Текст книги "Кроссуэй. Реальная история человека, дошедшего до Иерусалима пешком легендарным путем древних паломников, чтобы вылечить душу"

Перед тем как уйти, Макс осмотрел углы.

– На случай, если кто прячется, – сказал он. – Как-то раз мы тут заперли одного и забыли.

– Он умер?

– О да.

– Но это ужасно!

– О нет, – Макс снова заалел и захихикал. – Он принял смерть мученика.

В тот вечер приютивший меня монах сделал очень много картошки-фри. Когда я откинулся, сытый и довольный, он шарил в интернете – искал видео с лондонских променадных концертов. Потом мы смотрели запись «Земли надежды и славы», Макс напевал про себя и размахивал воображаемым британским флагом.

– Вот бы увидеть Лондон, – вздохнул он.

– Так приезжай в гости, – предложил я. – Потом, как-нибудь.

Он затих и покачал головой.

– Видишь ли… я… как бы… un pantouflard.

– Кто? – спросил я.

– Это мой дом, – объяснил он. – Не люблю выходить из дома.

В десять Макс проводил меня в дортуар. Он шел впереди, а я вдруг понял, что забыл у него в келье тетрадь, и кинулся за ней, а когда вернулся, мой проводник исчез.

Проход в школу, бывший частью крыла внутреннего дворика, находился в конце галереи, озаренной ярким серебряным светом луны. Я двинулся вперед, прямо по лунным дорожкам, что пролегли на каменных плитах, но вдруг услышал шаги, звучавшие все громче – кто-то шел сюда, и не от школы, но из коридора, из-за угла. Макс? Да нет, тот всегда суетился, а эти шаги были быстрыми и резкими. Эхо звучало все ближе, в горле пересохло, а сердце забилось как птица в клетке. Я уже понял, кто приближался, но прятаться было негде, и я по-прежнему шел как шел.

АББАТСТВО СЕН-МОРИС – ЭТО САМЫЙ ДРЕВНИЙ МОНАСТЫРЬ В АЛЬПАХ.

Из темноты явилось бледное лицо и мертвенно-белые руки содержателя гостиницы. Он прошел мимо меня, дернул щекой, словно от боли, но ничего не сказал, и мы разошлись.

Макс прятался в школе. Я нашел его в игровой, под бильярдным столом.

– Пелисье здесь! – прошипел он. – Ищет!

– Он меня видел, Макс.

Монах вскочил на ноги и поковылял к аббатству. Развернулся и двинулся к школе. Потом повернулся в третий раз и сел прямо на пол.

– Макс, мне жаль.

Он захихикал.

– Макс, все будет хорошо?

– Аббат только и ждет, когда сможет отлучить меня от церкви.

Он все так же хихикал.

На следующий день мы вышли из аббатства вместе, на цыпочках – боялись Пелисье. Было воскресенье, восемь утра. Город еще не проснулся. По улице разметало следы карнавала: ленты, бутыли, блестящую пистолетную мишуру… Уходя, я оглянулся: Макс стоял на ступеньках и махал мне рукой. Он помахал еще, еще немного, а потом ушел.

Я очень надеялся, что лесистый дол к югу от Сен-Мориса подарит мне покой и безопасность – но нет. Было что-то враждебное в этом заснеженном пейзаже, лишенном даже намека на жизнь. Лес испещрили походные тропки, и летом тенистая дорога над Роной могла бы стать раем для любого паломника. Но сейчас, зимой, везде лежал снег, и пусть даже сам он был гладким, под ним скрывалась неровная земля, и я то и дело спотыкался, а вскоре пришлось брести через сугробы – по колено, по пояс в снегу. Ботинки разошлись, подошвы оторвались, и сил у меня не прибавилось, хотя я уже шел сорок дней.

По западной окраине долины шли бок о бок трасса и рельсы. По этому пути «Сан-Бернар-Экспресс» проходил в Орсьер, последний город перед перевалом. Над дорогой высились шотландские сосны, устланные снегом, словно кружевная скатерть на темном столе. Я шел по другой стороне долины, но временами оборачивался влево и смотрел, как через лес полосатой карамельной тростью вьется поезд.

В тот день я наткнулся на снежный курган высотой в дом. Такого я не видел никогда: здесь зародилась лавина. Снежный пласт пропахал всю долину и вломился в реку в сотне метров внизу. Пройти сквозь него я не мог и потому пополз на четвереньках. Снег наверху был свежим, неглубоким, значит, решил я, лавина сошла недавно – ночью, а может, даже утром. Внизу виднелись льдины с грубыми краями, изломанные ветки и сбившийся снег, твердый, словно булыжник. Я полз медленно, рюкзак все тянул в сторону, и каждый раз, одолев несколько метров, я опрокидывался, будто клоун в дешевом фарсе.

На то, чтобы проползти километр разодранной земли, у меня ушел час.

С другой стороны кургана стоял человек в ярком жилете. Когда я сполз, он бросился ко мне. Он кричал, что здесь идти опасно, что гора нестабильна, но вдруг прекратил кричать, и его челюсть медленно пошла вниз. Перед ним стоял я – сгорбленный, тяжело дышавший, измаравшийся в снегу, – и должно быть, я выглядел так, словно сам вылез из-под лавины.

– Вы живы? – спросил он. – Господи, вы живы?

В Мартиньи Рона сворачивала на восток. Вслед за ней послушно изгибалась трасса. «Сан-Бернар-Экспресс» уходил в другую сторону, на юг: рельсы огибали реку Ла-Дрансе, приток Роны. Дорога франков поднималась в гору и тоже шла на юг, к границе Италии.

Я двинулся вперед по западной стороне долины и к середине утра, на развилке, выбрал нижний путь, ведущий к Ла-Дрансе. Его ограждала лента – предупреждала, что дорога рискованна, – но она провисла, узлы давно ослабли, и я прошел мимо, не обратив на нее внимания.

Через полчаса я был у реки. Здесь висела еще одна лента, преграждавшая доступ на деревянный пешеходный мостик: у него треснула арка, и доски разошлись.

Зараза! Мне кровь из носу нужно было к вечеру добраться в Орсьер, а еще предстояло одолеть подъем в несколько сотен метров. Руки и ноги закоченели. Я бесился от разочарования и бегал на месте. Что делать? Что мне делать? Перейти канал вброд не получалось, он был слишком глубок, поток – слишком быстр, а другой мостик, единственный на всю округу, находился в нескольких километрах в стороне от моего пути. Над водой торчали валуны. Перейти по ним? Нет, их не так много.

Я пригнулся, поднырнул под ленту и ступил на мост. Ноги скользили по доскам, отчаянно цеплялись за опору. Я поскользнулся раз, два, ухватился за перила, пытаясь удержаться, сделал еще пару шагов – и доски предательски хрустнули, а я рухнул прямо в Ла-Дрансе.

Тяжесть на плечах рванула меня обратно, рюкзак шмякнулся на мост, я вскинул руку к поручню, но тот выскользнул из хватки, пальцы мазнули по перилам, по балюстраде, по дощатому настилу, я рванулся второй раз – и доски разломились.

Река была мучительно ледяной. У меня с ног словно заживо содрали кожу. Сухожилия свело судорогой, в бедра впились шипы, мой «журавлик» онемел и скукожился, и пахнуло нержавейкой – вода была ненамного теплее нуля.

Пока я падал, меня крутануло, ноги задрались, грудь повело вперед, под весом рюкзака я развернулся по оси, и вместо того, чтобы потянуть назад, ранец только ускорил падение, и меня швырнуло прямо мордой в реку.

Но ко дну я почему-то не пошел.

Я не сразу понял, что случилось. Рюкзак зацепился за балясину, и ремни держали меня над потоком. Я жив! Я цел!

Я застрял.

Деревянные устои уцелели. Поплескавшись в поисках опоры, я всунул левое колено между балками, зацепился правой рукой за подмости, раз, два, три, рывок – и я вырвался из воды, вытянул себя на площадку и с нее – на берег. Какое-то время я пытался согреться, качая пресс, но руки были как не мои, и я не мог сделать ничего, только лежал на рюкзаке, тяжело дышал, глотал воздух и сгорал со стыда.

Все это случилось слишком быстро, я даже не успел испугаться. Все, что я чувствовал – это отчаянное желание попытаться снова. Но я предпочел иной вариант. Неподалеку, чуть позади, остался бетонный мост, и по нему, пересекая долину, проходила железная дорога. Я сменил промокшую одежду, взобрался наверх по тропинке и побрел по склону до колеи.

Поезда шли к мосту через тоннель. Там царила кромешная тьма. Я вслушивался несколько минут, но слышал только порывистый шум потока, и решил рискнуть.

Я шагнул на мост, и у меня закружилась голова – не от страха высоты, а от осознания собственной малости. Здесь гулял ветер, он давил на ноги, на рюкзак, бил по глазам, туманил зрение. В дымке горы казались смятой тканью со складками оврагов и белыми загибами гряд. Колея была узкой, и стоило вглядеться в домик смотрителя на дальнем берегу, как она тут же сходилась в линию.

Я прошел четверть пути, и вдруг эта линия выгнулась. Ветер? Нет! Металл стонал под огромной тяжестью. Рельсы дрожали, пульсировали, и сердце забилось им в такт – казалось, я это слышал: та-та-там, та-та-там, та-та-там, – а потом я вдруг понял, что звук идет из тоннеля!

Я пошел быстрее, считая шпалы и не смея оглянуться. Половина пути. Рельсы загудели. Волны шли по всему полотну, по бетонным мостовым аркам… Я побежал, спотыкаясь в снегу. Звук нарастал, становился все громче и громче. Я уже не слышал ветра, не слышал реки, не слышал ничего – только усиленное во сто крат биение собственного сердца.

ТАТА-ТАМ, ТАТА-ТАМ, ТАТА-ТАМ.

Три четверти пути. Береговой склон поднимался к мосту. Я несся изо всех сил. Прочь с рельс, прочь от шпал, прочь от балласта, через парапет, к тому спасительному домику, и вломиться со всего маху прямо в дверь…

Локомотив пронесся мимо, мелькая чередой красно-белых вагонов с мультяшными сенбернарами. Из одного окошка глазели двое мальчишек, близняшки в синих блейзерах с полосатыми лентами, как у гардемаринов. Я вскинул руку им вслед, в шутливом салюте – но этого они, конечно, уже не видели: поезд прошел.

Брат Жан-Мишель, седой старик, встретил меня в пресвитерии Орсьера. Его лицо, исчерканное сеткой морщин, все время казалось хмурым. Он задавал мне стандартные вопросы: откуда я, как долго иду, почему один, почему зимой… – и даже не слушал моих ответов. Что-то было не так. Но что именно?

– А Рим? Когда в Рим?

– На Пасху.

– Ясно. Значит, к новому папе.

– К новому папе?

– У нас на Пасху будет новый папа.

Я открыл рот – и закрыл.

– Папа ушел на покой, ты понимаешь?

– Папа Бенедикт?

– Бенедикт уже не папа.

– Нет, – сказал я. – Не понимаю.

Он объяснил что мог. Бенедикт был стар. Он был слаб. Проблемы Церкви… это слишком тяжкое бремя для одного человека. Папы не уходили на покой с XV века. Да, давно, очень давно. Это был смелый поступок… смиренный поступок… Брат Жан-Мишель умолк, уставился на кофейную чашку и с минуту молчал.

– Идешь по Дороге франков? – наконец спросил он.

Я кивнул и рассказал, как шесть недель тому назад вышел из Кентербери, пересек виноградники Шампани, долины Южной Марны, холмы Верхней Соны и Юрские горы, а потом обошел Женевское озеро и поднялся в Альпы.

Морщины обозначились резче.

– А завтра на автобус?

– Завтра на перевал.

Брат Жан-Мишель покачал головой.

– Там не пройти. Можно упасть. Заблудиться. Очень опасно.

– Я могу держаться лыжных трасс.

– У тебя есть лыжи? Есть проводник?

– Паломники так без проводников идут.

– В апреле – да. В мае, летом – да. Но не в феврале. Я уже сколько лет на приходе, и никогда у нас не было паломников в феврале. Сегодня поспишь под крышей. Завтра – на автобус.

Да, наверное, он был прав. С того времени, как Дорога франков возродилась, никто не шел по ней зимой. Впрочем, до открытия тоннеля у путников не было выбора. В Средние века богомольцы весь год шли через Гран-Сен-Бернар. Тысячи проходили этот путь по снегу.

Вот как-то так я и сказал.

Морщины чуть смягчились.

– Пустыня… – произнес он. – Тебе знакомо это слово?

– Где постился Христос?

– Где его искушали. Где он говорил с дьяволом. – Священник встал. – Сейчас пост, и мы в пустыне.

– Угу, – кивнул я.

Ну а что я еще мог сказать?

– Но пост кончится, и у нас будет новый папа. И ты будешь его первым паломником!

Лыжное снаряжение пресвитерии хранилось во флигеле. Брат Жан-Мишель позволил мне взять пару снегоступов на двух условиях: первое – я оставляю их в приходе по другую сторону перевала. Второе: если погода испортится до Бур-Сен-Бернара, я возвращаюсь.

Мой приют на тот день находился по соседству. Внизу я нашел кухню и столовую, наверху – устланный ветошью чердак. Прежние паломники расписали потолок: пожелания удачи, куцые огрызки поэзии, рисунки, каракули… Нашлись и строки из Песни восхождения, выписанные из Библии красной пастелью: «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя».

Я вывалил содержимое рюкзака прямо на обеденный стол и решал, что можно выбросить. Среди мусора я заметил открытку: святой Бернар на коленях и Дева Мария. А вот и зимний пейзаж с молитвой. И несколько грязных конфет – последние крохи щедрого дара, который я получил в школе Жана-Батиста де ла Салля в тихое утро Богоявления семьсот восемьдесят один километр тому назад. Я положил подарки в нагрудный карман, застегнул кнопку и перепаковал рюкзак.

ПАПА БЕНЕДИКТ УШЕЛ НА ПОКОЙ. ПРОБЛЕМЫ ЦЕРКВИ… ЭТО СЛИШКОМ ТЯЖКОЕ БРЕМЯ ДЛЯ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА.

Мне предстоял самый тяжелый день паломничества. Перевал находился в двадцати шести километрах от Орсьера. И в полутора километрах выше. И брат Жан-Мишель был совершенно прав: одолевать его в плохую погоду… конечно, лучше не стоит. Но я знал, что все равно это совершу. Даже вопреки тому, что надо мной, сменив беспечную уверенность ранних недель, нависла угроза. Я шел уже не по своей воле: меня влекло нечто иное, нечто, бывшее сильнее меня. И то, что я едва сумел избежать смерти, не позволило мне этого забыть. Мосты, рельсы, несчастные случаи: эти картины уже давно терзали мне душу в темные тоскливые ночи.

Я разложил спальник, и мысли сами собой вернулись в то время – на двадцать месяцев назад, в конец мая, к вымершим улицам Лондона.

В пятницу вечером я пришел с работы и затворил дверь в спальню. Моя комната была невеликой: восемь шагов в длину, шесть в ширину. Большую ее часть занимала кровать. У стены лежала груда книг. Над дверной притолокой висела картина: яхта в спокойном лазурном море. В приоткрытое окно доносился уличный шум. Свет пробивался сквозь штору.

Я не выходил из комнаты несколько дней. Я сидел в четырех стенах и опустошал всю свою жизнь. С того дня я не выполнил ни одного обязательства. Пропали билеты на поезд: я никуда не поехал. Сгорели контрамарки: я не пошел на спектакль. Дни рождения. Забыть. Вечеринки. Наплевать. Очерк, который я обещал написать; конференция, на которой меня ждали; летний отпуск; интервью для получения стипендии в Америке – я не сделал, не явился, не перенес, не стал ничего объяснять. Я убивал свое будущее. Я хотел только чистого неба до самого горизонта. Просто летом я собирался покончить с собой.

Я ШЕЛ УЖЕ НЕ ПО СВОЕЙ ВОЛЕ: МЕНЯ ВЛЕКЛО НЕЧТО ИНОЕ, НЕЧТО, БЫВШЕЕ СИЛЬНЕЕ МЕНЯ. И ТО, ЧТО Я ЕДВА СУМЕЛ ИЗБЕЖАТЬ СМЕРТИ, НЕ ПОЗВОЛИЛО МНЕ ЭТОГО ЗАБЫТЬ.

Выходные прошли в плену неистовых фантазий. Все попытки вырваться были напрасны. Я грезил о суициде: я вскрываю вены в ванной, я лечу в бездну с крыши небоскреба, я прыгаю под машину, падаю, падаю… Вернулись воспоминания, которые я тщетно пытался похоронить: парень лежит на шпалах, пытается стереть кровь и не может двинуть левой рукой. Эти наваждения встревожили меня еще сильнее моих собственных выдумок. Любая мысль отзывалась резкой, жгучей болью. Я не мог определить, откуда она исходит, в голове ли рождается, а может, где-то еще… Боль сужала границы сознания, и стоило закрыть глаза, как я тут же падал в гадкое и вязкое желе.

Во вторник я пошел к врачу. Сказал, я полностью разбит, меня все угнетает, и такое впечатление, что лучше бы я сдох.

Доктор восседала на желтом надувном мяче, и кивнула, подпрыгнув всем телом.

Я вышел из клиники с рецептом на антидепрессанты и списком психиатров. Меня мурыжили несколько недель – проверяли на наличие депрессии, тревожности, биполярного расстройства и риска суицида. Каждый раз мне приходилось повторять, как меня жалят мысли, как они крутятся в голове, как мне больно, как мне больно…

Теперь, в Орсьере, лежа в своем временном убежище в ожидании сна, я вспоминал те месяцы после срыва. Лучше всего я помню чувство дикого, страшного, жуткого одиночества, хотя на самом деле я почти никогда не оставался один. Я работал в крупнейшем лондонском офисе открытой планировки. Мы снимали квартиру на двоих с лучшим другом. Рядом с домом был вокзал и самые оживленные перекрестки. У нас даже уборная выходила на станцию «Виктория». Что ни лето, по улицам текли толпы юношей и девушек в солнечных очках и резиновых сапожках – молодежь мчалась на фестивали: в Гластонбери, в Суффолк на «Latitude», да куда угодно, празднеств были десятки… Стоило открыть окна, и я мог услышать их голоса, их смех…

Грезы не ушли даже после приема препаратов. Только теперь я их даже не понимал. Воля ослабла. Я дергался от любого шороха и безвылазно сидел в квартире. Нет, даже в комнате. Восемь шагов в длину. Шесть в ширину. Шторы закрыты, но они пропускают свет.

Кому я там что был должен – не помню: я так ничего и не сделал. Желания, ответственность – да провались оно. Я пустил все на самотек. Дни шли своим чередом. Планы? Какие планы? Будущее – всего лишь бремя, удушливое облако. Но когда я пошел пешком в Кентербери, я поверил, я правда поверил, что стоит дойти до Иерусалима, и мне вновь станет хорошо – так, как было прежде. Это была моя ставка на кон. И именно она гнала меня сквозь зиму. Я не мог свернуть с пути, не мог даже замедлить ход. Я до одури боялся снова оказаться в той комнате, снова пережить тот погибельный морок. Я мог идти только вперед, вперед, вперед – прочь от своего прошлого. Но я нес эту память с собой, как мешок на плечах, как ярмо, и чем дальше я уходил от дома, тем тяжелее оно становилось – и тем сильнее меня гнуло к земле.

В углу комнатки стоял маленький алтарь: чайный поднос и на нем три свечи, пластмассовые четки и резная фигурка Девы Марии. Я не мог уснуть, я был весь как на иголках, и неведомо почему зажег свечу и сел перед алтарем.

Свет пламени озарил потолок, и я увидел имена паломников: Лука, Лоран, Анна и Мартин, Анна, Юдифь, Джетта и Марк, Стеф, Стефани, Томас, Саймон, Марианна, Федерика, Элизабет, Ева. Кто шел по этому пути? И зачем? Спасались от одиночества? Просто блуждали? Пытались познать свою веру? Искали исцеления? Каялись в грехах? Пытались исправить то, в чем оказалась бессильной медицина? А может, мы все шли за одним и тем же? Может, мы просто искали чуда?

Я закрыл глаза, но по-прежнему видел, как трепещет во тьме огонек, обнимая меня своим ласковым светом.

Я покинул приют с первыми лучами зари. Напротив пресвитерии возвышалась церковь с гранитными колоннами, устремленными к своду. Я решил войти внутрь. Все здесь было бесцветным и тусклым, кроме пары стрельчатых окон в апсиде – их стекла походили на озаренный манускрипт, – и иконы в северном трансепте, с которой на меня смотрел юноша в мантии. Он поднял вверх правую руку с раскрытой ладонью – нет, не благословлял. Этот жест был проще. Может, просто приветствовал. Или предупреждал. Останься. Останься там, где ты есть. В левой руке, тонкой, как тростинка, он держал пальмовую ветвь. Мученик. Подпись гласила: Преподобный Морис Торне, 1910–1949.

Дверь вела в комнату-музей, где я узнал остальную часть истории.

Я ПОВЕРИЛ, ЧТО СТОИТ ДОЙТИ ДО ИЕРУСАЛИМА, И МНЕ ВНОВЬ СТАНЕТ ХОРОШО – ТАК, КАК БЫЛО ПРЕЖДЕ. ЭТО БЫЛА МОЯ СТАВКА НА КОН. И ИМЕННО ОНА ГНАЛА МЕНЯ СКВОЗЬ ЗИМУ.

Морис Торне родился в деревушке возле Орсьера. Крестили его в церкви святого Николая. Седьмой из восьми детей, он рос беспокойным и нервным, и когда услышал легенду о святом Маврикии, фиванском легионере, то обещал матери, что так же, как и его святой тезка, умрет ради Христа.

Каждое лето мальчик пас отцовских овец, но в пятнадцать его послали в школу в аббатство Сен-Морис. В тот год Тереза из Лизьё, французская монахиня, позже причисленная к лику святых, умерла от туберкулеза. Ей было двадцать четыре. Книга ее воспоминаний, написанная во время болезни, «История одной души», стала бестселлером. Морис был очарован этой книгой и написал: «Смерть – это счастливейший день в нашей жизни… день, когда мы возвращаемся на истинную родину».

На музейных панелях были выставлены фотографии Мориса в школьные годы. Мальчишка в круглых очках и с кроличьей улыбкой стоял в середине класса, одетый в рубашку с жестким воротником, полосатый галстук и фуражку – награду от Швейцарского студенческого общества. Здесь же, в зале, в застекленных шкафчиках, хранилась коллекция реликвий: часы без ремешка, тетрадь по латинскому с разжатыми скрепками и та самая фуражка с фотографии, прошитая нитью с тусклым медным блеском: возможно, когда-то эта нить была золотой.

В 1931 году Морис написал аббату соседнего монастыря, что хочет стать монахом. Обитель, возведенная на вершине перевала Гран-Сен-Бернар, столетиями давала приют паломникам. Морис не смог объяснить свой душевный порыв. Он писал, что хочет уйти от мира и «избавиться от самого себя».

Юношу приняли. В августе он отправился в свой новый дом. Школьную форму сменила черная мантия, ныне висевшая в углу музея – ветхая, выцветшая, древняя. Здесь были снимки, сделанные в то время, когда Морис был в монастыре. Один понравился мне больше всех: девять послушников отправились в поход и позировали, изображая оркестр – в фартуках, солнечных очках, крагах и матерчатых кепках, превратив снаряжение в импровизированные инструменты. Один играл на скрипке-сковородке, другой бил в котелок-барабан, третий поднес к губам палаточный колышек, притворившись, что это флейта. Морис стоял позади и держал в руках флаг.

В других шкафчиках были еще реликвии: чаша для причащения, требник и трубка-бент. Были и еще фотографии: улыбчивый мальчик вырос в сурового мужчину с острыми скулами. Тексты с панелей рассказывали, как швейцарский пастух стал проповедником Евангелия в Тибете – но эта часть истории могла подождать. Пришло время последовать за Морисом Торне на Гран-Сен-Бернар.

Снаружи валил снег и порывисто дул ветер. Я стоял в церковных воротах, решая, куда повернуть. Слева была дорога на перевал, справа – автобусная остановка к тоннелю. Два часа – и буду гулять по итальянским холмам…

Я посмотрел на юг. Там, вдалеке, тучи разошлись, и на гребне сиял яркий снег. Я подтянул лямки рюкзака и зашагал навстречу небу.

Я поднимался все выше. Погода наладилась, лес измельчал, и наконец на склонах остались лишь несколько деревьев, торчавших, точно занозы на бледной коже. Все казалось ослепительно чистым, до рези в глазах. 1346 метров – Лидд, одинокая деревушка. 1632 метра. Бур-Сен-Пьер, каменные дома. Почти два километра. Бур-Сен-Бернар, пустой ресторан. Дорога кончилась. Частью она зарывалась в тоннель, частью – под снежный холм высотой в несколько этажей. За белым курганом тянулось ущелье с отвесными склонами и названием из дешевых триллеров – Долина смерти. Последний рывок к перевалу Гран-Сен-Бернар.

У входа в тоннель на расчищенном от снега участке припарковалось несколько машин. Рядом с ними надевала лыжи пара в серебристых куртках, Алекс и Франсуаза.

– На перевал? – спросил я.

Алекс кивнул.

– А сколько до него?

– Два часа. Там все нормально. – Он указал наверх, на снежный скат, туда, где кончалась дорога. Пластмассовые треугольные флажки, выставленные через каждые тридцать метров, обозначали путь для лыжников. – Идешь по флажкам, и так до самой вершины!

Я смотрел, как пара заскользила к скату.

– Догоняй! – крикнула Франсуаза.

На вершинах виднелись длинные перистые облака, но день был ясным. Два часа? Конечно, я пойду! Я смазал лицо вазелином, съел мятную плитку «Kendal», нацепил снегоступы брата Жан-Мишеля и двинулся к скату.

Флажки скрывались за поворотом и тянулись вверх по Долине смерти. Между ними, в снегу, виднелись рытвины – и новые колеи Алекса и Франсуазы, и заледеневшие, оставленные теми, кто катался здесь прежде. В снегоступах я шел медленно и неуклюже, и каждые десять минут приходилось останавливаться и переводить дух. К первой остановке легкие сдавило болью. Еще сводило ноги. Ко второй лед намертво сковал горлышко бутылки с водой. Но я обретал все новую решимость – и пребывал в веселой уверенности, что переход вот-вот подойдет к концу.

Спустя полчаса я поравнялся с лыжниками. Алекса прихватили колики, а у Франсуазы разладились крепления. Оба сидели на снегу и моргали, как будто только что проснулись. Я предложил помочь, но Алекс мотнул головой.

Вершины гор затянуло облаками. Я спросил, безопасно ли идти дальше, и Франсуаза стиснула мою руку своей серебристой перчаткой.

– Теперь ты ведешь, – сказала она. – Обещай, что мы не заблудимся.

Я пошел дальше. Пластиковые флажки выровнялись и снова пошли на подъем. По правую руку поднимались изодранные стены Коль де Шево, Ущелья всадников, по левую – широкое подножие Бек Нуар – Черной глотки. Несколько раз я оглядывался, но лыжники так и не сошли с места, и вскоре я их уже не видел. Я вообще уже мало что видел: ветер нагнал в долину тучи – серые, пепельные, черные; временами их пронзала яркая синева. Вверху творилось то же самое. Четкая линия хребта рассыпалась на осколки.

Я побежал к очередному флажку прямо по сугробам. Снег сходил с гор, в небе витала пурга. Я резко вдохнул, снежинки забили горло, и сквозь свои хрипы я услышал многоголосый шум, как будто в одно мгновение затрепетали тысячи крыльев, потом небо потемнело, и начался буран.

Я добрался до флажка. Но пути больше не было: его словно стерли. Я обернулся. Пройденная дорога тоже скрылась. Путь, гряда, Долина смерти – весь мир затуманила белая круговерть.

Снег заметал последние остатки моих следов. Я устало опустился на корточки. Что мне делать? Что мне теперь делать? Подмывало расхохотаться в голос над своей наивностью. Господи, ну с какой же отвагой я пер навстречу катастрофе! Но я не засмеялся. Я скорчился, обхватил себя руками и тяжело задышал, не веря тому, что творится вокруг.

Альпы. Перевал Гран-Сен-Бернар

Перевал Гран-Сен-Бернар всегда был самой опасной частью Дороги франков. Да, в IX веке в Бур-Сен-Пьере возвели монастырь, но паломники все равно умирали на последнем рубеже, и очень часто. В 959 году здесь бесследно пропал Эльфсиге, архиепископ Кентерберийский. Потерялся в буре? Упал и разбился? Убили разбойники? Кто знает? В X столетии в Пеннинских Альпах устроила логово банда кочующих сарацин. Они приплыли из Кордовы, исламского халифата в Испании, захватили Фраксинет – это неподалеку от нынешнего Сен-Тропе, – и ринулись в горы на охоту за сокровищами, разграбив аббатство Сен-Морис и монастырь в Бур-Сен-Пьере.

В 972 году в плен к пиратам попал Майоль, аббат Клюнийский, переходивший Альпы на обратном пути из Рима. За главного христианского монаха бандиты требовали тысячу серебряных монет. Аббатство Клюни выплатило эту сумму – но и настояло на том, чтобы граф Прованса зачистил Фраксинет от злодеев. Не прошло и нескольких недель, как пиратский порт взяли в осаду, и к концу года альпийскую Тортугу смели с лица земли.

ЧТО МНЕ ДЕЛАТЬ? ЧТО МНЕ ТЕПЕРЬ ДЕЛАТЬ? ПОДМЫВАЛО РАСХОХОТАТЬСЯ В ГОЛОС НАД СВОЕЙ НАИВНОСТЬЮ. ГОСПОДИ, НУ С КАКОЙ ЖЕ ОТВАГОЙ Я ПЕР НАВСТРЕЧУ КАТАСТРОФЕ!

В 1049 году на вершине возник новый монастырь. Его основателем стал Бернар из Ментона – еще один Бернар, родившийся за столетие до аббата Клерво. С тех пор странноприимный дом на перевале Гран-Сен-Бернар всегда принимал паломников. Монахи организовали и спасательную службу: выходили на лыжах после лавин и искали выживших. Если они находили мертвеца – с помощью своих знаменитых горных собак, – погибшего относили в морг: земля здесь была слишком твердой, чтобы копать могилы. В холоде трупы сохранялись прекрасно, до тех пор, пока не рассыпались в пыль. Замерзшие тела усеивали путь к перевалу. Эту полную скорби картину – вереницу погибших паломников, которым уже никогда никуда не дойти, ибо холод, убивший пламя их душ, оставил вдоль дороги одни застывшие оболочки, – упоминали и Диккенс в романах, и Лонгфелло в поэмах, и Тернер в своей серии эскизов…

Каждый год эта участь ждала и нескольких монахов. Юному Морису Торне они казались героями, рискующими жизнью ради тех, кого даже не знают. Став одним из них, он писал своей сестре Анне: «Чем больше я живу, тем больше убеждаюсь, что жертва… только она способна придать смысл тем дням, в которые нам довелось жить».

Сперва Морис волновался, что на горном перевале, где снег идет шесть месяцев в году, он будет чувствовать себя словно зверь, попавший в ловушку. Да, он писал родителям, что никогда прежде не знал такой свободы. И все же этого не хватало. В 1933 году Парижское министерство иностранных дел попросило настоятеля приюта Гран-Сен-Бернар прислать нескольких священников в тибетскую провинцию Юньнань в Юго-Восточном Китае, чтобы принести благую евангельскую весть в Тибет. К сентябрю 1935 года Морис Торне дал обеты бедности, целомудрия и послушания – и спустя несколько месяцев отбыл в Юньнань.

Перед тем как уехать, Морис попросил семью помолиться о том, чтобы он стал святым.

«Я хочу отдать себя на службу Богу, – писал он. – Когда я уйду, то никогда не вернусь».

Казалось, я мог понять желание юноши – но все же, сколько я ни пытался сосредоточиться, мысль ускользала. Морис отправился в Китай в двадцать четыре года, в том же самом возрасте, в каком умерла Тереза из Лизьё. Что он тогда писал? «Смерть – это счастливейший день в нашей жизни… день, когда мы возвращаемся на истинную родину». Опять блаженный Августин. И вроде я осознал, ухватил, поймал… но нет, все ушло, я опять был один, на корточках, вокруг бушевала буря, и все было белым, все было разорено…

Несколько раз впереди мелькал флажок, но все время в разных местах, а если я продолжал смотреть, он рвался на кусочки. Горный мираж? Да, скорее всего. Один раз я увидел фигуру в серебристом лыжном костюме. «Алекс! – прокричал я. – Франсуаза!» Но ветер унес мой голос, и силуэт исчез. Снова мираж. Не волноваться. Лучше остаться здесь. Остаться здесь.

Я истекал этим чувством, точно кровью. В голове проносились кадры: я просмотрел кучу передач про выживание, но теперь забыл, нужно ли ставить палатку, нужно ли забираться в спальник, нужно ли рыть в снегу окоп размером с гроб… Может, просто лечь? Лечь на мягкую землю и спать, пока буря не пройдет сама собой? Я вот лягу и посплю… А потом меня найдут монахи…

Стоять. Какие еще монахи? Вставай! Вставай!

Я открыл глаза. Сколько прошло времени? Снег был темным, день почти прошел. Четыре? Полпятого? Я должен был встать и идти, пусть даже не гнутся ноги, пусть даже дорога в снегу! Если просто ждать, я снова усну!

Я опустился на колени и расчистил снег вокруг флажка. Когда я сметал свежие снежинки, пальцы наткнулись на выемки с замерзшим снегом. Старая колея! Кто бы здесь ни прошел, он шел по флагам! И если я буду держаться пути, он проведет меня к перевалу!

Я двинулся дальше. Несколько шагов – и приходилось склоняться и откапывать замерзший шов. Холод, словно вода, пропитывал одежду, просачивался в кожу. Содранные колени онемели. В лицо жестким снегом бил ветер. Опять. И опять. И все время.