Текст книги "Жозефина. Письма Наполеона к Жозефине"

Тюрьма, устроенная в Кармелитском монастыре, во времена Террора была едва ли не худшей из тюрем Республики. С узниками там обращались ужасно. Ужас, казалось, был разлит в пространстве. Даже все еще хорошенькие лица узниц, в избытке встречавшиеся там, неспособны были скрасить этот ад.

Одна человеческая трагедия сменяла другую, и кровь убитых, оставляя следы на стенах, запекалась слоями.

Сырость в казематах была такая, что заключенным по утрам приходилось выжимать платье. От смрада невозможно было спрятаться, как и от гадких насекомых…

Только представьте: с залитых солнцем и напоенных волшебными ароматами счастливых островов попасть в этот погреб, в эту клоаку, в этот гнойник! Вся жизнь Жозефины состояла из подобных контрастов…

Жозефина оказалась в тюрьме по приказу тюильрийской секции революционного Комитета:

«Консьерж арестного дома Кармелитов примет гражданку Богарне, жену генерала, заподозренную на основании закона от 17 сентября с.г., для содержания ее там впредь до изменения приказа в целях общественной безопасности.

Дан в Комитете 2 флореаля II года Республики[3]3
  21 апреля 1794 г.


[Закрыть]

единой и нераздельной.

Пито, Гаррик, Моро, Лакомб, Годи, Луи-Франсуа Шарве, Дорнет».

Александр, заключенный в эту же тюрьму, провел там до дня прибытия Жозефины полтора месяца. Виделись ли они? А если виделись, то вспомнили ли перед лицом смерти былые наслаждения страсти?

Несмотря на то, что в тюрьме женщины были отделены от мужчин, свидания Александра и Жозефины исключить нельзя. Возможно, гражданин Роблятр, консьерж тюрьмы, с пониманием относился к такому аргументу, как деньги…

Что касается Жозефины и ее мужа, то имеется более, нежели предположение (впрочем, менее, чем доказательство), – прощальное письмо приговоренного. Накануне смерти Александр пишет Жозефине из Консьержери, куда был переведен для допроса. Сравните это письмо с письмом, присланным с Мартиники ровно за одиннадцать лет и пятнадцать дней до того.

«4 термидора II года Французской Республики[4]4
  22 июля 1794 г.


[Закрыть],

единой и нераздельной.

Все признаки чего-то вроде допроса, произведенного сегодня большому числу заключенных, указывают на то, что я – жертва злодейской клеветы нескольких аристократов, так называемых патриотов этого дома. Предчувствие, что эта адская махинация будет преследовать меня и в революционном трибунале, не оставляет никакой надежды ни увидать тебя, мой друг, ни обнять милых детей.

Не буду говорить тебе о моем сожалении: моя нежная любовь к вам, братская привязанность, соединяющая меня с тобой, не допустят с твоей стороны никаких сомнений относительно чувства, с которым я уйду из жизни при таких обстоятельствах. Мне равно жаль расстаться с любимой мной родиной, за которую я бы желал тысячу раз отдать жизнь, как жаль и того, что я не только не смогу более служить ей, но что она, видя мое исчезновение со своей груди, будет предполагать во мне дурного гражданина.

Эта душераздирающая мысль не дозволяет мне не поручить тебе заботиться о моей памяти. Старайся ее реабилитировать, доказывая, что жизнь, целиком посвященная служению своей стране и тому, чтобы доставить торжество свободе и равенству, должна в глазах народа уничтожить гнусных клеветников, набранных преимущественно из числа людей подозрительных.

Эта работа должна быть отсрочена, потому что во время революционных бурь великий народ, сражающийся, чтобы сорвать с себя оковы, должен проникнуться справедливым недоверием. Только потом он начнет больше бояться наказать невинного, чем оправдать виновного.

Я умру с тем спокойствием, которое, однако, позволяет чувствовать самые нежные привязанности, и с тем мужеством, которое характеризует человека свободного, совесть чистую и душу честную, более всего стремящуюся в своих желаниях к преуспеянию Республики.

Прощай, мой друг, пусть тебя утешают мои дети, и ты утешай их, просвещая. И в особенности научи их тому, что силой добродетелей и доблестей гражданских должны они изгладить воспоминание о моей казни и напомнить национальной признательности о моих заслугах.

Прощай, ты знаешь, кого я люблю, будь их утешительницей и своими стараниями продли мою жизнь в их сердцах.

Прощай, в последний раз в жизни прижимаю к сердцу тебя и милых моих детей…»

Как ответила Жозефина на это письмо? Скоро увидите. А что она сделала для восстановления поруганной и оскорбленной памяти Богарне? Ничего. Она ли напоминает в VII году, что гильотинированный был доведен до эшафота клеветой? Нет. Благодаря ли ей украсил бюст Богарне главную лестницу Люксембургского дворца в консервативном Сенате во время Империи? Нет.

Что же из этого следует? Она жила, как многие, как все. Она и любила так же.

Ко времени, когда до Жозефины дошло письмо Александра, она пробыла в тюрьме уже 83 дня. Еще 15 дней, и она будет свободна.

Опьяненная воздухом свободы, она утешится во всем до такой степени, что впоследствии будет в состоянии без излишней горечи рассказывать о ста днях заключения.

«Это – птичка с островов, вылетевшая из клетки. В числе выпущенных сегодня, 19 термидора[5]5
  6 августа 1794 г.


[Закрыть], – пишет гражданин Куатанн, – находилась гражданка Богарне.

Эта женщина была здесь общей любимицей. Радостная весть, что Тальен придет облегчить ее мучения, снять ее оковы, вызвала тысячи аплодисментов, от которых она так расчувствовалась, что ей сделалось дурно. Придя в себя, она простилась с нами и вышла среди пожеланий и благословений всего дома».

В этой тюрьме креолка нашла Гоша.

Гош попал в тюрьму десятью днями раньше Жозефины. Вот приказ об его аресте:

«22 жерминаля II года Французской Республики[6]6
  11 апреля 1794 г.


[Закрыть],

единой и нераздельной.

Комитет общественного спасения постановляет, что генерал Гош будет арестован и препровожден в арестный дом Кармелитов, чтобы содержаться там впредь до нового распоряжения.

Сен-Жюст, Колло д’Эрбуа, Барер, Приёр, Карно, Кутон, Линде, Бийо-Варенн».

Из Кармелитской тюрьмы он был препровожден 27 флореаля (16 мая) в Консьержери. Там он дождался термидора, а с ним, 17-го (4 августа), и свободы. Двадцать восемь дней спустя он получил назначение в армию на берега Шербура, куда и выехал.

В письме двоюродному брату, наряду с инструкциями относительно заказа форменного платья, есть такие строки: «Что поделывает моя маленькая женка? Оставляет ли она тебя хоть на минутку в покое? Обними ее за меня, но не более. Очень боюсь, что Париж ей надоел. Я очень болен и не сознаю даже, что значит любить. Право же, это тяжелое бремя».

Не Жозефина ли эта маленькая женка? Нет, конечно. Потому что Гош в это время был женат законным браком, и этой жене, которую его смерть поставит в затруднительное положение, Первый консул назначит пенсию в 6000 франков.

Гош питал, по словам Барраса, к своей молодой и добродетельной супруге нежное уважение. Он мог изменять ей. Но бросить и забыть из-за мимолетного волокитства (вроде связи с вдовой Богарне) не мог.

А существовала ли на самом деле связь будущего умиротворителя Вандеи с будущей императрицей? Так как в таких делах существенных доказательств почти никогда представить невозможно, то решающее значение принадлежит здесь предположениям.

Со стороны Жозефины это легко допустимо. Со стороны Гоша допустимо с еще большей легкостью. Он столь же великий волокита, сколь и великий генерал.

В письме кузине, из которого целомудренно вычеркнуты скабрезные места, Гош просит назвать одного из своих крестников Лазарем и добавляет: «Уверяю тебя, милая кузина, что если он будет похож на меня, то это будет плохая шутка, свидетельствующая о моем поведении в Париже. Это между нами. Думаю, моя кузиночка молчалива».

Гош проявлял необычайную предусмотрительность. Бегая день и ночь, он старался делать вид, что бегал не за женщинами. Пусть будет так, но если это женщины бегали за ним?

Репутация Гоша как дамского угодника установилась до такой степени, что Гойе, извещая одного из друзей о назначении генерала военным министром и сожалея о годах, не позволивших принять эту должность, писал: «С большим удовольствием дал бы я ему один из моих самых счастливых годов. Но этот подарок, который с большей охотой сделают ему наши хорошенькие женщины, к сожалению, невозможен».

Кроме того, известно буквально гибельное влияние, оказанное на Гоша любовными излишествами. «Вы знаете, – говорил Виктор Сарду, – он был болен… Ему прописывали лошадиные лекарства, вот что уморило его».

На другой же день после смерти генерала разнесся подобный – и даже правдоподобный, если не достоверный – слух. Биография 1827 года повторяет его в следующих выражениях: «Утверждают, что Гош умер единственно от последствий невоздержности и что окончательно свела его в могилу молодая супруга, на которой он незадолго перед тем женился и которую страстно любил».

Итак, что до Гоша, то сомневаться не приходится. Он мог пойти на связь с креолкой. Красавец, он мог понравиться Жозефине.

Баррас говорит: «Это был один из наших красивейших мужчин, по сложению скорее Геркулес, чем Аполлон». Монгальяр подтверждает это свидетельство, добавляя, что он был «наделен самыми привлекательными формами».

Любовный роман, который начинался в тюрьме и в который верят даже историки-скептики, продолжался недолго: не более двадцати шести дней, если предположить, что Жозефина бросилась в объятия Гоша в самый день своего прибытия в заточение. (Это ни в коей мере не делает менее правдоподобным свидание Жозефины с Александром.)

Гош, по словам Барраса, будто бы не без стыда оправдывался в связи с Жозефиной: «Нужно было находиться с ней в тюрьме, – говорил он, – чтобы быть в состоянии так интимно сойтись. На свободе это было бы непростительно».

Однако и на свободе эта связь продолжалась. Правда, недолго – на этот раз двадцать один или двадцать два дня.

Говорили, что Жозефина воспользовалась ими, чтобы попытаться уговорить Гоша на развод. «Гордый Гош» с «ужасом» отверг эти притязания, «решительно» заявив креолке: «Можно, конечно, обойтись на минуту непотребной женщиной вместо любовницы, но никак нельзя брать ее в законные супруги».

Это послужило одним из поводов к разрыву.

Монгальяр указывает еще и второй: «Незадолго до смерти Гош не скрывал отвращения, внушаемого ему подобной связью, ибо Жозефина беспрестанно просила у него денег».

Баррас согласен с Монгальяром. Он пишет: «Хотя и казалось, что для мадам Богарне позывом для начала связей были плотские желания, самое ее распутство было сугубо рассудочным, сердце не участвовало в наслаждениях тела. Любя всегда только по расчету, похотливая креолка не теряла из виду деловые соображения даже тогда, когда ее считали покоренной и покинутой. Деловым соображениям Жозефина принесла в жертву всё. И так же, как говорили об одной особе, предшествовавшей ей в этом жанре эксплуатации, "она готова была черпать золото из черепа возлюбленного"».

Это обычная манера Барраса выражаться. Он не привык сдерживаться.

Теперь скажем о третьем поводе для разрыва между Жозефиной и Гошем и сошлемся в этом на Барраса.

Упомянув между прочим об адъютанте Гоша, «который, передавая письмо генерала мадам Богарне, был соблазнен ею», Баррас говорит: «Генерал Гош ставил мадам Богарне в упрек и капризы менее изысканные». И тут же в качестве доказательства цитирует письмо генерала Гоша: «Что касается Розы, то пусть оставит меня в покое. Я отдаю ее Ван Акерну, стремянному».

Баррас замечает: «Роза – одно из имен мадам Таше ля Пажери. Так мы называли ее между собой. Бонапарт впоследствии заменил его именем Жозефины, которое нашел менее фамильярным, менее истрепанным предшественниками и более возвышенным и пригодным для великой будущности, так же как и он сам, со временем, стал зваться не Буонапарте, а Бонапарт, а потом и просто – Наполеон, когда признал это имя более громким и звучным».

Гош решил расстаться с Жозефиной, потому что ему стало известно о ее связи с Ван Акерном.

Ван Акерн, мужчина «колоссального роста и пропорциональной силы», был предметом особого внимания со стороны Жозефины. Угадываете, какими намеками мог Баррас подчеркивать «эту пропорциональную силу»?..

Вдова гильотинированного, говорят, сделала стремянному много подарков: свой портрет в золотом медальоне, золотую цепочку и т. д.

А что мешало ей так поступить? Уж не стыдливость ли?

Несколько лет спустя Жозефина точно так же задарит Шарля, «смешного каламбуриста». Она осыплет его драгоценностями, покроет его ими, как содержанку.

Не в пользу Жозефины в этом случае привычка, вывезенная с Мартиники. Жозефина мотовка по натуре. Ни одна женщина не проматывала состояние так легкомысленно и быстро, как Жозефина. Кроме того, она раздавала направо и налево свои бриллианты, платья, шали… Достаточно было кому-нибудь из знакомых дам выразить восхищение изящной вещью. Иногда и мужчины поступали подобным образом.

От Барраса мы узнаем, что после смерти генерала его секретарь передал Жозефине любовные письма, которые она написала Гошу – заключенному Кармелитской тюрьмы. Верить ли в существование этих писем? Не в большей степени, чем всему, что пишет Баррас… Но и не в меньшей.

* * *

День, когда Жозефина вышла на свободу, и день, когда вдова Богарне станет гражданкой Бонапарт, разделяет немногим более года.

Так как же оценить первый период жизни креолки? И какое влияние окажет он на дальнейшую ее судьбу?

Первый брак заставил Жозефину разучиться любить. Отныне она – только сладострастная арфа, красивый инструмент, чьи томные струны начинают дрожать, едва их коснутся ловкие пальцы. Грубые или нежные, неважно… И Жозефина будет дрожать, часто преданная власти сладострастия больше, нежели чему-либо иному.

Она изведала любовь вольной птичкой, затерянной среди дикой природы островов, на Мартинике, где Александр почуял затаенную страстность ее скороспелой зрелости. Там она любила. Потому что там было средоточие, фокус, центр ее жизни. Она умела по-настоящему любить только среди темных ночей, полных аромата и звезд.

Когда, предназначенная неизвестному супругу, она прибыла во Францию, какие горизонты открывались ей? Горизонты улицы Тевено. Известно, какими они были…

В угрюмом, холодном, застывшем в своей пышности доме познала она всю горечь воспоминаний, всю тоску безрадостного изгнания из рая.

Мог ли Александр заменить ей прекрасное и милое прошлое? Сомнительно.

Вот истоки медленного, но неумолимого разъединения между супругами.

Что потом?

Голова Александра скатывается с плеч…

И Жозефина забывает об Александре.

Если памяти можно изменить, то Жозефина ей изменяет.

О, если бы богам было угодно, чтобы Жозефина чти-

Вдова гильотинированного

На другой день после падения Робеспьера Жозефина очутилась в Париже, впавшем благодаря Республике в бражничество. Оставшаяся одна, она вынуждена занимать у всех, кто может явить христианское снисхождение к вдове без кредита. Жозефина подписывает векселя, допускает кредиторов опротестовывать их, возобновляет кредит, отбивается, взятая за горло посредниками.

Инстинктивно в Жозефине просыпается публичная женщина.

Ей нечего есть, а она желает иметь карету. И у кого же вдова Богарне просит ее? У Комитета общественного спасения!

О! Она берется за это очень умело, с изощренной хитростью. Если послушать Жозефину, Александр Богарне оставил, покидая Рейнскую армию, лошадей, которыми воспользовались представители народа. Очень смиренно она просит о возмещении этой потери какой бы то ни было суммой. За отсутствием денежного возмещения она удовлетворилась бы тремя лошадьми и каретой…

И она их получила! Правда, ей в этот момент нечем было заплатить за меру овса для своих бурок, но она занимает деньги и все-таки разъезжает в экипаже.

В этой спекуляции сказалась вся натура креолки. Ах, как вовремя вспомнила она об Александре… Но как ненадолго…

При Директории, называемой Дезинкуром «правлением террора», а Имбером де Сент-Аманом «пародией на правление», один за другим открываются салоны. Там обсуждают дела столь же нечистые, как и романы, которые там завязываются.

Салон Терезии Тальен из их числа. Среди завсегдатаев, этих пройдох, сплетников, этой банды «животов» и «глоток», Терезия была царицей. Ее муж – знаменитый Тальен, «чувствительный гильотинер», как назвал его Мишле.

Отчего бы Жозефине выказывать отвращение к посещениям такого салона, ей, ищущей приключений и содержателей?

Она найдет там и то и другое в лице Барраса и в то же время настолько сойдется с Терезией, что заставит некоего писателя сказать, что «она не стеснялась компрометировать себя открытой близостью с мадам Тальен».

Но нельзя требовать достоинства от вдовы гильотинированного, Жозефины III года Республики и эпохи Директории.

Впрочем, дружба с Терезией, этой Богоматерью Термидора, переживет Директорию. Конец ей положит лишь Наполеон. Он потребует ссылки «ужасной и позорной женщины». Терезия покорится судьбе без злобы, с долей меланхолического разочарования. Меланхолия всегда удачно сочеталась в ней с обходительностью. Отзвук этого настроения доносит до нас записка, посланная в 1800 году Терезией бывшей подруге, слишком быстро примирившейся с разрывом, Жозефине, жене Первого консула Французской Республики:

«Мадам де Бонапарт

в Тюильрийский дворец.

25 вандемьера IX года[7]7
  17 октября 1800 г.


[Закрыть].

Гражданин Бронувиль желает проникнуть к вам, мой старинный друг. Он полагает, что мое письмо может помочь ему и окажется достаточным, чтобы заинтересовать вас в его пользу.

Разочарованная временем, обстоятельствами и вашим сердцем, я нисколько не предаюсь сладкому заблуждению, но не могу отказать в подтверждении моего сочувствия человеку, двадцать пять лет служившему правительству, человеку, потерявшему всё во время революционного кризиса. Для него это надежда на счастье, а для меня – случай напомнить вам, что моя дружба может противостоять всем испытаниям и окончится только с моей смертью.

Терезия Кабаррюс-Тальен».

Какой прием оказала Жозефина подателю этой рекомендации? Не знаем. Но, вероятно, не указала ему на дверь. Наглость (в отличие от насмешек) всегда казалась Жозефине симпатичной.

Жозефина, уже закаленная в салоне Тальен, устремилась в салон Барраса, носителя двух чинов – директора и сплетника. Сам Баррас уверяет, что вдова Богарне отправилась с Терезией туда исключительно для того, чтобы попасть в его общество. Возможно. Из-за таких пустяков Баррас врать бы не стал.

Официальный салон в Люксембургском дворце представлял собой странное место. Там играли вовсю, и бешеные ставки превращали салон в игорный дом. Там, среди развращенных аристократов, потерянных женщин и банкротов, готовились те воровские дела, «доходы от которых разделял Баррас», – как утверждает Тьебо.

Чтобы быть принятым в этом непотребном доме или, если угодно, салоне, нужно было, по словам Массона, «выставлять напоказ тело».

И Жозефина демонстрировала свое тело с откровенностью, выходящей далеко за границы приличий. «На Жозефине было платье розовое с белым, драпированное сверху донизу, со шлейфом, отделанное по подолу черной бахромой. На корсаже нет никакой косынки. Короткие рукава из черного газа. Длинные, выше локтя, перчатки орехового цвета, очень идущего этой прекрасной фиалке. Желтые сафьяновые башмаки. Чулки белые с зелеными стрелками.

Если она и носит прическу по-этрусски, украшенную лентами, то, я уверен, не для того, чтобы быть похожей на древность. Подражать моде – вот вся претензия доброй Жозефины. Но выходит само собой, что знаменитая мадам де Богарне предписывает моду».

Не знаем, откуда взялось это щегольское дезабилье, но, конечно, оно должно было недурно выглядеть на креолке. «На корсаже никакой косынки»! Тогда женская нравственность одобрялась менее всего, и один журналист писал: «Уже более двух тысяч лет женщины носят сорочки – анахронизм, переживший себя». Жозефина и ее подруги сочли элегантным не носить их.

Баррас устраивал пышные приемы и шумные танцевальные вечера.

Как танцевали у Барраса, можно прочесть у Арсена Гуссе:

«Мадам Тальен, мадам Богарне, мадам Рекамье были одеты, как тогда говорили, "на радость Творца", настолько они умели принимать вид раздетых. Входя в салон, каждая держала на руке хламиду.

Лишь только скрипки подавали сигнал, они храбро устремлялись на свои грациозные представления и, вооруженные этой легкой тканью, принимали при помощи покрывала позы – то самые страстные, то самые целомудренные. Легкая ткань служила то вуалью, скрывающей влюбленную или ее волнение; то драпировкой, защищающей испуганную стыдливость; то это был пояс – пояс Венеры, завязываемый рукой Граций и развязываемый рукой Амура.

Нельзя вообразить себе более восхитительных представлений.

Сколько раз доходило до того, что мадам Тальен, мадам Рекамье и мадам Богарне, сопровождаемых раззолоченной толпой энтузиастов, относили полумертвыми в соседний будуар».

Миленький отрывок. И спектакль наверняка был очень мил… И никто не позаботился спросить, сколько месяцев прошло с тех пор, как овдовела прекрасная исполнительница одной из партий страстного трио. Баррас называл это трио богинями своего разума.

Ответьте, возможны ли сомнения касательно отношений, существовавших между Баррасом и той, в которой маркиз де Сад усмотрел «сильнейшее стремление к наслаждениям»?

Тьебо в этом не сомневается, Монгальяр говорит: «Баррас принял мадам Богарне в свой гарем», и, наконец, сам Баррас в этом признается. По этому поводу Массон решился заметить, и правильно: «Смею думать, что Баррас, быть может, не слишком ее оклеветал».

В ту эпоху связь вдовы и директора вызывала так мало сомнений, что когда Жозефину приглашали быть крестной матерью, то крестным отцом спешили пригласить Барраса. Так было даже после брака Жозефины с Бонапартом, во время пребывания генерала в Египте. Бувье пишет: «За соединением двух имен (Жозефины и Барраса) крылась констатация родителями известной интимности между этими двумя лицами».

В мемуарах Барраса есть сцена, которую издатель заменил точками. Свое решение он объяснил так: «Неблагопристойность выражений в этом месте такова, что я, предоставляя Баррасу возможность достаточно ясно выразить его мысль, из уважения к читателю должен был вычеркнуть несколько строчек».

Вот этот пассаж:

«Сжимая меня в объятиях, она упрекала меня, что я не люблю ее более, повторяя, что я был для нее дороже всего на свете, был тем, от кого она не могла отрешиться даже в тот момент, когда становилась женой маленького генерала…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я очутился почти в положении Иосифа перед женой Пентефрия. Однако я солгал бы, если бы приписал себе жестокость молодого министра фараона…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я вышел с мадам Богарне из моего кабинета не без некоторого смущения с моей стороны».

Впрочем, и сам Баррас беспокоился о мнении читателей. Поэтому на странице, предшествующей этому описанию, он позаботился отрекомендоваться: «Француз, воспитанный в правилах рыцарства».

Относительно любовной связи с креолкой Баррас заявляет: «С моей стороны мало гордости, другие даже сказали бы, много скромности в этом разоблачении». Действительно. Не только Люксембургский дворец был свидетелем романтических сцен. Подобное еженедельно происходило в Круасси, где Жозефина купила загородный домик. Раз в неделю она устраивала там Баррасу и его свите наилучший прием. Подавались пулярки, примеры (первые фрукты и овощи сезона), изысканные вина. Затруднения возникали с посудой. Ее занимали у соседа – Паскьё.

Позже Жозефине придется встретиться с этим свидетелем ее шалостей времен Директории. Паскьё, тогда начальник департамента по приему прошений и префект полиции его императорского величества, оказался порядочным человеком. Он совершенно не узнал свою соседку по Круасси и позабыл всё. Но потом все-таки вспомнил – в мемуарах.

Доказательства связи с Баррасом со стороны Жозефины довольно незначительны. Причина – отчасти лень Жозефины к писанью, та лень, благодаря которой ее автографы ценятся на вес золота. Мы нашли только два письма Жозефины к Баррасу. Оба помечены первым годом супружества, до ссоры Бонапарта с Баррасом.

Тридцать первого августа Жозефина пишет Баррасу, браня его за то, что он не пришел ее навестить, и добавляет: «Если бы я не была женщиной доброй, я бы обиделась. По счастью, я не злопамятна. Итак, с удовольствием принимаю ваше приглашение на завтрашний день».

В самом деле, она нисколько не обиделась, потому что потом прислала ему 4 сентября из Милана ящик ликеров «с чувством нежнейшей дружбы».

Вообще более чем вероятно, что любовные письма Жозефины к Баррасу были редки. Иначе он, хвалясь своим рыцарством, не преминул бы их опубликовать.

Баррас хранит молчание и о денежных просьбах Жозефины в свой адрес. Он говорит, что такие просьбы обращены были к Гошу. Монгальяр меняет их ролями, и кто знает, не он ли прав в данном случае? «Креолка, – говорит он, – была большая мотовка… Ее поведение заставляло ее прибегать ко всем уверткам любезничания. Однажды она послала мадам X., близкую свою подругу, в Люксембургский дворец, чтобы добыть денег. Баррас не давал, уверяя, что его кошелек пуст. Дама, бывшая тоже одной из фавориток президента, увидала ключ от письменного стола, отперла стол и взяла все, что нашла там: "Нужно, милый, – сказала она, – чтобы ваши любовницы ни в чем не нуждались. Разве они не служат вам согласно вашим вкусам?" И Баррас разразился хохотом».

Мемуары Барраса навязывают Жозефине и другую роль. Говоря о Мальмезоне, где со временем поселилась гражданка Бонапарт, он уверяет, что она в качестве незаинтересованной «поставщицы» желала там «угодить на все вкусы, даже когда выбор падал не на нее».

В этом обвинении Жозефины Баррас имел предшественника. В памфлете Леви Гольдшмидта читаем: «В настоящее время она (разведенная Жозефина) имеет сношения с мадам Кампан, директрисой пансиона Экуан. И когда иностранцы являются к ней на поклон, она умеет пленять их присутствием хорошеньких пансионерок… Ее милости оплачиваются непреложным аргументом Базиля… Нельзя всегда быть тем, чем были…»