Текст книги "Волк среди волков"

Но он еще сдерживался; изо всех своих аргументов он выбрал самый слабый, чтобы не разволновать еще сильнее этого Пагеля:

– Когда ее арестовали, она была бездомная, в мужском пальто на голом теле. – Он следил по лицу Пагеля за действием своих слов. – Возбуждение общественного негодования, – пояснил он.

Молодой человек густо покраснел.

– Комната снова снята и оплачена, – сказал он поспешно. – Так что сейчас моя подруга не бездомная… А что касается ее платьев, так я могу через полчаса, через четверть часа купить ей столько платьев и белья, сколько потребуется.

– Значит, у вас есть деньги и на это? Много денег?

Секретарь достаточно понаторел в уголовных делах – за всякое нечаянное признание допрашиваемого он сразу цепко хватается.

– Достанет! На это достанет! – сказал с горячностью Пагель. – Значит, вы ее тогда отпустите?

– Магазины уже закрыты, – возразил секретарь.

– Неважно! – воскликнул Пагель. – Я все равно добуду одежду! – И почти просительно: – Вы отпустите фройляйн Ледиг?

– Как сказано, господин Пагель, – ответил секретарь, – мы хотели с вами поговорить независимо от этой истории. Потому-то мы и посылали к вам нашего сотрудника.

Секретарь пошептался с человеком в форме. Тот кивнул головой и вышел.

– Но вы все еще стоите. Пожалуйста, придвиньте себе стул.

– Не надо мне стула! Я требую, чтобы мою подругу сейчас же отпустили! – закричал Пагель.

Но он в ту же секунду взял себя в руки.

– Извините, – сказал он тише. – Это больше не повторится. Я очень встревожен. Фройляйн Ледиг очень хорошая девушка. Во всем, что можно поставить ей в упрек, виноват я один. Я не платил за квартиру, я продал ее платья. Пожалуйста, отпустите ее на свободу.

– Сядьте, пожалуйста, – ответил секретарь.

Пагель готов был вскипеть, но одумался и сел.

У сотрудников уголовного розыска есть особая манера допроса, которая деморализует почти каждого, а на неопытных действует и вовсе безотказно. Она далека от всякой мягкости, от какой бы то ни было человечности. Другой она и не может быть. Допрашивающий, стремясь в большинстве случаев открыть обстоятельства, в которых допрашиваемый ни за что не желает сознаться, должен довести его до состояния невменяемости, чтобы он проговорился против воли.

Перед секретарем стоял человек, который, согласно смутному обвинению, зарабатывал деньги профессиональной шулерской игрой. В спокойном, рассудительном состоянии человек никогда не признается в такой вине. Чтобы он стал безрассуден, его нужно раздразнить. Но не так-то легко найти, чем раздразнить обвиняемого до потери рассудка. Здесь же секретарь сразу нащупал то, что ему было нужно: человек, по-видимому, непритворно встревожен за свою девушку. Это и послужит отмычкой, которой можно открыть дверь к признанию. Но такую отмычку нельзя применять деликатно; крестьян из восточных областей не избавляют от жулика-трилистника посредством деликатных церемоний. Молодого человека нужно покрепче ошарашить, он отлично владеет собой, он не стал буянить, он сел на стул.

– Я должен спросить вас еще о чем-то, – сказал секретарь.

– Пожалуйста, – ответил Пагель. – О чем угодно. Только сперва подтвердите мне, что фройляйн Ледиг сегодня же вечером будет освобождена.

– К этому мы еще вернемся, – сказал секретарь.

– Нет, прошу вас, скажите сейчас же, – настаивал Пагель. – Я беспокоюсь. Не будьте бесчеловечны. Не мучайте меня. Скажите «да».

– Я не бесчеловечен, – ответил секретарь. – Я исполняю служебные обязанности.

Пагель, обескураженный, раздраженный, откинулся на спинку стула.

В дверь вошел высокий грузный человек в форме, у него черные с проседью фельдфебельские усы и грустный взгляд – под большими глазами припухшие мешки. Человек зашел сзади за стул секретаря, вынул изо рта сигару и спросил:

– Это он?

Секретарь откинул голову назад, взглянул на своего начальника и сказал явственно слышным шепотом:

– Это он!

Начальник отделения медленно закивал головой, смерил Пагеля долгим пытливым взглядом и сказал:

– Продолжайте! – Он задымил сигарой.

– Итак, приступаю к нашим вопросам… – начал секретарь.

Но Пагель перебил его.

– Разрешите закурить?

Он уже держал в руке пачку.

Секретарь ударил ладонью по столу.

– В служебном помещении курить запрещается… посторонним.

Начальник отделения глубоко затянулся. С раздражением, нет, с яростью Пагель сунул сигареты обратно в карман.

– Итак, приступаю к вопросам… – начал снова секретарь.

– Минуту, – перебил начальник отделения и положил свою большую руку секретарю на плечо. – Вы допрашиваете молодого человека по его собственному делу или по делу девицы?

– У вас, значит, имеются претензии и лично ко мне? – удивился Пагель.

– Это мы с вами увидим, – сказал секретарь. И к начальнику, опять тем же дурацким явственным шепотом: – По его собственному делу.

«Они над тобой издеваются», – злобно подумал Пагель. И тут же: «Но спокойно, не поддавайся! Главное, сегодня же вечером вызволить отсюда Петру. – И дальше: – Мама, пожалуй, была права, мне лучше было бы взять сюда с собою адвоката. Тогда эти господа вели бы себя приличней».

Он сидел внимательный и внешне спокойный. Но на сердце у него было неспокойно. С той минуты, как он зашел в ту пивную, его не оставляло чувство тихого отчаяния, словно все было напрасно.

– Приступаю к вопросам… – снова услышал он слова упрямого секретаря.

И на этот раз в самом деле пошло.

– Вас зовут?

Пагель сказал.

– Когда родились?

Пагель сказал.

– Где?

Он сказал.

– Профессия?

Нет у него профессии.

– Адрес?

Пагель сказал.

– Есть у вас документы, удостоверяющие личность?

Документы у Пагеля были.

– Предъявите.

Пагель предъявил.

Секретарь просмотрел их. Начальник отделения тоже просмотрел их. Начальник отделения указал на что-то секретарю, и секретарь кивнул. Он не вернул Пагелю документы, а положил перед собой на стол.

– Так, – сказал секретарь, откинулся и посмотрел на Пагеля.

– Теперь приступим к вопросам… – сказал Пагель.

– Что? – рявкнул секретарь.

– Я сказал: «приступим к вопросам…» – ответил вежливо Пагель.

– Правильно, – сказал секретарь. – Приступим к вопросам…

Трудно было понять, произвела ли впечатление на обоих чиновников ирония Пагеля.

– Ваша мать проживает в Берлине?

– Как явствует из бумаг, – ответил Пагель. И подумал: «Они из меня дурака делают, либо сами они дураки. Впрочем, они безусловно дураки!»

– Вы живете не при матери?

– Как показывает прописка, я живу на Георгенкирхштрассе.

– А не при матери?

– Нет, на Георгенкирхштрассе.

– Разве не приятнее жить на Танненштрассе?

– Как на чей вкус.

– Вы с вашей матерью не в ладах?

– Немножко. (Прямая ложь была бы для Пагеля тяжела, да и дело было не настолько уж важным. Но сказать правду он просто не мог: правда повлекла бы за собой нескончаемую цепь вопросов.)

– Ваша мать, верно, не желает, чтобы вы жили вместе с ней?

– Я живу со своей подругой.

– И ваша мать этого не желает?

– Это моя подруга.

– Но не вашей матери, так? Значит, ваша мать не одобряет предполагаемой женитьбы?

Секретарь посмотрел на начальника, начальник на секретаря.

«Как они горды, что докопались до этого, – подумал Пагель. – Но они не дураки. Совсем не дураки. Просто удивительно, как им это удается, но они до всего докапываются. Мне нужно быть начеку».

– У вашей матери есть средства? – снова начал секретарь.

– У кого еще сохранились средства при инфляции? – ответил Пагель вопросом на вопрос.

– Так вы, значит, поддерживаете вашу мать? – спросил секретарь.

– Нет, – сказал Пагель сердито.

– Значит, у нее есть на что жить?

– Ясно!

– И, может быть, она вас поддерживает?

– Нет, – отрезал Пагель.

– Вы сами зарабатываете на себя?

– Да.

– И на вашу подругу?

– И на нее.

– Чем?

«Стой, стой, – подумал Пагель, – они хотят меня подловить. До них дошел какой-то слушок. Мне, конечно, ничего не будет, игра не карается. Но лучше об этом не упоминать. Петер, конечно, ничего не выдала».

– Я продаю вещи.

– Какие же вещи вы продаете?

– Например, вещи моей подруги.

– Кому продаете?

– Например, владельцу ломбарда на Гольновштрассе, некоему Фельду.

– А когда больше нечего продавать?

– Всегда находится что-нибудь еще.

Секретарь немного подумал, поднял глаза на начальника. Начальник слегка кивнул.

Секретарь взял отточенный карандаш, поставил его острием вниз, посмотрел задумчиво и выронил из рук. Потом спросил как будто между прочим:

– Ваша подруга ничего не продает?

– Нет!

– Она наверно ничего не продает?

– Ничего!

– Вам известно, что можно продавать кое-что помимо вещей?

«Что на свете, – подумал в смущении Пагель, – могла продать Петра? Почему они так идиотски спрашивают?»

Вслух же он сказал:

– Я тоже разумел под вещами не только платья и тому подобное.

– А что же, например?

– Картины.

– Картины?

– Да, картины.

– Какие же такие картины?

– Например, писанные маслом.

– Писанные маслом… Так вы художник?

– Нет… но я сын художника.

– Так, – сказал секретарь, крайне недовольный. – Вы, следовательно, продаете писанные маслом картины вашего отца. Но об этом поговорим после. Сейчас мы вернемся к вашему утверждению: фройляйн Ледиг ничего не продает?

– Ничего. Все, что мы продаем, продаю я.

– Возможно, – сказал секретарь, и боль в печени снова сильно дала себя знать; этот молодчик взял неуместный тон превосходства!

– Но возможно и то, что фройляйн Ледиг продавала кое-что за вашей спиной, причем не ставила вас в известность.

Пагель немного подумал. Он подавил все страхи, все темные тревоги, снова и снова вскипавшие в нем.

– Теоретически это возможно, – подтвердил он.

– А практически?..

– Практически нет. – Он улыбнулся. – У нас, понимаете, не так много вещей, отсутствие самой ничтожной мелочи я бы тотчас же заметил.

– Так… так… – сказал секретарь. Он посмотрел через плечо на начальника, начальник ответил на взгляд… Пагелю показалось, что у обоих в уголке глаз заиграло подобие улыбки. Его тревога, его подозрения все усиливались. Секретарь опустил веки.

– Итак, мы с вами одинаково считаем, что продавать можно не только вещи, картины, осязаемые предметы, но и… другое тоже?

Опять неясная угроза, уже еле скрытая. Что на свете могла продать Петра?

– Например?.. – спросил со злостью Вольфганг. – Я даже вообразить себе не могу, какие неосязаемые предметы продала, как хотят меня уверить, моя подруга!

– Например… – начал секретарь и снова поднял глаза на начальника отделения.

Начальник закрыл глаза и повел печальным лицом справа налево, как бы отклоняя. Пагель это отчетливо видел. Секретарь улыбнулся. Рановато, но теперь уже близко.

– Например… Это мы скоро увидим, – сказал секретарь. – Сперва еще раз вернемся к нашим вопросам. Вы, значит, показали, что добываете средства к существованию продажей картин…

– Господа! – сказал Пагель, встал и поставил стул перед собою. Он крепко обеими руками ухватился за его спинку. Он смотрел вниз, на свои руки: косточки проступали, белые, сквозь покрасневшую кожу.

– Господа! – сказал он решительно. – Вы по какой-то причине, мне неизвестной, играете со мной в кошки и мышки. Я больше не хочу! Если фройляйн Ледиг, как можно предположить, сделала какую-то глупость, то всю ответственность несу я один. Я недостаточно о ней заботился, я никогда не давал ей денег, даже есть достаточно не давал. Я за все в ответе. И поскольку возник ущерб, я ущерб возмещу. Деньги есть. – И он стал выворачивать свои карманы, бросая пачку одну за другой на стол. – Я плачу за весь причиненный ущерб, но скажите мне, наконец, что случилось…

– Деньги, много денег… – сказал секретарь и посмотрел со злостью на немыслимую, все возраставшую кучу.

Начальник отделения закрыл глаза, точно не хотел смотреть, точно это было нестерпимо для взора.

– Вот еще двести пятьдесят долларов! – вскричал Пагель, сам сызнова пораженный грандиозностью суммы. Пачку валюты он бросил на стол последней. – Я не могу представить себе такого ущерба, чтобы нынче его нельзя было этим оплатить. И я все отдам, – добавил он упрямо, – только отпустите фройляйн Ледиг сегодня же!

Он тоже уставился на деньги, на однотонные немецкие банкноты, белые или коричневатые, на радужные цвета американских.

Человек в форме впустил в дверь фрау Туман, мадам Горшок. Ее рыхлые телеса колыхались в свисающем платье. Подол, разумеется обтрепанный, все еще доходил до каблуков – в такое время, когда женщины уже носили юбки выше колен. Ее серое, дряблое, морщинистое лицо тряслось, как студень, нижняя губа отвисла и вывернулась внутренней стороной наружу.

– Слава богу, что я вовремя подоспела, господин Пагель! Как я бежала! Хлебнула бы я горя, вы бы мне, глядишь, опять подпалили квартиру, как грозились! Я бы и вовсе вовремя поспела, но, когда я шла по Гольновштрассе и ни о чем другом не думала, как все о вас и о том, как бы мне не опоздать, машина, понимаете, наскочила на лошадь. Я как стала, так и стою! Все кишки наружу, я стою и думаю: примечай, Августа! Вот, говорят, нельзя равнять скотину с человеком, но внутри у них все-таки, должно быть, большое сходство, вот я и подумала, стало быть, как возишься ты вот так со своим пузырем, а у такого овсяного мешка тоже, верно, есть пузырь…

– Значит, господин Пагель грозил поджечь квартиру, если вы не придете сейчас же сюда и не возьмете назад ваше заявление?

Но фрау Туман не поймаешь, как дурочку, она много говорит, но попробуй, к чему-нибудь придерись! Она увидела деньги на столе, уяснила себе положение вещей и сразу завела.

– Кто вам это сказал? Он мне грозил?! Этого я не говорила, так в протоколе и поставьте, господин лейтенант, а мне вы такие слова не приписывайте! Чтобы он мне грозил, когда он такой обходительный, такой любезный, господин Пагель! А заявление на него и на девушку я бы тоже не подписывала, если бы ваш человек не задурил мне голову. На то, говорит он мне, есть закон… а какой такой может быть закон, спрошу я вас, когда я все свои деньги получила сполна и ни о каком обмане и говорить не приходится. Я свое заявление должна получить назад, или вы мне ответите…

– Молчать! – гаркнул начальник, потому что робкие попытки секретаря бессильны были остановить этот словесный поток. – Выйдите, пожалуйста, на минутку за дверь, господин Пагель. Мы хотим поговорить с вашей хозяйкой с глазу на глаз…

Пагель смотрит на них обоих, потом на деньги и на кипу бумаг на столе. Он молча кланяется и выходит в коридор. Прямо против него – дверь в бюро прописки, немного дальше – к выходу, и сразу же возле наружной двери дежурка. В раскрытую настежь дверь он видит, как проходят по улице люди. Дождь, кажется, перестал, прохладный воздух врывается широкой струей и борется с застоявшимся воздухом коридора.

Пагель прислоняется к стене и закуривает давно желанную сигарету. Первые глубокие затяжки доставляют истинное блаженство. Но он тотчас опять забывает курить.

«Пока что я еще не арестован, – думает он. – Иначе меня не отослали бы так одного к дверям».

Оттуда слышен опять голос Туманши, но уже плаксивый. Его перебивает то и дело голос начальника отделения, – странно, как этот печальный человек умеет орать. «Но он же должен уметь, этого требует его служба… Впрочем, это ничего не доказывает, что они меня выслали за дверь. Все мои деньги лежат у них на столе, они прекрасно знают, что никто так легко не убежит от таких больших денег. Но за что им, собственно, меня арестовывать? И что с Петрой? Что могла Петра продать?»

Он раздумывает. Снова и снова напрашивается мысль, что она, может быть, продала что-нибудь из вещей хозяйки, постельное белье или что-нибудь еще, чтобы купить себе еды. «Но что за чушь! Случись такое, мадам Горшок давно бы выболтала. А другой возможности взять что-нибудь чужое у Петера не было!»

С такими мыслями он подходит к наружной двери, от духоты в коридоре у него разболелась голова, да и голоса из комнаты секретаря его раздражают.

Он стоит на улице. Асфальт блестит как зеркало. «Трудный день для шоферов такси, – думает Пагель, когда машины осторожно, будто ощупью, проходят мимо него. – Нет, не хочу я быть шофером. Но кем же в конце концов хочу я быть? Грош мне цена. Я весь день занимался всякой ерундой, и теперь я тоже не вырву отсюда Петру. Я это чувствую. Но что же могла она натворить?»

Он остановился у края мостовой. В мокром после дождя асфальте отражаются огни, но ни один огонь ему не светит. Кто-то его толкнул – конечно, мадам Горшок.

– Боже мой, господин Пагель, хорошо, что вы здесь! Я уж думала, вы удрали. Не делайте вы этого, заберите ваши денежки. С чего вам их оставлять этой шушере? Не понимаю, просто ума не приложу! Тоже мне начальники. За что им только деньги платят. Смотрят так, точно видят тебя насквозь, а тут какой-то сукин сын наплел ему, что вы шулер, подлавливаете мужичков на «три листика». Знаете, это когда бросают три карты на стол и нужно указать загаданную… Какая чушь! Такой благородный молодой человек! Ну, я им так прочистила мозги, что уж будьте покойны! Все только солидные азартные игры, сказала я им, по-благородному, с банком и с господами во фраках, но только есть такие, что загребают все деньги себе, так вы, конечно, не такой, потому я часто все как есть слышала через дверь, как вы это Петеру рассказывали…

– А что же с Петером?

– Да, видите, господин Пагель, что с ней стряслось – этого и я не знаю. Они мне о ней ни звука, с Петрой дело дрянь! А что до моей жалобы и прочего, так вы не беспокойтесь, им пришлось-таки вернуть мне ее назад, и я ее на глазах у желтоглазого тут же и разорвала. И насчет гардины я тоже сказала, что это вы только пошутили, и если вы мне дадите что-нибудь на новую гардину…

– Сперва я должен забрать свои деньги, фрау Туман, – сказал Пагель и вернулся в заднюю комнату.

Секретарь теперь там один. Начальник вышел. Да, интерес упал, умирающий, оказывается, все-таки дал маху. Ничего серьезного нет, пустяк. А время сейчас такое, что не до пустяков. У секретаря пропала охота работать на тонких приемах уголовного следователя, последняя операция Лео Губальке увяла, прежде чем умирающий испустил свой последний вздох.

Секретарь равнодушно проверяет копию чека из антикварного магазина, она, конечно, правильная. Он даже не хочет туда звонить, да и слишком неправдоподобно, чтобы человек на «трех листиках» загреб в полдня тысячу долларов.

– Но в игорные дома вы не ходите, – говорит он скучающим голосом и возвращает Пагелю копию чека. – Азартная игра воспрещена законом.

– Конечно, – говорит вежливо Пагель. – Я больше и не собираюсь играть… Может быть, вы разрешите мне взять фройляйн Ледиг на поруки – я внес бы залог?

– Ее здесь больше нет, – говорит секретарь, и для него она в самом деле больше вообще не существует. – Она уже в полицейской тюрьме на Александерплац.

– Но за что же? – закричал Пагель. – Скажете вы мне, наконец, за что?!

– За то, что она торгует собой, не состоя на учете, – сказал секретарь смертельно усталым голосом. – Вдобавок у нее, по-видимому, венерическая болезнь.

Хорошо, что стул еще не убрали; Пагель ухватился за него так крепко, что стул, кажется ему, сейчас сломается.

– Это невозможно, – выговорил он, наконец, через силу.

– Это так, – объявляет секретарь и хочет вернуться, наконец, к своему писанию. – Другая девица той же профессии узнала ее здесь. Да она и сама подтвердила.

– Она подтвердила?

– Подтвердила…

– Благодарю вас, – сказал Пагель, выпустил стул и пошел к дверям.

– Ваши деньги, ваши бумаги! – кричит нетерпеливо секретарь.

Пагель махнул рукой, потом, одумавшись, снова запихнул все в карманы.

– Вы потеряете деньги, – равнодушно говорит секретарь.

Пагель опять махнул рукой и вышел за дверь.

Только пятью минутами позже, когда уже машинально что-то написал, секретарь спохватился, что дал Пагелю неверный или по меньшей мере вводящий в заблуждение ответ. Петра Ледиг подтвердила только, что она торговала собой с год тому назад и лишь от случая к случаю. Насчет венерической болезни она и вовсе не подтвердила.

Секретарь на минуту задумался. «Может быть, это и неплохо, – рассуждает он. – Может быть, теперь молодой человек на ней не женится. На таких девушках жениться не следует. Ни в коем случае!»

И он снова берется за перо. Окончательно исчерпан для него случай Петры Ледиг, последняя операция обер-вахмистра Лео Губальке.

Глава шестая. Гроза прошла, но духота осталась

1. Праквиц улаживает инцидент со Штудманом

В первые минуты вокруг обоих друзей, Праквица и Штудмана, царило смятение; но вскоре и высшие и низшие служащие разошлись, в комнате водворилась тишина.

Администратор лежал в одном из подвальных помещений на старом дырявом шезлонге и спал. Он спал свинцовым сном пьяных, его челюсть отвисла, губы были мокры, лицо опухло, на щеках показалась щетина, точно Штудман давно не брился. Через весь лоб тянулся красный след от ушиба, полученного при падении с лестницы.

Фон Праквиц посмотрел на друга, затем окинул взглядом подвал. Неуютна была эта комната, куда служащие отнесли администратора! Электрический каток для белья занимал ее почти целиком. В углу были нагромождены пустые бельевые корзины, у стены стояли две гладильные доски.

Когда один из кельнеров просунул голову в дверь, – каждый почему-то считал себя вправе заглядывать сюда, бесцеремонно отпускать замечания, даже смеяться, – ротмистр фон Праквиц раздраженно спросил:

– Ведь у господина фон Штудмана должна быть в гостинице своя комната? Отчего его не отнесли туда?

Кельнер пожал плечами и ответил, с любопытством взглянув на спящего:

– Почем я знаю? Ведь не я его сюда приволок!

Фон Праквиц взял себя в руки.

– Пришлите ко мне, пожалуйста, кого-нибудь из дирекции.

Кельнер исчез, фон Праквиц стал ждать.

Однако никто не шел. Долгое время никто не шел. Ротмистр откинулся на спинку кухонного стула, заложил ногу на ногу и зевнул. Он устал, раскис. Сколько пришлось ему сегодня пережить с той минуты, как его поезд, шедший из Остаде, вкатился под своды Силезского вокзала! Пожалуй, слишком много для скромного сельского жителя, отвыкшего от столичной суеты и волнений.

Ротмистр закурил сигарету, может быть, она подбодрит его. Нет, никто не идет. Ведь, наверное, и дирекции гостиницы уже известно, что администратор и помощник главного директора, что-то пробормотав, на глазах у переполнивших холл посетителей грохнулся с лестницы. И все-таки никто из этих господ и не почешется. Ротмистр сердито насупился. Да, несомненно: что-то тут не так. Ведь это не простое падение с лестницы, какое может случиться с самым благовоспитанным человеком, ибо лестница – вещь коварная. Назойливость низшего персонала, безучастие высшего, а также дыхание спящего говорили достаточно: обер-лейтенант фон Штудман был пьян, пьян как стелька. И он пьян до сих пор.

Неужели, размышлял фон Праквиц, Штудман стал пьяницей? Возможно. Все возможно в наше проклятое время. Однако ротмистр тут же отбросил мысль о том, что его друг начал пить. Закоренелый пьяница не свалится с лестницы, нет, это может случиться только с дилетантом, да и не станет дирекция такой шикарной гостиницы держать у себя пьяницу.

Нет, – ротмистр фон Праквиц поднялся и начал ходить по гладильне. В истории со Штудманом кроется совсем другое. Произошло что-то совершенно непредвиденное, рано или поздно все дело выяснится, а теперь ломать голову над этим бесполезно. Весь вопрос в том, какие последствия это будет иметь для Штудмана. А из поведения персонала Праквиц заключил, что последствия будут малоприятные. И он дал себе слово, пока друг не будет в состоянии действовать сам, защищать его и, если понадобится, горло за него перегрызть.

«Горло перегрызть», – повторяет про себя ротмистр, чрезвычайно довольный столь воинственной формулой.

«Если же, – возвращается он к своим размышлениям, – все-таки ничего не выйдет (известно, какие они бездушные, эти денежные мешки), в конце концов и это, пожалуй, неплохо. Может быть, мне удастся уговорить Штудмана…»

Ротмистру вспоминается одинокий путь по Лангештрассе, куда он шел в контору по найму жнецов. Сколько дорог, по выходе в отставку, исходил он в одиночестве, уставив взгляд в одну воображаемую точку. Как хотелось ему иметь друга! В кадетском корпусе, на действительной службе, на войне всегда были у него приятели, с которыми можно было поболтать, люди с теми же взглядами, с теми же интересами, с теми же понятиями о чести. После войны всему этому пришел конец, каждый теперь живет в одиночку: никакой спайки, никакой общности.

«Нет, на положении гостя он не захочет ехать», – размышляет ротмистр, и мысли его бегут все дальше. Зачем себя обманывать? Сегодня утром в конторе по найму жнецов он допустил ошибку, а дав на Силезском вокзале первому жнецу тридцать долларов, – допустил вторую ошибку.

И в полицейском управлении он держался не совсем так, как следовало, а когда, час назад, после бесконечной беготни и болтовни, чтобы как-нибудь покончить с этой гнусной историей, сдался на милость агента, насулившего ему с три короба насчет шестидесяти рабочих, которых он и в глаза не увидит до завтрашнего утра, это было тоже не очень умно.

Он слишком вспыльчив, безрассуден, чуть что, сейчас же на стену лезет. Задумает что-нибудь – вынь да положь, а потом вдруг надоест, противно станет. Да и нечего греха таить: он многого не умеет и, может быть, его тесть, тайный советник, старик фон Тешов прав – никогда ему не стать настоящим дельцом!

Ротмистр швыряет в угол погасший окурок и закуривает новую сигарету. Правда, он обрек себя на лишения, курит эту дрянь вместо своей любимой марки. И с женой он ссорится, если та вздумает купить себе две пары шелковых чулок. Но когда является скотопромышленник прицениться к убойным быкам и целый час заговаривает зубы и потом целый час так торгуется, что ротмистр, наконец, выгоняет его вон, а торговец опять тут как тут, и пристает, и пресмыкается, если на него заорешь, – тогда в конце концов господин фон Праквиц, арендатор поместья, сдается. Он или размяк, или ему все это наскучило, опротивело, и он продает чудесных быков за бесценок, а тесть, узнав о продаже, втайне ликует. И, разумеется, тут же заявляет:

– Вы меня извините, Иоахим. Я, разумеется, в ваше хозяйство не лезу. Но… у меня никогда не было столько денег, чтобы я мог выбрасывать их в окно!

Нет, можно убедить Штудмана в том, что он будет для Праквица очень нужным, очень полезным, просто неоценимым помощником в Нейлоэ, уже не говоря о дружбе. С Мейером все равно пора кончать. Ведь сказала же ему Виолета по телефону (когда он звонил относительно лошадей на завтрашнее утро), что Мейер до сих пор не отдал распоряжения свозить хлеб, но зато спозаранку нализался, и это в самое рабочее время! Действительно, безобразие!

У ротмистра кровь закипает при мысли о напившемся в рабочее время управляющем Мейере. «Завтра утром вышвырну в два счета! Я слишком мягок с этими мерзавцами! В два счета вышвырну…»

Тут его взгляд падает на спящего друга, и чувство справедливости подсказывает ему, что ведь и Штудман напился в рабочее время.

«Ну, Штудман, конечно, совсем другое дело, – внушает себе ротмистр, тут были, видимо, особые обстоятельства».

Однако почему не допустить, что и у Мейера могли быть особые обстоятельства? Ведь до сих пор он тоже не имел обыкновения напиваться в рабочее время.

«А все оттого, что я уехал», – досадует ротмистр, но и это не объяснение, он часто уезжал и раньше, а ничего подобного не случалось. И он снова теряется в предположениях: с одной стороны, случай со Штудманом, с другой – случай с Мейером. К счастью, стучат, входит пожилой господин в темном костюме и с поклоном представляется: «Доктор Цетше, врач при гостинице».

Фон Праквиц тоже называет себя: он друг господина Штудмана, старый однополчанин.

– Я случайно оказался в холле, когда произошел этот несчастный случай.

– Несчастный случай, да, – повторил врач и, потирая пальцем нос, задумчиво взглянул на ротмистра. – Так вы, значит, считаете, что это несчастный случай?

– Человек упал с лестницы, не правда ли? – заметил ротмистр выжидательно.

– Опьянение! – констатировал врач, осмотрев Штудмана. – Полное опьянение. Отравление алкоголем. Царапина на лбу – пустяк.

– А вы знаете… – осторожно начал ротмистр.

– Дайте аспирина или пирамидона, когда проснется, что окажется под рукой, – посоветовал врач.

– Здесь, – сказал ротмистр, окинув взглядом гладильню, – ничего не может оказаться под рукой. А вы не могли бы содействовать тому, чтобы моего друга перенесли в его комнату. Ведь он очень пострадал!

– Еще бы не пострадать! – с негодованием воскликнул врач. – Там же еще шесть человек наверху, тоже вдрызг пьяные, и все – служащие этой гостиницы. Оргия, возглавляемая вашим другом. И единственный ее участник, который остался трезв, проживающий здесь барон фон Берген, избит вашим другом.

– Но я не понимаю… – проговорил ротмистр, оторопев от этих фантастических разоблачений.

– И я не понимаю! – решительно заявил врач. – Да и понимать не хочу.

– Но объясните же мне… – взмолился ротмистр.

– Какие там еще объяснения! – отрезал врач. – Наш клиент, барон, избит пьяным администратором.

– Тут были, наверно, особые обстоятельства! – запальчиво воскликнул ротмистр. – Я знаю господина фон Штудмана давно, он всегда в самых трудных условиях был человеком долга.

– Не сомневаюсь, – вежливо отозвался врач и, видя волнение ротмистра, начал отступать к двери.

Уже взявшись за дверную ручку, он воскликнул, тоже с волнением:

– Одна баба была полуголая, и это в присутствии барона!

– Я требую, – решительно заявил ротмистр, – чтобы господина фон Штудмана перенесли в приличное помещение!

Он поспешил за удирающим врачом.

– Вы ответите за это, доктор!

– Снимаю с себя… – кричал врач через плечо, мчась по коридору, – снимаю с себя всякую ответственность за эту оргию и ее участников! – И ринулся в боковой коридор.

Ротмистр ринулся за ним:

– Он болен, доктор!

Но доктор уже достиг цели. С легкостью, неожиданной для своих лет, вскочил он в открытую кабину непрерывно движущегося лифта.

– Он пьян! – крикнул врач, когда его ноги уже были на уровне живота настигающего его преследователя. Фон Праквиц охотно бы принудил беглеца к исполнению его обязанностей, но перед ним уже вынырнула следующая кабинка, и недобросовестный врач окончательно ускользнул от него.

Фон Праквиц, которому, несмотря на весь его пыл, ничего не удалось добиться для своего друга, кроме невинного пирамидона, выругался и снова направился в гладильню. Однако в этом лабиринте белых коридоров с совершенно одинаковыми дверями он растерялся. Гоняясь за врачом, он не обратил внимания на те петли, которые делал этот заяц, и шел теперь наугад, сворачивая то туда, то сюда; обойдет же он в конце концов все коридоры и при настойчивости, конечно, отыщет нужную дверь; он отлично помнил, что оставил ее открытой.