Текст книги "«Ночные летописи» Геннадия Доброва. Книга 2"

Глава 55
3 февраля 2006 г.

Успешный показ работ в пресс-центре МИДа. Выставка в АПН. Распоряжение Валентина Фалина об издании альбома. Издательство на Почтовой улице. Ночной фотограф. Выставка в Советском комитете защиты мира. Информационная помощь Генриха Боровика. Неожиданная награда. Прекрасные люди и времена. Съёмки фильма.

Открыли занавес на сцене, на мольбертах расположились восемь вертикальных портретов, а ниже под ними поставили ещё три горизонтальных. Эффект был потрясающий, я сразу почувствовал, как замер весь зал. К краю сцены придвинули ещё мольберт, на него я ставил по одному рисунку, которые подавала мне Люся. Пока рисунок стоял на мольберте, со всех сторон его щёлкали, фотографировали. Я пытался что-то рассказывать о каждом портрете, но в это время какой-то человек незаметно подталкивал меня в спину и шептал: скорее, скорее, скорее. Я вообще-то говорю медленно, мне трудно быть «скорее», но всё это и так проходило очень быстро.

После того как я рассказал и показал, все захлопали. Многие уже подошли близко к сцене, чтобы лучше рассмотреть и удобнее снять работы. И вскоре стали расходиться. Подошла ко мне какая-то молодая симпатичная женщина и попросила мой телефон. Я ей написал телефон. Потом ещё ребята окружили, тоже говорят: можно ваш телефон? Я дал. И на этом всё закончилось. Показ завершился.

Через несколько дней Каплин принёс фотографии, он сделал несколько панорамных снимков из тёмного зала, зрители получились со спины, я стоял показывал у сцены, а Люся сбоку. (В дальнейшем эти фотографии печатали в «Московском художнике» и в «Литературной газете».)

Показ работ в пресс-центре Министерства иностранных дел. Фото 1987 года

Потом я свои рисунки перенёс в другой подъезд этого же здания на Зубовском бульваре, 4, в помещение агентства печати «Новости» (АПН). Через некоторое время мы повесили их в зале. Но очень необычным был этот зал – ни одного постороннего человека туда не пускали, только по пропускам. Для своих знакомых я тоже заказывал пропуск. Народу приходило мало, но зато журналисты агентства постоянно приводили иностранцев, каких-то политиков, дипломатов, даже официальный приём кому-то устраивали на фоне моих рисунков. День за днём… так прошёл целый месяц. Выставка закончилась, и я стал снимать работы. В это время какой-то мужчина мне говорит: подождите, не снимайте, сейчас придёт фотограф.

Вскоре пришёл фотограф и начал снимать, передвигая свой штатив от рисунка к рисунку. Я его спрашиваю: а зачем вы это снимаете? – Он отвечает: затем, что нужно (каким-то неприветливым оказался). Когда он уже всё снял, я не выдержал и опять его спрашиваю: а для чего вы это сняли? – Он говорит: по распоряжению Фалина, идите и спрашивайте у него.

Выставка в АПН. Фото 1987 года

Я пошёл к Фалину. Секретари тут сидят у его кабинета, но я прошёл прямо к нему. Он стоял в окружении иностранцев, говорил с ними и по-немецки, и по-английски – на разных языках (высокий, сухощавый, очень приятный человек). Я решил подождать. Тут ковры везде настелены, они там всё беседуют у стола. Я постоял, а потом подошёл и спрашиваю: Валентин Михайлович, мои работы в зале фотографировали, а для чего это? – Он отвечает: поезжайте на Почтовую, дом 7, в типографию к Эйдинову и скажите, чтобы он издал альбом ваших рисунков на трёх языках. А я стою и думаю… это что? Серьёзно? Разве он не мог сам позвонить туда? Или дать мне какую-нибудь записку? Как я приду и скажу всё это там?

Тем не менее выставку демонтировали, я отвёз домой работы и потом поехал в типографию. Приезжаю, нашёл Эйдинова (заведующего всей этой типографией). Говорю ему: вот выставка моя была, Валентин Михайлович велел издать теперь альбом на трёх языках. – Он удивляется: да? Первый раз слышу, он мне ничего такого не сообщал. А больше он вам ничего не сказал? – Я отвечаю: больше ничего не сказал, вот только это. – Он говорит: но это невозможно. У нас план настолько плотный на два года вперёд, что негде даже иголку просунуть между заданиями, а не то что ещё воткнуть целый альбом. Сам же он вчера только велел мне выпустить речь Горбачёва отдельной книгой. Сегодня уже требует издать альбом на трёх языках. А когда же мы будем делать план? Что же это такое? Ну ладно, идите к редактору русского отдела и с ним разговаривайте. (Сказал мне куда идти, к кому обращаться.)

Я пошёл. Тот спрашивает: а фотографии у вас есть? – Я говорю: нет, фотографий нет. – Ну хорошо, мы вам пришлём фотографа, пусть он снимет рисунки. А вы за это время напишите тексты к каждой фотографии. Не волнуйтесь, всё сделаем. Я вернулся домой, рассказал всё Люсе.

Через какое-то время приходит фотограф. Поглядел на меня, мастерскую внимательно осмотрел. (А у меня тогда мастерская находилась в Столешниковом переулке, дом 16, на третьем этаже, большая мастерская, 150 м. Но она стала моей не сразу, а после колоссального пожара, до пожара нас там было двое.) В общем, этот фотограф мне заявляет: я буду снимать ночами. – Я спрашиваю: почему ночами? – А потому что ночью тихо. Я люблю работать ночами, чтобы не было ни шороха, ни единого звука, ни пылинки, ни соринки не летало тут. Я думаю… а при чём тут звуки? Ведь он же фотографирует, а не делает звуковое оформление. Ну, ночами так ночами, может быть, это его каприз такой? Так потом и оказалось, он какой-то странный был человек.

И он стал ходить. В первую ночь снял один рисунок, на вторую ночь второй рисунок фотографировал. И так вот он ходил целый месяц ночами. А потом ещё месяц проявлял. Потом почти месяц печатал.

А этот художник Ильин меня всё торопит: когда ты будешь делать выставку в Комитете защиты мира? Там же прежде всего трубы верхние по всему периметру фойе надо было проложить. А у меня после ремонта мастерской остались длинные-длинные оцинкованные трубы. Мы с приятелем Славой Ананьевым спустили эти трубы из окна третьего этажа на тротуар. Потом я на своё плечо один конец этих труб положил, он на своём плече держал второй конец этих труб, и мы через весь центр Москвы со Столешникова переулка на проспект Мира понесли эти четыре длинные трубы. Взяли с собой ещё молоток, гвозди, клещи, стамеску, в общем, полное снаряжение. И пришли в Комитет защиты мира в таком виде с этими трубами, как чернорабочие. Тут гости на крыльце стоят, иностранцы, а мы трубы затаскиваем.

Занесли трубы в фойе, потом нам дали стремянку, и мы стали укреплять эти трубы на стене под потолком, для того чтобы потом за них цеплять шнуры и подвешивать рисунки в рамах. Возились очень долго, пока не обустроили стены по всему периметру фойе (так эти трубы, наверно, и висят там до сих пор).

На следующий день я начал развеску своих рисунков в два ряда. Но сразу понял, что смотрятся они плохо – стёкла блестят, из-за них ничего не видно. И тогда я решил убрать стёкла. Но это было рискованно, потому что такие большие рисунки оказывались незащищёнными и могли подвергнуться самым непредвиденным опасностям. (Их, например, могла даже задеть шваброй уборщица или ещё кто-нибудь.) Но я подумал, что если я сам стану дежурить на выставке, то и буду следить, чтобы кто-нибудь их не покорябал или не задумал что-нибудь там подрисовать. Придумал название выставки – просто взял красивую строчку из стихотворения Евтушенко «Хотят ли русские войны». У входа в фойе повесил афишу и прикрепил небольшой текст для тех, кто захочет узнать историю создания рисунков.

На выставке в Советском комитете защиты мира. Фото 1987 года

Выставка открылась. Сижу, наблюдаю. И вот проходят люди по своим делам на второй этаж, что-то там делают, обратно спускаются, уходят. А здесь почти никто и не останавливается, как бы жизнь идёт сама по себе. В буфете тут на первом этаже работала красивая девушка, а сотрудники этого Комитета защиты мира были очень влюбчивые – то один её вызывает, куда-то уводит (потом она приходит вся раскрасневшаяся), то второй куда-то приглашает. И так ей работать не давали – всё время куда-то её водили. Этим небольшим кафе пользовались некоторые друзья комитета – приходил известный режиссёр Станислав Ростоцкий, космонавтов несколько раз я видел. Все они были тут свои. А мой приятель Володя Щукин говорит: знаешь, здесь недалеко живёт Окуджава, я с ним знаком, давай его пригласим на выставку. Ну, настоял, пошли. Я Володе говорю: я не умею приглашать, если ты хочешь, приглашай сам. Он отвечает: ладно, хорошо.

Пришли, заходим – тёмная квартира, везде дорогое красное дерево, большие зеркала. И Володя говорит Окуджаве: так и так, тут выставка недалеко открылась, приходите на выставку. Он отвечает: хорошо, приду. Вскоре потом приходил – на меня посмотрел, ничего не сказал, молча обошёл всю выставку, опять ни слова не проронил и ушёл.

И вот так я сидел полмесяца (а выставка рассчитана на месяц). Сижу, скучаю, думаю – так оно будет и дальше. Вдруг открывается входная дверь, и входит Генрих Аверьянович Боровик, это председатель Комитета защиты мира. Увидел меня и спрашивает: вы чего один сидите? А где пресса? Где журналисты? Где кино? Где газеты, радио, телевидение? – Я отвечаю: я не знаю, у меня нет таких знакомых, чтобы приглашать. Он говорит: ну ничего, сейчас мы это дело поправим.

Пошёл к себе на второй этаж и начал, видимо, там звонить. И смотрю – прибегают вдруг запыхавшиеся журналисты, раскрывают свои эти штативы, зажигают лампы и начинают фотографировать. И уже через день-два узнаю – то в одной газете появляется публикация, то в другой, то в третьей, то статья в журнале. Потом большой журнал «Советский Союз» напечатал мои рисунки. Опубликовали работы в польском журнале (вот эта женщина, которая взяла у меня телефон в пресс-центре МИДа, оказалась из Польши, приходила домой ко мне и взяла интервью). Потом из Югославии из города Новый Сад ребята приезжали с телестудии, тоже снимали для своей передачи.

В общем, почти во всех наших крупных периодических изданиях было напечатано о выставке. А однажды меня там подзывает дежурный у входа: Гена, скорее, послушай вот приёмник, «Маяк» говорит. И «Маяк» передавал о том, что в Комитете защиты мира проходит выставка портретов инвалидов войны.

А народу столько стало приходить на выставку, что уже целые толпы собирались у работ каждый день. Появлялись иностранцы – то шведы, то англичане (хорошо, если с ними были переводчики). А Боровик выходил и говорил мне: Гена, работайте, работайте, объясняйте им всё. И я рассказывал, а переводчики переводили.

Однажды пришла группа американок с детьми, это было что-то невообразимое. Дети вытащили мяч и стали прямо тут, в фойе, играть в футбол. Бьют мяч ногами, он летит к потолку, люстра качается – тут люди ходят, рисунки на стенах, а они гоняют мяч. Я, конечно, закричал на них: что вы делаете? – А эти американки мне объясняют (на ломаном русском): нельзя так с нашими детьми обращаться, вы вгоните их в комплексы. – Я говорю: боже мой, что за комплексы? Они сейчас повредят мои рисунки, там нет стёкол, мячом ударят и пробьют тонкий картон. – Они опять: нет, нет, детям нельзя запрещать, они должны делать всё, что хотят, иначе у них начнутся комплексы. Я насилу уговорил их выйти с мячом во двор. И там уж они и по клумбам, и везде гоняли этот мяч, били и по окнам, и по фонарям, куда только хотели. И ничего им не скажи – такое вот воспитание у американских детей.

Старшеклассники на выставке в Советском комитете защиты мира. Фото 1987 года

А сами эти американки посмотрели выставку и спрашивают меня: у вас есть фотографии? Мы их в Америке покажем, договоримся и сделаем там вашу выставку. Дайте нам фотографии. Сейчас мы уезжаем, но потом приедем и вам позвоним. И они так настойчиво убеждали меня, так искренне обещали, что я отдал им комплект даже не подписанных фотографий. Правда, через месяц, когда меня не было, звонила какая-то женщина, спрашивала меня, но говорила по-английски, так что Люся поняла только, что она американка. Потом ещё раз эта американка звонила, опять Люся не разобралась в её словах. Так на этом дело закончилось, пропал и комплект фотографий рисунков.

А тут, в Советском комитете защиты мира, проводили какой-то форум. Приезжали делегаты, внимательно смотрели выставку, разговаривали со мной (если знали русский). Однажды я вижу – пришла мать Тереза в белом длинном хитоне с голубой окантовкой по краям, она тоже посмотрела все мои рисунки, но ничего не сказала и ничего не написала в книге отзывов. Приходили очень известные люди. Михаил Ульянов размашисто в книге отзывов написал – о войне нужно говорить, писать о ней, рисовать, в театрах ставить, чтобы её не было в будущем (в общем, в таком плане). Потом как-то я пришёл попозже (занят был с утра), а мне говорят: Элеонора Быстрицкая долго сидела, тебя ждала, написала большой отзыв.

Журнал «Век XX и мир» на французском языке

Приходил ещё мэр Хиросимы с женой, дал мне свою визитку и сказал: найдите меня, я вам буду помогать. Тоже написал что-то по-японски в книге отзывов. Но я так ни разу ни ему не позвонил и никому не звонил, потому что я как-то был просто ошарашен этим успехом. Не то чтобы у меня голова закружилась, но я как бы… вот такое состояние бывает, когда переешь – и хотя ещё много фруктов, много дорогой еды, но ничего уже не хочешь, сидишь и только еле дышишь. Вот такое же у меня было чувство после этой выставки в Советском комитете защиты мира. Мало этого, когда выставка закончилась и я уже снимал работы со стен, Шарип Юсупов (секретарь редакции журнала «Век XX и мир») принёс мне пачку своих журналов на пяти языках с моими рисунками и статьёй.

Я уже всё собрал и хотел попрощаться с ними, а этот Шарип вдруг мне говорит: Гена, подымись на второй этаж и подожди там, у нас проходит заседание, мы тебя вызовем. Я поднялся, сижу, жду – открывается дверь, и меня приглашают. Захожу. Вокруг большого стола сидят люди и говорят мне: Гена, мы вас решили наградить медалью «Борцу за мир». И дают мне эту медаль в коробочке и диплом. Атам написано: Геннадий Михайлович Добров награждается малой медалью «Борцу за мир, за дружбу между народами». Я, конечно, этого совсем не ожидал и стал их благодарить. А Генрих Боровик говорит: не забывайте нас, заходите, мы всегда вам будем рады. Так вот закончилось моё знакомство с Комитетом защиты мира, позже я узнал, что большую медаль «Борцу за мир» получила мать Тереза.

Во дворе типографии на Почтовой улице, дом 7, оказалась редакция журнала «Спутник». И как-то редактор подошёл ко мне и спрашивает: можно вашу картину «Прощальный взгляд» сфотографировать? Мы хотим её поместить в нашем журнале. Я говорю: пожалуйста, фотографируйте. Вот приехали, сфотографировали. Вскоре вышел этот журнал «Спутник» с репродукцией «Прощального взгляда», так что я был вдвойне обрадован – и тем, что напечатали картину, и альбом с рисунками готовился в издательстве, и медаль мне вручили за эти рисунки. То есть я успокоился и уже начал подумывать о следующей работе.

Альбом моих рисунков по-прежнему находился в работе в типографии, но я узнал об одном обстоятельстве. Оказывается, у этого альбома помимо меня был ещё художник от издательства, который получал зарплату и который как бы делал альбом по своему вкусу. Я не мог ничего своего предложить, всё придумывал только этот художник. А он решил печатать рисунки не на весь лист, а оставлять большие поля. Но я заметил, что мои рисунки при уменьшении размеров теряют свою силу и выразительность, а от увеличения размера они, наоборот, становятся более монументальными и мощными. А этот художник их сделал как бы в виде открыток, да ещё сдвинул их к центру страницы. Мне это очень не понравилось. Я ему начал что-то говорить, но разве можно? Такой гонор сразу – да я главный художник… да я… да я… это только я решаю, я всё сам знаю. Но потом я как-то успокоился, думаю – ладно, пусть делают как хотят.

Так начался триумфальный период в жизни моих рисунков – и по телевидению было много передач, во многих газетах и журналах о них писали. А приблизительно через год вдруг звонят мне с Центральной студии документальных фильмов и говорят: Геннадий, мы вот тут приняли решение сделать фильм о ваших рисунках. Вы сможете принять в этом участие? – Я спрашиваю: а как? – Вот мы по сценарию должны поехать на остров Валаам и посетить те места, где вы рисовали, – на кладбище сходить, посмотреть там могилы, кто когда умер. А потом мы поедем на юг в санаторий Саки и там поговорим с нашими ранеными афганцами – что они думают об афганской войне, и вы тоже там скажете пару слов. Вы согласны? – Я говорю: у меня нет денег везде разъезжать. – Они смеются: какие деньги? На фильм уже отпущены средства, там всё это учтено. Поедет целая группа – режиссёр, оператор, звукооператоры, помощники. Вы поедете с нами? – Я отвечаю: ну да, конечно, как вы без меня?

Мы собрались и поехали как раз в июне месяце, когда я был на Валааме пятнадцать лет назад. Стояла тёплая погода. Первым делом, когда приехали, все полезли купаться – ребята молодые, крепкие, здоровые, талантливые. И с ними режиссёр Сергей Ульянов. В общем, хорошо там поработали, всё сняли. И на кладбище снимали, и какую-то замедленную съёмку делали. Они оставили аппаратуру в лесу на закате, и она снимала угасание дня, наступление вечера, постепенный приход ночи. А утром потом так же медленно начинался рассвет. Этот же эффект они позже повторили при съёмке работ в моей мастерской.

Глава 56
4 февраля 2006 г.

Фильм «Художник Геннадий Добров» на экранах кинотеатров. Издание альбома «Автографы войны». Публикации в журналах АПН на разных языках. Экскурс в прошлые времена – получение мастерской в Столешниковом переулке, обустройство крыши, антресолей и нового окна. Создание картин. Гости в мастерской.

Ночь тридцать вторая. После Валаама мы поехали на съёмки фильма в Крым, там встречались с молодыми ребятами, покалеченными в Афганистане. В общем, фильм получился, он так и назывался «Художник Геннадий Добров», шёл двадцать минут. Его показывали в кинотеатрах перед началом сеансов или же в отдельных залах для короткометражных фильмов.

Афиша в кинотеатре «Зарядье». Фото 1990 года

В агентстве печати «Новости» издали альбом «Автографы войны». Кроме того, во всех журналах АПН для зарубежных стран печатали мои рисунки. Этих журналов на разных языках выходило тогда много – и для социалистических стран, и для капиталистических. Я обычно звонил в библиотеку АПН и спрашивал: есть новые журналы с моими рисунками? – Они говорили: есть, приходите. И уже много лет спустя разные люди говорили мне при случае, что видели когда-то мои рисунки то в бразильской газете, то в индийском журнале.

То есть это признание пришло как-то неожиданно, события опережали друг друга, и я уже как бы не радовался, а воспринимал всё это как должное, как будто так и надо (хотя я думал, что это произойдёт раньше лет на шесть, когда хотел сделать выставку на улице Горького). Но так распорядилась судьба. Никто не знает своего будущего – как будет, что будет. Я думал иначе, а жизнь сначала показала мне обратную сторону медали, а потом перевернула на парадную.

В общем, я должен был быть доволен. Ведь первоначально-то у меня ничего не было в Москве – ни квартиры, ни мастерской для работы. Откуда бы им быть, если мой отец хотя и художник, но жил и работал сначала в Омске, а потом в Красноярске. Так что никакого наследства от него я не мог получить. Я уже повсюду ездил, рисовал инвалидов войны, а мастерской у меня так и не было. И, бывало, мы с Люсей идём по улице, а я смотрю на дома, на их мансарды наверху, на полукруглые старинные окна и показываю ей: ой, хорошо бы вон там иметь мастерскую, вон в том месте. (Ну конечно, как говорится, мечтать не вредно.) Когда я стал членом Союза художников, то встал на очередь в секции на получение мастерской. Потом через год пошёл проверять, как подвинулась моя очередь. Но вместо 460-й она стала 480-й, то есть она не уменьшилась, а, наоборот, увеличилась. И так я ходил, проверял несколько раз, но вместо того чтобы уменьшаться, очередь всё увеличивалась. И я понял, что ждать мастерскую от Союза художников (не имея там никаких особых покровителей) бесполезно.

Столешников переулок. 16. третий этаж. Первая мастерская. Фото 80-x годов

Однажды мне домой звонит Вера Пирогова и спрашивает: ты хочешь иметь мастерскую? – Я говорю: какой вопрос? Но это невозможно, кто мне её даст? – Она вдруг говорит: приходи завтра в Столешников переулок, дом 16, на третий этаж. Я там нашла себе новую мастерскую, но она большая, и в исполкоме велели мне подобрать напарника. А я тебя знаю ещё по художественной школе, ты тоже из Сибири, в общем, близкие у нас с тобой судьбы. Приходи.

Я пришёл. Мне там так всё понравилось, что мы с Верой сразу же пошли в исполком оформлять эту площадь под мастерские. Через какое-то время мы получили это помещение на двоих и очень обрадовались. Помещение было большим и хорошим, но та часть, которую мне отвела Вера, настолько протекла в одном углу, что уже обвалилась вся штукатурка. Я залез на крышу, посмотрел – ржавое дырявое железо там всё погнулось, сдвинулось, в общем, всё нуждалось в починке. Но меня это не пугало. У Веры комнаты оказались сухими, она сразу приступила к работе, а я начал ремонтировать крышу. Денег у меня, конечно, не было, но зато у меня были здоровые ноги, здоровые руки, и я вдруг почувствовал, что я могу и тяжести поднимать, и железо стелить, и доски пилить.

Столешников переулок тогда был самым оживлённым местом в Москве. Вдали по диагонали от нас находился большой винный магазин с чёрными полированными колоннами и с огромными витринами, который никогда не пустовал. Магазинчики, магазины, ремонтные мастерские и киоски заполняли весь переулок. На нашей стороне в соседнем доме находился двух этажный магазин «Букинист», потом «Табак» и ювелирный «Алмаз». На углу стояла ближайшая булочная, а напротив неё располагался магазин «Меха». С обратной стороны винного гастронома тянулись проходные дворы, ютились какие-то организации, в подвале принимали бутылки. Рядом с винным магазином в переулок выходил старинный дом, где когда-то на втором этаже жил Гиляровский. Хотели сделать его квартиру музеем, но поскольку там кроме его родственников тогда ещё жили люди, то это никак не получалось.

В другую сторону от нашего дома был ресторан «Раздан», напротив – популярная кондитерская «Торты» и организация «Интурист» в многоэтажном здании с оригинальной древнерусской отделкой. Тут же в домах вперемежку с организациями жили и люди, во дворе располагался ЖЭК, под ним в подвале работал какой-то художник. Постоянно во дворах бродили люди – и пьяницы, и бомжи, тут же в тёмных закоулках и оправлялись. В арках сохранились ещё старинные чугунные ворота, которые везде были открыты. А однажды в соседней арке за чугунными воротами я увидел целую гору пустых кошельков и решил, что это воры вытряхивали из них деньги и бросали их в одно и то же место. Каких только кошельков там не было.

Наш дом перестраивал ещё в начале века Фёдор Шехтель, знаменитый архитектор. Когда-то на втором этаже здесь был большой балкон, он выходил в переулок и держался на ажурных металлических стоечках. На первом этаже дома до революции существовал магазин княгини Тенишевой. Эта богатая княгиня собирала талантливых художников в своей усадьбе Талашкино, они делали майолику, всякие поливные изразцы, подсвечники, разные игрушки. Среди других там работали Врубель, Серов, Коровин, а тут, на первом же этаже, находился магазин, где всё это продавалось.

Наверху дома, где была моя мастерская, в начале века располагалась большая фотография. Кто-то говорил мне, что таких фотографий в Москве тогда было только две (другая находилась на Кузнецком Мосту). Но когда мы с Верой уже въехали в это помещение и я стал там всё разбирать, то нашёл под полом билеты в театр «Одеон». Оказывается, в нашей большой мастерской одно время располагался ещё театр, от него остались только закруглённые части внутренних стен, которые подходили к высокому потолку. Тут, видимо, висел занавес, скрывающий актёров, а дальше в небольшом зале сидели зрители. Конечно, теперь трудно представить, как это было, жаль, что не осталось снимков. При советской власти всё это убрали за ненадобностью, людей выселили. В нашем помещении после войны сделали донорский пункт, Вера вспоминала, как когда-то давным-давно сдавала тут кровь за деньги.

Течёт потолок

С Верой мы разделили помещение так, что она взяла себе большую часть с застеклённой стеной, а мне дала как бы угол дома, который к тому же сильно протекал (я уже говорил об этом). Когда мы туда вошли, вода лилась сверху так сильно, будто на улице хлестал ливень, хотя это просто таял снег на крыше. Я скорее стал искать что-нибудь туда подставить, чтобы вода не протекла на второй этаж в часовую мастерскую. Штукатурка с потолка уже частично отвалилась. Но зато тут находилось такое окно, каких я в Москве почти не видел. Может быть, его тоже придумал Шехтель, он не любил прямые линии и в своей архитектуре всё делал слегка закруглённым. Большая центральная часть окна располагалась дугой и плавно переходила в две крайние створки, напоминающие согнутые огурцы. В общем, это помещение будто специально предназначалось для художников, там ещё имелись высокие потолки. О такой мастерской, да ещё в центре, конечно, можно было только мечтать.

Жизнь моя сразу изменилась, я попал прямо в пульс городской суеты. Всё там жило, всё как-то двигалось, становилось нужным и необходимым. Вот, например, букинистический магазин. Я сам заходил туда частенько, толкался среди народа. Кто-то приносил книги продавать, другие люди их смотрели, читали на ходу, интересных книг разного направления было очень много. Я там и покупал, и одно время носил туда продавать книги. В общем, много, много всего там всегда происходило, в этом Столешниковом.

Сгодится для ремонта

И я там сразу же взялся за ремонт. А как делать? Это был 77 год, во всех дворах валялись бесхозные доски, брёвна, железо, трубы – в общем, можно было там рыться, выбирать что хочешь. Я так и делал. И доски таскал наверх, и брёвна, и трубы, и железо, и стёкла – всё шло в ход. Постепенно я сделал и крышу, чтобы она не текла, и подбил фанеру изнутри к потолку, и создал таким образом как бы условия для своей работы. Но тут оказалось, что прямо у входа почему-то стояла печь. Потом я догадался, что вход раньше находился в другом месте, не мог вход в такое огромное помещение быть таким маленьким и прямо с лестницы.

Вообще работа в Столешниковом переулке в той мастерской – это, конечно, самый активный период моей жизни, я там пробыл семнадцать лет. Из них я лет десять, наверно, занимался ремонтом и переделкой. То печи ломал, то перегородки убирал, то выравнивал полы. Потом задумал построить мансарду – делал высокие подставки прямо в комнате и в коридоре, соорудил туда широкую лестницу с перилами. Я стучал, забивал гвозди, крючки всякие делал, замки вешал, решётки вставлял – и это бесконечно. Мне даже Вера говорила: когда же ты будешь рисовать? Совершенно же не скажешь по тебе, что ты художник, ты же совсем не рисуешь, всё только ремонт, ремонт. А я так увлекался этим ремонтом, что мне и не хотелось даже рисовать, я думал – а зачем рисовать? Лучше тут что-то сделать – прибить доску, укрепить раму, провести дополнительный свет.

Перенос стенки

Потом в Новогиреево, примерно в том же районе, где Вера получила квартиру, Союз художников построил наверху длинного жилого дома собственные мастерские (фондовские). Когда Вера об этом узнала, то она решила переселиться туда, ближе к дому. И она легко нашла себе обмен с художником Костей Чураковым, ветераном войны, который получил мастерскую в Новогиреево, но сам жил на «Аэропорте». Так вскоре Вера уехала в Новогиреево, а сюда, на её место, приехал Костя Чураков с молодой красавицей-женой. Они вместе работали, писали пейзажи для комбината, сын у них подрастал. Летом они жили на даче, где Костя писал небольшие этюды. А осенью, когда начинались дожди, он возвращался в мастерскую и эти этюды переносил на большие холсты – делал пейзажи, которые отдавал потом для продажи в комбинат.

К этому времени я уже отремонтировал свою часть мастерской. В тёмной части общего сводчатого зала я соорудил антресоли. А на антресолях пробил кирпичную стену, сделал выход на крышу и поставил там стеклянные двери. На антресоли сразу хлынул свет. У меня получился уютный такой кабинет – затащил туда стол, диван, книг принёс целую библиотеку. И сидел там, писал, рисовал. Если хотелось, то открывал дверь и выходил прямо на крышу. А с крыши открывался вид на всю центральную часть города, и даже чаепитие устраивали мы на крыше. В общем, уютно, хорошо там было. Люсе очень нравилось.

Но сначала ещё, как только получил мастерскую, я решил пробить окно в большой торцевой стене, которая выходила углом на Столешников переулок и смотрела на Моссовет (вдалеке). Снаружи эта часть стены была закрыта огромным плакатом, он висел там, наверно, уже лет десять, или двадцать. На нём изображалась изгибающаяся кинолента с различными кадрами, она являлась рекламой диафильмов (их продавали в магазине на углу переулка). И я несколько дней пробивал старинную стену метровой толщины, а плакат этот мою работу загораживал, снаружи ничего не было видно. Тут у меня уже целая гора кирпичей скопилась, пыль столбом стоит, я дышу этой пылью. Я же стену долбил вручную молотком и зубилом и потихонечку, потихонечку – за неделю её пробил. И заранее подготовил раму со стеклом. Попробовал примерить – всё подходит.

И думаю потом – а как же мне быть с этим полотном, которое загораживало меня. И я беру нож и вырезаю это полотно по размеру своего нового окна. Гляжу из пустого проёма на переулок. А у винного магазина дежурили два милиционера, которые тоже смотрят на меня, чувствуют, что что-то изменилось, а что – понять никак не могут. Так они мне ничего и не сказали, а я решил выйти, посмотреть, как снаружи всё это теперь выглядит.

То самое окно. Фото 80-x годов

Выхожу, отошёл, смотрю издали – а на этой изгибающейся киноленте изображены кадры с разными сюжетами. И получилось, что я вырезал как раз точно в размер кадра, как бы вместо очередного кадра – моё окно. Ну просто абсолютное попадание, будто бы я заранее измерял, а я резал с обратной стороны и ничего не видел. В общем, я не испортил нисколько вид этой ленты и сам очень удивился, что так всё совпало. Таким образом, теперь я мог видеть переулок с перспективой на Моссовет. Я видел и Моссовет, и как там люди по переулку спускаются вниз, и как они посещают магазины, и как троллейбусы ходят вдали – в общем, я стал видеть всю красоту и многообразие Столешникова переулка.