Текст книги "Волк среди волков"

– Приказ выполнен! – объявил лесничий и стал навытяжку, как становится он перед каждым, за кем ему чудится тайное право повелевать.

– Вольно! – отдает команду лейтенант. И тут же совсем дружески, подняв на оловянной вилке жирный лоскут яичницы: – Ну, лесничий Книбуш, нас еще пока что носят ноги? Все подготовлено, люди оповещены? Всех застал?

– Вот то-то и оно! – говорит лесничий, вдруг опять приуныв, и рассказывает, что ему пришлось претерпеть, оповещая жителей деревни, и что услышал он от фрау Пиплов и что от фрау Пеплов.

– Старый баран! – говорит лейтенант. И спокойно продолжает есть. Значит, придется тебе, когда люди вернутся с поля, начать всю канитель сначала, понял? Рассказывать о таком деле бабам!.. Я всегда говорю: самые старые – самые глупые!

И он опять спокойно принялся за еду.

Лесничий только сказал молодцевато:

– Слушаюсь, господин лейтенант! – и даже виду не подал, что его разбирает злоба. Эх, спросил бы он этого прощелыгу, по какому праву он им помыкает и почему он здесь командует, – но не стоит, лучше смолчать.

Зато Книбуш оборачивается к старосте, который, развалившись в своем вольтеровском кресле, длинный, нескладный, как почти всегда молчаливый, слушает разговор и мотает на ус.

– Ага, староста, – далеко не дружественно заводит лесничий, – раз уж я здесь, давай спрошу заодно, как у нас с тобой насчет процентов? Через пять дней выходит срок платить, и я хочу знать наперед, как ты думаешь рассчитываться.

– Ты что ж, не знаешь? – спрашивает староста и осторожно посматривает на лейтенанта. Но тот спокойно продолжает есть и ни о чем не думает, кроме как о своей глазунье и о кубиках хлеба, которыми он обтирает тарелку. – В закладной все как есть прописано.

– Но как же так можно, староста, – чуть не умоляет лесничий, – неужели мы с тобою поссоримся, два старика?

– А с чего нам ссориться, Книбуш? – удивился староста. – Ты получишь что значится в закладной, а я, к слову сказать, не так стар, как ты.

– Десять тысяч марок, – говорит дрожащим голосом лесничий, – когда я дал их тебе под твою усадьбу, были хорошие деньги старого мирного времени. Я двадцать с лишним лет во всем себя урезывал, пока сколотил их. А прошлый раз, как вышел срок процентам, ты мне дал никчемную бумажку – она там лежит у меня дома в комоде. Я на нее даже марки почтовой, даже гвоздика не мог купить…

Книбуш не сдержался, и на этот раз не только дряхлый возраст, но и подлинное горе заставляет его прослезиться. Так он глядит на старосту Гаазе, который медленно потирает руки, зажатые между колен, но только Книбуш собрался ответить, как повелительный голос с дивана окликнул:

– Лесничий!

Лесничий оборачивается, сразу вырванный из своего горя и сетований.

– Слушаюсь, господин лейтенант!

– Дай-ка мне огня, лесничий!

Господин лейтенант кончил есть. Он вытер последние следы жира с тарелки, выпил до гущи кофе – теперь он лежит, удобно растянувшись, положив грязные сапоги на старостин диван, закрыв глаза, но с сигаретой во рту, и требует огня.

Лесничий подносит ему спичку.

Сделав первую затяжку, лейтенант поднимает веки и смотрит прямо в глаза лесничего, близкие, полные слез.

– Но! Это еще что? – говорит лейтенант. – Вы ревете, Книбуш?

– Это от дыма, господин лейтенант, – смутился Книбуш.

– То-то же, – сказал лейтенант, опять закрыл глаза и повернулся на бок.

– Не знаю, собственно, почему я вечно должен слушать твое нытье, Книбуш, – сказал староста, когда лесничий снова подошел к нему. – По закладной тебе следует получать двести марок. А я в прошлый раз дал тебе билет уже в тысячу марок, и так как у тебя не оказалось сдачи, я его тебе оставил целиком…

– Я на него даже и гвоздика не мог купить! – повторяет с ожесточением лесничий.

– И на этот раз у нас с тобой все будет по-хорошему. Я уже отложил для тебя десятитысячную бумажку, и все будет у нас опять по-хорошему: я не потребую сдачи, хотя десять тысяч это все, что я должен по закладной…

– Как же так, староста! – кричит лесничий. – Это же чистое издевательство! Ты превосходно знаешь, что десять тысяч сейчас гораздо меньше, чем тысяча полгода назад! А я тебе дал хорошими деньгами…

Горе чуть не разрывает ему сердце…

– А мне-то что! – кричит теперь со злобой и староста Гаазе. – Я, что ли, сделал твои хорошие деньги плохими? Обратись к уважаемым берлинским господам, а моей вины тут нет! Что написано, то написано…

– Но ведь надо же по справедливости, староста! – молит лесничий. Нельзя же так, я двадцать лет копил, во всем себе отказывал, а ты мне суешь бумажку на подтирку!

– Вот как? – говорит ядовито староста. – От тебя ли я это слышу, Книбуш? А помнишь, как было в тот год, в засуху, когда я никак не мог наскрести денег?.. Кто тогда сказал: «Что написано, то написано»? А потом еще, когда откормленная свинья стоила на рынке восемнадцать марок за центнер, и я сказал: «Деньги стали дороги, ты должен немного скинуть, Книбуш!» – кто мне тогда ответил: «Деньги есть деньги, и если ты не уплатишь, староста, я забираю двор». Кто это сказал? Ты, Книбуш, или кто еще?

– Но то же было совсем другое, староста, – говорит, присмирев, лесничий. – Там разница была невелика, а теперь получается так, что ты мне просто ничего не даешь. Я же не требую, чтобы ты возместил мне полную стоимость, но если бы ты дал мне вместо двухсот марок двадцать центнеров ржи…

– Двадцать центнеров ржи! – Гаазе громко расхохотался. – Ты, Книбуш, сдается мне, просто спятил! Двадцать центнеров ржи, да это же свыше двадцати миллионов марок…

– И все-таки это куда меньше, староста, чем то, что ты мне должен, – упорствует Книбуш. – В мирное время твой долг составил бы по крайней мере тридцать центнеров.

– Да, в мирное время! – вскипел староста. Он видит, что лесничему зубы не заговоришь, что он и впрямь покушается на его кошелек. – Но теперь у нас вовсе не мирное время, а ин-фля-ци-я, тут каждый сам за себя. И еще я скажу тебе, Книбуш, что мне надоела твоя трепотня. Ты по всей деревне судачишь о наших с тобой делах, а недавно ты сказал пекарю, как же это, мол, так: староста наш ест гусятину, а не может честно уплатить проценты. (Не спорь, Книбуш, ты это сказал, от меня ничто не укроется.) Так вот, завтра я поеду в Мейенбург и пришлю тебе с адвокатом проценты, ровно двести марок, как с меня причитается, да заодно предупреждение о выкупе закладной, и к Новому году ты получишь полностью все деньги, ровно десять тысяч марок, а сколько ты тогда на них сможешь купить, я и не спрошу. Да, именно так я и сделаю, Книбуш, потому что мне осточертело вечное твое нытье о твоих сбережениях. Возьму и сделаю…

– Не сделаете, староста Гаазе, – раздался резкий голос. – Номер не пройдет.

Лейтенант опять сидит на диване, прямой, нисколько не сонный, с еще дымящейся сигаретой в углу рта.

– Тридцатого числа вы дадите лесничему его двадцать центнеров ржи, а сейчас мы составим бумагу, что вы и дальше, пока у нас в обращении хлам вместо денег, обязуетесь выплачивать то же самое…

– Нет, господин лейтенант, я такого подписывать не стану, – сказал староста решительно. – Таких приказов вы мне давать не можете. Что другое – пожалуйста, но не это. Ежели я пожалуюсь господину майору, то…

– …то он даст вам коленкой в зад и выставит вас за дверь. Или поставит как изменника к стенке, что тоже не исключено, староста Гаазе… Эх, божий человек! – оживился лейтенант, вскочил, подошел к старосте и ухватился за пуговицу на его сюртуке. – Вы знаете, какая поставлена цель, и вы, заслуженный человек, спешите попользоваться напоследок за счет свинства берлинской шатии! Постыдились бы, староста!

Он отвернулся, подошел к столу, взял новую сигарету. Скомандовал:

– Огня, лесничий!

Лесничий с бесконечным облегчением, рабски благодарный, кинулся вперед. Подавая лейтенанту зажженную спичку, он нашептывает:

– Нужно еще будет написать в бумаге, что он не смеет отказываться от закладной. Не то он мне теперь заплатит хламом вместо денег… а ведь это все мои сбережения.

Ему стало жаль самого себя; от радости, что явился нежданный спаситель, он и вовсе раскис: на глазах у лесничего Книбуша опять проступили слезы.

Лейтенант посмотрел на него с отвращением.

– Книбуш, ты старая баба, – отрезал он. – Перестань, или я больше не скажу ни слова. Думаешь, я это ради тебя? Что ты, что другие подлые скряги, вы мне глубоко безразличны! Я ради дела, его не должна коснуться грязь.

Лесничий, совсем подавленный, отходит в угол к окну – разве не ясно как день, что он, Книбуш, прав? За что же на него накричали?

Лейтенант обернулся к старосте.

– Ну как, Гаазе? – спросил он, пуская дым.

– Господин лейтенант, – взмолился тот. – С чего же я должен оказываться в худшем положении, чем другие? В нашей округе все сейчас до срока выкупают закладные. А Книбуш, право, не такой человек, чтобы стоило с ним церемониться.

– Речь идет не о Книбуше, – возразил лейтенант, – речь идет о вас, Гаазе. Нельзя наживаться на жульнических махинациях берлинской шатии и в то же время хотеть ее свалить за это самое жульничество. Это ясно как день, это каждый ребенок поймет, это понимаете и вы, Гаазе. И ваше сердце, – он слегка похлопал его по жилету, и староста, пожимаясь, отступил на шаг, – ваше сердце говорит вам, что вы неправы.

Было видно, что староста Гаазе борется с собой. В долгой многотрудной жизни он научился крепко цепляться за свое; отдавать свое он не учился. Наконец, он медленно заговорил:

– Я дам подписку, что не стану досрочно выкупать закладную и что каждые полгода обязуюсь выплачивать ему стоимость десяти центнеров ржи… Больше двор не приносит, господин лейтенант, времена тугие…

– Тьфу, староста! – сказал тихо лейтенант и очень серьезно посмотрел на старика. – Большим свинством вы не хотите отягчить свою совесть, но маленькое она как-нибудь переварит, да? Посмотрите на меня! Вообще-то говоря, мне особенно похвалиться нечем, но на этот счет… У меня ничего нет, староста, вот уже пять лет у меня ничего нет, кроме того, что на мне. Бывает, что мне заплатят жалованье, бывает, что и нет. Для меня неважно. Или человек верит в дело, и тогда он все за него отдаст, или он в него не верит… Ну, а если так, староста, то в этом случае нам с вами не о чем разговаривать.

Староста Гаазе долго молчал. Потом начал с досадой:

– Вы человек молодой, а я старик. У меня есть двор, господин лейтенант, и я должен сберечь свой двор. Мы, Гаазе, живем здесь с незапамятных времен. Как я погляжу в глаза своему отцу и деду, если выпущу двор из рук!

– Но если вы удержите его обманом… это ничего, староста?

– Никакого обмана тут нет! – разгорячился староста Гаазе. – Все так делают. А кроме того, господин лейтенант, – сказал он, и в морщинках вокруг его глаз заиграл смешок, – все мы люди, не ангелы. Моему отцу тоже случалось иной раз продать лошадь за ломовую, а она вовсе и не ломовая. Нас обманывают, и мы при случае обманываем… А еще я думаю, бог может иногда простить, не зря же это в Евангелии написано.

Лейтенант потянулся за новой сигаретой. Что думал староста о боге, его не интересовало. Ему важно было, чтобы здесь, на этом свете, стало когда-нибудь лучше. «Огня, лесничий!» – приказал он, и лесничий, игравший бахромой гардины, подскочил к нему.

– Назад, в укрытие! – приказал лейтенант, и Книбуш отскочил назад за гардину.

– Если вы не сделаете по-моему, – решительно объявил лейтенант, ибо он никакому сельскому старосте не уступал в упрямстве, – если вы не сделаете так, как подсказывает каждому порядочному человеку долг, то вы мне в нашем деле не нужны, староста!

– А я думал, что больше вы в нас нуждаетесь, – сказал невозмутимо староста.

– Если же вы не послужили нашему делу, староста, – продолжал неуклонно лейтенант, – а через месяц или два мы станем здесь господами, – как вы полагаете, очень это будет выгодно для вас? Что?

– Господи, – беспечно заметил староста Гаазе, – если вы станете наказывать каждого, кто вам не послужил, господин лейтенант, стон и плач пойдет по всем деревням. И потом, – поддразнивает он, – так уж вас прямо и поставили министром сельского хозяйства, господин лейтенант!

– Хорошо! – оборвал лейтенант и взял свою фуражку с дивана. – Значит, вы не согласны, Гаазе?

– Я сказал, на что я согласен, – упрямо повторил староста, – не выкупать досрочно закладной и выплачивать стоимость десяти центнеров ржи.

– Между нами все кончено, староста, – сказал лейтенант. – Пошли, лесничий, я вам сейчас объявлю, где сегодня будет собрание. Во всяком случае не здесь.

Староста Гаазе охотно сказал бы кое-что еще, но он только крепко сжал тонкие губы. Лейтенант не коммерческий человек, с ним не поторгуешься, его требование гласит: все или ничего. Так как староста всего отдавать не хочет, он лучше промолчит.

Лейтенант остановился в дверях дома старосты. Он смотрел во двор. За ним стояли безмолвно лесничий Книбуш и его собака. Похоже было, что лейтенант не решается выйти под дождь, хлеставший теперь слабее, однако все еще довольно сильно. Но он вовсе не думал о дожде. Уйдя в свои мысли, он смотрел в раскрытую дверь сарая, под навес которого старостины сыновья спешно разгружали последний спасенный от грозы воз ржи.

– Господин лейтенант, – начал осторожно лесничий Книбуш. – Можно, пожалуй, назначить собрание у Бенцина, здешнего крестьянина…

– У Бенцина, да, у Бенцина… – повторил задумчиво лейтенант, продолжая наблюдать, как разгружают воз. Издали доносилось шуршание сухой соломы. Лейтенанту не пришлось побывать на фронте, для этого он был слишком молод, но и в Прибалтике, и в Верхней Силезии можно было научиться правилу, что в конечном счете побеждает более упорный. Лейтенант сказал старосте, что между ними все кончено, но если Гаазе и склонялся этому поверить, то лейтенант еще не покончил со старостой. Отнюдь нет.

– Бенцин… – пробормотал он еще раз, и затем отрывисто: – Ждите здесь, лесничий!

На этом лейтенант круто повернулся и опять вошел в дом.

Через пять минут пригласили зайти и лесничего. Староста сидит за столом и пишет расписку, по которой отказывается от досрочного выкупа закладной и обязуется выплачивать в погашение процентов стоимость сорока центнеров ржи в два срока, по полугодиям. Лицо старосты ничего не выдает, лицо лейтенанта тоже, Лесничий готов заплакать от счастья, но он не смеет, а то, чего доброго, дело расстроится. Он сдерживает свои чувства и от напряжения становится похож на красного лакированного щелкунчика.

– Все в порядке, – говорит лейтенант и «в качестве свидетеля» ставит вместо подписи какую-то загогулину. – А теперь ступайте, Книбуш, созовите людей. Сюда, понятно сюда. К Бенцину? При чем тут Бенцин?

И он смеется немного ехидно, между тем как староста молчит.

Разговор между лейтенантом и старостой был короткий.

– Скажите, староста, – как бы вскользь спросил лейтенант, – как у вас, между прочим, обстоит со страховкой от огня?

– Со страховкой от огня? – опешил староста.

– Ну да! – нетерпеливо бросил лейтенант, точно и ребенок должен был бы понять. – Как вы застраховались?

– В сорок тысяч, – сказал староста.

– На бумажные марки, да?

– Д-да-а-а… – Староста тянул это очень долго.

– Я думаю, это составит примерно сорок фунтов ржи, а?

– Д-да-а-а.

– Чертовски легкомысленно, правда? Сейчас, когда у вас сарай доверху набит сухой соломой и сеном, а?

– Но ведь другой страховки нынче нет! – крикнул с отчаянием староста.

– Есть, староста, есть, – сказал лейтенант. – Например, вы можете позвать сюда лесничего Книбуша и написать, что я вам сказал.

После чего лесничего Книбуша пригласили в дом.

7. Штудман падает с лестницы

В этот день с администратором гостиницы, обер-лейтенантом в отставке Штудманом, случилось поистине неприятное происшествие. Часа в три пополудни – время, когда никакие приезжие не прибывают с вокзалов – в холле появился довольно высокий, крепкого сложения господин, в безупречно сшитом английском костюме, с чемоданчиком свиной кожи в руке.

– Номер на одного. С ванной, без телефона, во втором этаже, потребовал господин.

Ему ответили, что в гостинице в каждом номере есть телефон. Господин, человек лет тридцати, изжелта-бледный, с резкими чертами, умел необыкновенно страшно перекосить желтое свое лицо. Именно это он сейчас и проделал и нагнал на швейцара такого страху, что тот от него попятился.

Штудман подошел ближе. Если желательно, телефон можно будет, разумеется, убрать из комнаты. Впрочем…

– Желательно! – внезапно закричал приезжий. И тут же, без перехода очень мирно попросил, чтобы и звонок в его номере был приведен в бездействие.

– Не нужно мне всей этой современной техники, – сказал он, наморщив лоб.

Штудман молча отвесил поклон. Он ждал, что дальше от него потребуют, чтоб выключили электрический свет, но либо гость не причислял электричество к современной технике, либо он упустил из виду этот пункт. Разговаривая вполголоса сам с собой, он стал подниматься по лестнице, за ним лифтер с чемоданчиком свиной кожи, впереди – коридорный с карточкой для приезжающих.

Штудман достаточно долго работал администратором в столичном караван-сарае и уже давно не удивлялся прихотям постояльцев. Начиная с одинокой путешественницы из Южной Америки, которая дико раскричалась, требуя комнатного клозета для своей обезьянки, и кончая холеным пожилым господином, который в два часа ночи выскочил в одной пижаме и шепотом попросил, чтобы ему немедленно – но только, пожалуйста, немедленно! – доставили в номер даму («Нечего прикидываться! Точно мы все не мужчины!»), – ничто уже не могло возмутить штудмановское спокойствие.

Тем не менее было что-то в новом постояльце, что призывало к осмотрительности. Обычную клиентуру гостиниц составляли обыкновенные люди, а обыкновенный человек лучше прочтет о скандале в газете, чем будет сам в нем участвовать. Администратор насторожился. И не так своими дурацкими желаниями встревожил его вновь прибывший, как этим гримасничанием, внезапным криком, неспокойным – то дерзким, то затравленным – взглядом.

Однако донесения, доставленные вскоре Штудману, были самые успокоительные. Лифтер получил на чай целый американский доллар, бумажник нового гостя весьма приятно набит. Коридорный вернулся с заполненной карточкой для приезжающих. Господин отметился как «фон Берген», имперский барон.

Коридорный Зюскинд, как всегда дотошный, попросил незнакомца предъявить еще и паспорт, на что он был уполномочен особым распоряжением полицейпрезидента. Паспорт, выданный Вурценской полицией, был несомненно в порядке. Привлеченный для проверки Готский альманах показал, что действительно имеются имперские бароны фон Бергены, родовые земли их лежат в Саксонии.

– Все в порядке, Зюскинд, – сказал Штудман и захлопнул Готский альманах.

Зюскинд сомнительно покачал головой.

– Не знаю, – сказал он. – Странный господин.

– Чем же странный? Думаете, аферист? Лишь бы платил, остальное нам безразлично, Зюскинд.

– Аферист? Ни-ни! Мне думается, он свихнулся.

– Свихнулся? – повторил Штудман, недовольный тем, что у Зюскинда создалось то же впечатление, что и у него самого. – Вздор, Зюскинд! Может быть, немножко нервный. Или подвыпил.

– Нервный? Подвыпил? Ни-ни. Свихнулся…

– Но почему вы думаете, Зюскинд? Или он как-нибудь странно вел себя там наверху?..

– Ничуть! – с готовностью признал Зюскинд. – Что он кривляется и строит рожи, так это еще ничего не значит. Иные воображают, что это придает им больше весу в наших глазах.

– А что же?..

– Чувствуется что-то такое, господин директор. Вот как полгода назад, когда у нас трикотажник повесился, в сорок третьем номере, тогда у меня тоже было какое-то чувство…

– Бросьте, Зюскинд! Будет вам труса праздновать!.. Ну, мне пора. Держите меня в курсе и присматривайте все-таки за господином…

Выдался очень трудный для Штудмана день. Новый курс доллара потребовал не только перерасчета всех расценок, нет, приходилось наново калькулировать весь бюджет. На заседании в директорском кабинете Штудман сидел как на угольях. С нескончаемой обстоятельностью главный директор Фогель разъяснял, что нужно-де хорошенько взвесить, не следует ли, в предвидении дальнейшего повышения доллара, сделать некоторую накидку к сегодняшнему курсу во избежание полного краха.

– Мы должны сохранить реальные ценности, господа! Реальные ценности! И он разъяснил, что за текущий год наш запас, к примеру сказать, жидкого мыла, упал с семнадцати центнеров до нуль, запятая, пять.

Невзирая не неодобрительные взгляды своего патрона, Штудман снова и снова выбегал в вестибюль. После четырех наплыв приезжих очень усилился, служащих в приемной конторе рвали на части, и поток вновь прибывающих наталкивался на тех, кто внезапно надумал уехать.

Штудман только бегло кивнул, когда Зюскинд шепнул ему, что господин из тридцать седьмого изволил принять ванну, потом лег в кровать и спросил бутылку коньяку и бутылку шампанского.

«Значит, все-таки пьяница, – подумал Штудман, разрываясь в тысячах забот. – Когда начнет буянить, я к нему пришлю нашего врача, пусть даст ему снотворного».

И он заспешил дальше.

Штудман только что опять улизнул из директорского кабинета, где главный директор Фогель доказывал, что большой запас яиц несет гостиницам разорение.

– Однако при настоящих обстоятельствах необходимо хорошенько взвесить, не следует ли все-таки держать известный запас… ввиду того, что подвоз свежих яиц… а к сожалению, также и яйца из холодильников…

«Идиот!» – подумал, кинувшись к дверям, Штудман. И с удивлением: «Почему я, собственно, так раздражен? Мне же с давних пор знакома эта болтология… Или гроза на меня так действует?..» И тут коридорный Зюскинд остановил его.

– Ну теперь пошло, господин директор, – сказал он, и его лицо угрюмо вытянулось над черным фрачным галстуком.

– Что «пошло»? Говорите скорей, что вам нужно, Зюскинд. Мне некогда.

– Да у господина-то из тридцать седьмого, господин директор! – сказал с укоризной Зюскинд. – Он говорит, в шампанском слизняк!

– Слизняк? – Штудман невольно рассмеялся. – Вздор, Зюскинд, вас просто морочат! Как мог слизняк попасть в шампанское? Никогда ничего подобного не слышал.

– А вот же попал один, – настаивал удрученно Зюскинд. – Я видел своими глазами. Большой черный слизняк…

– Вы?.. – Штудман стал вдруг серьезен, он раздумывал. Было совершенно невозможно, чтобы у них в отеле плавали в шампанском слизняки! Здесь не подавалось никаких фальсифицированных вин, закупленных у спекулянтов.

– Верно, сам пустил его в бутылку, чтоб подшутить над нами, – решил он. – Принесите ему бесплатно другую бутылку. Вот вам – для заведующего винным погребом.

Он быстро, на лету, выписал чек.

– И смотрите хорошенько, Зюскинд. Чтоб он не выкинул еще раз ту же штуку!

Зюскинд уже совсем сокрушенно помотал головой.

– Вы бы, может, сами к нему зашли? Я боюсь…

– Вздор, Зюскинд. У меня нет времени на такие затеи. Если не можете справиться сами, возьмите с собой свидетелем заведующего винным погребом или кого хотите…

Штудман уже мчался дальше. Небезызвестный стальной магнат Брахведе кричал в холле, что он снял номер за десять миллионов в сутки, а в счете поставлено пятнадцать…

Штудман принялся втолковывать магнату то, что тому давно было известно, а именно, что доллар вздорожал; он уговаривал одних, улыбался другим, сердитым взглядом напомнил бою, чтобы тот не зевал по сторонам; проследил, как усаживают в лифт параличную даму, отбился по трем телефонным вызовам…

И тут вновь предстал перед ним озабоченный Зюскинд.

– Господин директор! Прошу вас, господин директор! – прошептал он подлинным, бьющим по нервам театральным шепотом старого стиля, каким на сцене разговаривают заговорщики.

– Что там опять стряслось, Зюскинд?

– Господин из тридцать седьмого, господин директор!

– Ну что там? Ну что! Опять слизняк в шампанском?

– Господин Тухман (заведующий винным погребом) откупоривает уже одиннадцатую бутылку – во всех слизняки!

– Во всех? – закричал, не сдержавшись, Штудман. Но почувствовал на себе взгляды гостей и сошел на полушепот: – С ума вы, что ли, сошли, Зюскинд?

Зюскинд печально мотнул головой.

– Он из себя выходит. Не допущу, говорит, чтобы мне совали в вино голых черных слизняков…

– Идем! – крикнул Штудман и помчался по лестнице на второй этаж; он и думать позабыл о достойной осанке, какую администратор и замдиректор столь фешенебельного заведения обязан сохранять при любой ситуации. Озабоченный Зюскинд поспешал за ним.

Оба вихрем пронеслись сквозь изумленную толпу приезжих… и тотчас же распространился слух, неизвестно откуда взявшийся, будто колоратурное сопрано, графиня Багенца, которая должна была сегодня вечером выступить в ряде камерных концертов, только что разрешилась от бремени.

Вот они у номера 37. Учитывая обстоятельства, Штудман позволил себе пренебречь отнимающими время формами учтивости. Он только стукнул в дверь и вошел, не дожидаясь ответного «Войдите». Коридорный Зюскинд, следовавший за ним по пятам, тщательно прикрыл двойную дверь, чтобы шум предстоящего столкновения не услышали в других номерах.

В просторной комнате горел электрический свет. Гардины на обоих окнах были плотно сдвинуты. Равным образом и дверь в примыкающую к комнате ванную была закрыта и, как вскоре выяснилось, даже заперта. Ключ был вынут.

Гость лежал на широкой ультрасовременной кровати хромированной стали. Желтизна его лица, поразившая Штудмана уже в холле, казалась еще более болезненной на белом фоне подушки. К тому же на нем была пурпурно-красная пижама из очень, как видно, дорогой парчи – желтая плотная вышивка этой пижамы казалась блеклой рядом с желтушным лицом. Одну руку, сильную руку с поразительно красивым перстнем, он положил сверху на стеганое одеяло голубого шелка. Другая лежала под одеялом.

Все это Штудман увидел с первого же взгляда; он увидел также придвинутый к кровати стол и оторопел перед несчетным множеством стоявших на нем бутылок коньяка и шампанского. Их было не одиннадцать, как сказал Зюскинд, а гораздо больше.

Одновременно Штудман с досадой установил, что Зюскинд с перепугу призвал в свидетели не одного только заведующего винным погребом; подле стола выстроились бой, горничная, лифтер и еще какое-то серое, женского пола существо, из тех, вероятно, что помогают при случае в уборке комнат, – небольшая группа очень испуганных и растерянных людей.

Секунду Штудман соображал, не выставить ли ему первым делом за дверь всех свидетелей возможного скандала, но один взгляд на страшно дергавшееся лицо гостя убедил его, что надо действовать быстро. Он с поклоном подошел к кровати, назвался по имени и остановился, ожидая.

Лицо гостя сразу стало спокойным.

– Неприятно! – прогнусавил он тем заносчивым лейтенантским тоном, который Штудман полагал давно изжитым. – Чрезвычайно неприятно… для вас! Слизняки в шампанском – невообразимая мерзость!

– Я никаких слизняков не вижу, – сказал Штудман, бросив короткий взгляд на бокалы с шампанским и откупоренные бутылки. Сильней всего он был встревожен не этой нелепой претензией, а выражением безграничной ненависти в темных глазах гостя, дерзких и вместе трусливых, – Штудман никогда не видел таких глаз.

– Но они там есть! – крикнул гость так неожиданно, что все вздрогнули. Теперь он сидел в кровати, одной рукой вцепившись в стеганое одеяло, другую все еще держа под одеялом.

(«Осторожно! Будь начеку! – сказал сам себе Штудман. – Он что-то затеял!»)

– Все видели слизняков. Возьмите бутылку, нет, вон ту!

Штудман с равнодушным видом взял бутылку, посмотрел ее на свет. Он абсолютно уверен, что в шампанском ничего нет и что гостю это известно не хуже, чем ему. Он обманул каким-нибудь трюком коридорного и Тухмана – с какою целью, Штудман еще не знает, но не замедлит узнать.

– Осторожно, господин директор! – крикнул на этот раз коридорный Зюскинд, и Штудман обернулся. Но уже опоздал.

Разглядывая бутылку, Штудман отвел глаза от приезжего. Непостижимо тихо тот проскользнул из кровати прямо к двери, запер ее и теперь стоял там с ключом в одной руке и с пистолетом в другой, поднятой вверх.

Штудман не один год провел на фронте, направленное в него дуло пистолета не могло сразу вывести его из равновесия. Его больше испугало выражение ненависти и безысходного отчаяния на лице загадочного незнакомца. Это лицо было сейчас вполне спокойным, на нем не было никакой гримасы – скорее улыбка, злобно-насмешливая улыбка.

– Что это значит? – спросил коротко Штудман.

– Это значит, – сказал тихо, но очень отчетливо приезжий, – что здесь командую я! Кто не слушается, застрелю!

– Вы хотите отнять у нас деньги? Стоит ли? Для вас это такой пустяк! Вы разве не барон фон Берген?

– Коридорный! – сказал незнакомец. Он стоял великолепный, в пурпуровой, затканной желтым пижаме, слишком роскошной для его желтого, больного лица.

– Коридорный, налейте в семь бокалов коньяк. Я считаю до трех. Кто не выпьет, получит пулю в лоб. Ну, готово?!

Устремив на господина Штудмана молящий о помощи взгляд, Зюскинд приготовился наливать согласно приказу.

– Что за шутки? – недовольно спросил Штудман.

– Извольте выпить! – приказал гостеприимный гость. – Раз… два… три! Пейте!! Слышите? Вы должны выпить!

Он опять перешел на крик.

Все смотрели на Штудмана, Штудман медлил. Незнакомец крикнул еще раз:

– Пейте! До дна! – и выстрелил. Закричали не только женщины. Будь Штудман один, он мог бы отважиться на борьбу с незнакомцем, но забота о растерявшихся слугах, о репутации гостиницы требовала осмотрительности.

Он обернулся, сказал спокойно:

– Что ж, пейте! – Поглядел с подбадривающей улыбкой в испуганные лица слуг и выпил сам.

Коньяк в бокале для шампанского – потребуется несколько очень больших глотков. Штудман быстро осушил свой бокал, но он слышал, как другие за его спиной давились и фыркали.

– Пить до дна! – задиристо приказал незнакомец. – Кто не выпьет, будет расстрелян.

Штудман не решался обернуться, ему нельзя было отвести глаза от незнакомца; он все надеялся, что тот на мгновение отвлечется и тогда можно будет отобрать у него оружие.

– Вы стреляли в потолок, – сказал он вежливо. – Благодарю за осторожность. Могу я теперь узнать, зачем вам нужно поить нас допьяна?

– Для меня важно не пристрелить вас, хоть и это было бы мне нипочем. Для меня важно, чтобы вы напились. Никто не уйдет живым из комнаты, пока здесь не будет выпито все до капли. Кельнер, налейте теперь шампанское!

– Прекрасно, – сказал Штудман, которому важно было поддерживать разговор. – Это я уже себе уяснил. Мне только интересно было бы узнать, почему мы должны напиться?

– Потому что я хочу позабавиться. Пейте!

Чья-то рука сунула в руку Штудмана через его плечо бокал с шампанским. Он выпил, затем сказал: