здоровы», приказчик уходит.

И вот Мейер, Мейер-губан, опять остается наедине с собой и своими мыслями, и настроение его сейчас же падает. «Хоть бы заснуть, – бурчит он снова про себя. – Последняя сволочь будет дрыхнуть, если столько вылакает, а я вот – нет, мне, конечно, как всегда, не везет!»

Ему приходит на ум, что, может быть, он недостаточно выпил. Когда он отчалил от гостиницы, он был пьян в лоск, но теперь все уже выветрилось. Он мог бы, конечно, опять отправиться в трактир, однако ему лень. И платить бы пришлось за все, что он там позабирал, а его жуть берет при одной мысли о счете. Да ладно, наверно, Аманда сегодня вечером забежит, можно будет послать ее еще за бутылкой водки. Хоть дело для нее найдется, а то он сегодня бабьего духу слышать не может. Он сегодня сыт ими по горло: если бы Вайо перед ним так не изгибалась, никогда бы он всех этих глупостей не натворил. Такими штучками можно мужчину с ума свести.

Мейер неуклюже слезает с облеванной, липкой постели, и, спотыкаясь, кружит по комнате. В голову ему лезут всякие мысли. Например о том, что лесничий посоветовал ему укладываться и поскорее убираться вон.

Чемоданы лежат на гардеробе. У него их два, один – обыкновенная дешевая дрянь из проклеенного картона, другой – шикарный кожаный, который он прихватил с последнего места: чемодан только зря на чердаке валялся. Мейер закидывает голову и, довольный, поглядывает на гардероб, где стоит чемодан: он каждый раз испытывает удовольствие при мысли о столь дешевом приобретении.

Когда смотришь на чемоданы, думаешь о путешествиях. А когда думаешь о путешествиях, вспоминаешь и о деньгах на дорогу. Мейер не бросает ни одного взгляда в щель чуть притворенной двери, перед ним сам собой предстает находящийся там несгораемый шкаф, грузная, выкрашенная в зеленый цвет махина с позолоченными арабесками, которые с годами стали грязно-желтыми.

Обычно ключ от несгораемого шкафа хранится у ротмистра, и при выплате жалованья или других расходах он сам выдает Мейеру нужную сумму.

Разумеется, на него, Мейера, можно вполне положиться в денежных делах, но ведь ротмистр великий человек, а потому он относится к Мейеру недоверчиво. И поделом ему, если он, при всей своей осторожности, влипнет хоть разок.

Мейер плечом распахивает дверь в контору, входит, останавливается перед несгораемым шкафом и задумчиво смотрит на него. Только вчера вечером ротмистр пересчитал при нем наличность, даже дважды – в шкафу лежит толстая пачка денег, больше, чем управляющий Мейер заработает за три года. Рассеянно нащупывает Мейер в кармане ключ от несгораемого шкафа. Но… не вынимает его. Но… не отпирает шкафа.

«Как же! Нашли дурака!» – думает Мейер.

Если он там что-то натворил, ладно, пусть выгоняют, но в тюрьму его за это не посадят. Вылететь – это вздор. Пройдет некоторое время, всегда куда-нибудь пристроишься. Ведь почему ты вылетел – этого ни один хозяин никогда не напишет в свидетельстве. А к тюрьме Мейер чувствует решительную антипатию.

«Деньги я спущу за неделю, за две, – соображает Мейер. – И тогда останусь на мели… не смогу никуда поступить… меня будут разыскивать. Лучше не надо…»

Однако он еще долго стоит перед несгораемым шкафом: шкаф все-таки гипнотизирует его.

«Нет, вон из этого дерьма! – решает он. – Да и сажают далеко не всех. Говорят, в Берлине фальшивые документы дешевы. Только бы знать, где их раздобыть. Интересно, через сколько времени до лейтенанта дойдет, что я не передал письма… Ну что же, сегодня вечером свидание просто не состоится. Не покушавши, придется спатиньки лечь, дорогая Вайо!..»

Он злорадно осклабился.

Снова стук, и Мейер быстро отступил от несгораемого шкафа, с самым беззаботным видом прислонился к стене и только тогда крикнул: «Войдите», на этот раз в высшей степени любезно. Но маневр оказался излишним, опять никого путного, просто прислуга, жена кучера, мать восьми оболтусов, Гартиг.

– Ужинать, господин управляющий, – говорит она.

Мейеру вовсе не хочется, чтобы она видела загаженную постель там, в его комнате (потом ее слегка приберет Аманда!), ему сейчас не хочется никаких скандалов.

– Поставь тут, на письменном столе, – говорит он. – Что у тебя там?

– Не знаю, чего это бабы на вас взъелись, – говорит Гартиг и снимает крышку с судка. – Теперь уж и Армгард из замка начала трепаться. Вам на ужин, господин управляющий, жаркое с красной капустой.

– Гадость! – бранится Мейер. – Лучше бы мне селедку… Тьфу! Как жирно! Дело в том, что я сегодня малость хватил…

– Оно и видно, – подтверждает Гартиг. – И почему вы, мужчины, никак от пьянства не отстанете! Что, кабы и мы, женщины, за это дело принялись? Аманда тоже с вами была?

– Какое там! Она мне не для этих дел нужна! – Мейер весело рассмеялся. Он опять как встрепанный. – Ну так как же, Гартиг? Нравится тебе эта жратва? Сегодня я есть не буду.

Гартиг сияет.

– Вот мой старик-то обрадуется. Пойду, подварю еще картошки, и оба сыты будем.

– Ну не-е-ет! – тянет Мейер, все еще не отходя от стены. – Это для тебя, Гартиг, не для твоего старика. Воображаешь, я его буду подкармливать? Чтобы он лучше для тебя старался? Нашли дурака! Не-ет, если ты хочешь получить этот ужин, изволь съесть все тут. И сейчас же.

Он смотрит на нее, не спуская глаз.

– Здесь? – спрашивает Гартиг и снова пристально смотрит на Мейера-губана.

Оба понизили голоса, говорят почти шепотом.

– Здесь! – отвечает Мейер.

– Тогда, – говорит Гартиг еще тише, – я закрою окна и задерну занавески. Если кто увидит, что я здесь ем…

Мейер молча следит за ней взглядом, пока она закрывает оба окна, тщательно задергивает шторы.

– И дверь запри! – шепчет он.

Гартиг смотрит на него, потом запирает. Она садится перед письменным столом, на котором стоит поднос.

– Ну и накушаюсь же я всласть, – говорит она с напускной веселостью.

Он снова не отвечает и внимательно следит за ней. Она кладет на тарелку мясо, затем картофель, затем красную капусту. Все это она поливает соусом…

– Гартиг, послушай-ка! – шепчет он.

– Ну что? – отзывается она также шепотом, не глядя на него, как будто поглощенная едой.

– Что я хотел сказать… – начинает Мейер с расстановкой, – блузка-то расстегивается сзади или спереди?

– Спереди, – отвечает она едва слышно, не поднимая глаз, и начинает разрезать мясо. – Хочешь посмотреть?

– Да, – отвечает он. И затем нетерпеливо: – Ну живей, расстегивайся.

– Нет, уж ты сам расстегни, – отвечает она. – А то мясо остынет… Ах ты… ах… да… ты, мой сладкий… какое вкусное мясо… да… да…

3. Вайо в заговоре с Редером и Книбушем

Вайо фон Праквиц и ее мать ужинают.

Лакей Редер стоит, строго вытянувшись, возле серванта. Редер, хотя ему немногим больше двадцати лет, принадлежит к типу строгих лакеев. Он проникнут уверенностью, что настанет день, когда его господа переедут из этого «сарая» в замок стариков, и там он будет уже не лакеем, а буфетчиком – будет командовать помощником-учеником. Поэтому, при всей своей безупречной корректности, он относится к тайному советнику и его жене как к людям, которые лишают его господ того, что им принадлежит по праву. Но прежде всего он ненавидит старика Элиаса из замка, ведающего фамильным серебром. Как можно носить имя Элиас! Имя лакея Редера – Губерт, так зовут его и господа.

Губерт не сводит глаз со стола, не нужно ли там чего, а сам, навострив оба уха, прислушивается к разговору. Хотя на его уже довольно морщинистом лице не дрогнет ни один мускул, он восхищается про себя, как барышня ловко заливает барыне. Губерту, при кухарке Армгард и горничной Лотте, в таком маленьком хозяйстве делать почти нечего, и его постоянным занятием стало все выслеживать, все видеть, все знать; и Губерт знает очень многое, знает, например, совершенно точно, как барышня провела сегодня вторую половину дня. А барыня не знает.