Текст книги "Кроссуэй. Реальная история человека, дошедшего до Иерусалима пешком легендарным путем древних паломников, чтобы вылечить душу"

В глубине души я жалел, что Лоренцо уже ушел. Я хотел извиниться, хотел объяснить… Но я знал: больше мы никогда не встретимся, а потому просто написал вверху страницы свое имя – и слово «спасибо» на всех языках, которые знал.

Было утро пятницы: два дня до начала Страстной седмицы. На Вербное воскресенье в Рим я уже не успевал, но почему-то, оставляя Радикофани, не чувствовал разочарования – лишь волнительное предчувствие. В Лацио, ускорив шаг, я дышал полной грудью и лучезарно улыбался всем встречным. До столицы осталось сто семьдесят километров. Я считал остановки: Аквапенденте, Больсена, Витербо, Сутри, Кампаньяно ди Рома – и долгий путь по окраинам. Так сколько до собора Святого Петра? Неделя? Меньше? Решив одолеть все расстояние в шесть дней, я шел без отдыха до самого вечера и добрался до Аквапенденте. Пять дней пути. Еще сто сорок километров.

В субботу я вышел рано-рано, и дорога повела по исковерканным холмам и редколесью. В самый разгар дня впереди замаячило озеро Больсена; вода распростерлась до самого горизонта, словно второе небо. На побережье раскинулся одноименный городок. Он рос вокруг широкой и слегка хаотично выстроенной церкви – базилики Санта-Кристина. Мне запомнился бледный мрамор ее стен, свод, усиленный балками, и изразцы, розоватые, будто кожа, растертая скрабом. В ризнице, в южной части церкви, висел плакат, знакомый мне еще по Франции: корабль, крест и подпись – Annus Fidei. С другой ризницей, северной, соединялась капелла в стиле Ренессанса – нелепая тускло-желтая бочка. За ней располагались врытые в склон молельни – одна, вторая… Время стерло фрески в коридорах, оставив лишь старую штукатурку да голый туф.

Еще запомнилась статуя святого на каменном ложе: я видел ее в подземной усыпальнице. В крипте пахло сыростью, ее озарял неяркий свет, и свод отражал эхо моего дыхания. Мне представились кельи, катакомбы, пещеры, склепы, уходящие на семь этажей под землю; потом я закрыл глаза, и в могиле стало темно. Еще пять дней до Рима.

Накануне Вербного воскресенья я простился с Больсеной и покинул озерный край. Дорожный указатель на холме гласил: до Рима осталось сто километров – и дорога пошла под уклон, к полям прорастающей пшеницы.

Около шести я пришел в Витербо, городок, словно застывший в Средневековье, с домами из древнего, истертого временем камня. Приют для паломников устроили в саду монастыря августинцев, в одной из крепостных башен. На первом этаже располагались кухня и столовая, на втором – душевые. Еще два пролета наверх – и я нашел спальню и одиннадцать кроватей. Окна выходили на запад, и сквозь них я видел дорогу на Рим, залитую светом автомобильных фар.

Я стоял у окна и смотрел, как мчится к столице воскресный транспорт. Сколько тут ехать до Рима? От силы час? Дорога франков тянулась еще на восемьдесят пять километров. Темнело быстро, и горящие фары с каждым мгновением были все ярче: они перемигивались, сверкали и исчезали в вечерних сумерках.

А потом пришла ночь, и осталось четыре дня.

Меня заковали в цепи и заживо погребли. Я тонул в черной бездне. Я проснулся от собственного крика.

На улице шумел дождь.

Он шел и тогда, когда я оставил Витербо и отправился на юг. В Чиминских горах я заблудился в ущельях источенного ветром песчаника. Все стрелки указывали не туда, все тропки сбивали с пути, и мое прежнее нетерпеливое горение – быстрее! нужно поспеть быстрее! – сменилось усталой злостью: я желал просто окончить путь. Ливень перестал, небо прояснилось, но я почти не смотрел по сторонам, отчаянно устремившись к столице. Я даже не заметил, через какие шел городки: Ветралла, Капраника, блестящая кайма озера Вико – все это кануло в Лету. День прошел, осталось два. Пятьдесят пять километров.

Во вторник, днем, я пришел в Кампаньяно ди Рома. Приходской молодежный центр размещался в опустелом доме, встретившем меня чередой аудиторий, раздевалок и темных коридоров. Паломники ночевали в галерее на верхнем этаже. В одном ее конце стоял алтарь, прикрытый льняными занавесками, в другом лежали сваленные в кучу пенопластовые маты. Оказалось, я не один: приют со мной разделили две юные девушки – Франческа и Сесилия. Обеим было чуть за двадцать. Франческа – высокая, с точеной шеей, – все время вертела головой, и мне почему-то казалось, что еще немного, и та улетит, словно воздушный шарик. Сесилия была пониже ростом и поменьше, стриглась она коротко, но с одной стороны оставила длинную прядь, идущую от виска. Два года назад девушки закончили учебу и с тех пор странствовали: поденная работа, волонтерство, уход за домом, уход за детьми, уход за домашней зверушкой… Как-то утром Франческа решила отправиться в паломничество – и, конечно же, Сесилия не возражала.

Они вышли из Сиены две недели назад и проходили в день по двадцать километров.

– Завтра будем в Риме, – дивилась Франческа. – Обалдеть, я просто не верю!

Час спустя мы отправились в кафе поблизости от молодежного центра. Внутри витала пыль и сплетались ароматы выпечки и жженого сахара. Вдоль стен тянулся ряд зеркал, и я, мельком заметив свое отражение, на мгновение опешил при виде грязной одежды и куцей бороды. Всю зиму я шел, даже не думая о том, как выгляжу, а сейчас словно увидел незнакомца – и в этом была некая странная легкость.

Сесилия тоже посматривала на себя в зеркало и слегка хмурилась. Франческа тем временем оформила заказ: три тарелки макарон, фокачча и чипсы. Подруги рассказывали о своем путешествии, мешая итальянский с английским, перебивали друг друга, все время смеялись и ни словом не упоминали о религии – ни о грехе, ни о молитве, ни о инаугурации папы, а когда я спросил, зачем они идут, Франческа пожала плечами.

– Мне иногда кажется, я могла бы идти вечно, – ответила Сесилия. – Такое чувство, что дорога меня освобождает. А сам-то куда идешь?

Я рассказал, как в начале года вышел из Кентербери, как в середине зимы перешел Альпы, как в Иврее подружился с Папой и Барыгой – бездомными Стефано и Альдо, – и как пьяный лодочник перевозил меня через По.

– А что было хуже всего? – спросила Сесилия.

– Ливень, – ответил я. – Ливень в Апеннинах.

– А лучше всего?

Это была уже Франческа.

Я ненадолго задумался и ответил:

– Первый вид Тосканы. После того же ливня.

– А зачем ты подался в паломники? – рассмеялась она.

Я вспомнил Джакомо. А ты выпрашивал еду? А ты молился в дороге? А ты узрел чудеса? Странные, нелепые вопросы… Экспромт Сесилии по сравнению с ними – небо и земля. Ответить ей в том же духе? Нет… наверное, нет.

– Я болен, – не знаю почему, но я сказал правду. – Надеюсь, паломничество меня вылечит.

И в этот миг я понял, что мои слова не несли в себе ни тяжести, ни боли, ни стыда. Да, я боялся открыться, боялся разделить их с другими. Но они не могли мне повредить. Никак и ничем.

Когда владелица кафе узнала, что мы идем в Рим, она не взяла с нас денег, втиснула нам три коробочки с бискотти, и Франческа захлопала в ладоши.

– Ой, прямо Рождество! – обрадовалась она. – Я сегодня не усну! Я так разволновалась!

Когда мы вернулись в центр, была уже ночь. Сесилия устроила наверху игры с пенопластовыми матрасами – строила из них крепость, вигвам, церковь, – а Франческа, выглянув в окно, катала в пальцах сигареты и звонила друзьям в Рим. Я стоял в углу, благодарный и пораженный. Этот вечер был совершенно обычным – самый обычный вечер паломника, – но он был волшебным. Пилигримы в Сиене воспринимали свой путь как тяжкое ярмо. А эти девушки находили в нем радость.

Я разложил спальник и забрался внутрь, но даже час спустя не мог уснуть – слушал, как подруги ходят по галерее, перешептываются и тихо смеются. Domani, domani, – повторяли они. – Завтра, завтра.

Завтра мне предстоял последний день пути.

Утром я миновал границу города и двинулся сквозь паутину окраин. Дорога огибала конские загоны и коровьи пастбища, вилась по низким холмам и запутанным рощам, шла мимо мостов, тоннелей, разъездов и дорожных колец. Днем я уже шел по мостовой. После двенадцати недель ходьбы я едва держался на ногах, ныли пятки, саднили плечи, но Рим был так близко – и казалось, отдыхать смысла нет.

Здесь, на завершительном отрезке Дороги франков, путников вели указатели – стрелочки, нанесенные золотым, синим, белым аэрозолем на дорожные знаки и фонари. Два часа я считал эти метки, потом – заправки, а когда дорога пошла рядом с рельсами – уже полустанки. Вчера вечером Сесилия сказала, что они дойдут до путей, а там сядут на поезд: все равно, объяснила она, дальше не будет ничего, кроме пробки километров в пятнадцать.

Словно желая доказать ее ошибку, я начал выискивать подтверждения того, что наконец-то пришел в столицу – исторический ориентир, улицу с громким именем… Но я видел лишь скучный и серый пригород: рекламные щиты с предложением скидки в супермаркетах; подранную траву на детских площадках; блоки многоэтажек с венцами антенн и коробками сплитов; пустыри, заваленные битым стеклом и банками; наливайки, закусочные, табачные лавки, булочные-панеттерии, витрины с фруктами, ларьки с фастфудом; комиссионки, скупавшие золото, граффити на их планчатых ставнях… Тридцать километров. Двадцать. Десять. Я все шел и шел.

Архитектура менялась, уходила в глубь веков. Я миновал офисное здание с витыми колоннами на фасаде, церковь с портиком и щербатыми розовыми стенами, дома с фундаментом из каменных глыб. Путь с самого утра был ровным, но ближе к вечеру дорога спустилась в низину, где начинался город.

К пяти дороги заполонил транспорт: горожане возвращались с работы – и мой рюкзак вдруг стал занимать очень много места. Я шел по указателям, нарисованным на каменной стене. Синий, синий, белый. Белый, синий, белый. Белый, синий, полоска золотого – и отметки закончились.

Дорога пошла под уклон, тротуар сузился. Впереди четырьмя рядами застыли машины. Золотая стрелка у ног указывала на ворота в стене, я подошел к ним, приоткрыл калитку и проскользнул внутрь.

Стена ограждала парк. Пыльные тропинки поднимались наверх и терялись среди сосен. Я выбрал ближайшую.

Пока я шел, шум города утих. Я был все ближе к вершине холма. Суета осталась позади. Я добрался до гребня, деревья расступились, и за кронами, уходившими вниз по склону, в вечерних сумерках я увидел Рим.

Весь день я шел по ровной местности и совершенно не чувствовал расстояния. Теперь передо мной раскинулась вся огромная столица. И неясно, по какой причине – будь то жара, высота, выхлопы миллионов машин, – но мне казалось, будто здания парят над землей. Я видел, как надвигаются друг на друга жилые застройки, как дрожат, словно занавес на ветру, фасады домов. Крыши тянулись бесконечной мозаикой черепиц, шифера и смолы, приподнятых террас и висячих садов, колоколен и шпилей, увенчанных крестами. И над всем возвышался сияющий купол собора Святого Петра.

Италия. Рим. Собор Святого Петра

Я думал, что начну ликовать, стискивать кулаки, хлопать в ладоши, вскидывать руки и радостно кричать. Но в эти краткие мгновения, когда рабочий день уже кончился, а вечер еще не наступил, парк был тих и спокоен – и мое волнение улеглось, уступив легкости. Я смотрел, как успокаивается суматоха, а потом пошел вниз, в сумрак.

Уже минуло восемь, когда я, хромая, спустился в Тестаччо, неряшливый район на южной окраине старого города. Адрес местного монастыря с хостелом для паломников мне дали в Сиене, но название я узнал только сейчас, когда подошел: Больница Провидения Сан-Джакомо и Сан-Бенедетто-Лабре. Бенедикт-Иосиф Лабр. Неудивительно, он ведь умер в Риме. Но все же его история меня так захватила – тогда, тем далеким январским вечером… Неужели я прошел почти две тысячи километров – и вернулся к началу?

Монастырь был высоким. В нем все было высоким: и окна, и двери, и лепные потолки. Беленые стены внушали чувство покоя и уюта. По коридорам неспешно гуляли монахини. И здесь царила тишина.

На втором этаже находились спальни – и кухня, где женщина средних лет хлопотала у плиты.

– Ну наконец-то, наконец-то! – прощебетала она. – Я уже волновалась, вы вообще никогда не придете!

Ее звали Габриэль. Золотистый загар и звонкий голос. В больнице она добровольно готовила для пилигримов, приходивших в Рим. Она выдвинула стул на середину кухни, указала, что он для меня, и, когда я сел, подставила металлический таз, налила в него воды из керамического графина и попросила снять носки. Костяшки покрылись струпьями, кожа местами омертвела, но я не стыдился. В душе царил глубокий покой – оборотная сторона усталости.

Габриэль склонилась, чтобы омыть мне ноги, окунула их в таз, намылила стопы и пятки и смыла мыльную пену. Пальцы кольнуло. Они покраснели, и я мало что чувствовал.

– Знаете молитвы? – спросила она.

Я не успел ответить, а она уже начала:

– Padre nostro, che sei nei cieli…

Я шептал вслед за ней, и наши голоса сливались воедино:

– …sia fatta la tua volontа, come in cielo cosi, in terra…

Когда молитва утихла, Габриэль поцеловала мои ноги, вытерла их полотенцем, вылила воду, и мы поужинали.

На стене в кухне висел плакат: тот же корабль с мачтой-крестом, какой я видел в десятках церквей в Кале.

– Что это значит? – спросил я. – Annus Fidei?

– Год веры, – перевела Габриэль. – Это идея папы Бенедикта. Он хотел год благой вести, год обновления. «Придите в Рим, и прощены будете». – Она замолчала. – Как юбилей. Знаешь, что такое юбилей?

Юбилей. Так, кажется, говорил Данило. Я не мог вспомнить смысл. Благодарность? Мир? Прощение долгов?

Я покачал головой.

– Хорошо, – сказала Габриэль. – Я объясню.

В первый вечер XIV столетия на площади Святого Петра собралась горстка паломников. Их прислал странствующий проповедник, уверявший, что каждому, кто в наступающем году посетит Рим, простятся все грехи. Молва разошлась, и к концу недели у базилики стояли тысячи.

Власти Ватикана были удивлены столь внезапным стечением толп. Впрочем, гнать паломников они не стали, а выставили для поклонения вуаль Вероники – плат, которым та отерла кровь с лика Христа, идущего на Голгофу.

ЧТОБЫ ВОЗНАГРАДИТЬ ХОРОШЕЕ ПОВЕДЕНИЕ, ЦЕРКОВЬ ПООЩРЯЛА ВЕРУ В ЧИСТИЛИЩЕ, НЕКИЙ ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ ОЧИСТИТЕЛЬНЫЙ ЭТАП МЕЖДУ ЗЕМНОЙ ЖИЗНЬЮ И ПОПАДАНИЕМ В РАЙ.

Прошло две недели, и папа Бонифаций VIII, наблюдая, как паломники подходят к плату, заметил семью, несущую на плечах ветхого старика. Папа спросил, сколько тому лет, и старец ответил, что первый раз был в Риме сто лет назад, в 1200 году – его тогда принес на плечах отец. И в тот год, уверял старик, всем паломникам, пришедшим в собор Святого Петра, простились грехи.

Ученых послали в архивы – проверять историю, – но никаких свидетельств не нашли. И все же папа не хотел расстраивать гостей, так что в феврале объявил юбилейный год – annus jubileus. С тех пор первый год века считался святым, и пилигримы, приходившие в Рим, обретали прощение.

Теология была примерно такой.

Из-за первородного греха никакая добродетель, сколь угодно великая, не в силах даровать нам место в раю – мы обретаем его лишь по милости Божией. Впрочем, чтобы вознаградить хорошее поведение, Церковь поощряла веру в чистилище, некий промежуточный очистительный этап между земной жизнью и попаданием в рай. Там людей наказывали за их земные прегрешения. Это был компромисс, призванный примирить два противоречащих воззрения – идею справедливого Бога и идею милосердного Бога. А еще это позволяло кающимся измерить тяжесть своих грехов и даже снять часть вины. Срок пребывания души в чистилище могли сократить покаянные дела: молитва, пост, милостыня и паломничество. Отпущение грехов – индульгенция – измерялось в годах. А полное отпущение отменяло и все грехи, и будущее наказание – и могло обелить даже целую жизнь, проведенную во зле.

В папской булле, провозгласившей юбилейный год, утверждалось, будто папа Бонифаций VIII решил воскресить давнюю традицию. На самом деле ничего подобного прежде не случалось. Да, прежний папа, Урбан II, предложил отпустить рыцарям Первого крестового похода их грехи, совершенные в битвах ради Церкви – но это было один только раз. А юбилейный год Бонифация предлагал прощение всем – и повторялся каждые сто лет.

Как только наступала весна, в город ежедневно вливались десятки тысяч пилигримов: аристократы и торговцы, духовенство и миряне, ремесленники и нищие… Толпа грозила снести врата Ватиканского холма, и мост Сант-Анджело – узкий переход через Тибр – трещал под ногами богомольцев.

В Великий Четверг папа Бонифаций приветствовал паломников с балкона Латеранской базилики и зачитал список врагов Церкви, не получивших прощения грехов. В их число вошли сторонники флорентийской партии белых гвельфов, среди которых был Данте Алигьери. Поэт пришел в Рим в юбилейный год вместе с пилигримами и позже, когда писал «Божественную комедию», начал действо именно в Страстной Четверг. И легко понять, почему он столь язвительно прошелся по все возрастающему размаху папских индульгенций. В восемнадцатой канцоне «Ада» он даже сравнил паломников, штурмующих мост Сант-Анджело в юбилейный год, со сводниками и соблазнительницами, заполнившими восьмой круг преисподней.

Да, юбилей позволил Риму вернуть статус христианской столицы – и все же явился свидетельством не только силы, но и слабости. Христиане потеряли Иерусалим, и в торжествах была нотка отчаяния: папский город плохо заменял Палестину. Впрочем, нельзя не признать, что спустя девять лет после падения Акры – последнего государства крестоносцев в Святой Земле – юбилейные годы дали Европе новый центр паломничества.

В последующие годы торжество повторялось много раз и стало главным спектаклем «золотого века» паломнических путешествий. Папа отпускал грехи на десятках больших и малых празднеств – одним из таких и был «год веры», Annus Fidei, рекламу которого я видел на плакатах. И даже сейчас, семь веков спустя, святой год не утратил былой славы.

По крайней мере так сказала Габриэль.

Утром ноги окаменели, а по ступням словно проехался каток. Пока я собирался, прошло то ли два, то ли три часа. Еще столько же ушло на поиски монастырской гостиницы, где я мог бы остаться на выходные. Благо, та нашлась при базилике святого Григория Великого на Целии, выходившей на широкую дорогу от Большого цирка в Колизей. Где-то в полдень я добрался до церкви, упал на кровать и почти на двадцать часов провалился во тьму. Когда я проснулся, то сперва даже не понял, кто я и где нахожусь, но чувствовал себя бодрым и полным сил.

День прошел, и настала Страстная Пятница. Я купил вторую пару ботинок и второй набор карт. Вечером на дороге показались пилигримы: старики-мексиканцы со стрижеными бородками и в мешковатой одежде; балканские девушки в узорчатых платках из шарфов; чета поляков с семью детьми в блейзерах и юбочках; и еще одна семья – вроде французы – с сынишками в одинаковых футболках…

Ветер нагнал облака, но те рассеялись вместе с остатками дня, и в небе остался лишь ровный синий сумрак. Стало прохладно, поток машин уменьшился, и я вышел к паломникам.

Все собирались у арки Константина. Полиция обыскивала очередь, хлопая богомольцев по одежде. Просто так прошла только группа немок-монахинь. Потом людская река хлынула на другую сторону арки и заполнила площадь Колизея. Справа, озаренный пульсирующим сиянием прожекторов, возвышался сам древний амфитеатр, огромный утес, разделенный на камеры; слева был Палатин с руинами древнеримского храма. На развалинах устроили сцену: посередине стоял трон, справа от него виднелись двойные ряды факелов в форме горящего креста. Другие факелы, укрепленные в ветхом кирпиче, шли вдоль края сцены, их было больше. Под кирпичной стеной, у подножия Палатина, стояли барьеры, сдерживая толпу. Дети тянули руки сквозь перекладины, стискивали листки, четки, свечи в цветных чашках, и все ждали, когда начнется Крестный путь.

Настала ночь. Площадь заполнилась народом. Сцену окружили певчие и священники. Весь мир окутывала тьма, и казалось, море теней бьется у стен Колизея. Рядом со мной старик и старушка, держа фонарики, вчитывались в странички крошечных черных Библий. С другой стороны, потирая руки и пожимая плечами, мялись двое мужчин в пляжной одежде. Мелькнула мысль узнать, что там требовалось совершать по чину – все-таки номинально я был протестантом, – но в такой тьме ничего было не разглядеть, а заговорить с незнакомцами я не решался, и потому скоро устал ждать – и мысли потекли неведомо куда, вяло, словно кисель.

Прошло, наверное, часа два, и вдруг люди притихли. На дороге засверкали мигалки полицейских машин: к Палатину приближался кортеж. За сценой припарковался лимузин, и двое мужчин рядом со мной завопили:

Vivа il Papa! Viva il Papa! Да здравствует папа!

Вслед за ними закричали другие, кто-то захлопал в ладоши, и скорбь, охватившая площадь, сменилась ликованием.

VIVА IL PAPA! VIVA IL PAPA!

Минуло девять. Прибыл папа Франциск.

Взглянув поверх сотен голов, я увидел человека в сутане цвета слоновой кости; тот вышел из машины и восходил по лестнице на сцену. Когда он достиг трона, толпа взревела. Юноши, стоявшие передо мной, свистели и гикали. Я хотел закричать вместе с ними, но, когда открыл рот, не смог издать и звука – и снова ощутил себя чужим на этом празднике жизни.

Наконец человек в сутане вскинул руки, и толпа затихла. Он начал говорить. Голос у него оказался слабее, чем я ожидал. Он приветствовал нас парой шаблонных реплик, и пара актеров начала декламировать «Крестный путь»: каждую остановку сопровождали комментарии, подборка молитв и Stabat Mater в исполнении хора. Камеры выхватывали из толпы лица паломников и транслировали вид на экраны, ограждавшие площадь. Когда Иисус упал в первый раз, камера выхватила плачущую женщину. Когда Симон Киринеянин поднял крест Спасителя – мужчину с зажмуренными глазами. Когда Вероника отерла кровь с лика Христа – детей, отчаянно хотевших в туалет и теребящих маму с папой за одежду.

Комментарии писали марониты: они увязывали Страсти Христовы с гонением на восточных христиан. Вверху, над толпой, трепетали на ветру красно-белые флаги Ливана. К ночи ветер стих, и они обвисли.

Мои пальцы онемели от холода. Сзади, в коленях, кололи ледяные иголки. Я стоял под стеной Колизея, не сводил взгляда с экранов и следил за охватом событий. Деревянный крест понесли мимо четырнадцати алтарей; все, кто принял участие в шествии, держали горящие факелы, и рваные сполохи пламени скребли по арочным сводам. У жертвенников крест передавали: индианке в шафранном сари (Стояние III), священнику-китайцу в рясе с алой каймой (Стояние VI) и монахине-нигерийке в кожаной куртке поверх облачения (Стояние X).

Я к тому времени уже подпрыгивал на пятках и считал стояния. Площадь окутали синеватые сумерки. К запахам ночи примешивался едкий факельный дым. Рядом дрожали от холода юноши и зевали старички, муж и жена: они смотрели на сцену и чего-то ждали, но чего именно – этого я разглядеть не мог.

Иисус упал во второй раз. Шествие вышло на площадь. Он упал снова. Люди расступились, и факельщики прошли в брешь. Свечи развеивали тьму, как звезды; толпа мерцала в их дрожащем пламени. Процессия взошла на ступени и двинулась к сцене. С Христа сорвали одежду. Люди прошли мимо трона, мимо папы, мимо храмовых колонн. Христу пробили гвоздями руки и ноги. Флаги пали на землю. Звезды пали с небес. Христос закричал. Христос отдал свою жизнь. Настала тишина. Сцена застыла в молчании. Тело Бога застыло на земле.

С площади мы ушли поздно. Сперва уехал кортеж, за ним – автобус с монахинями. Дороги перекрыли, и мы широкими рядами шли по самой середине улицы. Родители несли спящих детей, пары шли рука об руку, на их лицах я видел усталость – вытерпели! – и легкость святого торжества. Сам я, столь долго простояв среди толпы, чувствовал себя так, будто меня битый час утюжили. Да, на сегодня мне явно хватит зрелищ.

До монастыря я дошел почти в полночь. Двор, гостиница – везде властвовала тишина: ни проблеска в коридорах, ни звука на лестницах. На мгновение мне показалось, будто в церкви поют, я потянул дверь, но та не подалась. Конечно. Заперто. Храм ныне пуст. И камень привалили к двери гроба.

Крестный путь рассказывает о восхождении Христа на Голгофу, к месту распятия. В старой части Иерусалима, в тех местах, где Иисус, по преданию, падал, выстроены капеллы. Традиция проходить Крестный путь – Виа Круцис – сложилась у паломников в том же веке, когда начались римские юбилеи. Когда крестоносцы потеряли Святую Землю, ее новые правители, мамлюки, позволили францисканцам присматривать за христианскими святынями. Те начали устраивать паломничества по Иерусалиму, а позже выстроили в Европе алтари по образу Крестного пути. Подобия этих алтарей были воссозданы во многих соборах и церквях континента, и четырнадцать стояний стали сутью богослужения в Страстную Пятницу.

Как и гораздо более известный символ религиозной сцены – рождественский вертеп, – это была возможность принести домой частичку Святой Земли. И, подобно юбилеям, алтари Крестного пути переносили духовный центр ритуальных паломничеств из прежних королевств крестоносцев.

Это было важно – ведь после первого юбилея прошло совсем немного времени, а Рим уже успел утратить статус главного города Западной Церкви.

Отчасти в этом был виноват папа Бонифаций. Он рассорился с европейскими монархами. Он так долго враждовал с королем Франции, что в 1303 году его заперли в папском дворце в Ананьи. Вскоре он умер от жестокой лихорадки, и пошли слухи, что папа отгрыз себе руки и разбил голову о стены спальни. Его преемник, Бенедикт XI, умер восемь месяцев спустя – на этот раз ходила молва, будто его отравили, – и к концу десятилетия на папский престол, уже в Авиньоне, взошел Климент V.

ИСТОРИКИ ЧАСТО СРАВНИВАЮТ ЭПОХУ СВЯТЫХ ПАЛОМНИЧЕСТВ С РИТУАЛЬНЫМ ТУРИЗМОМ – ПРИВЛЕКАЮТ ВНИМАНИЕ К УДОВОЛЬСТВИЮ ОТ ПЕШИХ ПРОГУЛОК. НО ПРОЙДИТЕ ПАРУ СОТЕН КИЛОМЕТРОВ, И ПОСМОТРИМ, СКОЛЬКО УДОВОЛЬСТВИЯ У ВАС ОСТАНЕТСЯ.

В последующие десятилетия поток паломников, идущих в Рим, неуклонно редел. Петрарка, самый прославленный поэт той эпохи, восклицал: «Франция, Нидерланды и Британия охвачены войной, Германия и Италия искалечены междоусобицей, их города стали грудами пепла; испанские короли с оружием идут друг на друга – никто в Европе уже не ведает Христа, никто не помнит о Нем!» В 1341 году Петрарка стал первым римским лауреатом со времен Античности и вместе с дипломатической миссией отправился в Авиньон – убеждать тогдашнего папу, Климента VI, в том, что необходимо объявить новый юбилей. Изначальные юбилеи – иудейские праздники отпущения грехов, о которых повествует книга Левит, – проводились раз в полвека. Так почему не объявить второй, знаменующий середину столетия?

Климент отказался покинуть Авиньон, но юбилей разрешил, и той же зимой о торжестве возгласили глашатаи.

Франция. Авиньон. Мост через Рону и вид на папский дворец

В 1348 году в Европу проникла «черная смерть». На следующий год, в сентябре, на Рим обрушилось самое страшное землетрясение за всю историю города – тысячи были убиты и покалечены, десятки тысяч лишились крова. Петрарка писал и об этом: «Дома разрушены, стены города пали, храмы стоят в руинах, святилища осквернены, любой закон попран… Латеранский дворец стерт с лица земли; базилика его, мать всех церквей, стоит, лишенная крыши, беззащитная пред ливнем и ветром…»

Паломников, приходящих в Рим, охватывал ужас. Церкви завешивали гобеленами, пытаясь скрыть уродство, но верующие ломали ноги на разбитых полах. А на улицах умирали больные, и их трупы никто не хоронил.

Историки часто сравнивают эпоху святых паломничеств с ритуальным туризмом – привлекают внимание к удовольствию от пеших прогулок, к борьбе с соблазнами пути, к торжествам у великих святынь. Но пройдите пару сотен километров, и посмотрим, сколько удовольствия у вас останется. Уверяю, прежде всего вы заметите только трудности. А в Средние века сюда еще добавлялись войны, болезни и разбойничьи засады. Юбилеи дают нам понять, зачем кому-то вообще требовались такие путешествия: торжества позволяли почувствовать, что Рим – по-прежнему центр мира, а спасение – совсем рядом. Но еще они обнажали всю бессмысленность массового поклонения – ведь эти празднества, как верно заметил Данте, являли не силу набожности, но силу власти. И все же, когда люди знали, что рядом единоверцы… тогда утихали сомнения, уходили страхи. На юбилеи их влекло то же самое, что и на обряды флагеллантов: надежда, страх и безумный душевный трепет, рожденный отречением от себя и абсолютной покорностью.

За весь 1350 год в Риме побывало не меньше миллиона богомольцев. По воскресеньям и в дни торжеств собирались такие толпы, что ни один праздник не обошелся без жертв: людей просто затаптывали – когда четверых, когда шестерых, когда целую дюжину… На этот раз в число святых мест, которые паломники непременно должны были посетить ради отпущения грехов, добавилась Латеранская базилика. Петрарка был среди паломников, и их волнение сполна отражено в его письмах. В базилике, в Святая святых, пребывали ценнейшие реликвии Римско-Католической Церкви – крайняя плоть и пупочный канатик Иисуса. И для Петрарки то был апогей путешествия: он доказывал, что Рим был не просто городом мучеников, не просто столицей апостолов, но домом самого Христа. О государствах крестоносцев можно было забыть – Новый Иерусалим был здесь!

По иронии судьбы, юбилей 1350 года стал лебединой песней Рима: вскоре раздоры пап раскололи Западную Церковь.

В 1378 году в Риме был избран новый папа, Урбан VI. Но в Авиньоне остался антипапа, и католики разделились. Франция, Кастилия, Арагон и Неаполитанское королевство остались верны Авиньону; Англия, Польша, Венгрия и Швеция объединились с Римом, а Священная Римская империя металась как буриданов осел.

Поток паломников снова начал редеть. В ответ Урбан назначил третий юбилей на 1390 год, но умер за одиннадцать недель до срока. С торжеством ничего не получилось; более того, на него не допустили сторонников антипапы. И все же очередной папа римский, Бонифаций IX, уже не мог провозгласить юбилей в 1400 году, не отменив при этом предыдущий.

В последний год XIV столетия на побережье Лигурии возникло очередное движение кающихся – «бьянки». Они рядились в белые одежды, а на ритуалах хлестали себя бичами и молили о прощении. Пока одна группа «бьянок» носилась по Паданской равнине, словно шарик по пинбольной доске, вторая отправилась на юг через Тоскану. К сентябрю они добрались до Рима и той же осенью двинулись вокруг столицы, распевая Stabat Mater и призывая всех к миру.