Текст книги "Ночь Дон Жуана"

– Да, я очень хорошо вас понимаю. Настолько хорошо, что теперь мне кажется, будто вы ждали меня здесь.

– Да, так оно и есть. Я ждал вас здесь, именно здесь.

– Чтобы я вас забрала?

– Чтобы вы меня забрали.

– Значит, вы пойдете со мной?

– Пойду, сейчас же.

– А куда мы пойдем?

– Сначала во дворец к синьору Джакомо, а потом вы поедете со мной за город.

– В загородный домик?

– В загородный домик.

– Где вы напишете увертюру?

– Где я буду трудиться. Для вас.

Моцарт встал и направился к хозяину, чтобы рас платиться. Он провел рукой по лицу, словно хотел смахнуть усталость. У двери маэстро обернулся и помахал ей рукой. Анна Мария поднялась. Ей казалось, что она спит и видит сон. Оглядевшись еще раз, как будто желая навсегда сохранить этот трактир в памяти, графиня за метила три листочка, которые остались лежать на столе. Моцарт забыл их. Забыл даже эти листочки! Анна Мария подошла к столу, забрала их, и они с Моцартом отправились во дворец.

Глава 4

Вечером, когда они втроем приехали в Смихов, в загородный домик Душеков, их встретила гостеприимная Йозефа. Она проводила Анну Марию и Моцарта наверх, в зал, выходящий окнами в сад. А Казанове незаметно сделала знак, чтобы тот подождал ее внизу, возле большой парадной лестницы. Затем Йозефа дала слугам необходимые указания, позаботилась о том, чтобы все чувствовали себя как дома, заглянула ненадолго в кухню и наконец снова вышла.

Казанова прогуливался по узкой тропинке, которая поднималась вверх по холму. Он окликнул Йозефу, заметив, что она его не видит. Йозефа помахала рукой и поспешила за ним.

– Джакомо, вы немедленно должны рассказать мне, что произошло! Я с самого утра не нахожу себе места, потому что сегодня у нас в имении были люди Бондини. Представьте себе, они искали здесь Моцарта! Подумали, что после репетиции он мог поехать сюда. И были просто в ужасе, когда узнали, что и у нас его нет. Мы ничего не сказали Констанции. К счастью, она как раз спала, и вся эта суматоха обошла ее стороной. Люди Бондини уехали обратно в город, правда, оставили здесь целый отряд музыкантов, которые сидят сейчас без дела внизу, возле кухни, и злятся. Они все время повторяют, что уже ничего не успеть, что все пропало. Что господин Моцарт, видимо, принимает их за дураков. Позже к ним пошла Констанция и попробовала успокоить. Попросила их набраться терпения. Она выпила с ними вина, немного пошутила и объяснила, что ей самой приходится быть очень терпеливой, чтобы жить с этим человеком. Вот уже несколько часов они сидят там внизу. Мы больше не давали им вина, а угощали кофе, пирожными и чаем, но надолго они не задержатся. Я только что спросила Моцарта об увертюре, и как вы думаете, что он мне ответил?

– Что она должна родиться.

– Что она должна родиться… именно. Помилуйте, неужто он хочет погубить всех нас? Он хочет, чтобы на нас показывали пальцем? Он не может больше откладывать премьеру оперы. Ее откладывали уже два раза. Хватит! Завтра Бондини выпустит ее на сцену, с увертюрой или без нее!

– Успокойтесь, дорогая Йозефа. Последуйте моему примеру. Я ведь тоже провел сегодня полдня, пребывая в сильном волнении. Вы не представляете, сколько было потрачено сил, чтобы завершить произведение, довести его до совершенства! И тут такое! Моцарт исчезает, не прощаясь, без лишних слов. А мы остаемся ни с чем!

– Да что же с ним происходит? И кто его нашел?

Нужно ли говорить ей об этом? Нужно ли рассказывать Йозефе об Анне Марии? Возможно, это спровоцирует приступ ревности. А что, если и так? Он, Джакомо Казанова, сделал все, что от него требовалось. На большее он не способен. Почему он должен теперь, после завершения работы, беспокоиться о чувствах Йозефы или о халатности Моцарта? Теперь не имело смысла утаивать что-либо, в этом не было для него никакой выгоды. Нет, все это уже в прошлом.

– Анна Мария. Его нашла молодая графиня.

– Анна Мария?! Этого не может быть! Почему именно она его нашла? Все это время она провела наверху, в монастыре, и ничего о нем не знала.

– Дорогая Йозефа, мы все ошибались, когда так полагали. После бала, который я дал в честь Моцарта, они вместе куда-то исчезли. Это все, что мы знали до сих пор. Но на самом деле – впрочем, Анна Мария открыла мне правду только что, во дворце, с глазу на глаз – они часто тайком встречались в одном трактирчике на Влтаве.

– Джакомо! Они встречались тайком?

– Тайком, и не раз.

– Моцарт оставлял Констанцию в гостинице или здесь, за городом, а в это время встречался с этой юной красоткой?

– Именно так.

– О, это жестоко! Я думала, что хорошо знаю этого человека, а оказывается, я ничего, абсолютно ничего о нем не знала. На самом деле Моцарт очень скрытный человек. Но скажите, как они познакомились? Где они встретились впервые?

– Вы требуете от меня слишком многого, Йозефа. За такое короткое время я не мог разузнать всех подробностей. Просто Анна Мария поделилась со мной этой тайной. Моцарт, видимо, не должен об этом узнать.

– Конечно, она это скрывает, она гордится этой историей, празднует свою победу! Это я пригласила Моцарта в Прагу. По моему поручению для него обустроили беседки и загородный домик. И вместо того чтобы отдыхать там со мной и моими друзьями, он сидит в трактире на Влтаве и воркует с этой малышкой.

– Она уже совсем не малышка, Йозефа.

– Да ладно вам, она наивна. Краснеет, если кто-то дотронется до ее платья. Ее место в монастыре. В этом ее старик-отец был, видимо, прав.

– Я не был бы так уверен, дорогая Йозефа. Но прежде всего мы не должны ничего говорить об этой истории Констанции. Мы с Анной Марией приехали сюда, потому что этого очень хотела Констанция. Ей нужна компания, не так ли? В любом случае, так утверждал Моцарт.

– Неужели утверждал? Хоть на этот раз он сказал правду. Но впредь я не буду ему верить.

– Йозефа, посмотрите на все это с другой стороны. Он встретил Анну Марию, я полагаю, случайно. Анна Мария – не певица, она почти ничего не смыслит в опере. Она единственная из всех нас, кто мало что понимает в музыке и ничего не знает о постановке. В ее присутствии Моцарт, наверное, чувствовал себя спокойно. Может быть, она просто оставила его в покое с этой оперой, с музыкой, со всем этим. Это ему понравилось, это не могло ему не понравиться. И кроме того, она красива. Вы должны признать, что юная графиня – настоящая красавица.

– Прошу вас, Джакомо, приберегите эти пышные речи для кого-нибудь другого. Это лишнее. Я попытаюсь принять Моцарта таким, каким вы его описываете. Лучше объясните мне, о чем же они разговаривали друг с другом? Неужели вы думаете, что они обсуждали пражскую погоду?

– Я как раз спрашивал об этом молодую графиню во дворце.

– И что она сказала? Что-то смешное, нелепое? Я угадала?

– Да нет, вы не угадали. Она сказала нечто такое… такое странное. Мне бы не хотелось говорить об этом.

– Это уж слишком, Джакомо. Нельзя так издеваться над Йозефой Душек! И это после того, как я вам столько всего рассказала о нашем маэстро!

– Это нечто личное, почти интимное, дорогая Йозефа. Мне немного неудобно говорить вам об этом. Я очень прошу вас сохранить все услышанное в тайне. Никто не должен узнать об этом. Это своего рода секрет, особый секрет.

– Синьор Джакомо, я никогда еще не видела вас таким серьезным.

– Да, дорогая Йозефа, пришло время стать серьезным. Даже грешник дон Джованни находит покой в конце спектакля.

– Пожалуйста, не отвлекайтесь. Чем же они занимались? Я никому не скажу.

– Они… играли. Вдвоем, почти как дети.

– Что они делали? Я ничего не понимаю.

– Они играли в брата и сестру, как в сказке, насколько я понял. Они изображали брата и сестру, которые по воле злого рока потеряли родителей. К несчастью, их еще и разлучили. И вот каждый из них отправился из провинции в город, чтобы найти друг друга. Но им не удалось этого сделать и пришлось как-то зарабатывать на хлеб. Он переписывал ноты, она стала служанкой. А дальше все как в сказке: однажды они встретились. Совсем случайно они снова обрели друг друга и нашли свое счастье.

– Вы серьезно, Джакомо?

– Так говорила Анна Мария.

– Но это же… Что это? Боже, это так по-детски.

– Вы находите? Анна Мария уверяла, что Моцарт настаивал на том, чтобы снова и снова играть в эту игру. Но, по всей видимости, они вместе пришли к этому. Это была их общая игра.

– Джакомо, я не могу понять, я не желаю ломать себе голову над этим. Лучше я выпью с вами пунша или шампанского. Не желаете? Идемте вниз и попробуем взбодрить нашего уж очень странного маэстро и уговорить его приступить наконец-то к написанию увертюры.

– С удовольствием провожу вас, Йозефа. А скажите мне, там, наверху, та беседка, о которой вы говорили?

– Это она, Джакомо, пустая и осиротевшая.

– Там открыто?

– Двери беседки?

– Да, там открыто?

– Нет, но у меня с собой ключ.

– Могли бы вы дать его мне? И оставить меня одного на некоторое время? Это доставило бы мне большое удовольствие, поверьте, после всей проделанной работы это доставило бы мне огромное удовольствие.

– Вот, возьмите ключ. Ступайте. Вы спокойно можете доверить ей свои тайны, Джакомо, я не против! Я велю принести вам наверх вина и буду очень рада, если потом вы присоединитесь к нам, чтобы продолжить наши странные игры.

– Я приду, Йозефа, скоро приду, чтобы раствориться в толпе ваших гостей. Наконец-то я отдохну от роли хозяина, который обязан следить за всем.

Йозефа протянула ключ Казанове, и он в темноте отправился вверх по узкой тропе.

Глава 5

Тишина, наконец-то воцарилась тишина. Было совершенно тихо, никакой музыки, никакой Йозефы, никаких интриг, и Прага так далеко! Казанова сел и впервые за последнее время почувствовал покой и гармонию. Больше никаких расчетов, ничего. Он честно заслужил это мгновение уединения. Оно было таким сладким!

Завтра станет ясно, не напрасны ли были его усилия, которые заняли у него столько времени. На этот раз Джакомо будет наслаждаться постановкой в качестве зрителя. На лице – безразличие, он будет изучать все тонкости как независимый эксперт. Будет спрашивать себя, что остается после просмотра – удовольствие или даже счастье? Попробует оценить, удалось ли ему взглянуть на оперу со стороны. Выдержит ли увиденное его критику?

Это интересовало его только теперь, когда ничего больше нельзя было изменить. Все целиком и полностью зависело от актеров, от оркестра и от недюжинных способностей капельмейстера, который, к счастью, дирижировал собственным творением. Когда Моцарт занимал свое место перед оркестром, он становился победителем. Музыканты боготворили маэстро, лезли из кожи вон, чтобы оправдать его ожидания. Если понадобится, они сыграют увертюру без репетиций. Такая встряска пойдет им только на пользу. Кто знает, может быть, маэстро как раз на это и рассчитывал? Может быть, он откладывал написание увертюры на последний момент, чтобы накалить обстановку до предела, чтобы, начиная с первого такта, музыканты играли так внимательно, как еще ни разу в жизни?

Моцарт был способен на это. Джакомо Казанова ожидал от него чего угодно. А вот Йозефа – наоборот. Ей и в голову не пришло бы, что Моцарт мог затеять с увертюрой такую хитрую и, возможно, даже коварную игру. Она считала его импульсивным, иногда даже по-детски несерьезным. Но душу этого человека было не так-то просто разгадать. За последние дни Казанова провел рядом с маэстро много времени. У него была возможность познакомиться с композитором получше, но синьор Джакомо до сих пор не знал Моцарта.

Импульсивность и несерьезность – да, Моцарт любил демонстрировать эти качества, забавлялся ими, чтобы насмешить всех вокруг, чтобы вызвать изумление или просто выделиться из толпы. Он вырос среди артистов, придворных актеров и музыкантов и знал, как это важно – преподнести себя так, чтобы запомниться публике. Кто же будет вспоминать о зануде? А вот человека, который бранился сразу на французском, итальянском и английском языках и при этом производил впечатление все того же шаловливого мальчишки из Зальцбурга… такого не забудешь никогда.

Но больше всего его, Джакомо Казанову, поражало то, с какой ловкостью Моцарт подхватывал его идеи. Без труда, не теряя времени даром и не произнося лишних слов. Они так идеально дополняли один другого, что это казалось даже странным. И на глазах у изумленной труппы, в вихре репетиций, изменений и открытий Моцарт и Казанова помогали друг другу достигать успеха. Будто пара умелых поваров, работающих слаженно уже долгие годы, пыталась любой ценой создать идеальное меню.

Сначала он, Казанова, занялся актрисами. Да Понте совершил ошибку, когда сделал три роли похожими. Лоренцо всегда воспринимал их как трио, трио измученных и униженных женщин, которые сообща пытались взять след своей жертвы. Казанова же не упустил из виду даже их обуви. Для донны Анны он подобрал туфли на очень высоких каблуках, чтобы она передвигалась осторожно, почти неуверенно. Грудь вперед, прямая спина – настоящая аристократка. Донне Эльвире достались туфли без каблуков, и она стала проворнее и подвижнее. А Церлина в одной из сцен вообще должна была танцевать босиком, как истинная вакханка, которой мешает все лишнее.

Женщины ничего не смыслили в этих, казалось бы, мелких штучках и уловках, которые производили на внимательного зрителя огромное впечатление. В Венеции и Париже Казанова не раз был свидетелем того, как много значат такие мелочи: кокетливо приподнятый подол платья, подвязки на чулочках, как бы случайно выглянувшие наружу, задорно танцующий веер или слегка обнаженная грудь. Но здесь, в Праге, ни одна из троих не знала, как правильно показать туфельку, как ловко ослабить бант на платье или соблазнительно провести маленькой нежной ручкой по волосам.

Церлину даже пришлось учить целоваться. «Ну так поцелуй же своего Мазетто», – говорил ей Казанова и наблюдал, как та неловко целовала его в щеку. В щеку, и так неловко. Синьор Джакомо объяснял ей, что ротик при поцелуе нужно приоткрыть, губки округлить. Поцелуй должен быть влажным, губы почти мокрыми, блестящими от влаги. И следуя его инструкциям, Катарина поцеловала своего неповоротливого, уже поднадоевшего жениха прямо в губы, медленно, не спеша. Этот поцелуй так напугал Мазетто, что он прижал руку к губам, словно хотел стереть след от ее поцелуя. Ну и мужлан! Хотя как раз это и нужно было ему, Казанове: этот испуг, это смущение, этот страх перед пламенем страсти!

И Луиджи туда же! Луиджи Басси, этот хрупкий юноша, который под натиском да Понте вообще потерял веру в себя, панически боялся сделать что-нибудь не так и всех подвести. Луиджи думал, что достаточно просто выйти на сцену и спеть свою партию. О том, как сыграть свою роль, он не имел ни малейшего представления. Казанова следил за каждой мелочью, за положением рук и ног, за темпом движений. Он научил Луиджи Басси петь и танцевать как следует. Сделал из него гостеприимного хозяина и дворянина, ловкого лжеца и предателя, и даже похотливого ловеласа.

Наблюдая за этим действом, Моцарт проникся симпатией к идеям Казановы и с легкостью соглашался с ними. Не хватало лишь повода, чтобы продемонстрировать всем, насколько плодотворным могло быть их сотрудничество. Это случилось, когда Луиджи репетировал свою серенаду… Их мысли совпали.

Эта серенада давно не нравилась Казанове. Только когда Луиджи надел шляпу с белыми перьями, синьор Джакомо почти успокоился. Но тут Моцарт побежал в костюмерную и принес свою шпагу – маленькую, невзрачную шпагу, на рукояти которой извивались две змеи. Маэстро попросил Луиджи дополнить свой образ еще и этой шпагой. И в тот момент, когда Луиджи Басси взял в руки шпагу Моцарта, вся труппа стала свидетелем небольшого чуда – волшебного превращения обычного актера в совершенно другого человека. «Voila, готово!» – воскликнул Моцарт. В этом возгласе прозвучали наивность и в то же время лукавство, будто он говорил о марионетке, которую только что оживили.

Но эта наивность, как предполагал Казанова, была, возможно, лишь отблеском лукавства, которое таилось где-то в глубине души Моцарта, видевшего всех окружающих насквозь.

Это лукавство находило выражение только в музыке. Лишь в последние несколько дней Казанова научился слышать музыку маэстро. Теперь казалось, что он понимает ее так, как это невозможно было сделать раньше. Странно, но Казанова не мог точно объяснить, как Моцарту удавалось описать с помощью музыки этих героев. Маэстро создавал такие ясные и, прежде всего, многогранные образы, что невозможно было передать словами. Джакомо Казанова осознавал это и вскоре отказался от мысли разобраться в этой музыке. Он просто… Да, он отдал себя во власть этих звуков, покорился им, словно пленник, который сдался на милость победителя.

Какие все-таки странные мысли приходят ему в голову! Там, внизу, в доме Йозефы, скоро все свершится. Моцарт возьмет в руки перо и завершит произведение. Он, Джакомо Казанова, хотел присутствовать при этом. Да, хотел увидеть собственными глазами, как вершится история.

Казанова поднялся и вышел из беседки. По дороге он встретил слугу с бутылкой шампанского.

– Возьми бутылку и хорошенько спрячь ее, теперь она твоя, – сказал Казанова. – Прибереги ее для своих внуков! Когда-нибудь они смогут купить за нее целый дом!

Слуга так и остался стоять, словно не понял ни слова. А Казанова пошел дальше, не обращая на него внимания. Репетиции закончились, и у него не было ни малейшего желания еще что-либо объяснять статисту.

Глава 6

Казанова ошибся. Моцарт вовсе не собирался приниматься за написание увертюры. Вместо этого он присоединился к гостям Йозефы, много пил, оживленно беседовал и ни словом не обмолвился об опере. Никто не отваживался завести разговор на болезненную тему. Все как один решили, что лучше всего это получится у Констанции.

Но Констанция, казалось, даже и не думала напоминать супругу о чем-либо подобном. Кроме того, она тоже довольно много пила, расцветая прямо на глазах, и от души веселилась в компании таких приятных людей. Можно было подумать, что в этот вечер в зале у Йозефы Душек наконец-то собрались близкие друзья, чтобы как следует отпраздновать долгожданную встречу. И когда Йозефа велела подавать легкий ужин, все, казалось, уже напрочь забыли об опере.

Поздно вечером Анна Мария и Казанова отправились в Прагу. Музыканты укладывались спать. При прощании все были немного смущены, но никто так и не отважился хотя бы вскользь намекнуть на то, о чем молчали весь вечер. Все обнимались, договаривались о новой встрече после премьеры и уходили в отличном настроении.

Около двенадцати попрощалась и Йозефа Душек, сообщив Констанции и Моцарту, что будет спать на первом этаже. Они поцеловались, и хозяйка направилась вниз по центральной лестнице, напевая что-то себе под нос. Вдруг за ее спиной раздался громкий смех. Она остановилась и прислушалась: они смеялись, но как смеялись! Такое впечатление, что они продолжали веселиться и веселье было в самом разгаре!

Йозефе Душек стало не по себе. Она не понимала этого человека. Нет, она просто не могла понять взрослого мужчину, который играл с абсолютно чужой девушкой в братика и сестричку и, должно быть, получал от этого удовольствие. Йозефа возмущенно покачала головой и, держась правой рукой за перила, продолжила свой путь, оставив супругов в покое.

Они допили последнюю открытую бутылку, и Констанция, как обычно, отправилась спать. Дверь между двумя комнатами оставалась открытой. Моцарт сел за клавесин и взял небольшое перо. До него доносилось ровное, спокойное дыхание жены. Теперь можно было начать[18]18
  На самом деле Моцарт закончил увертюру к опере с 27 на 28 октября, то есть в день генеральной репетиции, а не премьеры, как это принято считать. (Примеч. ред.)


[Закрыть].

Ре-ре-ре-ре… Прощаться было нелегко, но час настал. Он так боялся этого момента, что не смог придумать ничего лучшего, как сделать пару жалких набросков, чтобы хоть как-то преодолеть этот страх.

Слушать ночь, сидеть, молчать и бороться с выжигающей душу скорбью, бороться. Должно быть, в этот момент он чувствовал ее, Смерть.

Зазвучала тяжелая, мрачная мелодия, будто сами по себе, стали появляться звуки. Зловещим вихрем они поднялись откуда-то из глубин. Мучение и избавление, мучение и легкость, мучение и злорадство – главное сейчас выдержать эту борьбу и ничего не упустить. Шумные оргии, отчаяние обманутых женщин и насмешливый голос дона Джованни.

Моцарт склонился над листом бумаги, пододвинул свечу. Перо в его руке взметнулось с легкостью, а он сидел неподвижно, словно не смел шелохнуться до самого конца…

Они с Констанцией решили пошутить и поводить всех за нос. Они переводили разговор с одной темы на другую, делая все возможное, чтобы об опере даже не упомянули. У них было совсем мало времени, чтобы договориться о деталях, но им и не нужны были лишние слова: Вольфганг и Констанция отлично понимали друг друга и абсолютно не переживали по этому поводу. Достаточно было лишь намека, чтобы направить разговор в нужное русло, и все получилось.

Моцарт заставил Констанцию ждать. А поэтому, да, именно поэтому ему стало намного легче, когда она встретила его без единого упрека. Она была счастлива, что они проведут этот вечер вместе, словно влюбленная пара, пригласившая гостей к себе домой. Констанция вела себя как настоящая хозяйка и, казалось, не собиралась уступать эту роль Йозефе Душек. Бедняжка Йозефа! В этот вечер она была какой-то рассеянной. Может быть, просто растерялась из-за неожиданного приезда гостей?

Да и Джакомо Казанова был удивительно сдержан, хотя Констанция не раз пыталась заговорить с ним о его путешествиях по Европе.

– Ну расскажите же нам о своих путешествиях, прошу вас! – умоляла его Констанция. Но Казанова не поддавался, будто эти путешествия, о которых ходили невероятные слухи, были сплошной выдумкой. А что, если так оно и было – сплошные выдумки и ничего больше?

Джакомо Казанова легко мог выдумать все это. Хотя, судя по его работе в театре, он действительно объездил немало стран. Только человек, повидавший мир, мог так хорошо разбираться в тонкостях постановки. Только тот, кто лицезрел выступления на лучших сценах мира, мог обладать столь изысканным вкусом, так уверенно судить о мелочах.

А что же Анна Мария? Как Моцарт и предполагал, она без труда нашла общий язык с Констанцией. Да и разве можно себе представить, чтобы веселый, отзывчивый и к тому же благоразумный человек не поладил с Констанцией? Это было невообразимо. Правда, отец так и не смог полюбить свою невестку. Во время последнего визита в Вену он протянул Констанции руку и принялся расхваливать шикарный венский быт и успех сына. Но даже тогда он не смог найти с ней общего языка. Отец не хотел идти на уступки, хотя после стольких лет это уже не имело никакого значения. Бороться, побеждать, доказывать свою правоту – в этом чувствовалась какая-то безысходность. Остатки упрямства, отголоски детства, безразличие. Мусор. И над этим мусором отец трясся до последней минуты. Он не мог жить без этого мусора, не мог с ним расстаться до конца своих дней.

Не стоило прислушиваться. Лучше сидеть молча, поближе пододвинуть свечу. Нужно писать! Когда приходило вдохновение, все шло само собой, до самого конца. Не нужно вслушиваться, лучше сидеть неподвижно. Если бы только можно было ни о чем не Думать, слиться с нотами воедино, чтобы они защитили его от всех напастей! Но в звуках не было ни капли тепла или покоя. Они причиняли боль, мучения, неслись, словно стая безумцев, сметая все на своем пути. Добыть трофей, поймать их – все напрасно. Каждый раз Моцарт видел перед собой их чужие, отталкивающие образы, пустившиеся в неистовую пляску по велению творца.

Моцарт стал писать. Он писал… Это было прощание в нотах, да, он прощался. Решительное, громкое прощание с умирающим. Этот вихрь напоминал шум у плотины на Влтаве. Маэстро вслушивался в эти звуки долгими одинокими ночами в трактире. Все кончено, все позади, ноты, такты, их вихрь и влекущие за собой голоса. Влекущие го-ло-са. Он поклонился в последний раз. «Честь имею!» – маэстро прощался с отцом.