Текст книги "Хижина дяди Тома"

Она не рыдала, не плакала. Она достигла той степени горя, когда иссякают слезы. Но все окружавшие ее по-своему проявляли горячее сочувствие.

Оба маленьких мальчугана, напрасно порывшись в карманах в поисках носового платка, которого никогда у ребят не оказывается на месте, зарыдав, уткнулись в юбку матери, вытирая глаза и носы об ее платье. Миссис Берд закрыла платком лицо, а старая Дина, у которой слезы ручьем текли по ее доброму черному лицу, не переставала повторять:

– Господи, помилуй… Господи ты боже мой!..

Старый Куджо изо всех сил тер глаза краем рукава и, строя самые невероятные гримасы, вторил Дине. Сенатор, как государственный человек, не имел права плакать, как все остальные смертные. Поэтому, повернувшись спиной к присутствующим, он подошел к окну, пыхтя и усиленно протирая очки, но сморкался при этом так часто, что мог бы внушить кое-какие подозрения, если б среди присутствующих нашелся хоть кто-нибудь достаточно владеющий собой, чтобы заниматься критическими наблюдениями.

– Как же вы могли сказать, что у вас был добрый хозяин? – сказал он вдруг, резко повернувшись.

– Я сказала это потому, что это правда, – ответила Элиза. – Он был добр к нам. И госпожа моя тоже была добра. Но у них не хватало средств. Они задолжали. Я не умею все это объяснить… И был человек, который держал их в руках и заставлял их исполнять его волю. Я слышала, как хозяин сказал хозяйке, что мой ребенок продан. Хозяйка заступалась за меня. Но он ответил, что не может иначе и что бумаги уже подписаны. И вот тогда я схватила ребенка и убежала. Ведь он – это все, что у меня есть на свете!

– Разве у вас нет мужа?

– Есть. Но он принадлежит другому хозяину. Его господин дурно обращается с ним, не позволяет ему встречаться со мной и каждый день грозится, что продаст его на Юг… Наверно, я уж никогда не увижу его…

Спокойный тон, которым были произнесены эти слова, мог бы заставить поверхностного наблюдателя предположить, что она совершенно равнодушна к разлуке с мужем. Но стоило заглянуть ей в глаза, и сразу становилось понятно, что отчаяние было беспредельно и только потому проявлялось в такой сдержанной форме.

– Куда же вы направляетесь, бедная вы моя? – ласково спросила миссис Берд.

– Я хотела бы пробраться в Канаду… если б только я знала туда дорогу, – сказала Элиза. – А далеко до Канады? – спросила она вдруг, доверчиво и просто глядя на миссис Берд.

– Несчастное дитя! – невольно вырвалось у той.

– Я и сама думаю, что это очень далеко, – с трепетом проговорила Элиза.

– Много дальше, чем вы думаете, милая. Но мы попробуем помочь вам… Дина, прежде всего нужно постелить ей постель в вашей комнате. До завтра я обдумаю, что делать дальше. Но вы, дорогая, – обратилась она к Элизе, – ничего не бойтесь. Мы сделаем все, что будет в наших силах.

Миссис Берд и ее муж вернулись в гостиную. Жена уселась в качалку, стоявшую у камина, и задумалась. Сенатор шагал взад и вперед по комнате.

– Неприятная, ужасно неприятная история! – бормотал он про себя.

Наконец, круто повернувшись, он подошел к жене.

– Необходимо, дорогая, чтобы она сегодня же ночью уехала отсюда! Торговец настигнет ее самое позднее завтра на заре. Если б женщина была одна, она могла бы притаиться, пока он проедет. Но даже целая армия, пешая и конная, не управится с мальчуганом: он высунет нос в окно или в дверь и выдаст всех, ручаюсь тебе. Подумай, в каком я окажусь положении, если их захватят здесь, у меня!.. Нет, необходимо, чтобы она уехала сегодня же ночью.

– Сегодня ночью? Да разве это возможно? Куда же ей деться?

– Куда? Я знаю куда, – сказал сенатор, натягивая сапоги. – Это необходимо, – повторил он. – Хотя… фу ты, какая неприятная история!.. – И, торопливо натянув второй сапог, он выглянул в окно.

Миссис Берд была благоразумная женщина. Ни разу в жизни не говорила она мужу: «А разве я этого не предсказывала?» – и сейчас, хоть и догадываясь, о чем задумался ее муж, она хранила молчание, не желая нарушить хода его мыслей, и терпеливо ждала, когда ему заблагорассудится объявить свое решение.

– Я, кажется, рассказывал тебе когда-то, – начал наконец мистер Берд, – об одном из моих бывших клиентов, некоем ван Тромпе, приехавшем из Кентукки, где он в свое время освободил всех своих рабов. Он построил себе дом в семи милях отсюда вверх по реке, в самой чаще леса, и найти его не так-то легко. Там она будет более или менее в безопасности. Досадно только, что никому не пробраться туда в темноте, кроме меня.

– Но Куджо ведь прекрасно правит лошадьми!

– Конечно. Но беда в том, что придется дважды переезжать вброд через приток реки. Второй переезд опасен, если не знать его так хорошо, как я. Мне приходилось много раз проезжать там верхом, и я хорошо знаю, где нужно свернуть. Ничего не поделаешь. Пусть Куджо, не производя шума, около полуночи запряжет лошадей, и я отвезу их к ван Тромпу. Затем Куджо доставит меня в ближайшую корчму, где между тремя и четырьмя часами ночи проезжает почтовый дилижанс, направляющийся в Колумбус. Все должно производить такое впечатление, будто я приехал туда в карете только с целью захватить дилижанс. Завтра с утра я уже буду на заседании. Не знаю только, как я буду себя чувствовать после этой ночи. Но иначе поступить я не могу!

– Сердце у тебя лучше, чем голова, по крайней мере в данном случае, – сказала миссис Берд, положив свою маленькую ручку на руку мужа. – Да разве я полюбила бы тебя, если бы не знала тебя лучше, чем ты сам себя знаешь!

Она была так хороша в эту минуту, что сенатор подумал, какой он, должно быть, замечательный человек, если сумел внушить этому очаровательному существу такое горячее восхищение. Что оставалось ему еще делать, как не отправиться посмотреть, запрягают ли лошадей?

Но на пороге он остановился.

– Мэри, – проговорил он нерешительно, – не знаю, как ты отнесешься к этому… но ведь в комоде много вещей… нашего бедного маленького Генри… – Он быстро повернулся на каблуках и запер за собою дверь.

Миссис Берд приоткрыла дверь небольшой комнаты, прилегавшей к ее спальне, поставила свечу на комод, достала из маленькой ниши спрятанный там ключ, задумчиво сунула его в замок и вдруг остановилась. Двое мальчиков, которые вошли в комнату вслед за матерью, не сводили с нее вопросительного взгляда.

О матери, читающие эти строки, скажите, не было ли у вас в доме когда-нибудь ящика или комнатки, которые вы отпирали бы, как отпирают на кладбище склеп? Счастливые, счастливые матери, которые могут ответить: нет!

Миссис Берд медленно выдвинула ящик. Тут были платья и курточки всяких цветов и фасонов. Целые коллекции фартучков и стопки чулок. Были даже и немного поношенные башмачки. Были здесь также игрушки, самые любимые когда-то: лошадка, тележка, мячик, волчок. Драгоценные мелочи, собранные с невыразимой болью и слезами.

Опустившись на пол около ящика, она закрыла руками лицо и заплакала. Затем, внезапно подняв голову, она с нервной решимостью принялась отбирать самые лучшие и крепкие из вещей и связывать их в узел.

– Мама, – проговорил один из мальчиков, – неужели ты отдашь эти вещи?

– Дорогие мои, – проговорила она взволнованным голосом, – если б наш любимый маленький Генри мог видеть нас, он радовался бы, что мы поступаем так. Поверьте, я никогда не согласилась бы отдать эти вещи каким-нибудь счастливчикам. Я отдаю их матери, сердце которой было поражено еще тяжелее, чем мое…

Покончив с этим делом, миссис Берд раскрыла платяной шкаф, достала из него еще пригодные платья и, усевшись за свой рабочий стол и вооружившись ножницами, иголкой и наперстком, принялась удлинять платье, как ей это посоветовал муж. Она просидела за работой до тех пор, пока старые стенные часы не пробили двенадцать и до ее слуха не донесся шум подъезжающего экипажа.

– Мэри, – сказал сенатор, входя в комнату и держа в руках плащ, – нужно ее разбудить. Нам пора ехать.

Миссис Берд поспешно уложила отобранные ею вещи в ручной чемодан, закрыла его, попросила мужа отнести вещи в карету и удалилась, чтобы разбудить несчастную странницу.

Вскоре в дверях показалась Элиза. На ней была накидка и дорожная шляпа; она была закутана в теплую шаль. На руках она держала ребенка. Сенатор поспешно проводил ее до кареты. Миссис Берд вышла на крыльцо. Сев в карету, Элиза протянула ей руку, такую же нежную и красивую, как и рука миссис Берд. Взгляд ее больших черных глаз с выражением бесконечной благодарности был устремлен на маленькую голубоглазую женщину. Казалось, она хотела что-то сказать, губы ее раскрылись, но она не в силах была произнести ни слова, опустилась на сиденье экипажа и закрыла лицо руками. Карета тронулась…

В последние месяцы шли непрерывные дожди, и жирная почва Огайо превратилась в непролазную грязь. Ехать приходилось по «рельсам».

– По каким «рельсам»? – спросил однажды приезжий с Запада, для которого «рельсы» связывались лишь с представлением о локомотиве и быстром передвижении.

Так узнайте же, наивные приезжие с Запада, что в благословенных восточных районах грязь достигает фантастической, неслыханной глубины и дороги состоят из неотесанных круглых бревен, которые укладываются по топи одно к другому. Их прикрывают сверху землей, дерном – всем, что окажется под рукой. Местные жители называют это «дорогой» и радостно по ней передвигаются. Со временем дождь размывает землю и все насыпанное сверху, разбрасывает бревна, раскидывает их в живописном беспорядке, оставляя между ними глубокие ямы, наполненные липкой грязью.

По такой-то дороге, трясясь в своем экипаже, продвигался сенатор, погруженный в размышления, время от времени прерываемые неожиданными дорожными приключениями. Карета качалась, погружалась куда-то и подскакивала. Описать эту поездку можно было бы, пользуясь просто звукоподражанием: «Бум! Шлеп! Крах! Шлеп!»

Сенатора, женщину и ребенка швыряет из стороны в сторону, они ежеминутно меняют положение. Куджо на козлах осыпает коней бранью. Колеса увязают, вздрагивают. Затем карета катится дальше. Передние колеса снова проваливаются в грязь. Сенатор, женщина и ребенок падают на переднее сиденье. Шляпа джентльмена без всякого стеснения съезжает на самые глаза ее владельца. Сенатору кажется, что это – конец. Ребенок плачет. Куджо читает своим лошадям очередную проповедь, они брыкаются, поднимаются на дыбы и рвутся вперед под ударами кнута. Выбираясь из ямы, экипаж снова обретает равновесие.

Некоторое время все идет благополучно, если не считать толчков, тряски и возгласов: «Ай!» и «Ну, дружки, ну!» – и хлюпания воды под колесами. Внезапно страшный двойной толчок поднимает всех на ноги и тут же с неимоверной быстротой отбрасывает их обратно на сиденье. Карета замирает на месте, затем в окошечко заглядывает Куджо.

– Прошу прощения, сэр, но, кажется, дела плохи. Не знаю, удастся ли нам выбраться. Придется, пожалуй, подкладывать бревна.

Сенатор в полном отчаянии выбирается из кареты. Он старается отыскать место, куда бы можно было ступить. Нога увязает, он пытается вытащить ее, теряет равновесие и во весь рост растягивается в грязи. Стараниями верного Куджо его удается вытащить, но в самом плачевном виде.

Была уже глубокая ночь, когда карета, выбравшись из трясины и переехав вброд речку, остановилась у крыльца большой фермы. Потребовалась немалая настойчивость, чтобы разбудить ее обитателей. Наконец дверь растворилась, и показался сам почтенный владелец. Это был высокий, крепко сложенный человек ростом в шесть футов с лишним. Он был одет в охотничью куртку из красной фланели. Копна белокурых, почти бесцветных волос, походивших на дикий лес, уже несколько дней не бритое лицо придавали этому человеку не слишком привлекательный вид. Несколько мгновений он стоял, держа в руках светильник и глядя на приезжих с видом такой растерянности и недоумения, которые могли показаться даже забавными. Сенатору пришлось потратить немало усилий, пока он ему объяснил, в чем дело.

В то время как мистер Берд изощряется в красноречии, мы постараемся познакомить читателей с этим новым действующим лицом.

Честнейший Джон ван Тромп был некогда богатым фермером и владельцем значительного числа рабов в Кентукки. Но «медвежьей в нем была лишь шкура», ибо природа одарила его добрым сердцем и великодушием. Человеколюбивый и отзывчивый, он долго оставался бессильным свидетелем того, что происходило кругом, и наблюдал за печальными результатами, которые приносила система – одинаково вредная как для угнетенных, так и для самих угнетателей. В конце концов терпение его иссякло. Он перебрался через Огайо, купил значительный участок земли и, вернувшись, освободил своих рабов – мужчин, женщин и детей, усадил их в повозки и отправил в свои владения по ту сторону реки. Сам же направился ближе к устью реки и поселился в уединенной усадьбе.

– Скажите, – без обиняков спросил сенатор, – решитесь ли вы дать приют несчастной женщине и ребенку, которых преследуют охотники за невольниками?

– Полагаю, что да, – ответил Джон решительно.

– Я тоже так полагал, – сказал сенатор.

– Если они явятся сюда, – произнес Джон, выпрямляясь так, что все мускулы его атлетического тела заиграли, – им придется иметь дело со мной! А затем, у меня семеро сыновей, все шести футов ростом, они тоже будут рады встретить этих господ. Передайте им от нас привет. Пусть сунутся сюда, если захотят… И чем скорее, тем лучше. Нам все равно.

Он расчесал пальцами копну волос, покрывавших его голову, словно соломенная крыша, и разразился веселым смехом.

Еле передвигая ноги, полумертвая от усталости, Элиза с трудом дотащилась до дверей, держа на руках спящего ребенка. Джон поднес к ее лицу светильник, и у него вырвалось какое-то подобие рычания, выражавшее жалостливое сочувствие. Он распахнул дверь комнатки, примыкавшей к большой кухне, в которой они находились.

– А теперь, милая моя, – сказал он, – вам больше нечего бояться. Пусть явится кто угодно, мы сумеем их встретить! – добавил он, указывая на карабины, висевшие на стене. – Людям, знающим меня, известно, что плохо придется тому, кто попробует увести из моего дома гостя вопреки моему желанию. А теперь, дитя мое, спите спокойно, как если б ваш сон охраняла родная мать.

Он вышел из комнаты и запер за собою дверь.

– Она очень хороша, – сказал он, обращаясь к сенатору. – Но, увы, нередко именно красота и заставляет их бежать, если они честные женщины. Поверьте, я знаю, как обстоит дело.

Сенатор коротко, в нескольких словах, рассказал историю Элизы.

– Что вы говорите! Возможно ли? Я готов богохульствовать, слыша о подобных вещах! – воскликнул честный Джон, вытирая мозолистой ладонью глаза. – Должен вам признаться, сэр, – продолжал он, обращаясь к сенатору, – я годами не посещаю церковь, потому что священники с амвона проповедуют, будто Библия допускает рабство.

Джон откупорил бутылку пенистого яблочного вина и налил сенатору стакан.

– Вам следовало бы остаться здесь до утра, – предложил он радушно, обращаясь к своему гостю. – Я позову свою старуху, она в одну минуту постелет вам постель.

– Благодарю вас тысячу раз, дорогой друг, но я должен сейчас же ехать, чтобы успеть к дилижансу, который идет в Колумбус.

– Если так, я провожу вас и покажу другую дорогу. Она лучше той, по которой вы приехали.

Джон оделся и с фонарем в руке провел своего гостя по дороге, которая огибала его дом. Уезжая, сенатор вложил ему в руку десятидолларовую бумажку.

– Для нее, – произнес он коротко.

– Хорошо, – так же коротко ответил Джон.

Обменявшись рукопожатиями, они расстались.

Глава X
Отправка товара

Серое, невеселое утро заглядывало в окно хижины дяди Тома. Лица у всех обитателей хижины были печальные. Маленький столик, покрытый белой гладильной простыней, был пододвинут к самому очагу. На спинке стула висела грубая холщовая сорочка, на столике перед тетушкой Хлоей была разложена вторая. С бесконечным вниманием и заботливостью расправляла и разглаживала она каждую складку, время от времени отрываясь от своего дела и утирая рукой слезы, стекавшие по ее щекам.

Том, подперев голову рукой, сидел подле нее. На коленях у него лежала раскрытая Библия. Ни один из них не произносил ни слова. Было очень рано, и дети еще спали в своей грубо сколоченной кроватке.

Поднявшись, Том подошел к постели ребят, чтобы взглянуть на них.

– В последний раз… – проговорил он.

Хлоя не ответила, но утюг скользнул взад и вперед по грубой рубахе, хоть она и была уже такой гладкой, какой только могли сделать ее женские руки. Вдруг, с жестом отчаяния, она опустилась на стул и громко зарыдала.

– Я знаю, – повторяла она, – знаю, что нужно смириться! Но разве я могу смириться?.. Если бы я только знала, куда тебя увезут, как будут с тобой обращаться!.. Госпожа хоть и уверяет, что постарается через год или два выкупить тебя… но известно: кого увозят на Юг, те никогда не возвращаются. Там убивают негров. Знаю я, как с ними обращаются на плантациях!

– Бог тот же и там и здесь, Хлоя.

– Хорошо, пусть будет так, – сказала Хлоя, – но Бог иногда дает свершаться страшным вещам… Боюсь, что я не найду в этом большого утешения…

– Я должен благодарить Бога, Хлоя, за то, что продан я, а не ты и не наши дети. Здесь вы в безопасности. Все дурное, что может случиться, обрушится только на меня…

– Нет, это несправедливо! – вскрикнула тетушка Хлоя. – Этого не должно быть! Хозяин не имел права за свои долги расплачиваться тобой. Ты заработал для него вдвое больше! Он был обязан освободить тебя, давно должен был освободить! Верно, ему трудно пришлось, но все же он дурно поступает. Никто меня не уверит в обратном. Такого преданного человека, как ты!.. Все его дела ведь ты делал! Да, он был тебе дороже жены и детей… Продать любовь, продать кровь сердца, лишь бы развязаться с ростовщиком! Это дурно, очень дурно с его стороны!

– Хлоя, если ты любишь меня, не говори так. Подумай о том, что мы, может быть, никогда не увидимся. Бранить хозяина – это все равно, что бранить меня. Ведь его положили ко мне на руки, когда он был еще совсем крошкой. Мой долг был все делать для него, это ясно; а он не обязан был думать о бедняге Томе. Ведь хозяева привыкли, чтобы на них работали, и естественно, что они даже не замечают искренней преданности. Но наш хозяин много лучше других. Я знаю, он не продал бы меня, если бы у него был другой выход…

– Как бы то ни было, он не прав, – твердила Хлоя, руководствуясь только своим непосредственным чувством справедливости. Это была одна из основных черт ее характера. – Я не умею объяснить тебе, в чем он не прав, но я чувствую, что он не прав… Эх, да к чему слова! Сейчас я выну из печки пирог и накормлю тебя хорошим завтраком. Кто знает, когда тебе придется снова вкусно поесть.

Чтобы отдать себе ясный отчет, как велики страдания негров, которых продают на южных невольничьих рынках, необходимо вспомнить, что все они глубоко и нежно привязаны к семье, к дому, к месту, где живут, и очень тяжело переживают разлуку с близкими. Прибавьте к этому все ужасы, которые им внушались с детства: быть проданным на Юг – это самая страшная угроза, стоящая перед глазами негра с самого раннего детства, самая большая кара, которой его пугают. Угроза бичевания, пытки кажутся им менее страшными, чем перспектива быть отправленными к низовьям реки. Нам самим приходилось быть свидетелями того, как выражались эти чувства. Мы видели, какой ужас отражается на лицах негров при одной мысли об этом. Мы знаем, какие чудовищные истории они рассказывают в часы вечернего досуга о «низовьях реки», которые кажутся им пределом

 
Неведомой страны,
Откуда нет возврата…
 

Нам случалось беседовать с неграми, бежавшими от своих хозяев. Многие из них рассказывали, что бежали от сравнительно хороших хозяев и подвергали себя всем ужасам, связанным с бегством, только под влиянием отчаяния, в которое приводила их одна мысль о возможности быть проданными на Юг.

Скромный завтрак, дымясь, стоял на столе. Миссис Шельби освободила на этот день тетушку Хлою от ее обязанностей на кухне. Несчастная женщина собрала все свои силы, чтобы приготовить прощальную трапезу для мужа. Она зарезала и изжарила лучших своих цыплят, маисовая лепешка была испечена по вкусу Тома. Кроме того, тетушка Хлоя вытащила какие-то таинственные бутылки и консервы, хранившиеся на самый торжественный случай.

– Хороший у нас сегодня будет завтрак! – сообщил своему брату маленький Мос и в ту же секунду схватил со стола кусок цыпленка.

Хлоя сильно дернула его за ухо.

– Подумайте только! – с возмущением крикнула она. – Набрасывается, как обжора, на последний завтрак, который отцу придется съесть дома!

– О Хлоя! – мягко остановил ее Том.

Дети притихли, поглядывая то на отца, то на мать. Одна только малышка цеплялась за юбку матери, испуская короткие, требовательные крики.

– Ну ладно, – проговорила Хлоя, краем передника утирая глаза и беря девчурку на руки, – ладно, кушайте, кушайте… Том, это мой самый лучший цыпленок… И вы, бедные мои ребятишки, тоже получите свою долю.

Ей не пришлось дважды повторять своего приглашения. Мальчики с похвальной поспешностью подбежали к столу. И были правы, иначе поставленным на столе яствам, пожалуй, не было бы уделено достойного внимания.

– А теперь, – сказала Хлоя, торопливо подымаясь из-за стола, – я займусь твоими вещами, Том. Кто его знает, еще, пожалуй, все отберут. Все они такие… подлецы и только… Видела я таких! Вот погляди: в этот угол я кладу теплую фуфайку на случай, если разыграется твой ревматизм. Береги ее, никто тебе не припасет новую… Вот тут старые рубахи, а там – новые. Вчера вечером я надвязала твои чулки и сунула туда клубочек со штопкой. Но, Господи боже ты мой, кто заштопает их тебе в следующий раз? – И тетушка Хлоя, снова поддаваясь приливу горя, уткнулась лицом в крышку сундучка и заплакала. – Как подумаю, что ни за здоровым, ни за больным никто уж за тобой не будет ухаживать! А тут еще будь благочестивым и покорным!.. – приговаривала она.

Проглотив все стоявшее на столе, мальчики стали внимательно приглядываться к происходящему вокруг них. Видя, что мать плачет, а отец чем-то опечален, они принялись вздыхать и тереть себе глаза. Том взял на руки девочку, которая принялась таскать отца за волосы, восторженно взвизгивая и царапая его лицо.

– Веселись, веселись, несчастное ты создание! – воскликнула тетушка Хлоя. – И твоя очередь настанет… Доживешь, что и твоего мужа продадут, а может быть, продадут и тебя… и братьев твоих, вот этих самых, что стоят здесь… их тоже, наверно, продадут, если можно будет выручить сколько-нибудь денег… Разве не так поступают с нами, бедными неграми!..

– Госпожа идет! – крикнул в эту минуту один из мальчиков.

– Зачем она идет сюда? – воскликнула несчастная Хлоя. – Ей здесь нечего делать!

Когда миссис Шельби вошла, Хлоя с мрачным видом пододвинула ей стул. Но миссис Шельби, казалось, ничего не замечала, она была бледна и очень взволнована.

– Том, – проговорила она сдавленным голосом. – Я пришла, чтобы…

Она внезапно остановилась, взглянув на примолкнувшую семью, опустилась на стул и, закрыв платком лицо, заплакала.

– Ах, миссис, – прошептала Хлоя, – мы… – И она также разрыдалась.

Не прошло и минуты, как плакали уже все.

– Том, бедный мой, – заговорила наконец миссис Шельби, – сейчас я ничем не могу помочь тебе. Если я дам тебе денег, у тебя их отнимут. Но я торжественно клянусь тебе, что я не потеряю тебя из виду и при первой возможности выкуплю тебя. А до тех пор соберись с силами…

– Вот идет мистер Хеллей! – закричали дети.

Грубым ударом ноги распахнув дверь, Хеллей остановился на пороге. Настроение у него было прескверное. Ночная поездка и бесплодная охота приводили его в ярость.

– Негр, сюда! Ты приготовился? Сударыня, приветствую вас! – добавил он, увидев миссис Шельби и снимая шляпу.

Хлоя закрыла и завязала сундучок, с гневом поглядывая на торговца. Слезы ее, казалось, превращались в искры.

Том поднялся, спокойный и сдержанный, как всегда. Взвалив на плечи тяжелый сундук, он приготовился следовать за своим новым хозяином. Хлоя подняла на руки девочку, чтобы проводить мужа до повозки. За ней последовали плачущие мальчики.

Миссис Шельби подошла к торговцу и остановила его. Она заговорила с ним горячо и настойчиво. Вся семья Тома между тем направилась к повозке, стоявшей у крыльца. Вокруг нее уже собрались все невольники с плантации Шельби – старые и молодые, желавшие попрощаться с Томом: он пользовался всеобщим уважением и любовью. Его горькая судьба вызывала сочувствие и сожаление, особенно среди женщин.

– Ах, Хлоя, ты переносишь это легче, чем я, – сказала одна из женщин, удивленная мрачной сдержанностью тетушки Хлои, стоявшей возле повозки, и заплакала.

– Я уже наплакалась досыта, – ответила Хлоя, с ненавистью взглянув на торговца. – Я не хочу плакать перед этим мерзавцем!

– Садись в повозку! – приказал Хеллей, пробираясь сквозь толпу негров, стоявшую в мрачном молчании.

Том повиновался.

И тогда, достав спрятанные под сиденьем тяжелые кандалы, торговец надел их Тому на ноги.

Ропот возмущения пробежал по толпе.

– Мистер Хеллей! – крикнула с крыльца миссис Шельби. – Уверяю вас, что это совершенно лишняя предосторожность!

– Не знаю, сударыня, – со злостью ответил торговец. – У меня здесь пропал невольник стоимостью в пятьсот долларов. Я не хочу больше подвергаться риску.

– Ничего иного от него и нельзя было ожидать! – с гневом проговорила тетушка Хлоя. Мальчики, только сейчас начинавшие отдавать себе отчет в происходящем, с плачем и стонами уцепились за ее платье.

– Мне очень жаль, – сказал Том, – что нет мастера Джорджа.

Джордж рано утром уехал к одному из своих друзей на соседней плантации и ничего не знал о беде, которая стряслась над Томом.

– Пожалуйста, передайте мастеру Джорджу от меня привет, – с большой теплотой проговорил Том.

Хеллей хлестнул лошадей кнутом. Повозка тронулась. Том долгим последним взглядом простился с родным домом, с дорогими его сердцу местами и людьми. Но вот и они исчезли из виду.

Мистера Шельби не было дома. По свойственной ему слабохарактерности, желая избежать хотя бы печальной сцены прощания, он с утра уехал, надеясь, что все закончится до его возвращения. Повозка, в которой ехали Том и Хеллей, мчалась по дороге, поднимая за собой облака пыли. Мимо, словно призраки, проносились знакомые предметы. Границы плантации вскоре остались позади, и повозка выехала на большую дорогу.

Проехав около мили, Хеллей остановил лошадей у дверей какой-то кузницы и попросил кузнеца переделать пару наручников, которые он захватил с собой.

– Они маловаты для человека такого роста, – сказал Хеллей, показывая кузнецу наручники и кивнув в сторону Тома.

– Как?! Да ведь это Том мистера Шельби! – воскликнул с удивлением кузнец. – Неужели мистер Шельби продал его?

– Да, продал, – небрежно бросил Хеллей.

– Не может быть! Тома?! Кто бы мог поверить! Ну, вам его незачем заковывать. Это самое доброе, самое кроткое создание, какое…

– Знаю, знаю! – перебил его Хеллей. – Но именно эти «добрые создания» и удирают с особенной охотой. Всякие болваны или пьяницы, которым на все наплевать, лишь бы их досыта кормили, сидят на месте и даже довольны бывают, что их возят по белу свету. А вот такие образцовые рабы терпеть этого не могут и только норовят убежать. Их приходится заковывать.

Кузнец неторопливо рылся в своих инструментах.

– Н-да, – протянул он задумчиво, – негры из Кентукки не любят южных плантаций. Говорят, они там мрут как мухи.

– Да, пожалуй, – равнодушно согласился Хеллей. – Виной климат да еще многое другое… Ну что ж, торговля от этого идет бойчее.

– Так-то оно так, – сказал кузнец, – а все-таки тяжело видеть, что туда отправляют такого честного, такого славного парня, как этот бедняга Том.

– Ему еще повезло. Я обещал, что буду хорошо обращаться с ним. Я устрою его в какую-нибудь хорошую старинную семью в качестве домашнего слуги, и если он вынесет климат и лихорадку, он будет так счастлив, как только может быть счастлив негр.

– Но ведь здесь, если не ошибаюсь, остается его семья, дети? – сказал кузнец.

– Велика штука! Он обзаведется там новой семьей.

Пока шел этот разговор, Том печально сидел в повозке у дверей кузницы. Внезапно он услышал отрывистый стук копыт на дороге. Не успел он опомниться, как его молодой хозяин, Джордж Шельби, в одно мгновение оказался в повозке и, обняв Тома за шею, прижал его к себе.

– Какая подлость! – твердил он. – Какая подлость! Пусть они говорят что хотят; если бы я был взрослым, они не посмели бы этого сделать, не посмели бы! – повторял он с еле сдерживаемым гневом.

– О мастер Джордж! Как вы порадовали меня, – проговорил Том. – Мне так горько было уехать, не повидавшись с вами! Вы очень, очень порадовали меня.

Том шевельнул ногой. Джордж, опустив глаза, внезапно увидел кандалы.

– Какой позор! – воскликнул он, заломив руки. – Я изобью этого паршивца! Изобью!

– Нет, нет, мастер Джордж, не надо! Даже кричать так не надо. Мне вы этим не поможете, а только еще больше озлобите его против меня.

– Хорошо, Том, ради тебя… я не трону его. Я сдержу себя… Но одна мысль об этом… Такой стыд! Они не дали мне знать! Не заикнулись ни одним словом! Если б не Томас Линкольн, я бы ничего не узнал. Ну и отделал же я их всех дома!.. Всех, да, всех!

– Боюсь, что вы много лишнего наговорили, мастер Джордж. Напрасно вы это сделали…

– Я не мог владеть собой! Я сказал им, что это позор! Но вот, дядя Том, – добавил он вдруг с таинственным видом, повернувшись спиной к дверям кузницы, – я привез тебе свой доллар…

– Нет, нет, я не могу взять его от вас, мастер Джордж! Это невозможно, – воскликнул Том, растроганный.

– Нет, возьмешь! – стоял Джордж на своем. – Погляди: тетушка Хлоя посоветовала мне просверлить в нем дырку, продернуть шнурок и повесить его тебе на шею. Ты спрячешь его под одеждой, чтобы эти паршивцы не отобрали его у тебя. Нет, Том, я не могу! Я исколочу его! Мне будет легче…

– Нельзя этого делать. Мне от этого лучше не будет.

– Хорошо, пусть будет по-твоему, – сказал Джордж, надевая доллар на шею Тома. – Застегни куртку… вот так… Храни его и каждый раз, когда взглянешь на него, подумай о том, что я непременно приеду за тобой туда и привезу тебя домой. Я и тетушке Хлое сказал, чтобы она не горевала. Я этим делом займусь, а отец… Я буду мучить его, пока он этого не выполнит.

– О мастер Джордж, не говорите так о вашем отце!

– Боже мой, Том, у меня ведь нет дурных намерений.

– А теперь, мастер Джордж, – сказал Том, – будьте добрым, хорошим юношей. Не забывайте о том, сколько сердец уповает на вас… Не предавайтесь безумствам, которым так легко предаются молодые люди. Слушайтесь матери. Не думайте, как многие другие мальчики, что вы уже взрослый и матери незачем подчиняться. Помните всегда, мастер Джордж, что много прекрасного судьба может подарить нам дважды, но что мать у вас одна и другой не будет. Никогда, мастер Джордж, не придется вам встретить другую такую женщину, хотя бы вы сто лет прожили. Не покидайте ее и, когда вы подрастете, будьте ей опорой. Вы исполните это, дорогой мой мальчик, исполните, не правда ли?