Текст книги "Приключения Ромена Кальбри"

Глава XII
Свобода!

Было третье ноября, но стояла золотая осень, и если мы поспешим, то можем успеть прийти в Париж до наступления холодов.

Мы тщательно обдумывали план бегства. Наконец решили, что, поскольку за мной никто не следит, то я уйду первым и прихвачу с собой весь наш багаж, то есть провизию, состоящую из сухарей, попону, бутылку, мои запасные ботинки, узелок белья, спрятанный Дьелеттой в моем ящике, алюминиевый котелок, – одним словом, все наше хозяйство. Когда Лаполады уснут, Дьелетта встанет потихоньку, уйдет из цирка и найдет меня на бульваре, где мы условились встретиться около одного приметного дерева.

В одиннадцать часов я был в условленном месте, а Дьелетта пришла только в двенадцать. Я уже стал отчаиваться: я боялся, что ее поймали. Наконец я услышал легкие шаги на бульваре, потом увидел ее, когда она проходила мимо фонаря, и узнал красный плащ, который она обычно надевала после представлений.

– Я думала, что никогда не уйду, – говорила она, запыхавшись. – Лаполад стонал и никак не засыпал, а я хотела проститься с Мутоном. Бедный Мутон! Он будет скучать без меня. Ты все взял?

Теперь не время было проверять наш инвентарь. Я ответил, что, может быть, мы что-нибудь и забыли, но нам надо спешить.

– Хорошо, идем, но сначала дай мне свою руку.

– Для чего же?

– Мы дадим друг дружке клятву на жизнь и на смерть. Ты согласен так поклясться?

– Согласен.

– Ну, так дай мне руку и повторяй за мной: «Клянемся, что будем помогать друг дружке в жизни и в смерти».

– …В жизни и в смерти, – эхом повторил я.

Она пожала мне руку, и волнение, с каким она произносила эту клятву, передалось мне.

Город был пуст, таинственную тишину ночи нарушал только фонтан: вода с тихим журчанием сбегала в ручей. Еще жалобно скрипел фонарь, раскачиваясь на железной цепи, и большие изменчивые тени бежали от него по мостовой.

– Теперь идем, – сказала она и двинулась вперед по бульвару.

Вскоре мы вышли из города в поле. Шагая следом за ней, я с любопытством присматривался к своей спутнице. Мне показалось, что она слегка оттопыривает левую руку, точно что-то несет в ней. Однако весь наш багаж был у меня. Что же она могла нести? Я спросил ее об этом.

– Это моя резеда, – сказала она, отворачивая полу плаща.

И я увидел небольшой горшочек, обклеенный золотой бумагой. Она ухаживала за этим цветком, стоявшим на одном из окон кареты. Она защищала его, как львица защищает своих детенышей, и тем страшно раздражала Лаполада.

– Как, ты хочешь, чтобы мы унесли его с собой? – спросил я, недовольный увеличением тяжести багажа.

– Я не могу оставить его. Довольно того, что я бросила Мутона. Бедный Мутон! Ты не поверишь, как бы я хотела, чтобы он был с нами: я бы вела его на шнурке. Как он смотрел на меня, когда я прощалась с ним. Я уверена, что он понял, что я его покидаю.

Я представил себе, как мы ведем на шнурке Мутона, словно комнатную собачку. Мне стало смешно, и я не мог удержаться от улыбки.

Дьелетта хотела разделить все тяготы пути поровну, в том числе и наш скарб, и я с трудом уговорил ее уступить мне большую его часть.

Ночь была еще не холодная, но прохладная. Темно-синее небо было усеяно искрами звезд. В долине все спало. Деревья стояли неподвижно, не издавая ни малейшего шума. Не было слышно ни птиц, ни насекомых, чем обычно оживляются летние ночи. Только время от времени, когда мы проходили мимо жилья, просыпались собаки и лаяли, и будили других по соседству, и их лай звучал в ночной тишине, как перекличка часовых.

Чтобы избежать преследования Лаполада, мы должны были идти всю ночь. Я боялся, что Дьелетта не сможет идти так долго, но она не жаловалась на усталость, и мы быстро шли до утра. Мы миновали много уснувших деревень, и дорожные столбы показывали, что мы прошли за ночь шесть лье. Небо на востоке побелело, запели петухи. Из-за ставен кое-где в домах замелькали огоньки. Скоро нам стали встречаться лошади и пахари, идущие на работу в поле.

– Отдохнем, теперь я не боюсь.

– А ты разве боялась?

– Да я все время боялась, еще в Блуа.

– Чего же ты боялась?

– Тишины. Я не люблю ночи: тени то увеличиваются, то уменьшаются, и мне почему-то становится страшно. Сердце то стучит, то замирает.

Пока мы завтракали сухарями, наступил серый и сырой осенний день. Перед нами была бесконечная голая равнина, кое-где виднелись деревья и дома, над которыми поднимался желтыми колоннами дым. Свежевспаханные нивы чередовались со сжатыми полосками. Нигде не было видно зелени. Вороны пролетали над нами тяжелыми стаями, которые иногда распадались и опускались рядом с людьми, работавшими в поле.

Позавтракав, мы пошли дальше. Еще через полтора лье мы почувствовали, что смертельно устали. Дьелетта как упала, так и заснула, и проспала часов пять, не просыпаясь.

Главная моя забота теперь состояла в том, чтобы придумать, как и где мы проведем ночь. Я уже знал, что значит спать под открытым небом, и, конечно, я все время помнил об осеннем холоде. Предпринимая это путешествие, мы решили не считать лье, пройденные за день, а останавливаться ночевать там, где найдем подходящее убежище. Мы нашли нишу у стены в парке, куда ветер намел кучу сухих листьев. Хотя было еще только около четырех часов, но мы решили остановиться на ночлег. Все время до ночи я употребил на приготовление постели. Я собрал еще листьев и добавил их к той куче, что лежала у стены. Из листьев я устроил постель, над ней в щель между развалинами стены я воткнул ветки, а другой их конец прижал к земле камнями. Получилось нечто вроде стропил, на которые я набросил попону, и у нас получился своего рода шалаш.

Дьелетта влезла в наш домик и осталась им очень довольна. Это казалось забавным: шалаш в лесу, точно в сказке «Мальчик с пальчик». Ах, если бы хоть немного масла к сухарям, совсем бы хорошо было! Но масла не было.

Пока мы обедали – наш обед, как и завтрак, состоял из сухарей, – наступили сумерки. Скоро и красная полоска зари на западе погасла. Не было слышно птиц, спрятавшихся в густых ветвях елей. Но и когда наступила темная ночь, я все никак не мог успокоиться.

– Ты спишь? – спросила меня Дьелетта.

– Нет.

– Не спи, пожалуйста, если можешь, пока я не усну, тогда я не буду так бояться.

Хотя наш шалаш был и не так уж плох, но через многочисленные дыры на старой попоне можно было видеть сияние звезд. В природе давно уже все уснуло, но мы все время слышали какой-то шум, напоминавший нам о том, что мы не дома.

Дьелетта долго еще ворочалась, наконец, усталость взяла свое, и она уснула. Уснул и я.

На рассвете, как я и ожидал, мы проснулись от холода.

– Тебе тоже холодно? – спросила Дьелетта, когда почувствовала, что я зарываюсь в листья. – Я совсем замерзла.

– Что же делать? Надо постараться все же поспать до утра.

Но я не мог уснуть, потому что совсем закоченел и, несмотря на все усилия согреться, весь дрожал. Кроме того, меня беспокоил странный шум: на земле листья шуршали и хрустели, точно по ним бегали тысячи насекомых.

– Ты слышишь? – тихо спросила Дьелетта.

Как я ни стремился ее успокоить, но все же не мог сказать «нет». Меня тоже беспокоил этот шум, но мне надо было быть храбрым – ведь я должен был защищать свою подругу! Будь я один, я бы, наверное, убежал.

Больше получаса мы лежали тихо, не смея шевельнуться. Я слышал, как Дьелетта стучала зубами, листья нашей постели оказались разбросанными – так мы старались согреться, зарываясь в них с головой, а снаружи шел все тот же неясный шум.

И именно этот продолжительный ровный шум придал мне храбрости. Животное или человек не могли быть его причиной – шум бы изменялся. Я решил посмотреть, что́ бы это могло быть.

Приподняв попону, я выглянул: луна светила ярко на звездном небе, а здесь, на земле, все было совершенно так же, как вчера.

Я смелее просунул голову в дыру и потрогал листья снаружи; они затрещали, поскольку оказались тверды, как камень, и смерзлись в одну кучу. На улице был мороз, оттого и трещали листья.

Это успокоило нас, но не согрело: напротив, от сознания, что на дворе мороз, нам стало еще холоднее.

Вдруг Дьелетта вскочила.

– Что с тобой?

– Моя резеда, моя резеда! Она замерзла! Она пропала!..

Бедняжка взяла в руки горшочек, прикрыла его плащом, стараясь согреть цветок. Который был час? Было ли уже утро или еще длилась ночь? Луна стояла низко, но я не знал, когда она уходит за горизонт.

Вскоре мы не могли больше оставаться в шалаше. Даже прижимаясь друг к другу, мы все-таки так дрожали, что не могли говорить. Тогда мы решили подняться и идти, надеясь, что на ходу согреемся.

Нужно было сложить попону и укрепить ее на спине. Дьелетта хотела укрыть от холода свою резеду, и самое лучшее, что она могла придумать, это нести ее под плащом. Я знал, что у нее устанут и озябнут руки, и предложил оставить цветок и не тащить его с собой, но она рассердилась и назвала меня бессердечным. Я не смел больше настаивать, и мы пошли дальше.

И вот мы снова в пути. Ночь и мороз. Путешествие обещало быть не слишком приятным, но я не хотел делиться своими страхами и сомнениями с Дьелеттой. Она шла бодро, всегда находила что-нибудь приятное и веселое в нашем положении, и мне становилось веселей.

И только через час, проходя через одну деревню, мы, к своему удовольствию, услышали крик петуха. Скоро должно было настать утро. От быстрой ходьбы мы согрелись и разговорились. Теперь мы подшучивали и смеялись друг над другом и над нашими страхами. Поспорив немного, мы пришли к соглашению, что я был храбрее нее, но глупее.

Из боязни преследования со стороны Лаполада – если только он нас ищет, то должен искать по дороге в Париж, – мы из Блуа пошли через Шартр: крюк был незначительный, и нам этот путь казался менее опасным.

В этот вечер мы прошли Шатоден. День был жаркий, но вечером снова стало холодно. Мы ночевали в трактире. На это была истрачена громадная сумма, но все же лучше было потерять деньги, чем умереть от холода.

– Это ничего, – говорила Дьелетта, – когда у нас не будет денег, я буду петь в деревнях, и нам что-нибудь подадут.

Она говорила это так уверенно, точно иначе и быть не может, и эта уверенность передавалась и мне.

Но как оказалось, пением нелегко зарабатывать деньги. Вскоре мы узнали, во что обходится это ремесло.

В двух лье от Шатодена мы остановились ночевать в трактире. Здесь с нас спросили за ночлег четыре су, кроме того, мы должны были сказать, кто мы, куда идем и откуда. К счастью, я заранее придумал историю, что идем в Шартр готовить место для нашего цирка, который едет следом и будет на месте завтра-послезавтра.

Ни я, ни Дьелетта не любили врать, и хотя это было для нас необходимо, нам все равно было неприятно. Из Шатодена в Шартр дорога шла через почти пустынную равнину, по которой кое-где были разбросаны деревушки, но рядом с дорогой домов не было.

Когда мы пришли в Бонвиль, мы думали заработать там денег, но нам дали только три су. Я не считаю таких щедрот, как горшок воды, вылитый нам на головы каким-то господином, который брил себе бороду, или преследование собаки, которая разорвала юбку Дьелетты. В общем, мы поняли, как мало хорошего в ремесле уличной певички.

– Если бы у меня была дрессированная собака, а у тебя флейта или скрипка, – сказала Дьелетта, – нам бы дали больше.

Дьелетта обладала удивительным терпением, она переносила все невзгоды с замечательной кротостью и спокойствием.

К счастью, в эту ночь нам не надо было платить за ночлег. Мы попросились на какую-то ферму, и нас пустили ночевать в овечий хлев. Овцы согрели хлев своими телами, и нам было с ними тепло. Это была самая лучшая ночь за все время нашего путешествия.

На другой день, когда мы уходили, фермерша садилась в телегу, чтобы ехать в Шартр. Увидев, как Дьелетта устала, она пожалела ее и предложила девочке сесть в телегу, но та отказалась и при этом так выразительно посмотрела на меня, что фермерша поняла, почему Дьелетта отказалась: она не хотела ехать, если я пойду пешком. Фермерша посадила нас в телегу, и мы поехали.

Нам приходилось ночевать то на ферме, то в кирпичном сарае, то в трактире. Каждый день мы шли, сколько могли. Наконец мы пришли в маленькую деревушку близ Бьевра, в трех лье от Парижа.

Скорей бы дойти до Парижа! У нас было только одиннадцать су, ботинки Дьелетты совсем изорвались, ноги были стерты, и ссадины причиняли ей невыносимую боль всякий раз, когда она вынуждена была надевать ботинки после отдыха. И мы так устали, что уже едва могли переставлять ноги, как будто у нас были свинцовые подошвы.

Слава Богу, что Дьелетта никогда не жаловалась и всегда первой готова была отправиться в путь.

Наше состояние в одиннадцать су не позволяло нам останавливаться ночевать на постоялом дворе. Но в Саклайе нам посчастливилось: нас догнал какой-то каменотес, подвез в своей телеге и позволил переночевать в конюшне.

– Надо завтра выйти пораньше, – говорила Дьелетта, – я хочу быть в Париже в день Святого Эжена, чтобы подарить маме резеду.

Бедная резеда! Вялая, смятая, пожелтевшая от холода, чуть живая, только кое-где уцелевшие росточки свидетельствовали о том, что она еще не погибла.

Мы вышли, когда каменщик запрягал лошадей, то есть на рассвете.

Погода чудесным образом во все время нашего путешествия стояла хорошая. Ночи были холодные, но зато дни были прекрасные: теплые, ясные. Но когда мы вышли утром из конюшни, нам показалось, что стало еще холоднее, чем ночью. Небо было серое. Ни одной звездочки не было видно. На востоке, где мы привыкли по утрам видеть розовую или желтую полосу света, теперь стояли тяжелые серые тучи. Северный ветер срывал и крутил сухие листья. Временами он дул нам навстречу с такой силой, точно хотел нас остановить. Дьелетта с трудом удерживала свой плащ над резедой, защищая ее от холода. День был серый и пасмурный.

– Солнце спряталось, не хочет показываться. Тем лучше – не так будут видны наши грязные лохмотья, – говорила Дьелетта, как всегда, находя утешение в том, чего не могла изменить.

– Будь спокойна, небо до Парижа успеет отмыть наши лохмотья.

Я думал, что будет дождь, но вскоре пошел снег. Сначала он шел мелкой и редкой крупкой, потом хлопьями, как будто полетели маленькие белые бабочки, потом «бабочки» превратились в крупные, размером с ладонь, хлопья, и снег повалил густой и липкий, укрывая встречные дома, дорогу и на ней – двух усталых путников. Ветер бросал нам в лицо охапки снега и слепил глаза.

Мы едва могли двигаться вперед. С обеих сторон дороги был лес. Надо было искать спасения в лесу. Жилья нигде не было видно и, хотя мы очень спешили в Париж, идти в такую бурю было невозможно.

На откосах канав росли высоченные грабы, на которых еще кое-где уцелели листья, и мы приютились под одним из них у подошвы откоса. Мы довольно долго укрывались здесь от снега, но ветер гнал его по земле, пока не задувал в какие-нибудь ямки или не надувал на препятствия. Добрался он и до нашего откоса, а потом повалил и на нас. Крутясь, он слетал нам на головы, скользил за воротник на шею и там таял. Мы завернулись в попону, стараясь хоть немножко укрыться от холода и снега.

Наша изорванная одежда плохо спасала от холода. Дьелетта вся посинела и тряслась, как в лихорадке, она все плотнее прижималась ко мне. Но я и сам промерз до костей и не мог согреть ее. Снег падал мне за шиворот, таял, и холодная вода бежала по всему телу, до самых ботинок; я был мокрым, пожалуй, не меньше, чем если бы вылез из воды.

Целых два часа не утихал ветер, и мы должны были стоять на одном месте, прижавшись друг к другу. Снег, казалось, уже не падал сверху, а носился вокруг нас, налетая со всех сторон, то крутился в вихре, то подымался кверху.

Дьелетта все не оставляла свою резеду, она прижимала ее к себе, стараясь прикрыть плащом, но снег забирался всюду, он проникал и под плащ, толстым слоем покрывая землю в горшке, и уже не таял. Тогда она попросила меня согреть резеду.

– Но что же я могу сделать?

– Умоляю тебя, спаси ее.

Меня раздражало, что она беспокоится об этом растении больше, чем о себе самой, я пожал плечами и показал на ее окоченевшие пальцы.

– Ты хочешь сказать, чтобы я бросила ее?! – воскликнула она, рассердясь.

Мы были в таком состоянии, когда люди легко поддаются гневу. Мы обменялись множеством неприятных замечаний. В первый раз в жизни мы наговорили друг другу гадостей. Потом мы замолчали. А снег все падал и падал. Вдруг я почувствовал, что она ищет мою руку.

– Ты хочешь, чтобы я ее бросила? – спросила она печально.

– Ты сама видишь, что она пропала. Видишь – все листочки пожелтели и увяли.

Она ничего не ответила, но я видел, что слезы показались у нее на глазах.

– О, моя милая мама! Я ничего ей не принесу! – она была в отчаянии.

– Ну, дай мне ее, мы постараемся как-нибудь ее сохранить.

А снег все падал. Ветер постепенно стихал и, наконец, совсем затих, а снег пошел еще крупнее, и вся земля покрылась белым одеялом. Снег покрыл наши ступни, и все шел и шел, не переставая, точно хотел схоронить нас под своим белым саваном.

Прошел еще час, деревья уже гнулись под тяжестью снега; наша попона, которая раньше согревала нас, теперь стала тяжелой и мокрой. Прижавшись друг к дружке, мы молчали, точно парализованные холодом, не осознавая опасности своего положения.

Наконец хлопья стали реже, мельче, и внезапно все стихло. Перед нами расстилалась белая сверкающая земля, а небо в сравнении с ней казалось черным, как грифельная доска.

– Пойдем, – сказала Дьелетта.

Мы пошли по большой дороге, ноги глубоко тонули в снегу. На всем пространстве, сколько мог обнять глаз, мы не видели ни телеги, ни людей, ни единого живого существа в этой пустыне. Только сороки, сидя на деревьях, стрекотали и, казалось, смеялись над нами, когда мы проходили мимо.

Мы прошли деревню. Дальше дорога пошла по холмистой местности. Поднявшись на вершину одного из холмов, мы увидели вдали над огромным городом светящееся облако. Силуэты городских построек неясно проступали меж двух белых холмов. Какой-то неясный шум, точно ропот моря, доносился до нас.

– Париж! – воскликнула Дьелетта.

Мы больше не чувствовали холода и забыли про усталость.

Теперь на дороге стали попадаться экипажи, направлявшиеся в город. Но когда мы спустились вниз с холма, город исчез. И только тут мы поняли, что путь еще далек. Не стало видно желанной цели, и возвратилась усталость, и навалилась апатия. Ноги скользили, и мы почти не подвигались вперед. От мокрого платья поднимался пар.

Снег на дороге таял, превращался в кашу, и скоро вся дорога была покрыта непролазной черной грязью. Телеги тянулись одна за другой и обгоняли нас. Дома стали попадаться чаще.

Несмотря на всю свою энергию, Дьелетта должна была остановиться. Пот крупными каплями катился с ее лба, она едва держалась на ногах. Я смёл снег со скамьи у одного из домов и усадил ее.

– Спроси у кого-нибудь, далеко ли еще идти? – просила меня Дьелетта при виде телег, проезжающих мимо нас.

– А куда вы идете? – спросили меня путники.

– На рынок.

– Тогда вам надо идти, по крайней мере, еще часа полтора.

– Ах, я не могу дальше идти, – сказала она, услыхав ответ.

Она побледнела, глаза ее потухли, она дышала с трудом. Я должен был поддержать ее. Она хотела остаться на скамейке, но сидеть было холодно, надо было идти. Я напомнил ей о матери, стараясь подбодрить ее.

– Мы почти пришли, нам теперь не нужен наш скарб, я его брошу, а ты обопрись на мою руку, и мы пойдем дальше.

– Ты увидишь, как мама обрадуется, она поцелует и тебя; она нам даст бульону и пирога. Я прежде всего лягу спать и до восьми часов завтрашнего утра не встану.

У заставы я спросил, как нам пройти на рынок. Оказалось, что идти надо все прямо, до самой реки. На улицах Парижа не было так грязно и скользко, как на большой дороге. Прохожие останавливались, всматриваясь в нас. Среди толпы народу и скопления карет мы в своих грязных лохмотьях, должно быть, походили на испуганных птиц, застигнутых в полете ураганом. Дьелетта, надеясь вскоре увидеть мать, шла теперь довольно бодро.

Когда мы дошли до Сены, нам сказали, что надо идти к Новому мосту.

Двигаясь все время прямо, мы пришли к церкви Святого Евстафия.

Когда мы увидели золотой циферблат часов, я почувствовал, как Дьелетта вздрогнула и закричала:

– Часы, вон, видишь, часы!

Но это был только лучик радости.

– Да, я вижу часы, но я не вижу дома.

Мы обошли вокруг церкви.

– Мы, верно, ошиблись. Это не Святой Евстафий.

Я переспросил у прохожих, где мы находимся. И нам опять сказали, что у Святого Евстафия.

Дьелетта совсем потерялась, она не могла говорить от ужаса и стала заикаться.

– Поищем по улицам, которые расходятся в стороны от часов, – предложил я.

Она позволила себя вести, но у нее уже не было уверенности в том, что мы на правильном пути. Усталость брала свое: она не узнавала ни одной улицы.

Напротив церкви был целый ряд разрушенных домов – там трудились рабочие.

– Это было там, – сказала она и зарыдала.

– Давай спросим.

– Что? Название улицы? Я не знаю. Имя мамы? Я не знаю. Но дом бы я наверняка узнала!..

У нас не хватало сил выдержать этот удар судьбы. Усталые, в отчаянии от испытанных неудач, испуганные и смущенные, мы стояли перед церковью, не зная, что делать дальше. Густая толпа прохожих толкала и теснила нас, некоторые с любопытством осматривали нас. Наши фигуры в грязных лохмотьях посреди парижской улицы производили странное впечатление.

Мое отчаяние было не так глубоко, и потому я первым пришел в себя. Я взял ее за руку и подвел к большому амбару, где лежали кучами всякие овощи. В одном углу стояла большая пустая корзина, здесь я усадил ее, она машинально повиновалась. Я не находил слов, чтобы ее утешить. Она была бледна, губы – совершенно бескровны, она дрожала, и не только от холода.

– Ты больна?

– Ах, мама, мама! – твердила она, и крупные слезы катились из ее глаз.

Вокруг нас жизнь шла своим чередом. Беспрестанно приходили и уходили люди; они кричали и спорили, покупали и продавали, приносили и уносили товар. Шум и рыночная сутолока охватывали нас со всех сторон.

Наконец они заметили нас и окружили. При виде двух оборванных, несчастных, бледных, усталых детей, при виде девочки, которая не переставала горько плакать, в них проснулось любопытство.

– Что вы тут делаете? – спросила нас толстая женщина.

– Отдыхаем.

– Здесь нельзя отдыхать.

Не говоря ни слова, я взял Дьелетту за руку, чтобы помочь ей подняться и уйти. Куда? Не знаю. Но она смотрела с выражением такой усталости и отчаяния, что толстой женщине стало жаль ее.

– Ты разве не видишь, что она устала? Не стыдно тебе заставлять ее идти? – укорила она меня и принялась расспрашивать. Слово за слово – и я рассказал ей, почему мы здесь, что мы пришли отыскивать мать Дьелетты, что дом ее, по всей вероятности, разрушен.

– Вот так история! – воскликнула она, когда я окончил свою печальную повесть. Она позвала других женщин. Они стояли вокруг и горевали вместе с нами.

– Как жаль, что ты не знаешь ни имени матери, ни названия улицы, – сказала одна из них. – Может быть, кто-нибудь из вас знает? – обратилась она к другим женщинам. – Белошвейка, которая жила на одной из перестроенных улиц.

Что же можно было узнать? Все ответы и объяснения не внесли в дело никакой ясности. Спустя восемь лет здесь не осталось никаких признаков прежнего жилья. Улицы давно были перестроены. Белошвеек здесь были сотни. Которая из них была матерью Дьелетты и где она живет, узнать было совершенно невозможно. Как ее найти в таком хаосе?

Пока шли переговоры, Дьелетта побледнела, лихорадка била ее еще сильнее, зубы стучали.

– Ах, бедная малютка, она совсем замерзла, – сказала одна женщина, – иди, милая, погрейся у моей грелки.

И она ввела нас в свою лавку, куда две или три женщины вошли вместе с нами. Другие, обсуждая столь необычное приключение, отправились все же по своим делам.

Добрая женщина не ограничилась тем, что согрела нас, она принесла нам две чашки бульона. Она обогрела, накормила, обласкала нас и сунула мне в руку двадцать су.

Дать такую сумму для нее было слишком много, но для нас, при нашем теперешнем положении, этого было мало. Куда идти? Что теперь делать? Я могу идти в Гавр, но бедная Дьелетта… Она и сама понимала всю безвыходность своего положения, и когда мы очутились опять на улице, она спросила меня: куда мы идем?

Перед нами была церковь, снова падал снег и трещал мороз. На улице оставаться было невозможно.

– Идем в церковь, – предложил я.

Мы вошли. Приятное тепло охватило нас. Церковь была почти пуста. Несколько коленопреклоненных фигур стояло в приделе. Мы отошли в темный угол.

– Послушай, – сказал я ей тихо, – ты не можешь найти здесь свою маму, так иди к моей.

– В Пор-Дье?

– Да, ведь ты не хочешь вернуться к Лаполаду, не правда ли? Довольно тебе ломаться в цирке. Иди к моей матери, ты будешь работать с ней, она выучит тебя своему ремеслу. Когда я вернусь, вы вдвоем встретите меня. Ты увидишь, как она полюбит тебя! Да к тому же, если ты будешь с ней, я буду спокоен за нее. Она не будет так скучать, и если захворает, ты позаботишься о ней.

Дьелетта и сама уже думала об этом. Она с радостью согласилась, но в ней еще оставалось опасение:

– А если твоя мама не захочет меня принять?

– Почему же?

– Я была акробаткой.

– Так и я был.

– Ты – другое дело, – сказала она печально.

Когда было решено идти в Пор-Дье, мы немного успокоились, но это не помогло нам пока устроиться здесь и сейчас. О будущем мы все решили, а вот как быть в настоящем? Я не знал, как велико расстояние между Парижем и Пор-Дье. Я знал только, что это далеко.

Когда мы бросили все, что несли с собой, я, к счастью, сохранил карту и теперь вынул ее из кармана, разложил на скамье и принялся изучать. Оказалось, что из Парижа надо идти вдоль Сены. Я постарался запомнить направление движения и главные пункты на пути следования. Я запомнил этот путь в подробностях на всю жизнь.

Но как пройти его, когда у нас не было ни обуви, ни платья и только двадцать су в кармане? Что можем мы предпринять сейчас, при такой усталости, особенно Дьелетта, которая каждую минуту может лишиться чувств? Она то вдруг бледнела, то краснела и вся дрожала. Как мы можем ночевать под открытым небом в такой холод, когда мы и днем-то чуть не замерзли?

– Можешь ли ты идти? – спросил я Дьелетту.

– Я не знаю. Когда я шла в Париж, я думала о маме, и это придавало мне силы, а теперь… я не знаю.

– Что вы тут делаете? – раздался голос позади нас.

Карта лежала на стуле. Конечно, мы не могли читать по ней молитвы.

– Уходите отсюда прочь! – сказал нам служитель церкви, и нам пришлось повиноваться. Пока мы шли к двери, он брел следом и ворчал сквозь зубы.

Снег перестал, но ветер дул по-прежнему, и, казалось, мороз стал еще злее. Мы пошли по той улице, по которой пришли. Дьелетта едва передвигала ноги. Я, подкрепленный бульоном, которым угостила нас добрая женщина, и возбужденный беспокойством, как будто не чувствовал усталости.

Не прошло и десяти минут, как Дьелетта остановилась.

– Я не могу больше идти. Ты видишь, я вся дрожу, силы покидают меня, у меня болит грудь и голова. Я, вероятно, больна.

Она присела на тумбу посреди улицы. Посидев немного, она встала.

Дойдя до Сены, мы повернули направо. Набережная, покрытая снегом, терялась вдали. По контрасту со снегом вода казалась черной. Прохожие кутались в плащи и скользили по пустынным тротуарам.

– А это далеко? – спросила меня Дьелетта.

– Что?

– То место, где мы будем ночевать?

– Я не знаю. Мы пойдем вперед и будем все идти и идти…

– Но я не могу больше идти. Знаешь что, Ромен, оставь меня, помоги мне только дойти до какого-нибудь угла, чтобы я могла присесть.

Я взял ее за руку. Я хотел увести ее из Парижа. Мне казалось, что в деревне мы скорей могли бы найти приют: кирпичный завод или заброшенный дом, а может быть, постоялый двор, – одним словом, какое-нибудь убежище. Между тем на этих многолюдных улицах, где каждый спешил по своим делам, где на каждом шагу жандармы могли остановить нас и спросить, куда мы идем, я чувствовал себя совершенно потерянным.

Мы шли уже четверть часа, но почти не подвинулись вперед. Мы дошли до места, где не было домов: с одной стороны тянулись перила, а с другой – громадная бесконечная стена. Над стеной видны были верхушки деревьев, покрытые снегом, около стены ходили часовые. Дьелетта едва держалась на ногах, я почти нес ее. Несмотря на холод, пот катился с меня крупными каплями не столько от усталости, сколько от нервного истощения: я видел, что Дьелетта больна, и не мог себе представить, что мы будем делать дальше?

Наконец Дьелетта выпустила мою руку и, обессиленная, опустилась на тротуар прямо в снег. Я хотел ее поднять, но она уже совсем не могла держаться на ногах и все равно падала.

– Конец, – сказала она слабым голосом.

Я сел рядом с ней и старался объяснить ей, что нам надо идти, иначе мы замерзнем. Она была безучастна, ничего не отвечала мне, точно ничего не слышала. Одни только руки ее казались живыми – они горели, как в огне.

Мне стало страшно. Никто не проходил мимо нас. Я встал, чтобы посмотреть, нет ли кого поблизости. Ничего, никого, только стены и снег. Я просил ее, умолял подняться и идти за мной, но она ничего мне не отвечала. Я пробовал ее нести, она не сопротивлялась, но через несколько шагов мне пришлось сесть отдохнуть. Я не мог нести ее – потому что сам слишком устал.

Она опять легла на землю. Я сел рядом. «Да, это конец, – подумал я, – ей придется умереть тут». Без сомнения, она понимала наше положение, потому что склонилась ко мне и холодными дрожащими губами поцеловала меня. Сердце мое сжалось, на глаза навернулись слезы.

Я все еще надеялся, что силы вернутся к ней и мы продолжим наш путь, но она не двигалась, лежала с закрытыми глазами, и, если бы она не дрожала, я бы подумал, что она уже умерла.

Двое или трое прохожих, увидев нас сидящими на снегу, остановились, посмотрели с удивлением, но пошли своей дорогой.

Надо же что-нибудь делать! Я решил попросить помощи у первого, кто пройдет мимо нас. Это был рабочий. Он сам подошел поближе и спросил, что мы здесь делаем. Я ему сказал, что сестра заболела и мы не можем идти дальше.

Начались расспросы. Я ему сказал (историю я придумал заранее), что мы идем к родителям в Пор-Дье, это очень далеко, на берегу моря, что идем мы уже десять дней. Он слушал меня с удивлением.

– Но ведь девочка может умереть по дороге! Ко мне идти далеко. Куда бы это вас пристроить?

Но Дьелетта так ослабела, что не могла даже встать.

– Девочка-то совсем больна!

Он взял ее на руки и понес, а мне велел идти за ним.