Текст книги "Приключения Ромена Кальбри"

Глава VII
Побег

Уже давно я вынашивал мысль о побеге. Всякий раз, когда я был очень голоден или после наказания – а то и другое случалось почти каждый день, – я мечтал о том, как убегу из Доля в Гавр и поступлю на корабль. Когда дяди не было дома, я занимался изучением маршрута по большой карте Нормандии, которая была прибита на лестнице. Я сделал себе деревянный циркуль и измерял им расстояния, как учил меня де Бигорель. Из Доля через Понторсон я дойду до Авранша, там переночую. Из Авранша в Вилье-Бокаж, затем в Каэн-Дозюлэ и через Пон-Левэк в Гонфлер. Это займет неделю – не больше. Фунт хлеба стоил тогда три су; следовательно, если бы я мог скопить двадцать четыре су, я бы дорогой не умер с голода. Но откуда взять столько денег – целых двадцать четыре су? Я становился в тупик перед этим непреодолимым препятствием.

Теперь же, запертый в своей комнате, обмывая голову под краном, чтобы остановить кровь, я не видел более причин откладывать свое путешествие, меня больше не смущало то, что у меня нет ни единого су. Теперь уже весна, в лесах есть в гнездах яйца птиц, иногда там находят и деньги. Наконец, почему бы мне не встретить возницу, который согласится меня подвезти? Возможно, я даже получу и кусок хлеба в качестве платы за то, что буду править лошадьми, пока возница будет спать. Тут нет ничего невозможного, все это вполне может получиться. В Гавре – я не сомневался в этом! – капитан возьмет меня на корабль юнгой. Когда я вернусь домой в Пор-Дье, я отдам матери весь свой заработок. Ну, а если случится кораблекрушение? Что же, тем лучше: пустынный остров, дикари, попугай!.. О, Робинзон!..

Я уже не чувствовал боли от раны на голове и даже позабыл, что не обедал.

Каждое воскресенье дядя с раннего утра уходил в новое имение и возвращался только поздно вечером. Как хорошо, что сегодня суббота! С субботы до понедельника мы обычно не виделись с ним. Если я убегу сейчас же, то до понедельника пройдет целых тридцать шесть часов. Надо выйти, конечно, не через запертые двери, а через окно первого этажа во двор, где я пролезу через дыру Пато в сад Бугура, оттуда мне легко будет выбраться в поле.

Весь этот план я придумал, лежа в постели, ожидая только, когда дядя уснет, чтобы привести его в исполнение.

Скоро я услышал, как дядя ушел в свою комнату, но он сейчас же и вышел оттуда. Мне показалось, что он поднимается осторожно по лестнице. Его, очевидно, тревожит мысль, что я могу уйти к матери, и он идет посмотреть на меня. Он тихонько отворил дверь и осторожно подошел к моей постели. Я лежал лицом к стене и не мог его видеть, но я видел дрожащую тень на стене от его руки, которой он прикрывал пламя свечи. Я притворился спящим глубоким сном, но почувствовал, что он наклонился ко мне, осветил мою голову и поднял потихоньку волосы, которые прикрывали мою рану.

– Ничего, пустяк, – сказал он вполголоса и ушел так же тихо, как пришел.

Подобная осторожность и внимание еще вчера могли бы заставить меня переменить решение, но теперь было слишком поздно: я уже в воображении слышал запах моря и шум его волн, я уже был на пути к неизвестному.

Через час после ухода дяди, когда, по моим расчетам, он должен был уснуть, я встал и принялся собираться в путь. Я завязал в платок две рубашки, чулки. Одну минуту я колебался: не надеть ли мне парадное платье, которое я надевал к первой исповеди и которое, как мне казалось, придавало мне больше солидности, но потом решил, что куртка и панталоны из грубого матросского сукна в дороге гораздо практичнее. Ботинки я взял в руки, чтобы не стучать, и вышел из комнаты.

Едва я закрыл дверь, как мне в голову пришла блестящая идея. Я вернулся. Луны не было, но ночь не была темной, и предметы можно было различать в темноте. Я взял стул, кое-как пристроил его на своей кровати и влез на него: так я мог достать до крокодила, висящего под потолком. Я перерезал веревку, и крокодил шлепнулся прямо на кровать. Тогда я слез на пол. Уложив крокодила в постель, я прикрыл его с головой одеялом.

Представив себе физиономию дяди, когда он вернется и найдет в моей постели спящего крокодила, я расхохотался.

Представив себе физиономию дяди, когда он вернется в понедельник и найдет в моей постели спящего крокодила, я расхохотался: чего доброго, он вообразит, что меня съел этот крокодил. Эта шутка была моей благодарностью дяде за «заботу и учение».

Удивительно, какую уверенность придают человеку четыре стены и потолок над головой! Когда я очутился в саду Бугура после того, как, цепляясь за стену, благополучно добрался до земли, мне уже не было так смешно. Я с беспокойством оглядывался вокруг: кусты в темноте принимали фантастические очертания, в чаще ветвей зияли какие-то черные дыры, на которые я старался не смотреть. Легкий ветерок прошелся по ветвям, листья зашелестели. Не зная, что предпринять, я бросился в будку Пато. О, Пато, мой милый Пато! Если бы ты был здесь, я, может быть, и не убежал бы.

Я всегда считал себя храбрым; но что же стало со мной теперь? Мои ноги отказывались бежать, зубы стучали. В конце концов мне стало стыдно, что я такой трус. Я подбадривал себя изо всех сил: ведь если я так боюсь, то не лучше ли мне вернуться к дяде? Я выбрался из собачьей будки и пошел прямо к дереву с раскинутыми ветвями, которое, казалось, говорило: ты не уйдешь далеко. Оно не шевелилось, но птицы, испуганные шумом моих шагов, разлетелись с криком. Напугав других, я приободрился сам и подошел к стене, отделяющей сад от поля, перебросил свой узелок, а потом и сам перелез через нее. На всем пространстве, сколько мог охватить глаз, поле было пустынно, стояла оглушительная тишина – ни звука кругом. Я соскочил на землю и побежал.

Я бежал, не останавливаясь, больше часа. Мне было страшно. Мне казалось, что если я остановлюсь, то умру от страха. Наконец дыхание мое сбилось окончательно, я остановился и оглянулся: передо мной был луг, на лугу была плотина, которая отделяла мутные болотные воды от моря. Было время сенокоса. Через дымку белого пара я различал сметанные на лугу копны и дорогу. Я выбежал на луг и бросился в сено. Вероятно, я прошел больше двух лье, теперь я чуть ли не на краю света и могу, наконец, передохнуть вдали от дяди и его щедрот.

Взволнованный, утомленный ходьбой, с ноющей раной на голове, ослабевший от голода, измученный, усталый, я лежал на сене и ждал рассвета. Вскоре, убаюканный кваканьем лягушек в болоте, под их оглушительный концерт я заснул.

Проснулся я от утреннего холода и сырости, которых мне не приходилось испытывать прежде. Звезды побледнели. Большие белые полосы прорезывали синеву ночи, по лугу тянулся туман, он стлался, как дым от сырых дров. Моя одежда промокла насквозь, будто я вылез из воды. Я дрожал всем телом от холода. Хотя сено и согревало меня с одной стороны, но с другой его охлаждала роса.

Но еще более, чем холод, меня мучило сознание одиночества и беспомощности. Меня охватило смутное беспокойство и страх перед неизвестным будущим и неопределенным настоящим. Кораблекрушение, необитаемый остров не казались мне теперь такими заманчивыми, как вчера. Я приходил в отчаяние от одной мысли, что я не вернусь домой, что я никогда не увижу свою маму, и мои глаза наполнялись слезами. Несмотря на холод, я сидел неподвижно, склонив голову на руки.

После некоторого размышления я пришел к другому решению: я пойду прямо в Пор-Дье. Я не могу отправиться в Гавр, не повидав матери. Вечером я могу спрятаться в рубке нашего корабля, защищающего дом от морских ветров, и пробыть там до утра. Она и не узнает, что я был совсем рядом с ней. По крайней мере, я унесу с собой воспоминание и, если я не прав, оставляя ее одну, то мне самому, во всяком случае, не будет так тяжело.

Я взял свой узелок. Сегодня мне надо было пройти хотя бы двенадцать лье, и больше мне нельзя было терять ни минуты. Скоро взойдет солнце. Издали уже стало слышно щебетание птиц.

Я собрался с силами и пошел, и мне уже не было так грустно и тяжело; розовое зарево на востоке согревало своим светом и меня, и мои мысли, и все вокруг. Отчаяние, навеянное темнотой, рассеялось.

Туман, клубясь, поднимался над землей, на его беловатом фоне выступали темные старые подрезанные кроны ив.

Легкий ветерок пробежал по деревьям, стряхивая ночную росу. Трава и цветы, просыпаясь, тянулись навстречу солнечным лучам. Легкий аромат цветов наполнял воздух. Наступал день.

Мне вскоре пришлось подумать и о том, что природа, конечно, прекрасна и ею можно любоваться, но не мешало бы и подкрепиться: всюду меня окружали цветы, а плодов нигде не было видно. Может быть, мне и не следовало рассчитывать на случай, надеясь, что меня где-нибудь покормят или что я найду что-нибудь поесть.

Пройдя еще несколько шагов, я почувствовал сильнейший голод. В полях решительно ничего съедобного не было. В деревнях, через которые я проходил, по случаю воскресенья на столах у трактиров стояли блюда с большими кусками мяса. На окнах и прилавках в булочных лежали караваи хлеба, и золотистые лепешки распространяли запах поджаренного масла. При одном только взгляде на них у меня текли слюнки и сосало под ложечкой.

Когда один несчастный должник дяди жаловался ему, что он умирает с голоду, дядя не преминул посоветовать ему затянуть потуже поясок. И вот теперь я тоже попробовал это средство. Вероятно, те, кто указывает на это средство, никогда не применяли его. Я стянул жилетку на животе так, что едва мог дышать, мне стало жарко, но голод не утихал. Я решил, что если я буду меньше думать о нем, то буду меньше страдать, и я запел. Люди на дороге с удивлением оборачивались на мальчишку, который едва плелся с узелком в руках и во все горло распевал какие-то песни.

Песни не удавались – горло совсем пересохло. К голоду прибавилась жажда. К счастью, жажду утолить было проще: по дороге попадались ручейки, сбегающие к морю, и скоро мне попался один из них. Я выбрал чистенькое местечко, стал на колени, прилег к ручью и начал пить. Я пил, сколько мог выпить: нужно было наполнить желудок, если не пищей, то хотя бы водой. Помнится, однажды во время лихорадки я не ел четыре или пять дней, только пил воду.

Четверть часа спустя я обливался потом: это вода под влиянием солнца выходила наружу. Ужасная истома отнимала у меня последние силы, и сердце мое замирало. Я едва смог дотащиться до дерева, чтобы присесть в его тени. Никогда еще я не чувствовал себя настолько слабым: в ушах шумело, в глазах мелькали красные круги. Я был совсем недалеко от деревни. Но какая польза мне была от соседства людей, у меня же нет ни единого су, чтобы купить себе хлеба.

Надо было идти. На меня уже стали обращать внимание проезжающие. Не хотелось бы отвечать на вопросы, откуда я иду и куда, чтобы меня не отвезли обратно к дяде. Эта мысль меня приводила в ужас.

После отдыха ко мне вернулись силы, и я пошел дальше. Камни были острыми и твердыми, ноги устали, а солнце пекло́ невыносимо. Я понял, что если буду идти так же, как шел с утра, то упаду от истощения, и решил отдыхать через каждые пол-лье. И всякий раз, как только начинала кружиться голова, я поскорей садился в тень и отдыхал.

Я вошел в лес, и тут мое внимание привлекли красные ягоды, рассыпанные в траве. Земляника! Это была земляника. Не чувствуя усталости, я перескочил канаву. Склон одного из холмов был сплошь усеян ягодами, как грядки в саду: в лесах иногда попадаются такие поляны, покрытые земляникой, точно красным ковром. Впоследствии мне доводилось есть ягоды и крупнее, и красивее, но никогда земляника не казалась мне такой вкусной, как в это утро. В ней была моя сила, моя радость, моя надежда. Теперь можно было идти хоть на край света.

В лесу нельзя собирать ягоды быстро: надо идти, наклоняясь за каждой ягодкой. Утолив немного голод, я решил собрать ягод впрок, чтобы хватило на всю дорогу; может быть, их можно будет где-нибудь поменять на кусок хлеба.

Кусок хлеба – это была моя мечта. Надо было торопиться. День перевалил уже за полдень, а мне, вероятно, оставалось еще около шести лье до Пор-Дье. Ноги устали и болели, и я чувствовал, что следующий переход для меня будет длинней и медленней. Я выложил свой платок листьями, собрал в него ягод и вышел на дорогу освеженный и ободренный.

Но вскоре я снова устал, и уже садился на краю дороги не через пол-лье, как собирался, а намного чаще. Вероятно, и вид у меня был усталый. К счастью, на меня обратил внимание торговец рыбой, который шел впереди своих лошадей. Он остановился, посмотрел на меня и спросил:

– Вы, молодой человек, вероятно, очень устали?

– Да, немного.

– Это видно. Далеко ли идете?

– Лье пять или шесть будет.

– Если в сторону Пор-Дье, то я могу вас подвезти.

Момент был решительный. Я собрал всю свою храбрость и сказал:

– У меня совсем нет денег, но, может быть, вы вместо платы возьмете землянику, которую я собрал.

И я открыл свой платок.

– Ягода хороша. У тебя, значит, нет ни одного су? – он стал говорить со мной запросто и перешел «на ты». – Все равно садись, вид у тебя измученный. Ягоды свои ты продашь в трактире Бомулен и на эти деньги угостишь меня – это и будет твоя плата за проезд.

За мои чудные ягоды в трактире дали шесть су, и то благодаря торговцу, который кричал, что нас обманывают и что нельзя заплатить меньше.

– Теперь потребуй с них две порции вина, – сказал он, когда торговля была окончена.

Я уже не мог стесняться и потому возразил:

– Я бы предпочел кусок хлеба, если вы позволите.

– Ничего, пей, я поделюсь с тобой хлебом, когда мы поедем.

– Вы дадите мне хлеба! – воскликнул я и, поверьте, не заставил себя просить во второй раз.

В Пор-Дье мы прибыли не вечером, как я предполагал, а около четырех часов. Матери не было дома. Я мог войти в дом незамеченным и переждать в рубке, куда она почти никогда не входила. Рубка ничуть не изменилась с тех пор, как я покинул ее; она была такой же, как после смерти отца: полна сетей и других рыболовных принадлежностей. Сети висели вокруг, как старая паутина, они хранили запах моря и смолы. Я поцеловал их – они напомнили мне счастливое детство. Потом я стал готовить себе из них постель. Я открыл слуховое окно в кухню, чтобы видеть, что делается снаружи, и принялся ждать.

Я совсем забыл про усталость, но едва я уселся, как тотчас же заснул крепким сном. Меня разбудили голоса. Была ночь. Мать, склонившись над камином, раздувала огонь, а около нее, опершись о стенку, сидела одна из моих теток.

– Значит, ты пойдешь к нему в воскресенье, – говорила тетка.

– Да, соскучилась я, хочу посмотреть на него своими глазами, каков он теперь. Он не жалуется в своих письмах, но он мне кажется таким печальным…

– Говори, что хочешь, но на твоем месте я бы ни за что не отдала его Симону.

– Что же, по-твоему, лучше позволить ему уйти в море?

– Да уж лучше в море, чем потом…

– Что же потом? Ты только вспомни сама. Где твой старший сын? Где наши братья Фортунэ и Максим? Где мой бедный, дорогой муж? Где муж Франсуазы? Посмотри вокруг. Скольких не хватает – и все погибли в море.

– Я все-таки меньше боялась бы за него, если бы он был в море, чем у Симона. Это не человек – это мешок с деньгами.

– Поэтому я и не могу спать спокойно. Меня не так страшит то, что переносит мой мальчик теперь, как то, чем он может сделаться, находясь под влиянием такого человека. Мне как-то говорили братья Леге, что его состояние – больше трехсот тысяч франков. Такую сумму его ремеслом едва ли можно нажить честно. Ах, как жаль, что он взял моего Ромена к себе на пять лет.

– Неужели ты его оставишь там на пять лет?

– Если я возьму его раньше, он рассердится и заставит заплатить неустойку. И где я возьму деньги? Ты его не знаешь. Но я хоть повидаюсь со своим мальчиком.

– Ну, хорошо, я в субботу вечером принесу тебе горшочек с маслом, передай ему от меня. Он, вероятно, нечасто бывает сыт.

Тетка ушла. Мать приготовила себе ужин. Запах поджаренного картофеля напомнил мне минувшие дни, когда я приходил голодным из школы.

Она уселась за стол лицом ко мне, и я мог ее видеть при слабом свете свечи. Ужин длился недолго, да еще иногда прерывался, когда она замирала, устремив глаза в пространство, точно она ждала, что вот-вот кто-то придет. Иногда она, вздыхая, с нежностью смотрела на то место, где обычно напротив нее сидел я. Бедная, дорогая моя мама! Я и теперь как будто вижу ее грустное, кроткое лицо. Это обо мне она думает, обо мне вздыхает, а я всего в трех шагах от нее, связанный моим проклятым решением.

Как я мог удержаться и не броситься к ней?

Глава VIII
Путешествие

Мой сон под родной крышей был менее спокоен, чем на лугу.

Перед рассветом, когда я услышал, как волны прилива ударили в скалы, я вышел из рубки.

Накануне около четырех часов вечера, когда я вернулся, на море начинался отлив; теперь полный прилив напоминал, что скоро начнется новый день, и мне надо было спешить, поскольку я не хотел, чтобы меня видел кто-нибудь из соседей.

Отправляясь в путешествие, я совсем не хотел бы испытывать тоску по родному дому. Но это оказалось так трудно! Подойдя к забору, я невольно остановился – мне так хотелось остаться! Сердце мое разрывалось на части. Петух пропел в нашем курятнике. Собака соседей, разбуженная шумом моих шагов, хрипло залаяла, и я слышал звон цепи всякий раз, как она бросалась в мою сторону. Начинало светать.

Мне припомнилось все мое детство с тех пор, как я начал сознавать себя: припомнились ночи, когда отец баюкал меня своей песенкой. Припомнилась первая чайка со сломанным крылом, которую я приручил, и она так привыкла ко мне, что принимала пищу из моих рук. Припомнились наши тяжелые пробуждения в бурные ночи, когда отец был в плавании… Теперь я видел беспокойство и страдание матери и понимал, что своим бегством я только увеличу ее страдания. Разве не преступление – бросить ее одну?

Маяк погас, море стало светлее, хотя небо еще оставалось темным. Над трубами в деревне дым стоял столбом. На улице раздавался шум людских шагов. Народ просыпался.

А я сидел на откосе, спрятавшись под кустами терновника, несчастный, недовольный собой, и не знал, на что мне решиться. Воображение, смутная надежда устроить свою судьбу самому, без постороннего участия, моя страсть к морю манили меня уйти. Привычка, детская робость, мои недавние испытания и мысль о матери приковывали к дому.

Мать показалась на пороге дома – она шла на поденную работу. Куда она сегодня пойдет: в деревню или в местечко? Если в деревню, то она пойдет в противоположную от меня сторону, если в местечко, то она должна пройти мимо терновника, где я спрятался. Один момент – и все решится. Тоска сжимала мое сердце. Я колебался. Но судьбе было угодно, чтобы моя мать работала сегодня в деревне, и я удержался от искушения броситься ей на шею.

Когда я услышал стук запираемой калитки, я привстал, чтобы следить за ней. Но я увидел только белый чепчик, мелькавший то здесь, то там, то между ветвями, то за забором. Солнце поднялось над утесом и залило ярким светом наш домик. Мох на соломенной крыше отливал зеленым бархатом. Легкий береговой ветер гнал над морем облака. Прозрачный утренний воздух был пропитан запахом моря.

Я не поддался чувству, удерживавшему меня дома. Я покинул родной дом и бежал так же, как от дяди. Я бежал до тех пор, пока не захватило дыхание.

Насколько хорошо бежать, если хочешь заглушить в себе сильное, неприятное чувство, настолько необходимо спокойствие, когда надо что-то обдумать.

Мне необходимо было подумать. Я убежал из дома. А дальше что? Как достигнуть своей цели? Этот вопрос не так-то легко было решить.

Я сел у забора. Передо мной расстилалась пустынная равнина. Никакой опасности не было, никого не было видно вокруг, только вдали у таможни вырисовывался на фоне светлого неба силуэт часового.

По здравом размышлении я решил идти вдоль берега, а не по большой дороге, как я шел раньше. Опыт двух дней научил меня, что большая дорога негостеприимна для тех, у кого в кармане пусто. Главная моя забота состояла в том, чтобы иметь какую-нибудь пищу во все время путешествия до Гавра. Теперь я вспомнил, что де Бигорель часто говорил: «Море – еще лучшая кормилица для человека, чем земля». Я мог рассчитывать, что у моря я найду себе какую-нибудь пищу: устрицы, раковины. При мысли об устрицах, которых я давно не ел, у меня проснулся аппетит. Я давно уже ничего не ел, и какой же я себе сейчас устрою пир!

Я встал. Сколько времени мне понадобится, чтобы дойти до Гавра? Конечно, много, но что ж из этого? И целый месяц пути меня не пугал.

Из страха, что кто-нибудь из Пор-Дье мог бы встретить и узнать меня, я не мог тотчас же спуститься к морю. Поискать завтрак мне пришлось только в трех или четырех лье от Пор-Дье.

Устриц я не нашел и должен был довольствоваться мидиями, которые здесь сплошь покрывали скалы. Утолив немного голод, я мог продолжать свой путь. Я был так счастлив при виде моря, что начал бегать по песку, залезать в ямы и забегать в пещеры. Я свободен, я могу прыгать, путь мне открыт на все четыре стороны! Как велика была разница между теперешним моим положением и моим заключением у дяди в Доле! Нет ничего приятнее путешествия!..

На берегу я нашел сосновую доску, которая привела меня в восторг. Я ножом придал ей форму корабля. Посередине, ближе к носу, я проковырял дыру, в ней я укрепил ореховую палочку, крестообразно к ней – другую, из платка устроил парус, и у меня вышел прекрасный фрегат. Я назвал его именем матери. Во время отлива, засучив штаны, я спустил фрегат на воду. Вечер неожиданно застиг меня за этим занятием, а надо было еще позаботиться о ночлеге.

Я нашел на берегу грот, выбитый ударами волн во время равноденствия, когда бывает большой прилив. Собрав сухих водорослей, я устроил себе из них постель. Это не был дворец, но много лучше, чем болото около Доля. Здесь я был защищен от холода. У меня была постель. Я даже устроил себе подушку, подложив под голову большой камень. Прямо передо мной был маяк, свет которого меня успокаивал и ободрял. Я уснул спокойно, как дома.

Всю ночь мне снилось, что я путешествую на своем фрегате в неведомые страны. После одного кораблекрушения я попал на остров, где шестифунтовые хлебы и котлеты висят на ветках деревьев, как яблоки. Я подружился с дикарями и рассказал им много интересного. Они обучили меня охоте и рыбной ловле, и мы живем теперь вместе, деля и горе, и радость… К нашему берегу пристает корабль… На нем я вижу мать…

И тут я проснулся. Еще были сумерки. Есть мне хотелось до тошноты, но я должен был подождать отлива, чтобы собрать раковин на завтрак. Но чем больше я их ел, тем больше мне хотелось есть: мой завтрак продолжался уже больше двух часов, и перестал я их есть не потому, что насытился, а потому, что устал раскрывать раковины. «Ах, если бы к ним хоть кусочек хлеба! Но как добыть его?»

Не думайте, пожалуйста, что если я постоянно говорю о хлебе, о голоде, о пище, то я обжора. У меня был только хороший аппетит, какой обычно бывает у детей моего возраста, и вопрос о пище при тогдашнем моем положении, конечно, был важным для меня и даже мучительным. Надо заметить, что те, кто воображает, будто знает, что такое голод, только потому, что им приходилось испытывать приятное чувство перед запоздавшим на час обедом, те совсем не имеют понятия о том, что такое голод. Его знают только те, кто после продолжительного недоедания остаются целыми днями с пустым желудком, – вот они-то поймут, что́ я тогда испытывал!

Место, где я провел ночь, мне очень нравилось: на берегу были устрицы, я мог пускать в плавание свой фрегат. Никто мне не мешал. Был грот для ночлега. Был маяк. Все мне нравилось вокруг, и я бы остался тут еще на денек, но голод гнал меня вперед. Может быть, в другом месте я найду что-нибудь посущественнее раковин.

Место, где я провел ночь, мне очень нравилось: на берегу были устрицы, я мог пускать в плавание свой фрегат.

Я снял мачту и парус с фрегата, положил в карман, распростился с пещерой и, как настоящий путешественник, прежде чем покинуть грот, дал ему название: «Грот Воспоминаний».

Я шел вдоль берега, но мысль о куске хлеба не покидала меня. Голод мучил невыносимо, особенно после ванны, которую мне пришлось принять, переправляясь через реку. Эта ванна усилила голод и ослабила мои силы. Ноги отказывались идти.

Невдалеке я заметил деревню, расположенную амфитеатром на берегу моря. Я решил пройти через нее, так как знал, что никого из знакомых там не встречу. Проходя по площади, я не мог не остановиться перед булочной, где на окнах красовались великолепные большие, золотистые булки, а из дверей несся восхитительный запах сухариков. Я стоял, очарованный этим зрелищем, и пожирал витрину глазами, но, – увы! – силы моих глаз не хватало, чтобы почувствовать вкус хлеба во рту. Вдруг позади меня раздался топот и стук деревянных башмаков и неясный гул голосов. Это школьники выходили из школы. Вероятно, во мне было что-нибудь странное: возможно, я был смешон со своим фрегатом под мышкой, с узелком в руках, в запыленных башмаках, с растрепанными волосами под фуражкой, и школьники тотчас же окружили меня. Те, кто прибежал раньше, звал товарищей, и они рассматривали меня, как невиданного зверя.

Мой фрегат – кусок дерева, который я превратил в корабль собственными руками и тем очень гордился, – казалось, прежде всего обратил на себя их внимание. Они переговаривались между собой:

– Жозеф, что это он держит под мышкой?

– Разве не видишь? Доску.

– Нет, это у него какая-то музыка.

– Музыка! Дурачина ты. Разве не видишь, что у него нет обезьяны.

«Нет обезьяны! Они меня приняли за поводыря обезьяны!» – подумал я. Гордость моя была задета.

– Это фрегат, – сказал я с достоинством и сделал несколько шагов, чтобы выйти из их тесного круга.

– Фрегат! Вот глупый. Гляди-ка, моряк какой нашелся!

Я был ошеломлен; все они кричали, смеялись, прыгали вокруг меня.

Я хотел идти дальше, но какой-то мальчишка потащил у меня из подмышки фрегат, другой стащил с головы фуражку, и через минуту я увидел, как она закружилась в воздухе, ловко поддетая носком башмака.

Моя красивая фуражка, моя праздничная фуражка! Я толкнул ближайших шалунов, бросился к ней и поймал ее на лету, надел на голову и, сжав кулаки, собирался уже достойно отомстить своим обидчикам. Как вдруг раздался трезвон на колокольне, все мальчишки бросились к церкви, потащив за собой и меня.

– Крестины! Крестины! – кричали они.

Крестный отец и крестная мать выходили из церкви. Едва они переступили порог, как крестный, должно быть, человек богатый, опустил руку в мешок, который нес за ним слуга, и бросил нам горсть конфет. Все бросились их ловить, но не успели распрямиться, как он опять бросил нам, но на этот раз не конфеты – по мостовой звенели и катились медные монеты.

Одна монетка покатилась в мою сторону, и я прикрыл ее ногой. В то время как я наклонялся, новая горсть монет взлетела над нами, и я успел схватить еще одну монетку в десять су. Один из мальчиков видел, как я поднимал деньги, и недовольный, что они не ему достались, бросился ко мне с криком:

– Он не наш! Зачем он поднимает деньги! Это несправедливо! – и ребята бросились отнимать у меня монеты, но я крепко держал их в руке. К счастью, у крестного мешок еще не опустел, мальчишки оставили меня в покое и бросились за новой добычей.

У меня в руках оказалось двенадцать су. Я поспешил в булочную и попросил отрезать мне фунт хлеба. Никогда никакая музыка не казалась мне такой приятной, как хруст корочки хлеба под ножом продавца. Я с жадностью съел хлеб и поспешил поскорее покинуть деревню. У меня пропала всякая охота мстить своим обидчикам, я просто не хотел с ними встречаться.

Я шел около двух часов, пока мне не попалась старая брошенная таможенная сторожка, где я решил переночевать.

Говорят, что у богачей плохой сон. Так было и со мной. Какую великолепную постель я себе сделал из сухого клевера! Но спал очень плохо, потому что всю ночь думал, как мне употребить свои деньги. Фунт хлеба, что я купил себе на ужин, стоил три су, и у меня осталось еще девять. Прожить ли мне мои сокровища в три дня или лучше употребить их на покупку полезных предметов, которые послужат мне для приготовления пищи во время всего путешествия?

Эти два вопроса волновали меня всю ночь. Если бы вчера у меня был какой-нибудь котелок, в котором я мог бы сварить что-нибудь из того, что можно поймать в море, – рыбу или раков, – я бы не страдал так от голода. Если бы у меня была сеть величиной хотя бы в половину моего платка, я бы мог наловить в лужицах после отлива столько креветок, сколько бы захотел.

Наконец, утром я решил, что в первой же деревне, какая мне попадется на пути, куплю коробок спичек за одно су, бечевок на три су и на остальные – алюминиевый котелок, чтобы варить в нем свой улов. Должен, однако, сознаться, что не рассудок подсказал мне такое решение, а, главным образом, желание иметь бечевку.

Мачта на фрегате держалась плохо, поскольку была привязана гибкой веточкой лозы. Я куплю бечевку на три су, смогу укрепить все снасти фрегата, а из остатков сплести сеть.

Я начал с того, что купил бечевку, потом спички. Что же касается котелка, то тут вдруг явилось некоторое затруднение, которого я не предвидел: самый маленький из них стоил пятнадцать су. К счастью, я увидел в углу брошенный, совершенно погнутый котелок. Я спросил, за сколько бы они мне его продали. Продавщица ответила, что уступит его за пять су.

В этот день я был в пути еще меньше, чем накануне, потому что, как только нашел подходящее место для ночлега, сейчас же принялся за работу: сделал челночок, выстругал планку и сплел сеть. Я был приучен к этой работе с тех пор, как начал шевелить пальцами по своей воле, и связать сеть для меня ничего не стоило. За обедом я имел удовольствие полакомиться раками, которых наловил новой сетью и сварил в котелке на костре из собранных на берегу лучинок и высохших водорослей.

Но благополучие не может длиться долго: я расположился со своей кухней под прикрытием крутого берега, и дым маленькой струйкой поднялся кверху. Это привлекло внимание таможенного сторожа, и я видел, что он склонился над краем обрыва, чтобы посмотреть, откуда идет дым. Потом он удалился, не говоря ни слова, но вечером, когда я искал какой-нибудь шалаш, чтобы переночевать, он смотрел на меня уж очень подозрительно.

Действительно, моя фигура должна была обращать на себя внимание. Представьте себе мальчика, у которого за спиной привязана доска – мой фрегат, через одно плечо перевязана бечевка, на которой болтается котелок, через другое плечо перевязана сеть и узелок в руках.