Текст книги "Кроссуэй. Реальная история человека, дошедшего до Иерусалима пешком легендарным путем древних паломников, чтобы вылечить душу"

Апеннинские горы.

Дальний берег По исчез в непроглядном утреннем тумане. Я шел на восток, к Пьяченце, сквозь белую мглу, плотную, как сукно, и вязкую, будто чернила. Над рекой потянуло дымом. В воздухе веяло сажей и горечью. Урок истории, который преподал мне Данило, все еще не забылся, и я перебирал в памяти религиозные ордена, ведь все их приверженцы тоже были пилигримами – и не монахами-отшельниками, а толпой набожных мирян. И все же мне было гораздо сложнее понять их мотивы. Я сочувствовал миссионерам и мученикам, о которых узнал в Швейцарии, но массовой религии я не понимал – и я ей не верил. Было легче списать все на сумасшествие, чем допытаться, почему столько верующих по доброй воле решили отречься от себя самих.

Какой орден ни возьми, его ревнители часто проходили через Пьяченцу. Город лежал на перекрестке двух магистралей – Дороги франков и Эмилиевой дороги. Последняя соединяла Парму, Реджио, Модену, Болонью и Римини на Адриатическом побережье. Ее тоже строили римляне. Если бы я прошел по ней осенью 1260 года, то повстречал бы на пути неимоверно странное шествие богомольцев. Паломники, жаждавшие покаяния, текли хаотичной ордой – их могли быть сотни и тысячи. Но сперва я бы их услышал: на ходу они горланили псалмы. А реши я приблизиться, и разглядел бы темные от крови пятна на мантиях и плети в их руках. Еще ближе – и я почувствовал бы соленый запах пота и зловоние кровоточащих ран.

То были первые флагелланты.

Бичевание в монастырях практиковали с начала второго тысячелетия, но в конце XI века оно вошло в широкую моду с легкой руки Петра Дамиани, приора бенедиктинцев, уверявшего, что флагеллант, хлещущий себя плетью и при этом поющий псалмы, мог искупить все свои грехи.

Самым прославленным учеником приора был монах по имени Доминик Лорикат. Поистине, он был чемпионом флагеллантов: как-то в пост, за неделю, он нанес себе триста тысяч ударов. Если следовать расчетам Дамиана, монах наработал на сто лет очищения. По моим собственным прикидкам, он наносил себе пятьдесят ударов в минуту.

В середине XIII века практика вышла за пределы монастырей. Это время не случайно: Италия била в набат – близилось время исполнения апокалиптических пророчеств. Самое известное из них изрек Джоаккино да Фьоре, он же Иоахим Флорский – монах-цистерцианец, родившийся в Калабрии примерно столетием раньше. Еще юношей он отправился в паломничество на Святую Землю и посвятил свою жизнь изучению книги Откровения. Его толкование предвещало третью и последнюю эпоху истории, царство Святого Духа, могущее прийти лишь после того, как антихрист принесет в мир невыразимые страдания. Эти страшные вычисления указывали, что пророчество исполнится в 1260 году.

Иоахим умер задолго до Судного дня, но его предсказание не забылось. Последователей у монаха нашлось столько, что в 1256 году папа Александр IV был вынужден заклеймить произведения Иоахима как еретические. Но было слишком поздно. Прошел год, Генуя и Венеция вступили в войну, еще через год на Паданской равнине начался голод, а в 1259 году Центральную Италию охватила чума. Антихрист явно готовился воцариться.

Той весной одному отшельнику на холмах Перуджи было видение. Ему открылось, что из-за первородного греха Бог решил уничтожить мир, но в последнее мгновение Дева Мария остановила Его карающую десницу, и если люди покаются, то мир будет спасен.

Отшельника звали Раньеро Фазани. Как и Иоахим Флорский, он был уверен, что конец света близко. Но, как и Петр Дамиани, он верил, что бичевание могло уменьшить кару за грех.

С вестью о видении Фазани отправился к епископу Перуджи и предупредил: чтобы спастись, весь город должен принести покаяние. Епископа он убедил, и на протяжении шести недель все мужчины Перуджи избивали себя плетьми на улицах и распевали: Misericordia, misericordia! Pace, pace! – «Милость! Милость! Мир! Мир!» Участие в обрядах принимали и женщины, и даже дети – только они не выходили наружу, а скрывались в домах.

ЛЕГЧЕ СПИСАТЬ ВСЕ НА СУМАСШЕСТВИЕ, ЧЕМ ДОПЫТАТЬСЯ, ПОЧЕМУ СТОЛЬКО ВЕРУЮЩИХ ПО ДОБРОЙ ВОЛЕ РЕШИЛИ ОТРЕЧЬСЯ ОТ СЕБЯ САМИХ.

Осенью церемонии дошли до Северной Италии. Флагелланты толпами бродили по Эмилиевой дороге, временами привлекая к ритуалу до десяти тысяч кающихся за раз. В 1260 году они достигли Рима. Зимой ритуальные шествия начались в Баварии, Богемии и Польше. Сперва местное духовенство их приветствовало: обряды позволяли разобраться с долгами и простить врагов. Это и есть обещание раскаяния: свобода от вины, свобода от стыда, сброс бремени греха с наших плеч. Но движение оказалось слишком неистовым. Как писал Петр Дамиани, флагеллант «нес на своем теле стигматы Христовы» – и, глядя на свое отражение, нагое и окровавленное, мог узреть в себе распятого Христа.

Церковные власти забеспокоились: шествия могли превратиться в ересь. Власти гражданские тревожились, не вспыхнут ли бунты. Бичевание стало слишком массовым, слишком неуправляемым, и в январе 1261 года папа римский его запретил. Епископы, прежде поощрявшие практику, отреклись от нее, и церемонии кончились так же быстро, как начались.

По крайней мере так казалось.

От Пьяченцы я повернул на юг, к Апеннинам, и шесть дней шел вдоль гряды. Все это время я ни разу не видел солнца. Временами, когда дорога вела по лесистым долинам, ливни прекращались, и вокруг выступали холмы, заросшие буками: жухлая листва блестела мокрой медью. Иные краски, другие формы, прочий блеск – нет, их не было, мир их утратил: остались лишь промокшие листья, смутные очертания горных вершин и непрестанный дождь.

Все протекало. Водостойкие штаны, водостойкая куртка, водостойкий чехол для рюкзака; все, что было внутри – тетрадки, одежда, спальник, еда… все, что могло, промокло до нитки. Ботинки весили вдвое против обычного, кожа на ногах стала мертвенно-бледной, пальцы болели при каждом шаге, и я боялся, как бы они не начали гнить.

Дорога франков поднималась на перевал Ла-Чиза, а потом спускалась в Тоскану. Первые несколько дней я взбирался вверх, минуя горные деревушки, не отмеченные ни на одной моей карте. Чтобы убить время, я пел, чеканя шаг под полузабытые со школьных лет викторианские гимны, или перебирал в памяти все известные мне названия – каждое графство Англии, каждую пьесу Шекспира… Когда я исчерпал себя, мне стало скучно. Дни волоклись один за другим. Погода портилась, и к скуке примешался страх. Да сколько еще продлится это ненастье?

На третье утро в Апеннинах выдалась гроза. Шквальный фронт рекой стекал с вершин, над дорогой клубились рваные тучи, где-то в далекой вышине вольно грохотал гром, и нескончаемые капли дождя выбивали чечетку на моем капюшоне.

Где-то в полдень из грозы выросла пара построек: фермерский домик и заколоченное кафе. Табличка на углу дома гласила: Passo della Cisa. Да, это был он, перевал Ла-Чиза, ведущий в Тоскану, высота 1039 метров над уровнем моря – только все тут окутывал сумрак, будто я был на дне глубочайшего ущелья.

На вершине перевала я нашел капеллу. Наверное, в солнечные дни сквозь ее пыльные витражные окна мог струиться мягкий и теплый свет, но в то утро в ней царила полутьма. Слабо светили электрические свечи у пластиковых икон, тускло отблескивали пластиковые четки на алебастровой статуэтке и посверкивали золоченые рожки подвесных люстр, в которых не было ламп. Пахло мокрой шерстью, сырым камнем и прелой гнилью компоста.

Я присел на скамью и ждал, пока глаза привыкнут к темноте. На алтаре лежали шелковые цветы с темно-зелеными, почти черными листьями. В капелле стояла тишина: ее нарушал только дождь, молотивший по крыше.

Я по-прежнему думал о флагеллантах.

ФЛАГЕЛЛАНТЫ УВЕРЯЛИ, ЧТО БЕРУТ НА СЕБЯ ГРЕХИ ВСЕГО МИРА, И ИХ СЧИТАЛИ МУЧЕНИКАМИ.

В январе 1348 года, где-то через сто лет после того, как Раньеро Фазани узрел свое видение, на северо-востоке Италии случилось землетрясение. На Паданской равнине рушились церкви. Из разломов в земле несло зловонием. Весной через порты Генуи, Венеции и Пизы в страну проникла «черная смерть». Казалось, мир снова близок к концу – и флагелланты опять были на марше.

Их шествия совершались уже не только в Альпах, но и далеко за пределами гор. К концу года флагелланты появились в Швейцарии и Венгрии, а в следующем году – во Фландрии, в Нидерландах и даже в Дании.

В Северной Европе они подражали крестоносцам: отказывались мыться, бриться и спать в кровати, одевались как рыцари и брали себе грозные имена вроде «Братства Креста». Их шествия длились тридцать три дня – день за год земной жизни Христа, – и все это время они прославляли Второе Пришествие, распевая свои лауды, Geißlerlieder, – гимны, положенные на мелодии народных песен.

Дойдя до церкви или собора, флагелланты собирались у входа, а их предводитель, магистр, читал свиток с откровением, которое ему даровали небеса. Потом пилигримы ходили кругами; кидались на землю, каясь в грехах; бросались на колени, оголяли грудь и хлестали себя кожаными ремнями. Иные наносили себе 6666 ударов – по легенде, именно столько нанесли Христу. Другие навешивали на ремни металлические крючья, чтобы содрать кожу со спины, и когда крюки цеплялись за мышцы, магистр подходил, преклонял колени и рывком выдергивал железо, а на землю рекой хлестала кровь.

Флагелланты уверяли, что берут на себя грехи всего мира, и их считали мучениками. На их церемонии стекались толпы. Больные и умирающие собирали их кровь в склянки; слепцы, в надежде прозреть, прижимали к глазам их окровавленные одежды. В Страсбурге их даже умоляли воскресить мертвого ребенка.

Наибольшую славу флагелланты обрели в городах, еще не тронутых чумой: люди надеялись, что обряд их защитит. Власти опомнились, лишь когда стало ясно, что эти толпы только разносят заразу. Шествия к тому времени стали неистовыми. Священников побивали камнями. Еврейские кварталы горели в огне. В лесах Центральной Германии один магистр крестил себя в крови приверженцев и поклялся идти до самого Судного дня.

В октябре 1349 года Климент VI запретил движение флагеллантов папской буллой. Да, он покровительствовал первым процессиям в Авиньоне, но теперь объявил их вне закона – и их подавили.

Я сидел в капелле, слушал дождь и никак не мог понять: зачем люди шли к флагеллантам? В историях о «черной смерти» их упоминали со страхом и неким восторгом, а иногда – даже с улыбкой. Да, иных влек эротический экстаз, но далеко не всех. Они до ужаса боялись боли – и стремились не изуродовать тела, а спасти от страдания души. Если верить в посмертный суд, этот парадокс обретает смысл. Что такое пара часов мучений, если на другой чаше весов – страшные пытки преисподней? Но все эти аргументы слабели перед странной притягательностью обряда. Именно ее я и пытался ощутить: то мгновение эйфории, когда человек отрекался от себя, ту жуткую и сладкую дрожь абсолютной покорности.

Я вслушивался в глухую дробь ливня. Вода протекала сквозь потолок, капала на витые люстры и бледную статуэтку. На алтаре проявились пятна, ткань давно обветшала, а черные лепестки цветов оказались шелковыми.

В тот день я миновал границу облаков и спустился на семьсот пятьдесят метров. Дождь шелестел в листве и с шумом бился о скалы, ветер разорял деревни, гнул трубы, калечил черепицу крыш. С запада доносился скрежет шин: там, вдалеке, на краю долины, шла трасса. Я продолжил спуск, и вскоре все звуки перекрыл ревущий хор реки Магра.

Понтремоли стоял над рекой, на косогоре. Особой радости в нем не чувствовалось. Ночевал я в монастыре капуцинов на южной окраине городка: мне отвели келью с кляксами плесени на стенах и ледяными батареями. Часы пробили только семь, но выбора не оставалось: пришлось снять промокшую одежду, разложить ее на полу и лечь голым под шесть шерстяных одеял. Но даже так я не мог уснуть: каждые полчаса дверь открывалась и очередной монах начинал выпрашивать денег, ведь братья так бедны, так бедны…

Дождь лил уже четыре дня. Лесные тропки растеклись грязной жижей. Я выкинул замаранные карты и попытался держаться трассы. Асфальтовое полотно извивалось вслед за берегом Магры: одним боком шоссе упиралось в скалу, другой уходил под воду. Почти все утро я шел по стороне долины и жался к скалам, уклоняясь от фур, что проносились рядом с обочиной, но иногда переходил, шел по-над рекой и отскакивал от волн, когда машины продирались по затопленной дороге. И какую бы сторону я ни выбрал, я сильно об этом жалел.

Временами кто-нибудь тормозил – мол, давай, подброшу! Один раз рядом остановилось такси, шофер что-то прокричал и показал знаками: садись! Он обещал, что довезет меня бесплатно, до самых ступеней собора Святого Петра – но я сказал, что должен идти, а он перекрестился и только ответил:

– Прости, брат!

Дорога змеилась по одинаково серым городам. В Виллафранке я приютился на заброшенном цементном заводе, где ел размокший липкий хлеб и сыр; в Лусуоло – под бетонными сваями автострады; в Мазеро – под разрушенными сводами железнодорожного моста. А так я понуро брел, считая шаги – и-раз, и-два, и-три, и-четыре… и их число все возрастало, а я вместе с ним в душе росли уныние и злость. Насмешкой вспоминались Альпы: «В Италии будет легче… В Италии будет легче…» Блажен кто верует. Домой. Хочу домой. Восемь часов дождя. Десять часов дождя. Каждый день. День за днем. Вечно мокрая одежда. Кап. Кап. Кап. Проклятые капли убивали мою волю. Я растер в кровь соски. Натер все между ног. Кожа съежилась, как у старика. Ай, да зачем переть не пойми куда, ты ведь даже ни во что не веришь!

День пятый. Апеннины. Темно и очень душно.

По обочине раскидало звериные трупы. Раздавленный еж. Искалеченный кролик. Хорек с вывернутыми кишками. Мертвая цапля, раскинувшая крылья, будто гадалка – колоду карт.

По краю сознания скреб голос Данило:

«Да поймай попутку! Ты же один, никто не узнает!»

Когда мимо проехала машина, я попытался вскинуть руку, но та даже не притормозила. Равно как и вторая. И третья. И четвертая. Я опустил руку и побрел дальше, сгорая от стыда. Зачем я вообще пошел? Зачем оставил дом? Да пропади он пропадом, этот путь!

Днем дождь полил так, что я начал хохотать в истерическом припадке. Капли исхлестали дорогу, разлетаясь мокрыми искрами. Грохот ливня становился все громче, он дошел до крещендо, он не стихал ни на минуту, и я смеялся ему в ответ.

ЧТО ТАКОЕ ПАРА ЧАСОВ МУЧЕНИЙ, ЕСЛИ НА ДРУГОЙ ЧАШЕ ВЕСОВ – СТРАШНЫЕ ПЫТКИ ПРЕИСПОДНЕЙ?

На краю дороги стоял заброшенный обвалившийся дом. Дождь расплескивался в дверном проеме и проливался из окна второго этажа. Я подошел, рывком сорвал капюшон и подставил лицо под ледяные струи. Вода залила волосы, потекла по спине, застлала глаза, вгрызлась в глазницы, заполнила рот… Она пахла железом и на вкус была как кровь. Она резала меня, словно нож – сильнее! Еще сильнее! Я уже не чувствовал воду. Я уже вообще ничего не чувствовал. Но я оставался на месте, потоки текли с моих пальцев лентами темного шелка, и я стоял, отдавшись на волю грозы.

Временами страх боли сильнее, чем сама боль. Случается, боль освобождает от страха, изгоняет мысли, держит нас в «здесь и сейчас». А иногда мы чувствуем боль как силу – когда сами идем на страдание.

На шестой день я прошел мимо придорожного алтаря, увешанного подарками. Тут были игрушечные львята, динозавр из диснеевского мультика и кружевное крестильное платьице. На подарках я видел бирки с именами, датой и благодарностями на обороте. Но прочесть их не получилось: все промокло, подарки выцвели, текст растворился, и карточки окрасились водянисто-синими разводами.

За алтарем была лестница: она уводила в лес и шла в гору, к капелле. Я пошел наверх, но на полпути остановился. По правую руку виднелась просека, а за ней раскинулась долина: облака разошлись, и я мог рассмотреть ее во всей красе. Мир снова обрел формы, меня словно подхватила волна – и стало легко-легко. Передо мной простиралось пустое небо, затопленная земля, осколочки радуги – и зияющий простор у горизонта.

Море, догадался я.

Тоскана.

Когда я уехал из Кентербери, то думал, что оставил мир. Сперва одиночество угнетало и лишало сил: я не знал, как справлюсь один – и справлюсь ли. Переход через Альпы казался героическим – как же, первый паломник, одолевший перевал зимой! Но Апеннины испортили весь восторг от приключений. Ливень превратил одиночество в наказание, в пустоту, усилившую сомнения, и я попал в капкан той самой одинокости, которой некогда так сильно жаждал. К счастью, в Сиене, в миссионерском доме, я повстречал других паломников.

Миссионерский дом, с благотворительной кухней на первом этаже и спальнями на втором, был частью монастыря викентианок – дочерей милосердия святого Викентия де Поля. Стены внизу были выкрашены серым. В углу сгрудились пакеты с подаренной одеждой. Наверху жили несколько матерей-одиночек; кто-то из них искал работу, кто-то заканчивал колледж.

Заведовала всем сестра Джинетта. Она носила плиссированную юбку и голубой флис, показывала мне дом и засыпала вопросами. Как давно я шел? Какой дорогой? Один? Всю дорогу до Рима? Я так люблю ходить? А в Тоскане мне нравится? Нет, правда нравится?

Не помню, что именно я отвечал – но примерно все было так.

Сойдя с Апеннин, я направился на юг вдоль Тирренского моря, мимо апельсиновых рощ, багровевших зрелыми плодами, и каменотесных мастерских с мраморными глыбами во дворах. Слева высились Апуанские Альпы: открытые каменоломни, изрезавшие их вершины, походили на нерастаявший снег. С горами граничили городские предместья, воевавшие друг с другом за незанятые участки земли – поселки, деревни, прибрежные курорты… Я направился в глубь страны, по небольшим долинам, мимо маленьких ферм. На холмах темной штриховкой росли кипарисы. Поля казались чесаной замшей. Я сунул в рюкзак перчатки и толстовку – и пошел навстречу теплу. Каждый вечер я проводил в монастыре или пресвитерии в средневековых городках: Лукка, Сан-Миниато, Сан-Джиминьяно, Колле-ди-Валь-д’Эльса… Домики с открытыми террасами, узкие улочки, чехарда раскрашенных фасадов – янтарь и персик, охра и беж… Я сказал: то был самый распрекрасный в моей жизни пейзаж, разве что слегка нудный, а сестра Джинетта расхохоталась и хлопнула себя по бедру.

В одной из комнат на первом этаже монастыря располагался дортуар: металлические койки, накрахмаленные простыни. Там уже разместились двое паломников в спортивных костюмах из лайкры. Джакомо, коренастый, с резкими чертами лица, разминал кулаками подколенное сухожилие, уперев левую ногу в стену. Ему было за шестьдесят. Второй, Оскар, приходился ему крестником; их разделяло, наверное, лет двадцать пять. Руки и грудь Оскара бугрились узлами мышц, и с его обликом как-то не вязалось то, что сейчас он валялся в кровати, слабо стонал и тер глаза.

Оба паломника вышли из Ломбардии две недели назад.

– Мы шли вдоль автострады, – сказал Оскар. – Хоть бы на час остановились. Сорок километров в день. Сорок пять километров. Каждый божий день.

– Зачем так быстро? – спросил я.

Джакомо подошел поближе. Он держался надменно и грубо и стоял совсем рядом. Я чувствовал его дыхание. Я смотрел в его красное небритое лицо. Его шейные сухожилия напряглись струнами скрипки.

– Это паломничество, – выдохнул он. – Это не праздник.

Он стал задавать вопросы и с каждым моим ответом кривился все сильнее. Нет, я не выпрашивал еду по часу в день. Нет, я не читал молитвы по четкам, пока шел. Нет, это не ради покаяния. Нет, я не видел чудес. Да, никаких.

– Он как я, – сказал Оскар. – Легкоатлет.

– И на кой тебе в Рим на Пасху? – с издевкой спросил Джакомо.

Я хотел было ответить – но смолчал. Да, я шел не на праздник. И не бежал марафон. Я попытался объяснить, что хотел просто побольше узнать о религии, приняв участие в ритуале. Но в его расспросах звучала такая злость, что я робел и не мог назвать истинную причину.

– Да ладно тебе, – сказал Оскар. – Ты атлет. Ты любишь состязаться.

В этот момент появился третий паломник. Он был приятным на вид – ровный овал лица, волевой подбородок, – но картину портил перебитый широкий нос, из которого, словно мотки бахромы, выкатывались пышные седые усы. Серебряная кайма тронула и кустистые брови. На рюкзаке виднелась грубо заштопанная дыра, а сквозь порванную левую штанину проглядывало колено, обтянутое марлей.

– Лоренцо! – взревел Джакомо, как только незнакомец шагнул через порог. – А мы решили, ты сдался! Мы звонили в больницы, в полицию…

Как выяснилось, крестный и крестник повстречались с нашим новым знакомым чуть раньше – а потом не стали ждать и ушли вперед.

– Он медленно шел, – объяснил Оскар. – Слишком медленно.

– Нормально я шел, – раздраженно поморщился Лоренцо. – Четыре километра за час. Пять. Не спешил. Не торопился. Шел как привык.

Мы спустились на кухню. Вокруг стола хлопотали три женщины: расставляли миски с супом, макаронами и салатом, пластиковые приборы и бумажные тарелки. Одна приехала из Косово, другая – из Кот-д’Ивуара, третья – из деревушки к югу от Неаполя. Инес, африканка, нарезая еду сыну, заговорила со мной на французском. Ее дочурка тем временем носилась вокруг стола, пока Джакомо не решил показать ей фокус – как достать конфету у ребенка из-за уха. Оскар подсел к женщинам и стал рассказывать, какой он быстрый и как много прошел.

– Да вы только гляньте, что с моими ногами! – Он снял носки, обнажив разбухшие пятки. – И еще двести шестьдесят километров!

– Так зачем ты несешься? – презрительно скривился Лоренцо.

– Пойду медленно – не хватит времени!

– Хватит тебе времени.

– У меня работа!

– Брось работу.

– У меня семья!

– Езжай на автобусе.

– Я легкоатлет!

– Тогда на велосипеде.

– Паломник должен идти!

И так прошел весь ужин. Джакомо все старался вклиниться в беседу, но двое продолжали спорить, пока не начали просто попугайничать: «Атлет, атлет… Не спешил… Не торопился…» Женщины затихли. Дочка Инес забралась под стол, заткнув руками уши. Джакомо поднялся со стула – поднять здравицу – осклабился и воскликнул:

– Habemus Papam! Да здравствует наш новый папа!

На той неделе, во второй день заседания конклава, из Сикстинской капеллы повалил белый дым. Папой выбрали аргентинского кардинала. Это был первый понтифик из Латинской Америки. Впрочем, местные приняли решение благосклонно: семья кардинала происходила из Италии.

– Марио Бергольо! – провозгласил Оскар, тоже решив подняться. – Из Пьемонта!

– Папа Франциск, – пробормотал Лоренцо. Он остался сидеть. – Святой Франциск, нищий из Ассизи…

Женщины стали убирать со стола – суетливо, словно хотели побыстрее уйти. Я поспешил помочь: мне тоже хотелось отмежеваться от троицы пилигримов.

Каждый день монахини готовили обед на сто двадцать человек. После ужина сестра Джинетта вынесла пластмассовый ящик с латуком и ветчиной и целое ведро булочек, и мы работали, словно конвейер: Джакомо срывал упаковку, Оскар резал булки, а я заворачивал все в пищевую пленку. Пока мы работали, напряжение, царившее в комнате, схлынуло. Оскар распевал футбольные кричалки, Джакомо все ускорял темп, а Лоренцо неспешно отсчитывал сто двадцать свертков, пока его не поторопили – сестра Джинетта, застучав по столу, и дети, хлопая в ладоши.

Легкоатлеты покинули Сиену на рассвете. К девяти часам ушли и мы с Лоренцо. Здесь, к югу от Римских ворот, царила весна, и вишни, растущие вдоль дороги, цвели розоватыми лепестками.

– Знаешь, какой сегодня день? – спросил Лоренцо.

Я не сразу сообразил. Так, мы пришли в Сиену накануне пятого воскресенья поста, а значит…

– Страстное воскресенье?

– Нет. – Он покачал головой. – Первый день весны. Настоящей весны. Сегодня природа прощает нам грехи.

Мы покинули город и взошли на холмы. Цвет земли, песочно-желтый и бурый, роднил их с барханами. Ветер колыхал траву на склонах. Медленно двигались дюны. Мы шли по меловой тропинке, по асфальтовому велотреку, по разбитой дорожке, что вилась между фермерских построек, перестроенных в загородные домики. Пригорки вокруг утопали в зелени – болотной, ярко-оливковой, нежно-мятной; по ней шли золотые гребни… да, Лоренцо был прав – весна вступала в свои права.

Я привык идти быстро и часто отдыхать. Мой спутник шел медленнее и устраивал привал раз в несколько часов. Мне это было в новинку, и попытки подстроиться начали раздражать: одеревенели ноги, мышцы свело, я ковылял, будто рыцарь в доспехе. Лоренцо не выказывал никакого желания идти быстрее – напротив, он все шептал свою излюбленную мантру: «Нормально идем… не спешим… не торопимся», – да отгонял воображаемых мух.

Я надеялся, через несколько дней мы станем закадычными друзьями. Разговоры один на один – о, этим я мог заниматься часами! Но спутник целое утро читал мне лекцию про «Движение пяти звезд» – ту самую партию оппозиции, занявшую четверть мест в парламенте по итогам прошедших выборов.

– Они против всех! – восклицал он. – Против политиков, адвокатов, армий, энергетических корпораций и банков! А возглавляет их комик, Беппе Грилло! В наше бредовое время веселый парень – в самый раз!

– И почему люди за него голосуют? – спросил я.

Лоренцо покачал головой.

– Грилло говорит за нас всех. Он как пророк. Лоренцо – его ярый фанат. Да, фанат.

А знал ли я, что «Пять звезд» возникли четвертого октября, в день памяти святого Франциска? Что францисканцы были первыми защитниками природы, а потому подражание им – лучший способ помочь окружающей среде? Что если все бросят свои машины и работы, станут нищими странниками, будут ходить пешком и жить милостыней – то мы спасем планету! Об этом я знал?

– Так вы потому и идете в Рим? – спросил я.

– Я иду, потому что протестую, – ответил Лоренцо. – Паломничество – это протест.

В тот день он говорил о строительстве автострад, о промысловом рыболовстве, о приливной энергии, о китайской космической программе… Между ними была некая странная связь, но отследить эту логику я при всем своем желании просто не мог. Впрочем, я понимал, к чему все сводилось, ведь каждый раз, когда Лоренцо прекращал свои монологи – в такие моменты он либо сверялся с картой, либо восхищался видом, либо отходил облегчиться в лавровую рощицу, – он бормотал: Il Diluvio universale – потоп, Всемирный потоп…

СОТНИ ЛЮДЕЙ ШЛИ ПО ЭТОЙ ДОРОГЕ – И НЕ ЗНАЛИ ЗАЧЕМ. В ЭТОМ БЫЛО СМИРЕНИЕ: ОНИ ВЫХОДИЛИ В НАДЕЖДЕ, ЧТО ПУТЕШЕСТВИЕ ОБРЕТЕТ СМЫСЛ К ТОМУ ВРЕМЕНИ, КАК ЗАВЕРШИТСЯ.

К вечеру холмы понизились и путь вывел нас к извилистой речке под названием Арбия. Дорога резко пошла под уклон, и теперь по одну руку тянулась рельсовая колея, а по другую поблескивала залитая недавним дождем канава. По ее бокам росли пестрые цветы. Крошечные лягушата целыми толпами плюхались в воду, когда мы проходили мимо, и ускользали, не оставляя волн – только едва заметные круги. Лоренцо уже бог знает сколько трепал языком, болтая о тихоокеанских островах из пластмассы, а я кивал и жаждал тишины. Мне что, теперь слушать его до самого Рима? Может, лучше просто сбежать?

В пять мы остановились в маленьком поселке Понте-д’Арбиа. Здесь в приют для паломников превратили заброшенную школу. В вестибюле валялись остатки халтурного ремонта: кисти со слипшимся ворсом, треснувшая плитка, обрывки ковра, куски шпаклевки, выцветшие шторы и растянутые эластичные ленты, побелевшие от постоянной натуги. Наверху, в каждом бывшем классе, поставили по три кровати. Простыни были липкими. На стенах росла плесень. В углах копились пыль и паутина. Спертый воздух пропах сырым полотенцем.

Я спросил спутника, не желает ли тот разместиться отдельно, но он настоял на общей комнате – а позже, вечером, случилось странное.

Лоренцо вымылся первым, потом протер ванную шваброй и попросил меня, как закончу, тоже убрать за собой. Я кивнул, принял душ и взял швабру. Черенок ее был из металла, тонкого, точно фольга, да еще и с трещиной посредине – и, когда я прижал ее к полу и надавил, он переломился.

Блин.

Я вернулся в комнату.

– Лоренцо, а другая есть?

– А с этой что?

Я попытался объяснить.

– Ты сломал швабру?

Я попытался еще раз.

– По-твоему, Лоренцо сломал швабру?

Я попытался в третий раз. Без толку.

– Зачем Лоренцо ломать швабру?

Он выхватил у меня сломанный металл, пошел в ванную, встал на колени и заелозил по полу, не переставая бормотать: Il Diluvio, il Diluvio, потом забрался в кровать, раскрыл Библию и стал читать, держа книгу чуть ли не у самого носа.

– Лоренцо, на вас ужин приготовить? – спросил я.

– Нет, – бросил он. – Уже ночь. Я пощусь.

О, этот гордый лик! О, эти раздутые ноздри! Лоренцо, как же я тебя подвел!

Утром, в пять, меня разбудил шорох: мой спутник, надев рюкзак на плечи, закреплял ремни.

– Лоренцо, вы уходите? – спросил я.

– Да. Хочу идти один.

– Но почему?

Он резко вышел, я окликнул, но безответно – а потом повернулся на другой бок и снова уснул. Мы опять остались сами по себе. И оба были этому несказанно рады.

То была не последняя наша встреча. Спустя два дня я добрался до долины Валь-д’Орча – холмистого царства глины: здесь не было ни деревца, ни травинки, только старые лозы увивали пустынную землю. Вдалеке, в конце долины, вознеслась на тысячу метров гранитная гряда – южная граница Тосканы. На одной из гор, прямо на остроконечной вершине, стоял разрушенный замок, под ним раскинулась Радикофани – маленькая деревушка, обращенная к югу, в сторону Лацио. На смену зеленым просторам Тосканы пришли серые озера, кальдеры и гребни вулканических скал.

Дом для паломников я отыскал напротив церкви. Все полки в комнатах были заставлены посудой. В ящиках лежала куча игр – карты, опять карты… шашки, снова шашки… и, ох ты, настольная стратегия RisiKo! с порванной доской, заклеенной скотчем. За обеденным столом, натертым полиролью, могла разместиться дюжина едоков. С краю лежала гостевая книга, куда паломники записывали все что хотели. Мне в глаза тут же бросилось «Лоренцо». Адреса он не оставил – только имя, возраст и что-то про Всемирный потоп. Оскар и Джакомо побывали здесь днем раньше – и в своем послании хвастались, что проснутся рано и за один рывок доберутся до Лацио.

Я листал страницы назад, просматривая имена. Какие-то послания я мог перевести, о других оставалось только догадываться. Одно слово повторялось на всех языках: Рим… Roma… Rom… Rim… Rome… Roma… Rzym…

Один паломник был в пути семь лет и обошел половину святых мест Европы. Он исписал две страницы, перечислил все города и веси, но не указал, куда стремился дойти, а вместо этого нарисовал раковину гребешка и просто написал: 30000 километров Христа ради.

Я пролистал книгу обратно до пустой страницы. Мне-то что написать? Всю зиму я шел один. Иногда было скучно, хотелось с кем-то поговорить, но я привык к одиночеству, и меня оно вполне устраивало. Потом я встретил троих паломников, и все удовольствие исчезло. В пути я не каялся, не протестовал, ни с кем не состязался, но истинная причина – она смущала… нет, правда – смущала. Неверующий надеется, будто его вылечит ритуал? И все же, пока я просматривал книгу и все эти имена, на меня снизошел странный покой. Сотни людей шли по этой дороге – и не знали зачем. В этом было смирение: они выходили в надежде, что путешествие обретет смысл к тому времени, как завершится. И в этом была искренность: мог ли кто пройти до конца и ни разу не усомниться в том, что им движет?