Текст книги "Хижина дяди Тома"

– Разумеется, сделаю, бедный мой мальчик, – произнес старик со слезами на глазах. Голос его дрожал.

– Скажите ей, – продолжал Джордж, – чтобы она перебралась в Канаду – это последний мой завет ей. Скажите ей, чтобы она вырастила нашего мальчика свободным человеком. Тогда ему не придется переносить тех страданий, которые перенес я. Передайте ей это, мистер Вильсон.

– Хорошо, Джордж, я все передам ей. Но я уверен, что ты не погибнешь. Выше голову! Будь мужественен. Ты славный парень. Уповай на Божью милость, Джордж. От всей души желаю тебе, чтобы ты добился… добился… Да, желаю тебе это…

– Есть разве Бог, на которого можно возлагать надежды? – сказал Джордж с такой горячностью, что слова замерли на устах старика. – То, что мне пришлось видеть в жизни, заставило меня не раз усомниться в том, существует ли Бог. Вы, белые христиане, не знаете наших мыслей. Для вас Бог, может быть, есть, для нас его нет.

– Мальчик мой, мальчик, не давай волю таким мыслям! – воскликнул старик, готовый разрыдаться.

– Благодарю вас за все, – произнес Джордж, – благодарю за то, что вы так говорили со мной. Я буду всегда помнить вас.

Глава XII
Своеобразные картины из области дозволенной законом торговли

Мистер Хеллей и Том продолжали свой путь, погруженные каждый в свои размышления.

Любопытная вещь – разница в мыслях у людей, сидящих друг подле друга: люди едут в повозке, сидят рядом на одном и том же сиденье, у каждого из них одинаковые органы чувств, одни и те же картины проносятся перед их взорами… А между тем как глубоко различны их думы!

Вот хотя бы, к примеру, мистер Хеллей. Он размышляет о росте Тома, о ширине его груди, о цене, которую можно будет за него выколотить, если ему удастся сохранить его таким же упитанным и в таком же хорошем состоянии до продажи. Он думает о том, из скольких голов будет состоять стадо, которое он выведет на аукцион, размышляет о рыночной цене на мужчин, женщин и детей и о разных других вещах, связанных с его торговыми делами. Затем он не без самодовольства вспоминает о своем человеколюбии, о том, что многие другие его собратья по ремеслу надевают своим неграм кандалы на ноги и руки, а он, Хеллей, довольствуется только ножными кандалами. Вот он оставил Тому руки свободными… Правда, до тех пор, пока он будет вести себя как следует. И Хеллей вздыхает о людской неблагодарности.

Он даже задает себе вопрос: достаточно ли Том оценил его доброту? Ведь сколько раз его обманывали негры, с которыми он хорошо обращался. Просто удивительно, как это он, несмотря ни на что, сохранил такое мягкосердечие!

Вытащив из кармана несколько газет, Хеллей занялся просмотром объявлений. Он не отличался особой грамотностью и поэтому имел обыкновение читать вполголоса, чтобы уши его могли проверить то, что читали глаза. Так, вполголоса, прочел он и следующее объявление:

АУКЦИОН

На основании постановления суда во вторник, 21 февраля, в городе Вашингтоне, штат Кентукки, поступят в продажу с аукциона негры, имена которых перечислены в прилагаемом списке:

Агарь – 60 лет,

Джон – 30 лет,

Бен – 21 год,

Саул – 25 лет,

Альберт – 14 лет.

Вырученная сумма идет в погашение долгов и на удовлетворение кредитов и наследников мистера Джоссе Блэтчфорда, эсквайра.

Подписали: Сэмюэль Морри, Томас Флинт – душеприказчики.

– Нужно будет взглянуть, – произнес Хеллей, за неимением другого собеседника обращаясь к Тому. – Вот видишь, Том, у меня подберется неплохая компания, которую я присоединю к тебе… чтобы тебе не было скучно. Нет ничего лучше доброй компании. Согласен со мной? Итак, мы прежде всего поедем прямехонько в Вашингтон. Там я помещу тебя в тюрьму на время, пока справлюсь с делами.

Том принял это приятное известие с невозмутимым спокойствием. Ему хотелось только знать, у многих ли из этих несчастных были жены и дети и переживали ли они разлуку с ними так же тяжело, как он. Нужно признаться, что обещание Хеллея посадить Тома в тюрьму не произвело особенно отрадного впечатления на человека, который всегда гордился своим безупречным поведением. Другое дело, если б он принадлежал к высшим кругам; тогда, возможно, он и не придал бы этому такого большого значения.

День прошел, и к вечеру Хеллей и Том удобно устроились в Вашингтоне: один – в гостинице, другой – в тюрьме.

На следующий день, около одиннадцати часов утра, у входа в здание суда собралась большая толпа народа. Одни курили, другие жевали табак, одни сплевывали, другие разглагольствовали, в зависимости от своих вкусов и привычек.

Все ждали открытия торгов. Мужчины и женщины, предназначавшиеся к продаже, сидели в стороне отдельной группой. Они тихо разговаривали между собой. Женщина, значившаяся в объявлении под именем Агарь, по лицу и фигуре была типичная африканка. Возможно, что ей действительно было шестьдесят лет, но она казалась гораздо старше: болезнь и непосильная работа состарили ее раньше времени. Она была почти слепа, руки и ноги ее были скрючены ревматизмом. Рядом с ней стоял ее сын – невысокий, но живой и красивый четырнадцатилетний мальчик. Это был последний оставшийся при ней отпрыск некогда многодетной семьи, которая на глазах несчастной матери постепенно распродавалась на южных невольничьих рынках. Несчастная старуха держалась за него обеими руками и со страхом и беспокойством вглядывалась в тех, кто осматривал его.

– Не беспокойся, тетушка Агарь, – произнес старший из негров. – Я говорил с мистером Томасом, и он сказал, что надеется продать вас обоих вместе.

– Пусть они не думают, что я не могу работать! – воскликнула Агарь, поднимая вверх свои трясущиеся руки. – Я могу готовить, мыть, чистить посуду. Я еще заслуживаю того, чтобы меня купили.

Хеллей между тем, пробившись сквозь толпу, подошел к старшему из негров, заставил его открыть рот, проверил челюсти, простукал согнутым пальцем зубы, приказал ему выпрямиться, согнуться и проделать ряд движений, при которых можно было проверить качество его мускулатуры. Затем, перейдя к следующему, он так же тщательно осмотрел и его. В конце концов он подошел и к Альберту, пощупал мускулы, приказал вытянуть руки, внимательно оглядел пальцы и заставил его попрыгать, чтобы проверить, насколько он гибок.

– Его не продадут без меня! – воскликнула со страстной энергией старуха. – Нас поставят вместе! Я еще очень крепка, мастер, я еще могу работать, хорошо работать!

– На плантации? – презрительно взглянув на нее, бросил Хеллей. – Вот так штука! – Затем, словно удовлетворенный осмотром, он стал прохаживаться по двору, засунув руки в карманы, попыхивая сигарой, сдвинув набок шляпу, готовый к действию.

– Что вы думаете приобрести? – спросил Хеллея человек, также осматривавший негров.

– Думаю купить мальчишку, – коротко ответил Хеллей, сплевывая жвачку.

– Но они как будто хотят продать мальчика вместе со старухой матерью, – заметил его собеседник.

– Как бы не так! Кому нужен мешок старых костей? Она не отработает и того, что съест.

– Значит, вы не купите ее?

– Надо быть сумасшедшим, чтобы купить этакое старье! Она полуслепая, руки и ноги скрючены, к тому же идиотка.

– Некоторые люди покупают таких старух и извлекают из них больше пользы, чем можно бы думать, – проговорил собеседник Хеллея, словно взвешивая что-то.

– Для меня это дело неподходящее, – сказал Хеллей. – Я не взял бы ее, хоть бы мне отдали ее даром. Я уже сделал выбор.

Разговор был прерван шумом. Толпа двинулась к помосту.

Аукционист, низкорослый, неуклюжий человек, с деловитой важностью действуя локтями, проталкивался сквозь толпу. Старуха, затаив дыхание, уцепилась за мальчика.

– Не отходи от меня, Альберт, – шептала она. – Они продадут нас вместе.

– Ой, мама, боюсь, что нет, – тихо проговорил мальчик.

– Нет, вместе, вместе, вместе, иначе я умру! – не переставала твердить несчастная.

Аукционист потребовал тишины и громовым голосом объявил, что торги начинаются.

Толпа несколько отступила. Аукцион начался.

Несколько невольников было продано по сходным ценам. Двое из них достались Хеллею.

– Эй ты, мальчик, подойди-ка сюда! – приказал аукционист, коснувшись молотком плеча Альберта. – Встань! Покажи-ка свою ловкость!

– Сэр, умоляю вас, поставьте нас вместе! Умоляю вас, умоляю! – прошептала старуха, цепляясь за сына.

– Убирайся подальше! – грубо крикнул аукционист, отталкивая ее от мальчика. – Тебя будут продавать в конце. Эй ты, черномазый, прыгай! – крикнул он, подталкивая мальчика к помосту.

За его спиной послышался стон. Мальчик остановился и повернул голову. Слезы капали из его больших блестящих глаз.

Красивое лицо и изящество подростка сразу внесли значительное оживление в торги. Со всех сторон одновременно посыпались надбавки. Аукционист был оглушен. Мальчик, оробев, беспомощно оглядывался по сторонам. Его пугали шум и крики покупателей, стремившихся перебить его друг у друга. Наконец аукционист стукнул молотком по столу. Мальчик достался Хеллею. Его толкнули к новому хозяину. Он остановился еще на мгновение, чтобы в последний раз взглянуть на старуху мать, которая, вся дрожа, протягивала к нему трепещущие руки.

– Купите меня тоже, сэр, – повторяла она. – Ради Господа нашего, прошу вас, купите меня! Я умру, если вы не купите меня!

– Ты еще гораздо скорее умрешь, если я тебя куплю, – сказал Хеллей. – Отстань! – И он повернулся к ней спиной.

Торги на несчастную старуху закончились быстро. Человек, беседовавший раньше с Хеллеем и, казалось, не лишенный чувства сострадания, купил ее за какую-то пустячную сумму.

Толпа начала расходиться.

Несчастные жертвы этой торговли, прожившие несколько лет вместе, собрались вокруг бедной матери, отчаяние которой вызывало у всех жалость.

– Неужели они не могли оставить мне хоть одного? Хозяин всегда говорил, что одного мне оставят! – твердила она с невыразимой болью.

– Покоритесь воле Божьей, тетушка Агарь, – проговорил один из негров. – В церкви нам всегда говорили, что нужно покоряться.

– Что проку в этом! – воскликнула женщина с горьким плачем.

– Мама! Мама! – кричал мальчик. – Все говорят, что твой новый хозяин добрый человек.

– Ах, не все ли мне равно! Альберт, Альберт, дитя мое! Последнее мое дитя! Как я буду жить без тебя?

– Эй вы, да уберите же ее! – резко сказал Хеллей, обращаясь к невольникам.

Старший из негров силой и уговорами заставил бедную мать разжать руки, которыми она обвивала сына, и, провожая негритянку к повозке ее нового хозяина, пытался, как мог, утешить ее.

– Вперед! – скомандовал Хеллей, сгоняя вместе свое человеческое стадо. Он надел на руки негров наручники и, скрепив всех троих толстой цепью, погнал их по направлению к тюрьме.

Через несколько дней Хеллей и его невольники уже благополучно плыли на пароходе по реке Огайо. Купленные Хеллеем негры должны были составить основное ядро его гурта; он предполагал увеличить его при помощи своих агентов, которые скупали для него живой товар и собирали его в определенных пунктах по пути следования парохода.

«Прекрасная река» – таково было название корабля (лучшего из всех, когда-либо бороздивших воды этой реки) – весело плыл по течению под ослепительным небом. На носу развевался американский флаг – полосы и звезды, рассеянные по нему.

По палубе разгуливали джентльмены и леди в нарядных туалетах, наслаждавшиеся прелестью чудесной погоды. Кругом царило веселье и праздничное оживление.

Только невольники Хеллея, погруженные в трюм вместе с товарами, как будто не разделяли общей радости. Собравшись в кружок, негры вполголоса беседовали между собой.

– Ребята! – крикнул Хеллей, неожиданно появляясь среди них. – Надеюсь, все идет хорошо? Веселей! Веселей! Нечего грустить! Побольше жизни! Ведите себя хорошо, и я буду с вами хорош!

Невольники ответили своим неизменным: «Да, мастер!» Это был многовековой пароль несчастных порабощенных африканцев. Мы вынуждены, однако, признаться, что при этом они не проявляли особой веселости. Все они тосковали о матерях, о женах, о своих детях, с которыми они расстались навсегда. Веселиться им строго приказывали те, кто обрек их на горе, и поэтому веселье их проявлялось довольно слабо.

– У меня была жена, – произнес, положив скованные руки на колени Тома, тот, кто в списке значился как «Джон, 30 лет». – У меня была жена, – повторил он. – Она, бедная, ничего не знает о моей судьбе…

– Где она живет?

– Недалеко отсюда, в какой-то таверне… Хотел бы я хоть раз еще в этом мире повидаться с ней.

Бедный Джон! Это было так естественно. И когда он говорил это, слезы лились из его глаз.

Тяжелый вздох вырвался из груди Тома, и он попытался утешить беднягу.

Над их головами в каютах помещались отцы и матери, жены и мужья, и веселые, жизнерадостные дети, словно бабочки, носились вокруг них.

Это была картина обеспеченной, радостной, благоустроенной жизни.

– Мамочка, – сказал мальчуган, спускавшийся на нижнюю палубу. – На пароходе едет торговец неграми, и внизу сидят пять или шесть негров.

– Несчастные, – проговорила мать голосом, в котором звучали и гнев и возмущение.

– Что случилось? – спросила другая дама.

– Внизу, под нами, сидят закованные в цепи невольники.

– Какой позор для нашей страны представляет такое зрелище!

– О, тут можно многое сказать и за и против, – вмешалась третья дама, сидевшая с шитьем у дверей своей отдельной каюты, в то время как ее мальчик и две девочки играли подле нее. – Я много поездила по Югу и пришла к заключению, что негры в неволе гораздо счастливее, чем на свободе.

– Я долго жила в Кентукки и в Виргинии и немало видела таких ужасов, – с горячностью воскликнула первая дама, – от которых сердце готово было разорваться. Представьте себе только, сударыня, что от вас оторвали бы обоих ваших детей… и продали бы их!

– Смешно судить о чувствах этих… людей по нашим собственным чувствам, – сказала третья дама.

– О, вы совершенно не знаете их, если так говорите! – воскликнула первая собеседница. – Я родилась, воспитывалась среди негров и знаю, что их чувства так же глубоки, а может быть, даже глубже наших.

– По воле самого провидения африканцу положено быть рабом и выполнять самую тяжкую работу! – вмешался в разговор джентльмен в черном, торжественный и серьезный вид которого обличал в нем служителя церкви.

– Желал бы я знать, где это сказано, – заметил человек высокого роста, стоявший поблизости.

– Пути провидения неисповедимы, – невозмутимо продолжал служитель церкви, – оно сочло нужным обратить это племя в рабство, и так длится веками. Мы не смеем восставать против его воли!

– Ну что ж, отлично! Будем выполнять священную волю провидения и покупать негров! Не так ли, сэр? – И говоривший повернулся к Хеллею, который, прислонившись к дверям и засунув руки в карманы, внимательно прислушивался к разговору.

– Итак, – с нескрываемой иронией продолжал высокий джентльмен, – мы обязаны подчиниться воле провидения. Негров можно продавать, за ними разрешается охотиться и угнетать их. На то они и созданы Богом! Какая успокоительная точка зрения, не правда ли, чужестранец?

– Я никогда не задумывался над этим, – ответил Хеллей. – И я ничего не могу сказать по этому поводу. Я занялся торговлей, чтобы заработать себе на жизнь. Если это грех – я успею своевременно покаяться.

– А пока что вы стараетесь не задумываться над этим? Подумать только: как полезно изучать Писание! Если бы вы, подобно этому почтенному джентльмену, хотя бы только читали Библию, вам не пришлось бы даже беспокоить себя мыслями о покаянии. Вы просто произнесли бы: «Да будет проклят…» – ну, как его там? И могли бы, не тревожась, заниматься своими делишками.

И высокий джентльмен, тот самый честный скотопромышленник, с которым читатель познакомился в таверне в Кентукки, усевшись на место, закурил. Ироническая улыбка снова скользнула по его длинному сухощавому лицу.

Служитель церкви приготовился было что-то возразить скотопромышленнику, но пароход неожиданно остановился, и все общество ринулось к борту, желая узнать, какая это пристань.

В ту самую минуту, когда пароход пристал к берегу, какая-то негритянка, еле дождавшись, когда спустят сходни, расталкивая толпу, взбежала на палубу и бросилась к помещению, где ютились негры. С криком обхватив руками шею «товара», поименованного в списке «Джон, 30 лет», она разразилась слезами и рыданиями.

Это была его жена.

Молодой человек с умным и честным выражением лица стоял в стороне и, скрестив на груди руки, молча наблюдал за этой встречей. Неожиданно повернувшись к Хеллею, находившемуся подле него, он произнес голосом, срывающимся от волнения:

– Друг мой, как смеете вы, как можете вы вести такую торговлю? Взгляните на этих несчастных! Я счастлив, что скоро встречусь с женой и детьми, но тот же пароходный колокол, который, дав сигнал к отправке парохода, приблизит минуту нашей встречи, навсегда разлучит этих несчастных супругов. Подумайте об этом!

Работорговец отошел, не произнеся ни слова.

Усевшись поудобнее и достав бумажник, Хеллей занялся подсчетами: способ, к которому охотно прибегают еще и не такие грешники, как он, чтобы заглушить голос своей совести.

Пароход плавно отошел от берега и, пыхтя, двинулся вниз по реке. Мужчины продолжали беседовать, женщины занялись рукоделием, дети резвились вокруг них.

Однажды, когда пароход остановился около небольшого кентуккийского городка, Хеллей сошел на берег.

Том, которому разрешалось иногда подниматься на палубу, чтобы подышать свежим воздухом, подошел к борту и взглянул на пристань. Вскоре он увидел Хеллея, который торопливо шел к пароходу, ведя за собой темнокожую женщину с маленьким ребенком на руках. Она была одета опрятно, казалась веселой и оживленно болтала с негром, который нес за нею небольшой сундучок.

Пробил колокол, машина загудела, пароход дал свисток и медленно поплыл по реке.

Женщина устроилась на носу среди багажа и занялась ребенком. Она забавляла его, все время что-то приговаривая.

Пройдясь несколько раз по палубе, Хеллей подошел к женщине и, усевшись около нее, вполголоса заговорил с нею.

Том заметил, что мрачная тень скользнула по лицу женщины, и услышал, как она с горячностью сказала:

– Не верю! Не хочу верить! Вы просто смеетесь надо мной!

– Если не веришь, взгляни на эту бумагу, – сказал Хеллей, вытаскивая какой-то документ. – Это акт о продаже, подписанный твоим хозяином. Я заплатил за тебя изрядную сумму, можешь мне поверить.

– Нет, нет! – воскликнула женщина. – Мой хозяин не стал бы так обманывать меня! Это невозможно!

– Раз ты не хочешь мне верить и не полагаешься на мои слова, спроси любого, кого захочешь. Эй, сэр, будьте столь любезны, прочтите-ка эту бумагу!

– Это акт о продаже, – взглянув на бумагу, сказал пассажир, к которому обратился Хеллей, – акт, свидетельствующий о том, что нижеподписавшийся Джо Фосдайк передает вам в собственность девицу Люси и ее ребенка. Акт составлен, как мне кажется, по всем правилам закона.

Возгласы женщины привлекли к ней внимание окружающих, и около нее собралась толпа. Работорговец в коротких словах объяснил причину ее возбуждения.

– Он сказал мне, что я поеду в Луисвилл и буду служить кухаркой в трактире, где работает мой муж, – твердила женщина. – Вот что сказал мне хозяин, и вы не убедите меня, что он солгал.

– Но он продал вас, бедная женщина, – произнес один из пассажиров, с жалостью посмотрев на нее. – Тут никакого сомнения быть не может.

– Незачем больше говорить об этом, – сказала женщина, внезапно затихнув, и, словно успокоившись, повернулась спиной к любопытным. Прижав к груди ребенка, она опустилась на какой-то ящик и устремила в речную даль взгляд, полный безнадежности.

– Видите, она уже успокаивается, – сказал Хеллей пассажирам. – Она примирится со своей судьбой.

Женщина не шевелилась. Легкий ветерок, овевая ее голову, несколько освежал ее. Она видела, как последние лучи заходящего солнца разбросали по воде золотые блики. До слуха ее доносился веселый смех, но на сердце ее словно тяжелый камень навалился. Ребенок, поднявшись на ножки, принялся ручонками гладить ее лицо. Он подпрыгивал, откидывался назад и, лепеча что-то непонятное, казалось, пытался ее утешить.

Ребенку едва ли исполнился год, но он был велик для своего возраста и ни одной минуты не сидел спокойно.

– Какой великолепный мальчуган! – проговорил один из пассажиров, неожиданно остановившись перед ними. – Сколько ему месяцев? – добавил он, не вынимая рук из карманов.

– Десять с половиной, – ответила мать.

Джентльмен протянул мальчику леденец, а малыш, следуя обычаю всех ребят, поспешил схватить его в кулачок и засунуть в рот.

– Вот так молодчина! – произнес джентльмен и, насвистывая, продолжал свою прогулку по палубе. Достигнув противоположного конца парохода, он поравнялся с Хеллеем, который курил, забравшись на груду тюков.

– Вы совершили довольно удачную покупку, чужестранец, – произнес джентльмен, вытащив из кармана фитиль и раскуривая сигару.

– Надеюсь, что так, – ответил Хеллей.

– Красивая девка! – сказал джентльмен.

– Да, недурна.

– Вы везете ее в Новый Орлеан?

Внимательно следя за кольцами табачного дыма, расплывавшимися в воздухе, Хеллей утвердительно кивнул.

– На плантацию?

– Да, – ответил Хеллей. – Мне поручено приобрести рабов для одной плантации, и я надеюсь сбыть ее туда. Меня уверяли, что она отличная стряпуха. Она может пригодиться на кухне. Да и хлопок может щипать, пальцы у нее подходящие, я смотрел. Во всяком случае, сбыть ее будет нетрудно. – И Хеллей снова затянулся своей сигарой.

– Ребенок на плантации не будет нужен… – заметил пассажир.

– Я продам его, как только представится случай, – ответил Хеллей, зажигая вторую сигару.

– И дорого вы возьмете за него? – спросил джентльмен и, вскарабкавшись на груду сундуков, уселся поудобнее рядом с Хеллеем.

– Право, не знаю еще… Мальчишка хорошенький, здоровый, толстенький, и тело плотное, как камень.

– Все это так. Но сколько возни и расходов, пока его вырастишь!

– Та-та-та!.. Такая мелюзга растет сама по себе. Возни с ними не больше, чем со щенятами. Через месяц он уже будет бегать.

– У меня есть хорошее место для выращивания таких ребят. И я подумал, не купить ли мне его. У нашей кухарки на прошлой неделе погиб ее сынишка: утонул в лохани, пока она развешивала белье. Неплохо было бы поручить ее заботам вот этого взамен умершего.

Хеллей и пассажир некоторое время продолжали молча курить. Ни тот ни другой не хотели, по-видимому, вплотную подойти к интересовавшему их вопросу. Первым наконец заговорил пассажир:

– Вы не спросите, думаю, за него больше десяти долларов, раз вам все равно необходимо избавиться от него?

Хеллей, отрицательно покачав головой, пренебрежительно сплюнул.

– О такой цене и речи быть не может! – буркнул он и снова затянулся.

– Так сколько же вы хотите за него? – с некоторым нетерпением произнес пассажир.

– Н-да… Я могу и сам вырастить мальчишку или отдать его куда-нибудь на воспитание… Нечасто попадаются такие красивые и такие здоровенные. Месяцев через шесть он будет стоить долларов сто. Если я буду тщательно его выхаживать, он через год, через два будет стоить уже двести долларов.

– Это неслыханная цена! – воскликнул пассажир.

– Я ничего не уступлю, – коротко бросил Хеллей.

– Предлагаю вам тридцать долларов и ни цента больше!

– Давай договоримся, – сказал Хеллей, сплевывая. – Разницу – пополам. Давайте сорок пять долларов, и дело с концом!

– По рукам!

– Значит, сторговались, – сказал Хеллей. – Где вы высаживаетесь?

– В Луисвилле.

– В Луисвилле? Отлично. Мы приедем туда в сумерки. Малыш будет спать. Вы унесете его потихоньку, чтобы он не закричал… Я люблю, чтобы все шло спокойно. Терпеть не могу шума и суматохи.

Банкноты перекочевали из кармана покупателя в карман продавца. Хеллей снова занялся своей сигарой.

Стоял тихий звездный вечер. Пароход остановился у набережной Луисвилла.

Молодая женщина сидела, держа на руках ребенка, не произнося ни слова. Услышав название города, она поспешно положила ребенка в углубление, образовавшееся между сундуками, бережно подостлав под него свою накидку. Затем она быстро перебежала на ту сторону, где была пристань, надеясь среди служащих гостиниц, толпившихся на берегу, увидеть своего мужа. Она перегнулась через борт. Вся душа сосредоточилась в ее глазах. С невероятным напряжением впиваясь взглядом в эту массу голов, она старалась разглядеть среди них одну.

Толпа оттеснила ее от ребенка.

– Пора, – произнес Хеллей, поднимая спящего ребенка и передавая его своему новому знакомому. – Только не разбудите его, а то он закричит и мать поднимет дьявольский шум.

Подхватив свою добычу, покупатель быстро скрылся в толпе.

Когда пароход, гудя и фыркая, отошел от берега и, ускоряя ход, поплыл посредине реки, женщина вернулась на свое место. Она застала там Хеллея.

– Что такое? Где он? – закричала она, увидев, что ребенка нет на месте.

– Люси, – сказал работорговец, – ребенка твоего нет… Рано или поздно, а сказать тебе об этом все равно бы пришлось. Ты сама понимаешь, что его нельзя было везти на Юг. Я воспользовался случаем и поместил его в прекрасной семье, где его воспитают лучше, чем могла бы его воспитать ты.

Взгляд, полный безнадежного отчаяния и муки, брошенный несчастной женщиной на Хеллея, вероятно, смутил бы менее закаленного человека. Но Хеллей был защищен непроницаемой броней равнодушия к страданиям своих рабов. Сотни раз встречал он такой взгляд…

Для него это искаженное нечеловеческой мукой темное лицо, это прерывистое дыхание, эти судорожно сжимавшиеся руки были лишь неотъемлемой особенностью его ремесла. Его беспокоило лишь одно: будет ли она кричать и устроит ли на пароходе скандал? Ибо, подобно всем защитникам существующего в Америке порядка, он не терпел беспорядка.

Но женщина не закричала. Удар был нанесен в самое сердце, и у нее не было ни слов, ни рыданий.

Она села, словно оглушенная. Руки безжизненно повисли; глаза глядели в одну точку, ничего не видя. Словно сквозь сон слышала она шум машины. Безмерная душевная мука не находила себе исхода ни в криках, ни в слезах.

Она оставалась спокойной.

Работорговец, не менее «гуманный», чем все американские политики, готов был утешить свою жертву.

– Я знаю, Люси, что в первые минуты это переживается очень тяжело. Но такая умная и толковая девушка, как ты, сумеет и виду не показать… Ты ведь сама понимаешь, что это было вызвано необходимостью…

Люси молчала.

– Ты хорошая девушка, Люси. Я желаю тебе добра и подыщу тебе хорошее место там, в низовьях. У тебя скоро будет другой муж… Такая красивая женщина, как ты…

– Хозяин! Умоляю вас… Не говорите мне ничего! – проговорила женщина.

В голосе ее звучала такая скорбь, что работорговец понял: не в его силах было успокоить ее.

Он отошел. Люси прикрыла лицо краем плаща.

Хеллей прохаживался взад и вперед; время от времени он останавливался и наблюдал за нею.

«Она скверно переносит эту историю, – размышлял он. – Но все же она спокойна… Ну, ничего: помучается, поревет, а потом забудет».

Том все видел и все понял. Сердце его разрывалось от жалости к несчастной женщине, которая сидела, склонив голову, как увядшее растение. Ему были понятны муки матери, которая в глазах закона ничем не отличалась от тюков, ящиков и свертков, громоздящихся вокруг.

Приблизившись, Том попытался заговорить с ней. Но в ответ раздался только стон. Он говорил о милости Господней, об утешении, которое он дарует. Но несчастная мать была глуха ко всему.

Наступила безмолвная, сияющая бесчисленными звездами ночь.

На пароходе жизнь постепенно замирала. Пассажиры уснули. Под кормой тихо журчала вода.

Том растянулся на каком-то сундуке. Засыпая, он слышал сдавленные рыдания Люси.

– О Господи! Что мне делать? Что делать? – шептала она.

Под утро какой-то шорох неожиданно разбудил Тома. Мимо него быстро скользнуло что-то черное, и вслед за тем послышался всплеск воды. Он поднял голову. Люси не было. Напрасно он искал ее поблизости. Она положила конец своим страданиям, а река позади судна текла по-прежнему спокойно и невозмутимо.

Хеллей проснулся рано и явился по-хозяйски проведать свой живой товар. Теперь настала его очередь прийти в смущение и замешательство.

– Куда делась женщина? – спросил он Тома.

Том понимал бесплодность всякого спора с торговцем людьми и не счел нужным делиться своими наблюдениями.

– Не знаю, – просто ответил он.

– Не может быть, чтобы она сошла на какой-нибудь из ночных остановок, – рассуждал Хеллей вслух. – Всякий раз, как пароход останавливался, я вскакивал и был начеку. Присмотр за невольниками я никогда и никому не поручаю.

Тон, которым были произнесены эти слова, должен был вызвать Тома на разговор. Но негр не ответил.

Работорговец обыскал весь пароход от носа и до самой кормы, рылся среди тюков, ящиков и бочек, в машинном отделении, около труб. Убедившись в бесплодности своих поисков, он снова вернулся к Тому.

– Послушай, – сказал он. – Скажи мне правду, ты что-нибудь знаешь? Не отпирайся. Ты можешь сообщить мне нужные сведения. Я видел Люси в десять часов вечера, видел в двенадцать, в час ночи. В четыре ее уже не было здесь, а ты все это время не сходил со своего места. Ты что-то знаешь, в этом нет сомнений.

– Могу сказать вам только одно, мастер. Под утро я видел, как мимо мелькнуло что-то черное. Я приоткрыл глаза, и тут я услышал, как в воду упало что-то тяжелое. Я проснулся. Женщины не было на месте. Вот все, что я знаю.

Торговец не был ни поражен, ни смущен. Он привык ко всякого рода катастрофам. Даже сама смерть не вызывала в нем священного трепета. За время своих поездок по стране он видел смерть не раз, но она была для него лишь чересчур требовательной гостьей, которая стесняла его в коммерческих операциях. Люди для него были только товаром, и сейчас он повторял себе, что ему чертовски не везет и что, если так пойдет дальше, он ни цента не заработает на всем своем грузе. Его следовало пожалеть, тем более что Люси, как он полагал, отправилась в страну, которая не возвращает беглецов, какие бы законные требования ни предъявляли достославные Соединенные Штаты.

Раздосадованный торговец вытащил свою счетную книгу и вписал пропавшие тело и душу в рубрику «убытков».

Отвратительный субъект, не правда ли, этот работорговец? Бесчувственное создание! Просто негодяй!

Но зато ведь подобных господ не принимают в порядочном обществе!

Правильно. А кто создает таких работорговцев? Кто более достоин осуждения? Образованный ли, благовоспитанный джентльмен, защищающий систему, которая неизбежно порождает таких торгашей, или сам этот жалкий торгаш? Ведь именно вы, господа, занимающие высокое положение в стране, разлагаете этого человека, развращаете его так, что он перестает ощущать позорность своего ремесла! Поверьте, уважаемые джентльмены, в день расплаты ваши сегодняшние преимущества будут свидетельствовать против вас!