Текст книги "Приключения Ромена Кальбри"

Глава IX
Потери и утраты

Два часа спустя я был уже около Сурдеваля, но, боясь быть замеченным, не решился пройти через него, а обошел его стороной, чтобы выйти на дорогу в Вир.

Движение несколько успокоило меня. Передо мной встал вопрос: как я дойду до Гонфлера? У меня не было теперь ни котелка, ни узелка с бельем и принадлежностями туалета – все это осталось в Мартене. Положение мое было не лучше, чем в первый день бегства. Я еще не проголодался, потому что хорошо позавтракал, но голод не замедлит дать знать о себе, и как мне с ним сладить, я пока не знал. Мне было невесело, и жаль моего художника.

Прибавьте к этому, что мне везде мерещились жандармы: всякие шляпы или фуражки, встречавшиеся мне по дороге, превращались в моем неспокойном воображении в жандармское кепи. Я не прошел и трех лье, но уже больше десяти раз покидал большую дорогу, чтобы спрятаться то в хлевах на обочине дороги, то под кустом во рву. Прыгая в один из рвов, я услышал, что у меня в кармане что-то зазвенело, точно там были деньги. Я пошарил по карманам, и действительно, там оказались деньги – шесть су; потом нашлись еще две монеты по сорок су. Накануне я покупал художнику табак, и это была сдача с пяти франков. Должен ли я их сохранить? Но как я их ему отдам? Я дал себе слово возвратить ему их впоследствии при первой же возможности.

Большое богатство, однако, не вскружило мне голову. После некоторого размышления я решил так: я всю дорогу иду пешком, спать буду в поле или в лесу, но не буду слишком экономить на еде и не буду отказывать себе в самом необходимом.

Еще до наступления вечера я прошел через Вир, но спутал улицы, и вместо того, чтобы свернуть на Виллер-Бокаж, я пошел на Кондэ-сюр-Нуаро, и только придя в Шендолэ, заметил свою ошибку. Я хорошо изучил карту и помнил, что через Гаркур я мог бы попасть в Канн. И потому меня не слишком огорчил такой крюк. Я улегся спать под стогом рапса. В двухстах или трехстах шагах от моего убежища посреди загородки для овец стоял пастуший шалаш, откуда ветер доносил до меня приторный, теплый запах жилья, и я не чувствовал себя одиноким в этой громадной лесистой долине. Мне нравился даже лай собак, привязанных у изгороди, время от времени лаявшихся в мою сторону.

Люсьен Ардель удивлялся и считал чудом, что я во время своего путешествия не залихорадил от утренних холодов. В то утро под рапсом я проснулся, дрожа от холода. Я встал. Рассвет едва занимался, верхушки деревьев побелели. На востоке начал желтеть горизонт. Звезды тускло светили на бледной небесной лазури. Позади меня небо оставалось еще темным сводом. Серый пар громадной толстой змеей стлался по долине. Дорожная пыль скатывалась шариками, как после мелкого дождя. Под ветками кустарников ранние птицы топорщили перышки и цвиркали, купаясь в росе.

За два дня моего путешествия не случилось ничего особенного. Понятно, что я не шел беспрерывно с утра до вечера: в полдень, когда было особенно жарко, я отыскивал себе удобное местечко и спал несколько часов.

На третий день после Гаркура я остановился в большом лесу. Хотя было еще утро, но уже стояла удушливая жара. Я не мог дождаться полдня, чтобы прилечь и уснуть. Никогда еще не было так жарко: раскаленная почва жгла подошвы ног сквозь ботинки. Я углубился в лес, надеясь найти хоть немного свежести, но все было напрасно. В самой чаще было так же душно, как и на дороге. Воздух был раскален, не было слышно ни шелеста листьев, ни пения птиц. Повсюду стояла ватная тишина, как в сказке «Спящая красавица», когда фея прошла по лесу и коснулась своей волшебной палочкой неба, животных и растений. Только одни насекомые нарушали всеобщий тягостный покой: они беззвучно копошились в траве. А в лучах солнца, которые проскальзывали косо между деревьями, с глухим гудением кружился рой мошек, точно сильный жар придавал им жизни.

Едва я опустился под дерево, как тотчас уснул, положив голову на руку. Проснулся я от сильного укуса в шею – это оказался большой рыжий муравей. Тут я почувствовал, что меня кусают и за ноги, и за грудь, и по всему телу. Я живо разделся и стал стряхивать с себя муравьев. Я стряхнул их всех, но легче мне не стало. Они, как москиты, кусая, оставляют в ранке яд, и потому по всему телу чувствовался мучительный зуд, и чем больше я расчесывал кожу, тем сильнее становился зуд. Я исцарапал себя до крови.

Если вы когда-нибудь видели, как перед грозой на лугу рои насекомых нападают на овец, и те, несчастные, бегают, мечутся из стороны в сторону, катаются по земле, трутся о терновник, вы можете понять, в каком состоянии я был, когда меня искусали муравьи. Я думал, что мне будет легче, если я выйду из лесу. Дорога казалась бесконечной. Лес точно растягивался передо мной, жара все усиливалась, как в раскочегаренной печи. Наконец в стороне я заметил речонку, которая змейкой вилась между деревьев. Мгновенно добежал я до нее, в секунду разделся и бросился в воду.

Место было свежее, зеленое, какие попадаются на каждом шагу в Нормандии. Вода, сдерживаемая плотиной мельницы, шум колес которой был слышен отсюда, текла медленно среди тонкой травы, которая плавно извивалась в такт течению. Вода была так чиста и прозрачна, что можно было видеть желтое песчаное дно и покрытые мхом камни. На крутом берегу росли желтый девясил и трепещущие осины. В тени густых деревьев копошились и жужжали насекомые. На воде между листьями кувшинника и кресса бегали пауки, а в цветах аконита, ириса и таволги трепетали голубые мушки и стрекозы с прозрачными крылышками. Испуганные шумом, когда я бросился в воду, дикие голуби сначала отлетели на осину, а потом скоро вернулись к берегу, где, погружая голову в воду, воркуя, обмывали свои растопыренные перышки. Боязливые мартыны-рыболовы летали в отдалении, и когда они прорезывали лучи солнца, их лазурные перья ослепительно сверкали.

Я бы просидел в воде несколько часов – так мне было приятно! – как вдруг я услышал голос, который раздавался с того места, где я оставил свое платье:

– А, разбойник! Я тебе задам, купаться здесь! Ну, хорошо!.. На этот раз ты найдешь свое платье в полиции.

Мое платье в полиции! Какой ужас! Я должен буду явиться за своим платьем в полицию! Я не верил своим ушам. Ошеломленный, я смотрел на того, кто говорил со мной. Это был толстый человек небольшого роста. Он показывал мне с берега кулак. На груди его блестела бляха.

Он не терял времени даром и приводил в исполнение свою угрозу, свертывая кое-как мое платье.

– Господин! Господин!.. – кричал я из воды.

– Хорошо, хорошо! Там, в полиции, разберут.

Я хотел выскочить из воды, бежать за ним, умолять его, но я боялся его бляхи и стеснялся бежать голый. Стражник – это такой человек, у которого есть сабля и который может отвести вас в тюрьму. Что я скажу, если начнут допрашивать? Он взял сверток под мышку, грозя мне кулаком, и крикнул:

– Ты объяснишься в полиции! – и ушел.

Я был так озадачен, что забыл удерживаться на поверхности воды и стал тонуть. Опомнившись, я выбрался на поверхность воды, выскочил на берег и, стыдясь своей наготы, поспешил спрятаться в тростниках. Их длинные, гибкие листья скрывали меня от жандармов.

Положение мое было совершенно безвыходное. Чтобы получить свое платье, я должен был пойти в полицию. Но как идти туда нагишом, да и где она? В деревне, конечно. Но как я пойду по улице без всякой одежды?

Так мне представился случай почувствовать себя Робинзоном. Но в жизни все происходит совсем не так, как в книжках.

С тех пор как я покинул Доль, я никогда еще не приходил в отчаяние, как бы ни складывались обстоятельства и какие бы препятствия ни встретил на своем пути. Но теперь я считал себя погибшим и был в полном отчаянии.

Я долго плакал, мне стало холодно – меня пробирала дрожь. Солнце освещало противоположный берег в двухстах шагах передо мной, где я заметил сухую траву. Там можно было согреться на сухом песке, но мой страх был так велик, что я не осмеливался перебраться туда. Наконец холод заставил меня переплыть на другой берег. Он был высок, подымался над водой по крайней мере на два метра, с вершины его падали гирляндами длинные стебли вьюнов и хмеля. Нельзя сказать, что я без труда и царапин пробрался в чащу хмеля.

Солнышко меня пригрело, но вместе с теплом я почувствовал страшный голод, а есть было нечего. Вместе с платьем сторож унес и все мое богатство.

Время шло, а я все не мог придумать, как выйти из столь затруднительного положения. Вверху, в нескольких шагах надо мной, по дороге проезжали экипажи, и я слышал стук колес и голоса, но какой помощи я мог ждать оттуда? И как я мог покинуть свое убежище без одежды? Может быть, и можно было как-нибудь сделать платье из листьев, но я ничего не мог придумать.

Солнце начало опускаться за горизонт, скоро наступит ночь. И это будет не такая чудная звездная ночь, какую я провел в стоге сена, одетый и сытый. Теперь я сидел голым на песчаном откосе, не зная, что предпринять. Перед моими глазами без остановки бежала вода, у меня кружилась голова, и ужас охватывал меня при мысли о том, что мне придется провести здесь ночь.

Примерно через час я услышал на дороге сильный шум экипажей, которые, казалось, следовали друг за другом, потом шум вдруг прекратился: они остановились как раз позади меня. Из моего убежища я не мог видеть, что там происходит, но по звону цепей и лязганью железа я догадался, что лошадей распрягают. Какое-то непонятное мне ворчание, стоны, крики, не похожие ни на ржание лошадей, ни на крики осла, разбудили птиц, спрятавшихся на ночь в кустах, и они с писком разлетелись во все стороны. Громадная крыса пробежала по моим ногам и спряталась в глубине откоса: я нечаянно перекрыл ей вход в нору.

Через несколько минут мне показалось, что кто-то сверху спускается мимо меня вниз, и я не ошибся.

– У меня есть курица, – говорил один голос.

– Где ты ее взял?

– При помощи камня и кончика моего кнута я ее выудил из-за забора, как другие удят рыбу.

– Ее надо еще сварить.

– Если Кабриоль узнает, он ее отнимет, а нам достанутся только косточки.

Я почувствовал, что надо воспользоваться случаем, а там – будь что будет. Этот разговор меня не ободрил, но он придал мне отчаянной смелости и подви́г меня к решительным поступкам, на которые я бы не решился, имея дело с порядочными людьми.

Я продрал обеими руками дыру в хмеле, просунул туда голову и приподнялся так, чтобы они могли меня увидеть. Два собеседника, голоса которых я слышал и которых я принял за взрослых людей, оказались мальчишками приблизительно моих лет. Это придало мне еще большей смелости, я приподнялся повыше и сказал:

– Господа, пожалуйста…

Они обернулись, остановились, сначала не понимая, откуда раздается голос, так как из хмеля торчала одна лишь моя голова. Они испугались и не знали, подойти ли на голос или убежать. Наконец, один из них заметил меня и сказал другому:

– А! Это голова, видишь?

– Это утопленник, – с дрожью в голосе сказал другой.

– Глупый, послушай-ка – ведь он говорит.

В это время с дороги послышался грубый голос:

– Ах, вы, лентяи! Вы будете рвать траву или нет?!

Я повернулся и увидел, что на дороге стояли в ряд три большие кареты, одна за другой, они были длинные, выкрашенные красной и желтой краской. Это был странствующий цирк.

– Кабриоль, Кабриоль! – закричали мальчики.

– Что там?

– Дикий! Идите скорей! В самом деле, дикий!

– И где же ваш дикий? – спросил подошедший Кабриоль.

– Вон там, в хмеле.

Они все трое подошли ко мне поближе, посмотрели внимательно и расхохотались.

– На каком же языке говорит ваш дикий? – спросил Кабриоль.

– На французском, господин, – закричал я жалобным голосом и рассказал ему все, что произошло со мной. Это показалось им смешнее, чем мне. Они смеялись до слез.

– Буильи! – сказал Кабриоль, обращаясь к одному из мальчиков. – Пойди, поищи ему панталоны и блузу.

Минуты через две Буильи принес мне одежду, а я, не теряя времени, оделся и выскочил, наконец, из своей засады.

– Теперь, – сказал Кабриоль, – идем к хозяину.

Он повел меня в первую карету, куда мы вошли по висячей лестнице. В карете около очага, на котором варилось рагу, сидел маленький сморщенный человек, а около него громадная толстая женщина. Мне даже страшно стало – так она была велика.

Я опять должен был рассказать всю свою историю с самого начала, и опять все смеялись.

– Итак, ты идешь в Гавр, чтобы поступить на корабль? – спросил маленький человек.

– Да, господин.

– Но ты должен заплатить мне за панталоны и блузу.

Я не знал, что ему ответить. Потом, призвав на помощь все свое мужество, я сказал:

– Если позволите, я отработаю.

– Но что ты умеешь делать? Умеешь ли ты лазать по трапециям?

– Нет.

– Умеешь ли ты глотать шпагу?

– Нет.

– Умеешь ли ты играть на трубе, тромбоне или тамбурине?

– Нет.

– Чему же тебя учили? Твоим воспитанием совсем не занимались! – сказал он.

– Хорошее приобретение, нечего сказать, – заметила толстая женщина, осматривая меня с ног до головы, – он самый обыкновенный мальчик, как все, а хочет работать в балагане.

Она, пожав плечами, с презрением отвернулась от меня. Если бы я был чудовищем, если б у меня было две головы или три руки… Какой стыд быть как все!

– Можешь ли ты, по крайней мере, ухаживать за лошадьми? – спрашивал маленький человек, не смущаясь моими ответами.

– Да, господин, я постараюсь.

– Ну, так с сегодняшнего дня ты поступаешь в зверинец графа Лаполада, известный, смею тебя уверить, и красотой своих животных, и смелостью знаменитой укротительницы зверей – нашей дочери Дьелетты. Теперь иди с Кабриолем, он тебе скажет, что ты должен делать. Через час приходи ужинать.

Глава X
Бродячий цирк

Я оказался в жалком положении. Мне предстояло быть скоморохом или, вернее, конюхом при лошадях балагана графа Лаполада.

Вы, может быть, думаете, что мой хозяин был самозваный граф? Вы ошибаетесь: у него были дворянские грамоты, которые он с удовольствием показывал всякому, кто только хотел на них посмотреть. Из этих грамот следовало, что он имеет полное право носить этот титул. Когда-то он был богат, но после разгульной жизни дошел до своего теперешнего состояния. В довершение всего он женился на той самой толстой женщине, которая так дурно меня приняла.

Она известна была на всех европейских ярмарках под именем «Великанша из Бордо». Уроженка Оверна, она в молодости занимала высокое положение между феноменами – это была женщина-колосс. На полотне одного художника она была изображена в розовом платье, с деликатно возложенной на табурет громадной ногой в белом чулке, обутой в огромную туфлю. На другом полотне она была в голубом бархатном платье с рапирой в руках, а соперником ее был изображен бригадир карабинеров, чуть ли не вдвое меньше нее ростом. Под картиной была подпись, выполненная золотыми буквами: «Берегитесь, господин военный!»

Благодаря своему ремеслу она собрала порядочную сумму денег, чем и соблазнила Лаполада. Он же обладал только одним талантом: он умел зазывать публику в свой балаган. Этот талант был замечателен. Никто не мог так зазывать публику, как он. Великанша и Лаполад объединили свои усилия и купили зверинец, который первый год соперничал с известным цирком Гюге де Масиля. Но сила Лаполада оборачивалась его слабостью: его рот обходился ему очень дорого – Лаполад любил много есть и много пить.

Некоторые животные в их цирке из-за дурного ухода и плохой пищи умерли, других продали, и когда я попал к ним, здесь оставались только один старый лев, две гиены, змея и ученая лошадь, которая днем везла экипаж, а вечером давала представления.

За ужином я познакомился со всем составом нашей труппы. Кроме господ Лаполад – мужа и жены, – труппа состояла из Кабриоля, двух мальчиков, Буильи и Филаса, которые и нашли меня на откосе, и двух немцев: Герман играл на кларнете, а Карл – на тамбурине. Наконец, была еще Дьелетта, девочка лет одиннадцати, хрупкая, нежная, с большими синими, как василек, глазами.

Хотя я был простым слугой, я сидел за одним столом со всеми знаменитостями нашей труппы.

Слово «стол» здесь не следует понимать в буквальном смысле. Это был длинный широкий сундук белого дерева, который стоял посреди кареты и имел различное назначение: в нем хранились костюмы, днем на нем обедали и ужинали, а на ночь на него пристраивали матрас, на котором спала Дьелетта. Кроме этого сундука, были еще два – узкие и длинные, – они служили для труппы скамьями, и только у мужа и жены Лаполад были стулья.

Такова была меблировка первого отделения кареты, которое имело довольно приличный вид: не во всякой парижской квартире вы найдете столь обширную столовую. Отсюда двустворчатая дверь вела в наружную галерею, а через два маленьких окна с красными занавесками можно было видеть, что происходит на дороге во время движения кареты.

За ужином меня заставили снова рассказать свою историю. Я рассказал, не называя ни имен матери и дяди, ни названия своей деревни, ни города, откуда я бежал. Когда я дошел до эпизода с жандармом, Дьелетта заявила, что я глуп: она бы на моем месте поступила иначе. Музыканты одобрили ее замечание, только не словами, – они никогда ни о чем не говорили, – они хохотали, и хохотали так, как только могут хохотать баварцы.

Было еще довольно светло, когда ужин закончился.

– Ну, дети мои, – сказал Лаполад, – у нас есть еще время позаниматься немного, разомнем-ка свои мускулы.

Он уселся в наружной галерее, куда Дьелетта принесла ему раскуренную трубку. Мальчики Буильи и Филас поставили на землю небольшой ящик с крышкой. Филас снял с себя блузу, вытянув руки и ноги и наклонив голову так, точно он хотел отломить ее от туловища, открыл крышку ящика, а сам спрятался в ящик. Я был поражен: ведь ящик был так мал, что, казалось, в нем мог спрятаться только годовалый ребенок.

Затем настала очередь Буильи, который, несмотря на все старания, не мог никак спрятаться в ящик. Лаполад с высоты своей галереи стегнул довольно больно бедного мальчика кнутом по плечам.

– Ты слишком много ешь, – сказал он, – завтра тебе придется попоститься.

– Ну, а теперь ты, – обратился он ко мне.

Я отступил на три-четыре шага назад, подальше от кнута.

– Мне что, залезать в ящик? – спросил я.

– Нет, мой друг, но ты покажи, что ты можешь делать. Ну, перескочи хотя бы через эту канаву.

Канава была широкая и глубокая, но я перескочил даже на два шага дальше, чем требовалось.

Лаполад, казалось, был доволен и объявил, что мне немного надо подучиться, и я буду иметь успех у публики в упражнениях на трапеции.

В первой карете жили хозяева, во второй помещались звери, третья была спальней для труппы, и в ней хранились все принадлежности для представлений. Для меня не оказалось постели, и мне дали две корзины. Я поставил их рядом, одну к другой, и лег на них.

Спать в карете было, пожалуй, лучше, чем под открытым небом, но я долго не мог уснуть. Свет погас, шум затих, скоро в ночной тишине был слышен только топот лошадей, привязанных к карете, которые тянулись к пыльной траве на обочине дороги. Время от времени было слышно шумное дыхание и жалобные вздохи льва, как будто тишина и духота этой летней ночи напоминали ему тихую ночь в африканской пустыне. Иногда я слышал, как гулко бился хвост о его бока. Казалось, он возмущался своим пленом и требовал свободы.

«Он заперт в крепкой клетке, – думалось мне, – я же на свободе». Одну минуту я соображал, а не воспользоваться ли мне этой свободой и не уйти ли подобру-поздорову. Но как же быть с одеждой, которую дал мне Лаполад? Ее нужно вернуть или отработать. Уйти – значило украсть одежду! Это было немыслимо, и я остался служить новому хозяину. Вряд ли он будет строже дяди, а когда я отслужу ему все, что должен, – я буду свободен.

Цирк отправлялся на ярмарку в Фалез, и там я в первый раз увидел, как Дьелетта вошла в клетку со львом, и услышал, как зазывал публику Лаполад.

Костюмы артистов были вынуты из сундуков. Дьелетта поверх трико надела серебряное с золотыми блестками платье, на голове ее красовался венок из роз. Буильи и Филас были одеты красными чертями. Немцы – польскими уланами: на шляпах – султаны, которые падали им на глаза. Меня обратили в негра, выкрасив мои руки до локтей, лицо и шею черной краской. Я изображал раба, привезенного вместе со львом. Мне запретили произносить хоть одно французское слово. Я должен был на все вопросы отвечать улыбкой, показывая все зубы. В таком виде меня бы не узнала и родная мать. Этого и хотел Лаполад, поскольку не был уверен, что в толпе не найдется кто-нибудь из наших мест.

В продолжение двух часов мы производили такой шум, который мог бы разбудить и мертвых. Кабриоль окончил свой выход. Дьелетта потанцевала с Буильи, а потом на эстраду вышел Лаполад в костюме генерала. Толпа плотно окружила нас. Я не отрывал глаз от белых чепчиков, какие обычно носят нормандские женщины, – они были на головах женщин, пришедших смотреть наше представление. Генерал сделал жест рукой, и музыка замолкла. Он протянул мне дымящуюся сигару:

– Покури, пока я буду говорить.

Я посмотрел на него с изумлением, но в то же время получил пинок.

– Этот негр глуп, – сказал Кабриоль, – ему хозяин предлагает сигару, а он еще кобенится.

Публике понравилась шутка, все смеялись и аплодировали.

Я никогда не курил, даже не знал, как надо курить: надо ли вдыхать дым или выдыхать его, но теперь не время было входить в объяснения. Кабриоль одной рукой взял меня за подбородок, другой за нос, и в открытый рот Лаполад быстро просунул сигару. Конечно, мои гримасы были комичны, и крестьяне покатывались со смеху.

Генерал снял свою шляпу с султаном. Все затихли. Потом он взял у меня сигару, затянулся несколько раз и, к моему отчаянию и отвращению, опять вложил ее мне в рот.

– Я знаю людей, – сказал он, – и знаю, что им нужно. Я отыскал в Германии этих известных музыкантов, и пригласил в свою группу знаменитого Филаса, о котором вы, конечно, знаете, а это – Буильи и удивительный Кабриоль, и мне нечего вам о них говорить, вы и сами, верно, о них слыхали. Теперь ваше любопытство возбуждено, и вы спрашиваете себя: что еще хочет он нам показать? Ведь так? Музыка, прошу вас, маленькую арию…

Свою речь он изменял в зависимости от того, где находился и с какими слушателями имел дело. Я могу повторить и теперь слово в слово все его речи – они накрепко засели у меня в памяти. Удивительно, что какая-нибудь чепуха, какая-нибудь глупость легко запечатлеваются в мозгу, между тем как прекрасные и полезные предметы так трудно удержать в памяти.

От этого дня у меня остались воспоминания только о первой половине наших представлений. От сигары у меня кружилась голова, сердце билось как сумасшедшее, и я был почти без сознания. Я совсем одурел, когда вернулся, наконец, в балаган. По своей роли я должен был открывать клетку в тот момент, когда входит Дьелетта. И я видел точно в тумане, как она подошла ко мне. В одной руке она держала хлыст, другой посылала публике воздушные поцелуи. В клетках гиены медленно, слегка прихрамывая, шли по кругу. Лев, положив голову на лапы, казалось, спал.

– Открой клетку, раб, – сказала мне Дьелетта.

Она вошла внутрь – лев не шелохнулся. Тогда она своими маленькими ручками взяла его за уши и потянула изо всех сил, стараясь поднять его голову, но он лежал по-прежнему спокойно. Тогда она стегнула его кнутом по плечу. Лев, точно ужаленный, вскочил на задние лапы, испустив страшный рык. Я почувствовал, как у меня затряслись ноги. К страху прибавилась еще и тошнота от сигары. Мне сделалось дурно: все закружилось вокруг меня, сердце замерло в груди, и я упал.

Лаполад никогда не упускал случая позабавить публику:

– Видите, – воскликнул он, – какой это страшный зверь! Его рев наводит ужас даже на детей тех стран, где водятся львы.

Мой обморок был для всех неожиданным, и публика, хотя, возможно, и почувствовала, что эта сцена не была подготовлена заранее, долго и горячо аплодировала, пока Кабриоль на руках выносил меня со сцены, чтобы бросить за балаганом, как мешок с тряпьем.

Все время до конца представления я пролежал там, чувствуя себя совершенно больным. Я не мог двинуть ни рукой, ни ногой, но я слышал рев льва, вой гиен, восторженные крики публики.

Наконец публика начала расходиться, и через несколько минут кто-то взял меня за руку. То была Дьелетта, она принесла мне стакан воды.

– На, выпей, – говорила она, – это сахарная вода. Ах, какой ты глупенький. Ты испугался за меня, ну, это ничего. А ты добрый мальчик.

Это были первые слова, которые она сказала мне с тех пор, как я поступил в труппу. Эти признаки симпатии мне были очень приятны, и я почувствовал себя не таким одиноким. Филас и Буильи, если и сходились со мной, то только для того, чтобы устроить какую-нибудь злую шутку, и я был рад дружескому расположению Дьелетты.

На другой день я хотел поблагодарить ее, но она отвернулась, не сказав мне ни слова, не удостоив меня даже взглядом. Пришлось отказаться от мечты о дружбе с ней. Я теперь был еще более одинок, чем когда путешествовал по большой дороге. Это была последняя капля, переполнившая чашу моего терпения, и я решил, что с меня довольно такой жизни, где удары сыплются слишком частым дождем. Я посчитал, что уходом за лошадьми, чисткой клеток днем и представлением негра по вечерам я уже отработал полотняную блузу и панталоны, полученные от Лаполада взамен моего утраченного платья. Пора оставить цирк и продолжить путь в Гавр. Неужели я только затем оставил мать, чтобы участвовать в представлениях бродячего цирка? Если бы она видела меня сейчас! Если бы она знала истину!

Приближалась осень: ночи становились холодными, днем часто шли дожди. Скоро нельзя будет спать под открытым небом в чистом поле. Надо спешить, тем более что из Гибрай наш караван двинется в Луару. А это значит, что мы удалимся от Гавра.

Но теперь я не решался отправиться в путь без всяких запасов. Я начал собирать корочки хлеба, какие только мог сэкономить; в свободное время я смастерил себе башмаки из голенищ старых сапог. Наконец, все было готово, и я решил, что убегу в первую же ночь, когда наш караван двинется в путь.

Накануне назначенного дня я заканчивал свои башмаки, и тут ко мне неожиданно подошла Дьелетта.

– Ты хочешь бежать? – спросила она тихо.

Я сделал жест, чтобы ее остановить.

– Я уже неделю слежу за тобой, у тебя есть даже запас сухарей под ящиком из-под овса, для чего-нибудь же ты делал это. Не бойся, я тебя не выдам. Только возьми меня с собой, я тоже хочу убежать.

– Как, ты хочешь бросить отца? – сказал я таким тоном, что было понятно: уж я-то знаю, что́ значит бросить своих родителей.

– Мой отец! – воскликнула она. – Эти люди мне никто! Тс-сс! Нас могут услышать… Подожди меня за углом, я сейчас приду. Если ты добрый мальчик, ты мне поможешь, а я помогу тебе.

Я больше двух часов прогуливался взад и вперед, ожидая Дьелетту. Я уже начал думать, что она надо мной посмеялась. Наконец она пришла.

– Спрячемся в орешнике, – сказала она. – Не надо, чтобы нас видели вместе, – это наведет их на подозрение.

Я последовал за ней, и когда мы углубились в заросли орешника и ольхи так, что нас никто не мог видеть, она остановилась.

– Прежде всего, я должна тебе рассказать свою историю, и ты поймешь, почему я хочу бежать.

Хотя мы с Дьелеттой были одних лет, но она говорила со мной так, как обычно взрослые говорят с детьми, и я понять не мог, как это она, будучи такой самоуверенной, искала помощи у такого жалкого мальчишки, как я. Я чувствовал к ней симпатию, она знала мою тайну, и я сейчас же решил стать ее товарищем.

– Лаполад вовсе мне не отец, – начала она. – Я не знаю своего отца, он умер, когда я была еще в колыбели. У матери была мелочная лавочка на толкучке в Париже. Я не помню, как звали мою маму, я не помню название улицы, где мы жили. Я помню только, что моя мама была красива, с чудными длинными светлыми волосами, такими длинными, что мы с братом, когда играли в ее постели, могли прятаться в них, как в кустах. Она нас очень любила, целовала и баловала, и никогда не била. Брат мой был немного старше меня, его звали Эжен. По нашей улице проезжало много экипажей. По утрам на мостовой лежали большие кучи капусты, моркови и других овощей. Над одной дверью был золотой циферблат, над ним была укреплена большая черная рука, которая весь день двигалась то в одну, то в другую сторону. Я как-то рассказывала об этом одному паяцу в труппе Масон, который приехал тогда из Парижа, и он сказал, что это площадь Святого Евстафия, а черная рука обозначает телеграф.

Мать была постоянно занята и никогда не ходила с нами гулять, а водила нас няня. Как-то летом было очень жарко и пыльно, и меня повели на ярмарку за пряниками. Эта ярмарка стоит около заставы; ты, вероятно, слышал, как в цирке говорили о ней. Я не помню, почему со мной не было брата, – он остался дома.

Тогда я в первый раз увидела цирк. Меня так все занимало, мне хотелось побывать во всех балаганах, но у няни не было денег. У меня было всего четыре су, которые мне дали, чтобы я купила себе пряник. Из этих денег няня заплатила за вход, и мы вошли в «Кабинет чудес».

– А что это такое?

– Ах ты, глупыш, ты даже не знаешь что такое «Кабинет чудес»? Что же ты тогда знаешь?.. Это балаган, где показывают какие-нибудь редкости: громадную женщину, живого тюленя или двухголового человека.

Когда мы вошли, мы увидели в бассейне двух тюленей. Я не знаю, как случилось, что няня разговорилась там с одним из служителей аттракциона. Он долго рассматривал меня, говорил, что я прехорошенькая девочка. Он вышел вместе с нами из балагана, и мы пошли в какой-то кабачок, где оказались в темной комнате; кроме нас, там никого не было. Я устала, мне было жарко и, пока они пили вино, я уснула.

Когда я проснулась, была почти ночь, и няни рядом не было. Я спросила у того человека, где моя няня. Он ответил мне, что, если я хочу, он меня проводит к ней. Я пошла с ним. На тротуарах было много народу, балаганы были ярко освещены, играла музыка. Он взял меня за руку, и мы шли довольно быстро.

Вскоре мы оставили толпу позади и вышли на большую дорогу, по обеим сторонам которой росли деревья. Фонарей почти не было, и только кое-где в окнах домиков мелькали огоньки.

Мне стало страшно. Человек, который вел меня за руку, почувствовал, что я отстаю, и потянул меня сильнее. Он предложил понести меня, но я отказалась. Когда он хотел взять меня на руки, я закричала. Проходившие мимо солдаты остановились.

– Зачем вы кричите? Ведь мы идем к маме, – сказал человек, по-прежнему держа меня за руку.