Текст книги "«Ночные летописи» Геннадия Доброва. Книга 2"

Как-то уже осенью я залез на крышу и стал рисовать с натуры этот Столешников переулок. Потом пошёл дождь, подул ветер, снег повалил – я всё стоял и рисовал. А когда спустился вниз, то разболелась поясница. На следующий день на теле выступили какие-то волдыри выше пояса, всё стало болеть, чесаться. Это оказался опоясывающий лишай, который бывает на коже от простуды. Больше я уже не полез рисовать на крышу. Сидел в тепле, кутался, укрывался и постепенно стал выздоравливать.

Ко мне приходило много знакомых и незнакомых людей. Эти люди приводили ещё кого-то, и я очень радовался тому, что ко мне приходят люди, мне это требовалось для картины. Ещё когда я был маленький, отец мне говорил, что картину можно писать по-разному. Вот Репин, например, писал людей прямо в картину. Не с этюда на большой холст переносил, а прямо настоящих людей изображал с натуры. И поэтому все картины у Репина исключительно живые, наполнены как бы подробностями жизни. Я это запомнил и тоже так стал делать. Когда кто-нибудь приходил ко мне, то сперва чаю попьём, а потом я говорил: вы не можете мне помочь немножко? Ну, постоять или посидеть. Обычно все соглашались. И благодаря тому, что я писал с натуры, у меня тоже получались очень живые сценки в картине. Я специально подбирал освещение – и для вечернего света, и для полумрака, и для специальной позы персонажа.

Работа над картиной «Прощальный взгляд». Фото 1982 года

В институте я учился сначала на живописном факультете, потом перешёл на графический и заканчивал институт уже как график. На живописном отделении дипломники писали картину, то есть там о картине уже думали, говорили, учили, как её писать. А я делал графику. Но графика, во-первых, это меньше размер, и обычно несколько рисунков делается на одну тему. Так что когда я начал писать картину, я как бы впервые столкнулся с этой формой изображения. Для меня всё было ново, потому что никто меня не учил, как писать картину, я сам до всего доходил. На первую свою картину «Прощальный взгляд» я потратил год.

А вот вторая картина пошла у меня как-то сложнее, и я больше времени стал на неё тратить. Я заметил ещё одну свою особенность – я стал переделывать части картины. Вообще я работаю быстро, взгляд у меня очень острый, поэтому сценка или фигура получается сразу как бы законченной. Этому меня тоже учил отец, когда я был маленький. Он мне говорил, что работать нужно так, чтобы в любой момент рисунок казался законченным или картина выглядела законченной, несмотря на то, что ты ещё предполагаешь много работать над ней. Вдруг тебе придётся оторваться от работы по какой-нибудь причине? А вдруг ты не сможешь вернуться к работе? И вот когда я видел, что надо бы так и оставить картину, вдруг появлялись сомнения – а может быть, немножечко здесь изменить? Может быть, тут немножко подправить? Немножко совсем, чуть-чуть.

И я начинал это «чуть-чуть» подправлять. Потом больше, больше. И заканчивалось тем, что я мог переделать всю фигуру. Но поскольку я переделывал в надежде, что потом я попрошу натурщика и нарисую как надо, то я переделывал грубыми линиями. Потом появлялся какой-нибудь натурщик или натурщица, я писал и снова всё доводил до законченного состояния, когда можно было показывать картину на люди. Но чаще бывало так, что я не успевал отделать заново, оставались грубые переделанные места, которые меня смущали, и я старался потом как-то всё списать уже без натуры. Так я работал над второй картиной. Переделывал, снова писал, снова переделывал, снова писал – она так и стояла у меня на мольберте несколько лет. Много раз я её переделывал, очень много.

Я уже говорил, что ко мне стали приходить знакомые, друзья. Стали приходить поэты. А поэты – это такой народ, им обязательно нужно читать свои стихи, они без этого не могут. Как только немножечко ты с ним побеседовал, он сейчас же говорит: давай я тебе свои стихи почитаю (и тут же, не дожидаясь ответа, вытаскивает свою тетрадь и начинает читать стихи, может даже целый вечер их читать). Приходил Володя Щукин с гитарой и начинал петь песни, тоже увлекался. Мелодии сам сочинял, а слова брал из поэтических сборников. Хорошие песни писал. Я, бывало, садился против него, слушал и делал наброски в альбомчике, как он поёт в мастерской, как люди его слушают, всё было так интересно. Он, конечно, очень талантливый человек.

Глава 57
5 февраля 2006 г.

Выставка на Мичуринском проспекте. О картине «Бред преследования». Советы зрителей. Находка в старом доме. Звонок в Инкомбанк. Неожиданная поддержка. Резолюция Михаила Швыдкого. Поездом в Польшу.

Ночь тридцать третья. Ещё во время трёх дневного показа серии портретов инвалидов войны в Доме художника на Кузнецком Мосту мне предложили сделать персональную выставку на Мичуринском проспекте, там в новом доме внизу был районный выставочный зал из пяти комнат. Директор этого выставочного зала звонил мне несколько раз, согласовывал сроки и обстоятельства и обещал всяческую помощь. Я согласился, и вскоре эта выставка в Раменках состоялась. Это была моя первая ретроспективная выставка. По городу висели афиши, а в день открытия по телевидению показывали об этой выставке небольшой репортаж.

Перед открытием выставки в Раменках. Фото 1988 года

К этому времени я уже закончил вторую картину-притчу «Бред преследования», которую писал четыре года. Это картина о судьбе предателя – скорее, о судьбе слабого человека, которого машина немецкого нацизма перемолола так, что он начал ей служить. Но когда немцев прогнали, он испугался возмездия, почувствовал угрызения совести, его преследовали образы жертв, он прятался в лесу, сошёл с ума, по ночам что-то ел на помойках возле загородного госпиталя (так я представлял его биографию, и люди на выставках примерно так же рассуждали о его судьбе)… И вот этого бывшего предателя в язвах с гниющими болячками на лице, на руках и на ногах во время грозы где-то за городом обнаруживает милицейский патруль. Его привозят в больницу. Здесь от яркого света, от страха перед людьми он пытается закрыться руками. Но подошедший хирург просит раздеть его, обмыть и обработать ему раны.

Бред преследования

И картина отображает как раз эту сцену, когда нянечка в тазике обмывает его грязную ногу, хирург наблюдает, а другие врачи и милиционеры догадываются о его страшном прошлом благодаря выпавшей из его лохмотьев фотографии. На ней он изображён рядом с виселицей с повешенными людьми. О его безумии говорит и то, что он не избавился от этой фотографии, а таскал её с собой. Такая судьба…

Когда я написал эту картину «Бред преследования», её тоже не хотели брать на выставку в Манеж. Но это была всесоюзная выставка, и развеской работ руководил Таир Теймурович Салахов. И он просто велел рабочим поставить мою картину в одном из залов и сказал: вот здесь она будет висеть. А потом, когда выставка уже открылась, он подводил иностранцев к моей картине и рассказывал о её содержании и деталях. Года через два там же, в Манеже, проходила выставка «Защитникам Отечества посвящается», на которой эта картина тоже экспонировалась. В общем, и вторая моя картина побывала на выставках в Манеже.

Когда мои рисунки «Автографы войны» ещё висели в Комитете защиты мира, то помимо восторгов (а иногда и слёз) по поводу самих рисунков были и пожелания людей. Некоторые мне говорили, что очень тяжело смотреть на эти сплошные страдания, хорошо, если бы они висели вперемежку с какими-нибудь пейзажами, которые бы немножко отвлекали, давали паузу подумать, и тогда бы они смотрелись легче. Но замечено уже, что люди дают советы не потому что они хорошо разбираются в искусстве, а потому что они чувствуют какой-то внутренний дискомфорт, и каждый на свой лад даёт советы. А художник уже сам должен разобраться, в чём дело.

Так и я. Я долго ходил так, посмеивался, думал – ну что они хотят, если такая тема. Я же не могу рисовать какие-нибудь поля, луга, цветочки, чтобы птички летали. Это надо как-то… чтобы было в моём стиле, в моём духе (если и делать какие-то пейзажи). Пейзажи специально я никогда не рисовал – ни красивые виды, ни горы, ни моря, ни луга, хотя всё это видел. Но всё-таки я задумывался, возвращался иногда к этой мысли – что же можно добавить к портретам инвалидов войны?

И как-то мне пришла в голову мысль – а почему бы, например, мне не нарисовать остатки фашистских концлагерей, где людей уже нет, а остались только предметы и пейзажи этих лагерей. Это, конечно, не классические пейзажи с берёзками и ромашками, а пейзажи бывших лагерных полей за колючей проволокой. Мне показалось, что это у меня должно получиться, потому что места былых трагических событий тоже вызывают чувство большого сострадания и щемящей боли за погибших здесь людей. Вот мы приходим, смотрим на это как бы глазами свободных и здоровых людей – а тех людей, которые здесь мучились, уже нет, нет и их фотографий, ничего нет. Кроме, может быть, общей памяти о них – гор ботинок, в которых их привозили со всей Европы, или подъездных путей, ведущих в газовые камеры и в крематории.

Но пока я только всё это смутно обдумывал – хорошо бы сделать такую серию… получилась бы сильная серия – но как это осуществить конкретно, я совершенно не представлял, потому что денег у меня по-прежнему не было, и взять их было неоткуда. Жил я, можно сказать, за счёт Люси – она работала, готовила, а я обходился минимальными потребностями.

Собирание пустых бутылок для сдачи в приёмный пункт

Времена менялись, и наш Столешников переулок, где находилась моя мастерская, постепенно подготавливали к большой реконструкции. В угловом доме на Петровке в больших витринах выставили проекты и фотографии будущего Столешникова переулка, оказалось, что и дом 18, и мой дом 16 – всё шло под снос. Были спроектированы уже новые дома, которые должны стоять на их месте.

Но, как у нас всегда бывает, долго запрягают, но потом быстро ездят. Так и тут. Фотографии эти выставили, но жители в переулке ещё жили, и все организации пока оставались на своих местах. Выселение и расселение постепенно начиналось из глубины дворов, прилегающих к Столешникову и к соседним с ним переулкам.

Любитель старых домов

А я всегда любил ходить по старым домам, потому что там оставалось много брошенных, но ещё вполне пригодных вещей. И вот однажды я захожу в открытый подъезд одного из таких домов. Направо, налево квартиры, всё сломано, окна сняты, везде гуляет ветер.

Поднялся по лестнице выше, там то же самое – всё открыто, длинные коридоры, пустые комнаты. Ещё выше пошёл – в общем, чем выше я поднимался, тем видел большую картину разорения. На верхних этажах уже и двери были вынуты, и косяки, и даже сняты полы, оставались только одни большие балки.

Ну, я так посмотрел, удивился даже (надо же, ничего совершенно нет, всё утащили люди себе на дачи) и уже хотел идти обратно. Потом захожу в последнюю комнату, смотрю – на подоконнике стоят бутылки, на газете валяются остатки закуски и лежит проспект Инкомбанка. Я взял, раскрыл – а там в радостных тонах описывается пятилетие банка, его данные, какие операции он проводит с предприятиями, с физическими лицами. А на последней страничке там сообщалось о благотворительных акциях банка – что он помогает Третьяковской галерее, Русскому музею, Большому симфоническому оркестру, Большому театру, Малому театру, театру Табакова, другим театрам – чуть ли не зарплаты платит актёрам. И там оказался телефон представителя по связям с общественностью Алексея Алексеевича.

Я взял этот буклет синего цвета, пришёл в мастерскую и продолжил его рассматривать и изучать. И потом мне вдруг шальная мысль пришла в голову, думаю, сейчас позвоню и спрошу – если они такие добрые, если они помогают организациям с художественным уклоном, может быть, они и мне помогут?

И ни на что не надеясь, я набираю номер этого Алексея Алексеевича и говорю по телефону: это вам звонит художник Геннадий Добров, я пишу картины и работаю над темой инвалидов войны. У меня были выставки, и мне зрители сказали, что хорошо бы серию инвалидов войны разбавить какими-нибудь пейзажами. Я думаю, что к серии портретов инвалидов войны подошли бы пейзажи концлагерей Европы, но, к сожалению, я не могу осуществить такую поездку, потому что у меня совершенно нет денег.

Сказал всё это и замолчал. А Алексей Алексеевич на другом конце провода вдруг говорит: Геннадий Михайлович (между прочим, я ему не говорил своего отчества), а почему вы так скромно как-то с нами разговариваете? Ведь вы большой художник, мы были на вашей выставке на Мичуринском проспекте, просмотрели все пять залов. Мы были потрясены и портретами инвалидов войны, и картинами вашими, и рисунками. Конечно, мы вам поможем. Вы нам скажите, куда вы хотите поехать и сколько это будет стоить. Составьте такую смету и к нам приходите. Мы вам обязательно поможем. Завтра же и приходите.

Я просто не поверил своим ушам. Человек по телефону, не видя меня, так сразу проникся, так понял всё и захотел помочь. И я начал действовать. Говорю: Люсь, дай карту Германии и Польши. Она удивляется: где я тебе достану? Ничего у нас нет.

И тут (как часто бывает в жизни) что-то стало мне помогать – полоса удач началась. Однажды на выставке в Комитете защиты мира подходил ко мне человек и говорил, что он из Министерства культуры, из отдела, который занимается увековечиванием памяти наших соотечественников за рубежом. Сказал, что находятся они на улице Горького, по-моему, дом 6, во дворе, что иногда привлекают некоторые дипломные работы молодых художников Суриковского института. Он настойчиво приглашал меня посетить их, обещал показать, где находятся могилы русских воинов в Европе, где были концлагеря (он будто читал мои будущие планы).

Но тогда я сразу об этом разговоре забыл – что зря ходить и смотреть, всё равно нет денег ехать туда. А когда Алексей Алексеевич сказал, что они помогут мне деньгами, – тут у меня в памяти сразу всплыл этот разговор, и я решил сходить в этот отдел по увековечиванию памяти наших соотечественников за рубежом.

Я быстро нашёл во дворе на улице Горького место расположения этого отдела (хотя вывески никакой не было) и смело позвонил им в дверь. Мне открыли, я зашёл. Действительно, там висели фотографии и концлагерей, и памятников советским воинам, и фотографии отдельных могил. Я стал говорить, что хочу поехать в Европу, но не знаю куда, как эти лагеря называются и где они находятся. И мне тут же показывают: вот у нас есть проспекты, можете почитать об Освенциме, о Майданеке, это в Польше, а вот брошюры о концлагерях в Германии. – Я стал спрашивать: а сколько стоит поездка туда? – Они отвечают: мы летаем на самолётах, знаем, сколько это стоит на самолёте. – Но я сразу сказал: нет, это дорого, я поеду на поезде. – Они говорят: это вам в любой международной кассе скажут цену билета. В общем, они мне дали несколько проспектов и на большой карте, которая у них висела во всю стену, показали места, где находятся концлагеря.

Ровным счётом ничего не зная, опираясь только на сильное желание нарисовать эти концлагеря, я всё узнавал на ходу. Специальную литературу в Москве я не читал. Когда я пришёл и познакомился с Алексеем Алексеевичем, я сказал, что я толком ничего не знаю – ни цены железнодорожных билетов, ни размер платы за проживание в гостиницах, ни стоимость переездов из одного лагеря в другой. Но он видит, что я действительно ничего не знаю, и спрашивает: если мы вам дадим две тысячи долларов, вам хватит на первое время? – Я отвечаю: наверно, хватит. – Он оборачивается к бухгалтерше: выпиши ему две тысячи долларов. – А она говорит: мы же на руки денег не даём, мы можем только перечислить деньги в Министерство культуры, а он пусть напишет заявление Швыдкому, это как решит Швыдкой. (Он был тогда заместителем министра культуры.)

Пришлось мне писать письмо Швыдкому, обосновал там все эти свои просьбы, всё описал. Перечислил примерное количество концлагерей – пять лагерей в Польше и один лагерь в Чехии, про которые мне рассказали эти ребята из отдела увековечивания памяти за рубежом. На севере Польши это концлагерь Штуттгоф, на юге – Освенцим, в центре примерно – Майданек. Там же в южных местах Польши есть лагерь Гросс-Розен и лагерь Ламсдорф. Это в Польше. А в Чехии был лагерь Терезин и подземный лагерь Литомержицы. (Я решил, что на Германию надо отдельно просить деньги.)

Понёс я своё письмо Швыдкому. Прихожу, он там сидит за столом. Я ему подаю эту свою бумагу, он прочитал и говорит: концлагеря – это святое. Пишет – «согласен, выдать деньги». И отдаёт мне. И я почувствовал серьёзность этой фразы, больше он ничего не сказал, только вот эти три слова.

А дальше уже всё складывалось легко. Я принёс эту бумагу Алексею Алексеевичу, а он бухгалтерше говорит: вот Швыдкой ему подписал. Как мы ему будем перечислять? Он же не организация, он просто один человек. Давай ему выдадим деньги на руки. Пошли в кассу, и тут же мне отсчитали две тысячи долларов.

А туда, в Польшу, надо было ещё иметь визу. Я пришёл в польское посольство, а мне там объясняют – вы должны поговорить с нашим атташе по культуре, что она скажет – можем ли мы вас пустить в Польшу? И вот я ждал там внизу эту девушку. Потом она пришла, я ей всё рассказал. Она говорит: хорошо, хорошо, поезжайте. В общем, дала согласие. И после этого мне сказали – идите в другое представительство, купите там визу за пять долларов.

И потом я стал быстро готовиться в дорогу. Я не брал с собой большой планшет, потому что я не знал, куда я поеду, кто меня там примет, в какие обстоятельства я попаду. Поэтому я взял рюкзак, и в этот рюкзак положил бумагу альбомного формата, чешские эти карандаши, которые у меня ещё оставались, смену белья и разные необходимые мелочи.

Поехал я в Польшу поездом Москва – Берлин, который шёл через Варшаву. Начинался 94 год, и это была моя первая поездка в Европу. До этого я ездил лишь в Афганистан.

Глава 58
5 февраля 2006 г.

Причуды памяти. Опять экскурс в прошлое. Обустройство мастерской в Столешниковом переулке. Музыка и попугайчики на ветках. Приятели из ЖЭКа. Поэты из литобъединения. Таня Киселёва. Сороковины Губанова. Срочный отъезд на Дальний Восток к больной матери. Телеграмма о пожаре в мастерской. Возвращение в Москву. Руины и отчаяние. Первые решительные шаги. Безжалостное решение секции. Ванкевич. Помощь исполкома.

Как интересно движется мысль памяти, когда прошло столько лет и пронеслось столько бурных, напряжённых событий. Вот начинаешь вспоминать – и почему-то вспоминаешь сначала то, что было позже, через много лет, а более ранние события почему-то забываются. В общем, неровные получаются воспоминания, они как движение волн на море. Одна волна вдруг поднимается высоко-высоко, грозно падает на берег, превращается в мелкую, кружевную, совершенно безобидную пену и мирно скатывается вниз. А здесь уже собирается другая мощная волна, которая до этого была незаметна, и совершенно застилает впечатление от первой волны, от того, что происходило раньше.

Так и я рассказывал о подготовке к поездке в Европу. И вдруг я вспомнил, что до Европы я ездил в Афганистан несколько раз. А до этой поездки в Афганистан у меня в мастерской был ещё грандиозный пожар, который кардинально всё изменил и повлиял на моё дальнейшее творчество. Но от хронологии всё равно никуда не уйдёшь, придётся вернуться назад и снова вспомнить свою мастерскую.

В Столешниковом переулке мне принадлежала только половина той большой мастерской, которую мы получили с Верой Пироговой. На её место приехал серьёзный пожилой художник, участник войны, Костя Чураков. Я продолжал потихоньку обустраивать свою мастерскую. Сам пробил потолок, сделал там фонарь – верхний свет у меня появился. Но всё это требовало много сил и сноровки. Иногда мне кто-то помогал, держал стремянки, но чаще я работал один, карабкался одновременно по двум стремянкам с риском для жизни – всё качалось подо мной, ноги расходились в разные стороны. Как я не упал, как я не разбился… это, наверно, за счёт молодости, за счёт какой-то гибкости тела. Просто удивительно, сколько я там тратил энергии на все эти строительные дела.

Устройство верхнего света на крыше

И постепенно как-то очень удобно и уютно стало в мастерской. Полы я застелил линолеумом – или я сам их мыл, или Люся. Два больших верхних окна на крыше давали хороший рассеянный свет для работы. На антресоли вела лестница, вдоль неё на стене я повесил репродукции с картин Рембрандта, моего любимого художника. Я был прямо влюблён в свою светлую и тёплую мастерскую, так она мне нравилась (может быть, потому что я сам всё там делал).

Опасная работа

Жили ещё у меня в мастерской два жёлтеньких попугайчика в клетке, но потом я для них принёс с улицы огромную ветку, почти целое дерево, и укрепил его вертикально на лестнице. Когда я заводил музыку, попугайчики начинали петь и летать по мастерской, но чаще всего сидели среди ветвей этого дерева и с таким остервенением грызли сучки, что вниз летели и сухие листья, и маленькие веточки. Такие у них были занятия.

Друзей среди художников я не заводил, а те люди, которые встречались на моём пути, скорее были случайными людьми, они могли встретиться, могли не встретиться, я никогда никого не отталкивал. Ко мне приходили ребята из ЖЭКа. Один парень из дальнего Подмосковья, Владик, работал дворником, ему дали маленькую служебную комнатку на Пушкинской улице. Но в душе этот жизнерадостный Владик был художником, он знакомился с девчонками, приводил их в свою конуру, рисовал и писал их маслом, а потом показывал мне свои работы.

Гости мастерской

Другой, Юра Семёнов, приехал с Кавказа, и был такой независимый парень, он постоянно описывал всё, что видел и слышал вокруг. Он тоже часто приходил ко мне, и я его всегда просил помочь что-нибудь по электричеству. У нас внизу в подъезде висел большой распределительный щит, и Юра, как специалист, умел в нём отсоединять и присоединять провода. Комнатка его от ЖЭКа (он там работал слесарем и электриком) находилась во дворе напротив моей мастерской. Приходили Люсины подруги, вот Наташа Иванова мне позировала для картины «Прощальный взгляд». В общем, я был вполне удовлетворён своими знакомствами.

Знакомства возникали как бы неизвестно откуда – кто-то кого-то когда-то привёл. У меня на столе стоял большой расписной короб с крышкой для сухарей и пряников, всегда был чай, сахар, конфеты. А на тумбочке в углу всё время грелся большой электрический самовар. Как-то я ещё принёс десять пластмассовых оранжевых стульев с никелированными ножками, которые выбросили из соседнего ресторанчика, и расставил их вокруг своего длинного стола, покрытого клеёнкой. И получился у меня такой уютный уголочек, где всегда можно было чаю попить, посидеть, поговорить. Ко мне постоянно приходили, всегда кто-нибудь сидел из знакомых. Одновременно тут же на мольберте я писал картину, а рядом стояла кушетка, где позировали люди, сидя или лёжа (как мне требовалось для картины).

Я сейчас уже забыл, как я познакомился с Сашей Головановым, он тогда учился в физико-техническом институте – прекрасный юноша, который очень интересовался творческими людьми. И вот этот Саша Голованов однажды привёл ко мне поэта Влодова. А поэт увидел, что у меня здесь и уютно, и чаю можно попить, и тут же привёл целую группу из литературного объединения «Звезда» Сергея Каратова. Это были замечательные ребята, почти все приезжие, кто откуда. Захит, татарин, приехал из Уфы. Слава Ананьев, высокий, полуслепой, прибыл из Астрахани, он начинал читать газету и прикладывал её прямо к глазу, талантливый очень парень. Потом Коля Круглов, он был родом с верхней Волги, из города Тутаева. Все эти ребята работали по лимиту на разных стройках.

Ещё девочки приходили, молодые поэтессы – Люда, подруга Влодова. Влодов тоже жил не в Москве, а где-то за городом. Сам Каратов уже состоял в Союзе писателей, он вёл этот кружок молодых ребят, которые через несколько лет тоже вступили в союз. Но тогда они просто читали свои стихи – Григорьев, Олег Алёшин, в общем, там их около десяти человек Влодов привёл. Они попили чаю, потом стали читать по очереди свои стихи, и я увидел людей – не художников, но тоже очень талантливых, горячих, наполненных творческими идеями.

Потом кто-то привёл ко мне Таню Киселёву. А эта Таня Киселёва посмотрела на моих знакомых и говорит: Гена, что это за сброд такой тебя окружает? Тебе надо обновить свои знакомства, и я об этом позабочусь. Я к тебе приведу настоящих поэтов и писателей, тебе будет, по крайней мере, интересно с ними. – Я говорю: Таня, да мне всё равно, у меня интересы совсем в другой области лежат – для меня главное, что там у меня на картине. А кто вокруг, это мало меня интересует. – Нет, я тебе других приведу.

И вот сначала она привела Дудинского Игоря. Он тоже сразу стал говорить о гениальных поэтах, композиторах, искусствоведах, коллекционерах, в общем, пол-Москвы у него таких знакомых оказалось. И тут Таня меня спрашивает: хочешь я к тебе приведу поэта Губанова? А про этого человека я уже слышал от разных людей, что это сверхгениальный, но совершенно неуправляемый поэт. Я отвечаю: хорошо, как-нибудь потом приведёшь. Она говорит: ладно, тогда осенью мы придём.

А в начале осени Губанов умер. Причём он написал стихотворение ещё за несколько лет до своей смерти, что умрёт в 37 лет, как Пушкин. И вот исполнилось ему 37 лет, он дома находился, а мать его жила на даче. И его нашли мёртвым на диване, на столе стояла пустая бутылка водки и два стакана (так мне рассказывали). И тогда этот Игорь Дудинский обратился ко мне с просьбой: Гена, мы все друзья Губанова, мы хотим отметить его сороковины, но нам негде собраться. Ты не разрешишь нам собраться в твоей мастерской? – Я отвечаю: ну давайте, а сколько вас придёт? – Он говорит: человек шестьдесят.

Я думаю – как же поместить народ, рассадить всех? И тогда я сделал четыре длинных стола от края до края, почти всю мастерскую занимали эти столы. А впереди тут маленький столик поставил, как бы трибуну. Расставил все стулья, какие были. Купил красивую клеёнку, застелил столы. Принёс посуду из дома, потом ещё купил тарелки, вилки, маленькие и большие ложки, ножи. А Дудинский, видимо, обзвонил всех своих друзей, и они принесли вино и закуску – апельсины, яблоки, виноград, разные пирожные, конфеты. Всё так аккуратно разложили на столах. Постепенно стал собираться народ – московская богема. Но это было нечто…

Во-первых, пришли друзья, все сами поэты – кто с гитарами, кто с тетрадками стихов. Сначала этого Лёню Губанова читали, но по мере того как напивались, начинали горланить свои стихи. Потом уже в разных углах кричат, песни поют. В общем, я видел этих людей в первый раз и, конечно, не запомнил фамилии. Но и этого первого раза мне было достаточно, потому что это такая отчаянная богема пришла, такой невероятный шум-гам за столом устроили, да к тому же стали все курить, дым столбом стоял. Климантович читает свои стихи, его никто не слушает. Дудинский продолжает читать стихи Губанова, прокричит одно стихотворение, лист переворачивает и говорит – «отработано». Читает другое – «отработано». Вот такие жесты.

И женщин пришло много. Одна всё рвалась забраться на стол, чтобы декламировать стихи, её не пускали, другая пришла с ребёнком. Этот ребёнок какой-то совершенно безумный – взял спички и начал поджигать мои шторы, уже огонь тут идёт вверх. Эти все разговаривают, никто внимания не обращает. А я сидел на лесенке и сверху увидел. Кричу: вы что, не видите? Тут всё горит, штора уже пылает!

Ну, быстро кинулись, потушили штору. Мать этому поджигателю говорит: смотри не трогай спички (но не ругает его нисколько). А у меня на батареях там ввинчены были краны, чтоб спускать воздух, и вот этот маленький шалопай сидел-сидел, а потом незаметно встал, открыл кран, и вода полилась прямо на пол – льётся уже по ногам. Мать его опять… ах ты, такой-сякой! Закрутила этот кран. Ой, просто какой-то балаган! Кто-то идёт домой, хватает бутылку со стола себе в карман, кто-то яростно спорит, драться уже собрался, кто-то взасос целуется. Одни потом чуть ли не поженились после этих сороковин. Тут и фотографы снимали. Ну, в общем, прошёл этот вечер, можно сказать, удачно. Никто не подрался, посуду не побили, хотя все напились. Но я насмотрелся на эту богему, запомнил надолго, да и многие потом вспоминали это мероприятие. И даже, по-моему, в интернете кто-то поместил воспоминания об этих сороковинах (мне говорили).

Вскоре сестра Женя из Дальнегорска прислала мне телеграмму – мама заболела, приезжай немедленно. Ну, делать нечего, надо ехать. Я говорю: Люсь, ты тут смотри за мастерской, пока меня не будет.

Портрет матери. 1985 год

А у меня в мастерской две больших картины находились. Когда я собрался ехать, я картину «Прощальный взгляд» приставил к стенке и сверху ещё щитом прикрыл. А другая, над которой работал, так и осталась на мольберте посреди мастерской. И я поехал на Дальний Восток.

Добрался туда. Матери как бы получше стало, пока я ехал. И я начал писать маслом её портрет – она грустно сидит, подложив руку под лоб. Около неё здесь валидол, край пианино виден, на стенке на фотографии Японское море, маяк на скале и вид Тетюхе. И так вот я пишу её спокойно, думаю – ещё дня два, и закончу. И вдруг получаю телеграмму от Люси: «Приезжай немедленно, сгорела мастерская и все художники».

Я думаю: боже мой, что это такое? Какие художники там сгорели? Но, конечно, я забыл одно – как работает наша почта, как она может переиначить короткий телеграфный текст. Я, конечно, бросился звонить, спрашиваю Люсю: что случилось? – А она только плачет и в панике повторяет: приезжай, приезжай, пожар, сгорел весь наш третий этаж, приезжай.

Я прилетел на самолёте через день. Во-первых, я не мог войти в саму мастерскую. Это был разгар зимы, несколько дней держались крепкие морозы, и вся вода, которую вылили пожарники, превратилась в лёд. То есть по лестнице в дом зайти было невозможно, ступеньки скрылись подо льдом, образовался сплошной наклонный каток, на который никак не заберёшься. Залило и второй этаж, где была часовая мастерская, и первый этаж, где продавались часы.

Люся тут плачет, дрожит: ой, Гена, прости меня, прости меня, это я виновата, это я не уследила. Потом успокоилась немножко, рассказала подробности. Она пришла с ночной смены, отключила телефон и легла спать. А когда проснулась и включила телефон, то ей сразу же позвонил Юра Семёнов, этот электрик из ЖЭКа, и всё рассказал. Люся, не помня себя от ужаса, примчалась на такси к мастерской. Переулок был оцеплен, стояли толпы зевак, а пожарные ещё продолжали гасить. Огонь в наших окнах заметили ночью жители соседнего дома, они вызвали пожарные расчёты, и те гасили и ночь, и почти весь день до вечера. Люся как-то смогла забраться наверх, в мастерскую, пожарники там всё ломали, рушили – горы льда и снега уже покрыли весь этаж. Она бросилась к картинам. На обгоревшем мольберте картины не было вообще, ею прикрыли торцевое окно, потому что весь холст обуглился. А картину «Прощальный взгляд», которая была прикрыта щитом у каменной стены, огонь как-то пощадил, но она оказалась залитой водой и вся покрылась коркой льда.