Текст книги "Я был там: история мальчика, пережившего блокаду. Воспоминания простого человека о непростом времени"

ЖЕЛАЯ ПОЛУЧИТЬ РАБОЧУЮ ХЛЕБНУЮ КАРТОЧКУ, ПО КОТОРОЙ ДАВАЛИ 250 Г ХЛЕБА, А НЕ 125, КАК ИЖДИВЕНЦАМ, ТЕТЯ МАРУСЯ УСТРОИЛАСЬ НА РАБОТУ В ГОСПИТАЛЬ. КРОМЕ ТОГО, ЧТО ОНА СТАЛА ПРИНОСИТЬ ДОМОЙ ЕЖЕДНЕВНО НА 135 ГРАММ ХЛЕБА БОЛЬШЕ, ЧЕМ РАНЬШЕ, ИНОГДА ОНА ПРИНОСИЛА КАРТОФЕЛЬНЫЕ ОЧИСТКИ, КОТОРЫЕ МЫ С УДОВОЛЬСТВИЕМ ПОЕДАЛИ. А один раз принесла, как нам тогда показалось, огромную, уже вареную кость. Мяса на ней, к сожалению, не было ни грамма, ее, очевидно, выбросили на кухне после тщательной обработки, но, прокипятив ее несколько раз в небольшой кастрюльке, суп из картофельных очисток казался деликатесом. Когда из нее уже ничего не вываривалось, мы стали обжигать ее на открытом огне, соскабливать образовывающийся уголь на поверхности кости, и этот черный порошок поедать. В конечном итоге эту кость мы съели без остатка. Нам очень нравилось прилеплять картофельные очистки к горячей «буржуйке» и поедать их в печеном виде.

К сожалению, тетя Маруся отработала в госпитале недолго, и пусть даже очень редкие гостинцы прекратились. Наша жизнь заметно ухудшилась. Прожить на 500 г хлеба четверым без какого-либо приварка было уже невозможно, потому что мы были уже очень ослаблены. Стоило не поесть ничего всего несколько раз, и можно было уже не встать. По карточкам давали только хлеб, по 125 г на человека, а остальные продуктовые карточки отоваривались очень редко.

В декабре было несколько дней, когда и на хлебные карточки мы не получили ни грамма. От такого питания мы уже передвигались с большим трудом. Было такое ощущение, что к ногам подвесили огромные чугунные гири, которые необходимо было передвигать при каждом шаге. Не было сил даже держать на голове зимнюю шапку. Когда мне надевали ее на голову, моя шея не выдерживала такой нагрузки и клонилась набок, и стоило много сил удержать ее на голове. На какое-то время я потерял силы окончательно и уже не мог стоять на ногах совсем. Когда меня ставили на них, у меня тут же начиналось головокружение, сильное сердцебиение, ноги подкашивались, и я падал. Какие-то люди, приходившие к нам, говорили матери, что я безнадежен и что вряд ли уже встану. Но вопреки предсказанию какие-то силы подняли меня. Я точно не помню, но у меня есть подозрение, что мать отрывала какую-то часть от своего мизерного пайка и отдавала мне. Город был заполонен военнослужащими, среди них немало было подводников и летчиков, и им, как говорили, среди других продуктов выдавали шоколад. Мать где-то раздобыла несколько пачек табаку и у подводников выменяла этот табак на плитку шоколада. Во-первых, эта плитка была в несколько раз больше тех, которые обычно продаются в магазинах, по вкусу шоколад был больше горький, чем сладкий. И вот этим шоколадом нас мать начала помаленьку подкармливать. Очевидно, и эта шоколадная плитка тоже сыграла свою роль.

Зимой наступили дни не жизни, а выживания. Чтобы выжить, нужно было каждый день двигаться, обеспечивая свое существование. Отстоять огромную очередь за хлебом, разыскать и принести домой воды, раздобыть где-то дров и порубить их по размеру нашей топки, вынести ведро с отходами и т. д. и т. п. Но чтобы не только двигаться, а даже просто встать на слабеющие с каждым днем ноги, нужно было иметь огромную силу воли, беспредельное желание выжить. Только испытав все это, можешь понять, что пришлось пережить нашим родителям и людям старшего поколения, очутившимся в этом аду. Мы, дети, по мере своих сил помогали взрослым в это трудное время, но нам не возбранялось при плохом самочувствии не вставать с кровати и не вылезать из-под одеяла в холодную комнату до выздоровления. А ВЗРОСЛОМУ, ПРИ ЛЮБОМ СОСТОЯНИИ ДУШИ И ТЕЛА, НЕОБХОДИМО БЫЛО ВСТАТЬ И ВЫПОЛНИТЬ ТУ РАБОТУ, КОТОРАЯ СОХРАНЯЛА СРЕДУ ДЛЯ СУЩЕСТВОВАНИЯ ЕЩЕ НА ОДИН ДЕНЬ. ЕСЛИ В КАКОЕ-ТО УТРО ТАКОГО ЧЕЛОВЕКА НЕ НАХОДИЛОСЬ, ТО ЭТО БЫЛО РАВНОСИЛЬНО ПРИГОВОРУ НА СМЕРТЬ ВСЕМУ СЕМЕЙСТВУ. Такую семью могло спасти только чудо. Спасибо нашей матери и тете Марусе за то, что они до самой эвакуации каждый день находили в себе силы встать утром, выкупить хлеба, найти дров, натопить «буржуйку», принести воды, из ранее считавшихся несъедобными вещей сварить какую-то еду и накормить нас с сестрой. Этими мужественными и героическими поступками они спасали не только свою, но и нашу жизнь на протяжении всей блокады.

До войны даже в страшном сне нам не могло присниться, что мы будем есть совсем несъедобные растения и предметы. Первое, что нам довелось попробовать из этого перечня, травяные лепешки, пожаренные на олифе, на которой разводят краски, круто посоленные крупными кристаллами соли. Вкус этих лепешек был настолько незабываемый, что даже сейчас, спустя не один десяток лет, при одном воспоминании о них желудок начинает выворачиваться наизнанку. Вторым «деликатесом» можно назвать столярный клей, которым клеят деревянные изделия. Должен признаться, что он мне нравился больше, чем травяные лепешки. В разогретом состоянии он чем-то напоминал холодец. Помню, такого так называемого холодца мы поели немало. Много лет спустя я узнал, что этот клей был разных сортов. От одного сорта люди умирали, а от другого – оставались живы. Видимо, наши взрослые знали об этом, и мы не отравились. До войны я знал, что по земле можно ходить, ездить, но что ее можно еще и есть, узнал только в блокадном Ленинграде. На рынке в продаже появилась съедобная земля, и мать однажды купила алюминиевую чашечку этого «деликатеса». Даже будучи смертельно голодными, мы не сразу решились взять в рот эту черную неизвестную нам массу. Только когда мать показала нам, что это не грязь из лужи, а съедобный продукт, мы сначала робко, с опаской съели маленький кусочек этой массы, а потом уже ели смело, как знакомый нам продукт. По вкусу эта землеподобная масса отдаленно напоминала вкус творога. Говорили, что это перегной от сгнивших овощей из какого-то овощного комбината. Еще говорили, что от этого перегноя умерло много людей, получивших засорение желудка. Очевидно, наши желудки оказались всеядные и сумели переварить даже землю.

Была в нашем меню еще одна вещь, которую после продолжительной обработки превращали в продукт: это кожаные, широкие офицерские ремни. После ухода отца на фронт в нашей семье остались два его офицерских, широких, из чистой кожи ремня. Мать от кого-то узнала, что из этих ремней можно сварить кашу. Эксперимент удался, и эти ремни мы съели. Каков был вкус, я уже не помню, а вот технологию превращения вещи в продукт помню хорошо. Сначала ремни при помощи ножа превращали в мелкую вермишель, потом очень долго вымачивали, очень часто меняя воду, а потом уже варили. Получалась кашеобразная масса. К великому сожалению, все эти добавки к питанию не снижали чувства голода, не прибавляли здоровья, физических и моральных сил. На улицах все чаще стали появляться похоронные процессии, везущие на санках, на листах фанеры или железа умерших родственников или друзей. Нередко люди падали прямо на улице и больше не вставали. На месте их падения образовывались снежные холмики, под которыми люди успокаивались до самой весны. Пока у людей были силы, они старались похоронить своих близких по-людски, на кладбище. Даже уже ослабевшие, они впрягались в импровизированный катафалк всей семьей и, еле передвигая ноги, тащили свой скорбный груз в последний путь. Но когда уже на похороны сил стало не хватать, то стали зашивать усопших в наматрасники и укладывать рядом со своим домом, иногда прямо у парадного. За зиму во дворах накопилось таких свертков столько, что приходилось ходить по тропкам не прямо, а зигзагами, обходя снежные холмики. Под лестницей первого этажа нашей парадной был сколочен из досок маленький сарайчик. Зимой этот закуток был забит трупами до самого потолка. Причем сложены они были штабелями: один ряд вдоль, второй поперек. Когда нас отпускали на улицу подышать свежим воздухом, мы частенько открывали дверцу этого сарайчика и разглядывали лежащих там людей. И что сейчас удивительно: в тот момент мы не испытывали чувства страха.

ФАКТИЧЕСКИ МЫ ЖИЛИ НА КЛАДБИЩЕ: ПОКОЙНИКИ В ПАРАДНОМ, НАМАТРАСНИКИ С ПОКОЙНИКАМИ ВОКРУГ ДОМА. Только от голода, если верить опубликованным цифрам, в декабре умерли 52 881 человек, в январе и феврале – 199187 человек. Но это цифры официальные. На самом деле сделать такие арифметические подсчеты в этом аду было не просто. До сих пор идут споры о том, сколько погибло в блокаду мирных жителей, но так и не пришли к единому знаменателю. Называются цифры от 632 тысяч до двух миллионов. Мы жили недалеко от Пискаревки, и каждый день со стороны кладбища можно было слышать взрывы. Как нам объясняли взрослые, это саперы взрывают мерзлую землю для рытья траншей, в которые укладывали трупы умерших. Они же рассказывали, что огромная площадь была занята штабелями из трупов, которые потом укладывали в вырытые траншеи и закапывали землей.

Кроме смертей от голода, люди погибали от пуль, бомб и снарядов. Немцы продолжали наносить массированные удары с воздуха и артиллерийские обстрелы с Пулковских высот. В городе с каждым днем увеличивалось число руин. Если раньше при первом же сигнале воздушной тревоги люди убегали в бомбоубежище, теперь они словно не слышали этого пронзительного воя. Каждый продолжал заниматься своим делом. У большинства просто не было сил дойти до укрытия. Насколько я помню, за всю зиму 1941–1942 года мы ни разу не сидели в бомбоубежище, хотя бомбежки и обстрелы случались продолжительные и очень сильные. Некоторые даже мечтали скорей погибнуть от снаряда или пули, чтобы не мучиться.

Даже по звукам можно было определить, что сопротивление наших войск заметно возросло. Раньше самих орудийных выстрелов было не слышно со стороны линии фронта. Слышны и видны были только разрывы снарядов в городе. А теперь из фронтовой канонады можно было отчетливо слышать отдельные орудийные залпы, без разрывов снарядов на нашей территории. Нередко стоявшие на Неве боевые корабли открывали огонь из своих орудий по фашистским позициям. Когда начинала огрызаться «Октябрина» из своих орудий главного калибра, все дома в городе вздрагивали при каждом залпе, а остатки стекол еле удерживались на бумажных крестиках. В такие моменты лица людей светлели, словно от лучика солнечного света, и на хмурых, озабоченных лицах появлялась улыбка. Из многих кораблей и подводных лодок, стоящих в Неве, линкор «Октябрьская революция» пользовался особой любовью среди блокадников, возможно, из-за его размеров и огневой мощи. Говорили, что в стволы орудий главного калибра свободно пролезал человек. Мы несколько раз были рядом с ним, и при взгляде на эти огромные стволы вполне можно было поверить в это. Уже после войны мне довелось читать, что огромные снаряды, выпущенные с этого корабля, наносили немцам ощутимый урон.

В самое трудное время, когда дистрофия приобрела размеры эпидемии, когда ежедневно только по этой причине стали погибать тысячи людей, когда все еще живые превращались в ходячие скелеты, когда по внешнему виду стало трудно отличить подростка от старика, желая сохранить детей, руководство города стало открывать «Очаги». Это детские учреждения, что-то вроде детских садов, куда набирали детей разных возрастов. Я, конечно, не знаю, по каким критериям набирали туда детей, но матери удалось устроить нас с сестрой в этот «очаг». Продуктовые карточки, конечно же, перешли в это учреждение. Главной задачей этих организаций было уберечь нас от гибели. Кроме кормежки, нас обучали, как спастись от бомб, снарядов и газов. Противогазов нам не давали, зато у каждого из нас в кармане была многослойная марлевая маска, и мы уже знали, как ей пользоваться во время газовой атаки. Показывали и рассказывали, как нужно укрываться от пуль, бомб и снарядов при нахождении в помещении и на улице. Частенько приходилось сдавать экзамены по этим предметам не в учебной, а в боевой обстановке. Если бомбежка или обстрел начинались, когда группа находилась в помещении, то воспитатели сосредотачивали нас у самых стен в промежутках между окон, а если на улице, во время прогулок, то укладывали тоже у самых стен, но только с наружной стороны дома. Немцы частенько стали сбрасывать фугасные бомбы весом до 1000 кг большой разрушительной силы. Если такая бомба попадала в дом, то доставалось не только этому дому, но и в соседних домах в лучшем случае вылетали все рамы с мясом, а в худшем разрушались стены. Причем рамы влетали внутрь дома, уничтожая все на своем пути. С учетом этой опасности нас расставляли подальше от окон.

Однажды полученные знания мне пришлось применить на практике в боевой обстановке. Мы жили недалеко от того места, где находился наш «Очаг», и нам мать разрешила ходить домой вечером самим. В тот памятный вечер я, как всегда, помог сестре одеться, взял ее за руку, и мы тихонько пошли мимо каких-то развалин домой. Примерно на полдороге к дому нас прихватила воздушная тревога, и почти сразу появились в небе немецкие самолеты. Сколько их было, я не помню. Сделав один круг, они начали сбрасывать бомбы, очевидно, в район Финляндского вокзала, который находился недалеко от нас. Несмотря на то, что бомбы летели не на нас, их хорошо было видно, когда самолеты выходили из пике. Раздирающий рев самолетов, раскатистый гул взрывов, содрогавший землю, густые, черные облака дыма и пыли, отсутствие рядом взрослых наводили на нас жуткий страх. На правах взрослого я приказал сестренке немедленно лечь на землю и сам рухнул под какой-то обломок, возможно от фундамента дома. Но Фаина не послушалась моего приказа и продолжала стоять во весь рост, устремив свой взор в сторону происходящих взрывов, громко рыдая, прижав свои маленькие кулачки к груди и вся дрожа от страха. Ни уговорами, ни насильственными методами мне так и не удалось уложить ее на землю. Она так и простояла рядом со мной до конца бомбежки, заливаясь горькими слезами. Такую испуганную и зареванную я и привел ее домой. Дома предполагали, что в это время мы могли быть в пути, и поэтому были очень рады нашему благополучному возвращению.

СКОЛЬКО РАЗ В ДЕНЬ НАС КОРМИЛИ, Я НЕ ПОМНЮ, НО ЧТО НЕ МЕНЕЕ ДВУХ, ЭТО ТОЧНО. Я ПОМНЮ, ЧТО ПОСЛЕ ОЧЕРЕДНОЙ КОРМЕЖКИ В ДУШЕ ТЛЕЛА РАДОСТНАЯ МЫСЛЬ О ТОМ, ЧТО ЧЕРЕЗ КАКОЕ-ТО ВРЕМЯ НАС СНОВА УСАДЯТ ЗА СТОЛ И СНОВА ЧТО-ТО ДАДУТ ПОЕСТЬ. О том, что нас кормили досыта, сказать нельзя. Просто, кроме хлеба, давали какие-то супы, чуть-чуть подслащенный чай. На хлеб иногда намазывали масло, правда, настолько тоненьким слоем, что его наличие можно было рассмотреть только при помощи микроскопа. Пусть даже в очень маленьких дозах, но мы стали получать, кроме хлеба, жиры, сахар, какие-то овощи, бульоны, что заметно укрепило наши силы. И я твердо уверен, что благодаря этому «Очагу» многие из нас остались живы.

Несмотря на определенное улучшение нашего питания, чувство голода преследовало днем и ночью. Все наши игры были связаны с едой. Кубики превращались в кусочки хлеба, машины перевозили только продукты. Мы подносили различные предметы ко рту и, представляя, что это кусочки хлеба, делали вид, что мы их откусываем и съедаем в больших количествах. Если и видели какие-то сны, то они тоже были связаны в большинстве случаев с пищей. А те кусочки хлеба, которые нам давали за столом, мы съедали не как обычно, а сосали каждый откушенный кусочек, как конфетку. Не жевали зубами, а сосали до тех пор, пока он не растворялся во рту полностью. Только после этого откусывали очередной кусочек. Причем масло отодвигали зубами на край кусочка, чтобы почувствовать его вкус в конце трапезы.

Говорят, что дети, попадая в экстремальные условия, очень рано взрослеют и у них раньше, чем у других, созревают чувства реальной обстановки и сострадания к другим людям. Я не знаю, насколько верны эти суждения, но я прекрасно помню, что, находясь в стенах детского «Очага», я все время помнил о том, что наша мама находится дома, в значительно худшем положении, чем мы, и каждый раз старался принести ей из «Очага» кусочек хлеба. Сделать это было очень трудно по нескольким причинам. Во-первых, за нами очень внимательно следили воспитатели, чтобы мы все съели до крошки. Во-вторых, если все-таки удавалось спрятать какой-то кусочек в складках одежды, то начиналась борьба с самим собой. Сознание подсказывало, что этот кусочек любой ценой нужно донести до мамы, потому что она уже очень больна и этот гостинец может ее вылечить. А рука, подчиняясь какому-то другому рассудку, автоматически тянулась к тайнику, отщипывала от захоронки кусочек хлеба и быстро засовывала эту крошку в рот. До самого дома приходилось бороться с искушением съесть этот кусочек до конца. Каждый раз я доносил до дома спрятанный кусочек, но очень часто он выглядел на половину меньше того, который был спрятан во время обеда. Мать с благодарностью принимала мой драгоценный гостинец, отщипывала от принесенного кусочка маленькую крошку и настойчиво требовала, чтобы остальное съел я. Иногда она шла на компромисс, и мы съедали мой гостинец вместе, я большую часть, она – меньшую.

В промежутках между бомбежками и артобстрелами нас выводили из группы на прогулку. Очевидно, в целях безопасности, наши прогулки проходили во дворе детского «Очага». Во время одной из таких прогулок мне довелось увидеть картину, которая поразила меня настолько, что спустя более шести десятков лет она не выходит из моей памяти.

В тот день мы гуляли во дворе под окнами кухни, где готовили для нас еду. Кухня находилась на первом этаже здания, и поэтому все действия работников были очень хорошо видны с того места, где мы находились в тот момент. ИГРА БЛОКАДНЫХ ДЕТЕЙ ЗНАЧИТЕЛЬНО ОТЛИЧАЛАСЬ ОТ ДЕТСКИХ ИГР НАШИХ МИРНЫХ ДЕТЕЙ, ПРЕЖДЕ ВСЕГО МАЛОПОДВИЖНОСТЬЮ. БЫСТРЫЕ ДВИЖЕНИЯ И ДАЖЕ ХОДЬБА МЕДЛЕННЫМ ШАГОМ ВЫЗЫВАЛИ ОЧЕНЬ СИЛЬНОЕ ПЕРЕУТОМЛЕНИЕ, И ХОТЕЛОСЬ ПОСКОРЕЙ ГДЕ-НИБУДЬ ПРИСЕСТЬ, А ЕЩЕ ЛУЧШЕ ПРИЛЕЧЬ. Поэтому во время таких прогулок мы больше стояли на месте, чем ходили, переступая с ноги на ногу, качаясь, словно маятники. Качались мы так для того, чтобы показать воспитателю, что мы двигаемся. Они почему-то не давали нам долго стоять без движения, строго следя за тем, чтобы мы не застаивались. Нашим любимым зрелищем было наблюдение за работой поваров за стеклами кухни. Вот и в тот день многие из нас, переступая с ноги на ногу, внимательно наблюдали, как повара что-то мешали в больших кастрюлях, резали на столах, передвигались с одного рабочего места на другое. Одна из работниц кухни подошла почти вплотную к окну, держа в одной руке большую ложку, в другой маленькую кастрюльку, зачерпнула из кастрюльки целую ложку сливочного масла и, глядя через стекло на нашу группу, засунула эту, как мне казалось, громадную, ложку себе в рот. Она еще какое-то время постояла у окна, шевеля челюстями, после чего скрылась в глубине кухни. Все, кто видел это, стояли с широко открытыми глазами от удивления. В то время, когда простой кусок хлеба ценился дороже золота, ложка сливочного масла была бесценна. Большинство блокадников даже забыли, что это такое. Пожалуй, впервые в своей жизни я увидел, что не все люди живут в равных условиях, что существует на свете несправедливость, что у кого-то нет даже куска хлеба, а кто-то может в это же время есть сливочное масло ложками.

Вспоминая подобные случаи, я ловлю себя на мысли о том, что одни и те же события, в зависимости от времени и обстановки, каждый раз оцениваются по-разному. В одних случаях это рядовые события, не заслуживающие внимания, в других – исторические и даже криминальные. В наше мирное время, если бы я увидел, что повар проглотил ложку масла, просто не обратил бы на это никакого внимания. А те же действия, увиденные в блокадные дни, повергли меня в шок, застряли в мозгу, словно заноза, и открыли глаза на многие вещи. Описанные мною ранее походы по заготовке топлива в чужие квартиры во время блокады не осуждались окружающими, а в мирное время за эти действия мы попали бы в тюрьму, и надолго. Так что каждое событие следует рассматривать с учетом того времени, когда оно происходило.

В ноябре месяце по городу прокатилось радостное сообщение о том, что по льду Ладоги проложена дорога и по ней прошел первый обоз с продовольствием. Эта долгожданная весточка приободрила людей и дала понять, что еще не все потеряно, что еще есть шанс выжить. С того дня каждый день стали ждать увеличения норм выдачи хлеба. К великому сожалению, ждать пришлось больше месяца. Только в конце декабря норма выдачи хлеба была увеличена на 75 грамм. Мы стали получать не по 125 грамм хлеба, а по 200. Вполне понятно, что такая мизерная добавка не могла поставить на ноги голодных, истощенных и уже больных людей. У тети Маруси с моей сестрой стал расти живот. У меня десны все опухли и зубы непонятно на чем держались, качались в разные стороны. У матери образовалась водянка, и ноги опухли до такой степени, что потеряли свою форму, все время мерзли и не могли согреться даже от раскаленных в «буржуйке» кирпичей. В доме были обследованы все закуточки, и было съедено все, что можно и невозможно было съесть. В городе были съедены почти все кошки, собаки, кролики, мышки и многие другие домашние животные, жившие до войны во многих семьях. Мне запомнился один из зимних, морозных, солнечных дней, когда мы сидели всей семьей у пустого дощатого большого стола, есть хотелось до боли в желудке, в доме не было ни крошки съестного, и мать, глядя на нас, сказала: «Хотя бы какую-нибудь мышку поймать». Но в доме не было даже мышей, очевидно, подохли с голоду. И мы не держали домашних животных, поэтому кого-то съесть тоже не могли.

ИЗ ДОМАШНИХ ЖИВОТНЫХ, ОСТАВШИХСЯ ЖИВЫМИ ВО ВСЕМ НАШЕМ РАЙОНЕ, БЫЛ, ПОЖАЛУЙ, ТОЛЬКО ОДИН КОТ, ПРОЖИВАВШИЙ В БУЛОЧНОЙ, ГДЕ МЫ ОТОВАРИВАЛИ ПРОДОВОЛЬСТВЕННЫЕ КАРТОЧКИ. Купить продукты по карточке можно было не в любом магазине города, а только в том, к которому ты был прикреплен. Каждый день у этих магазинов образовывались большие очереди. Каждый раз стоять в этих очередях приходилось очень долго. Для того, чтобы можно было отойти куда-нибудь в сторону отдохнуть и не потерять очередь, меня брали иногда с собой в магазин. Бесконечные, мучительные стояния на ногах изматывали до изнеможения. Все время хотелось сесть, но приходилось стоять, прижавшись к холодной, каменной, обшарпанной человеческими телами стене, до того момента, когда наконец-то продавщица огромным широким ножом не отрезала нам от буханки маленький кусочек хлеба. Это были счастливые минуты. Во-первых, можно было дома отдохнуть и погреться, если были дрова, у «буржуйки», а во-вторых, съесть свой кусочек хлеба.

Долгое время в магазине обитал большой, пушистый, с огромной головой кот. Уже когда во всем нашем районе не осталось ни одной кошки и собаки, этот котище продолжал жить. И если судить по его внешнему виду и по гладкой шерсти, жилось ему в этом заведении очень даже неплохо. После заявления матери о том, что в нашем доме даже мышей нет, чтобы их поймать и съесть, у меня зародился план поймать магазинного кота и принести его домой. Но кот, видимо, был не только красив, но еще и умен. Он никогда не выходил из помещения и даже за пределы прилавка, словно чувствуя какую-то опасность. Когда наша очередь с улицы входила в магазин, а потом доходила до прилавка, я очень внимательно следил за котом, ожидая, что он когда-нибудь все-таки покинет свою территорию, выйдет в зал, и там я его поймаю. К великому сожалению для меня и к счастью для кота, я его так и не поймал. Его поймал кто-то другой. Через небольшой промежуток времени этот красавец куда-то исчез.

Ни хвойные отвары, ни дрожжевые супы, ни соевое молоко не могли заменить обычный хлеб, и на улицах города все больше и больше появлялось покойников. На них уже просто никто не обращал внимания. Не обращали внимания до тех пор, пока не появились трупы с отрубленными конечностями и с вырезками из мягких мест. По городу поползли слухи о людоедстве. Рассказы были один страшней другого. То кому-то в пирожке попался человеческий ноготь, то где-то на Васильевском острове обнаружили цех, где изготавливали консервы из человеческого мяса. Говорили также о том, что в городе орудует целая банда, которая обманным путем, обещая накормить досыта, ворует детей и перерабатывает их на мясо. Этим слухам верили и не верили. Верили, потому что видели на улицах города расчлененные и изуродованные трупы. На рынке действительно можно было за большие деньги купить хлеба и даже пирожок. Наша мать из-за нехватки денег иногда на таком рынке продавала пайку хлеба, чтобы выкупить следующий паек по карточкам. ЗИМОЙ МОЙ БЛОКАДНЫЙ ТОВАРИЩ ВЫШЕЛ НА УЛИЦУ И ИСЧЕЗ БЕССЛЕДНО. ВСЕ ГОВОРИЛИ, ЧТО ЕГО СЪЕЛИ. В нашей семье к этим рассказам относились с недоверием до тех пор, пока не узнали, что мы живем в одной квартире с людоедкой.

Мы все чаще стали замечать, что из комнаты нашей соседки стали выходить запахи вареного мяса. Нас это не удивляло, потому что иногда военные продавали мясо убитых во время бомбежек лошадей, и, у кого были деньги, могли купить его. Мы так и думали, что она варит конину. В городе в связи с осадным положением был объявлен комендантский час, и поэтому вечерами мы никуда не ходили и, как только темнело, ложились спать. Ложились пораньше еще и для экономии керосина, который использовали для освещения в коптилке, и дров, которые было очень трудно добыть.

В тот злополучный вечер мы, как всегда, легли спать пораньше. Не успели погасить коптилку, как за нашей дверью послышался громкий торопливый топот чьих-то ног, очень настойчивый стук в нашу тонкую дощатую дверь и взволнованный голос соседки. Она просила нас поскорей открыть ей дверь. В открытую дверь она влетела, словно пуля, с топором в руках, который бросила сразу же под кровать, на которой лежали мы с матерью, а сама спряталась под верхнюю одежду, которая висела на вешалке у дверей. Видимо, входная дверь в квартиру была открыта, потому что безо всякого стука в коридоре послышался топот уже множества ног, и вскоре в наших дверях появилась голова солдата. Войдя в нашу комнату, он без труда обнаружил среди висевшего тряпья нашу соседку. Узнав, что она живет в соседней комнате, он ушел вместе с ней, прихватив с собой топор, который лежал под нашей кроватью. Из всей этой сцены мы толком ничего и не поняли. Только на следующий день узнали страшную правду. Оказывается, наша соседка по вечерам выходила на улицу, отрубала у лежащих на земле покойников интересующие ее места и все это складировала у себя в комнате под кроватью. В тот злополучный вечер она вытащила из своей кладовки ранее заготовленную человеческую ногу и пошла на улицу, чтобы разрубить ее на кусочки. Рядом с нашим домом располагалась какая-то воинская часть, и один из солдат заметил нашу соседку за столь странным занятием. Видимо, побоявшись, что она может и его пустить на котлеты, он прихватил с собой своих товарищей, и они всей компанией нагрянули в нашу квартиру.

Говорили, что у нее под кроватью обнаружили целый склад человеческого мяса. Ее и двоих ее детей увели куда-то в тот же вечер. По слухам, детей определили в детский дом, а ее по законам военного времени расстреляли. Говорили также, что дети в детдоме просили того мяса, какого им мама давала.

Несмотря на бесконечные бомбежки и обстрелы, страшный голод и беспощадный холод, в окружении покойников и соседстве с людоедкой, мы каким-то чудом дотянули до весны. Ночи были еще холодные, а в безоблачные дни можно было уже погреться на солнце. Оживала природа, а вместе с ней и люди. Большинство из тех, кто еще мог передвигаться самостоятельно, в ясные солнечные дни выходили погреться на солнышке. Все чаще на закоптелых за зиму грязных лицах можно было увидеть улыбку. Несмотря ни на что, люди радовались приходу весны, радовались, что сумели пережить эту адскую зиму, радовались, что на одного врага, каковым являлся холод, стало меньше. С февраля месяца хлебный паек увеличили до 300 г. Несмотря на то, что немцы продолжали атаковать город с воздуха и земли, а голод в союзе с голодными поносами продолжал косить людей, Ленинград с приходом весны заметно оживал. Все трудоспособное население было мобилизовано на уборку города. Со всех улиц, квартир и парадных были убраны трупы. Вывозили их на огромных машинах, как их называли, пятитонки. Грузили как дрова. Двое, стоящих внизу, раскачивали труп и бросали его в кузов, а два других грузчика принимали и укладывали поплотней, чтобы побольше влезло. Такие катафалки можно было встретить во всех концах города, они трудились много дней с утра и до позднего вечера. Кузова машин ничем не покрывались, и поэтому при перевозке можно было видеть торчащую из кузова ногу или руку, а сзади машины хорошо рассмотреть лица усопших. На улицах города был убран не только снег, но и при помощи ломиков сколот на тротуарах весь лед. Можно было только удивляться, где эти истощенные люди находили в себе силы, чтобы проделывать такую трудоемкую работу.

САМЫМ, ПОЖАЛУЙ, ЗНАМЕНАТЕЛЬНЫМ СОБЫТИЕМ В ГОРОДЕ БЫЛ ПУСК ТРАМВАЕВ. Ожившие трамваи принесли людям не только физическое облегчение, когда отпала надобность часами шагать по заснеженным улицам до завода, но и моральное. В людей вселилась надежда, что, несмотря ни на что, город будет освобожден от той удавки, в какую он попал в сентябре 1941 года, и что ради этого стоит жить дальше.

Первые трамваи встречали с радостью и ликованием. Многие, узнав о таком радостном событии, специально выходили на улицы, чтобы поприветствовать оживший городской транспорт. Свой первый трамвай я встречал на углу Лесного проспекта и улицы Батенина. Я пришел на это место специально, чтобы посмотреть на трамвай. Очевидно, в то время трамваев ходило еще не много, потому что ждать мне пришлось довольно долго. И когда я уже хотел возвращаться домой, чтобы не беспокоить маму долгим отсутствием, со стороны Финляндского вокзала послышалось знакомое лязганье и из-под железнодорожного моста не спеша выполз трамвай. На проспекте было немноголюдно, но почти все остановились и, стоя с двух сторон улицы, с улыбкой на лице, радостно приветствовали своего ожившего блокадного друга и помощника. Кто-то махал руками, кто-то плакал, а кто-то стоял молча и улыбался. Но было видно, что это событие всех радовало. Придя домой, я долго рассказывал матери и тете Марусе, как выглядел трамвай, сколько было народу на проспекте и в трамвае и как люди приветствовали его появление. Помню, меня слушали с неподдельным вниманием и радостными улыбками на лицах.