Текст книги "«Ночные летописи» Геннадия Доброва. Книга 2"

Среди руин

Пожар был грандиозный, невиданный, почти на метр от жары прогнулась широкая чугунная балка, на которой держалась крыша. Крыша обрушилась, зияло небо. Сверху свешивались какие-то куски арматуры и кровли, и даже каменный свод, который выходил на южную сторону, провалился в некоторых местах. Везде торчали металлические прутья с кусками бетона.

Картину мою «Прощальный взгляд» Люся попросила пожарников на люльке спустить вниз, её вытаскивали прямо через окно. Потом её отнесли в мастерскую моего приятеля Бориса Овчухова в соседний Дмитровский переулок. Пока её спускали и переносили, а может, и раньше, от жары при пожаре, появились на ней в нескольких местах тёмные пятна и трещины, просел холст. В общем, когда я приехал, эта картина уже находилась в мастерской у Бориса, позже я её переправил домой.

Будто Пятая симфония Бетховена…

Когда я добрался до своей мастерской – первое впечатление словами выразить было невозможно, в памяти зазвучала Пятая симфония Бетховена. Какое-то великое крушение всего, руины былого – остатки внутренних перегородок, обугленные балки и рамы, вместо вещей – горы снега и льда. Кроме того, сюда уже как-то пробрались чужие люди и искали, чем бы поживиться. И это меня подтолкнуло к немедленным действиям.

Я нашёл в уголке лом и начал отбивать лёд в парадном, чтобы хотя бы закрыть двери. Люся где-то разыскала ведро, стала собирать этот лёд и носить его во двор. Потом мы приступили таким же образом к расчистке лестницы ото льда. А когда уже стало темнеть, я её отправил в магазин купить металлические ушки и замок с ключами, чтобы закрыть парадное на ночь.

Она побежала, купила, а сама всё причитает: ну что ты делаешь, что ты делаешь? Всё равно же придётся бросать эту мастерскую, её же невозможно воскресить. – Я говорю: что??? Что я слышу??? То есть как это невозможно? А кто тебе ещё мастерскую даст? Они что, валяются, что ли? Вот послал Бог мастерскую, это наша мастерская, она и будет наша. И что бы там ни было, мы восстановим её!

Крепкий лёд

И вот на следующий день мы опять на лестнице отбивали этот лёд по кусочкам, Люся во двор относила эти вёдра льда и грязи. Несколько часов мы отбивали только один этот лёд, чтобы можно было нормально подняться на третий этаж. Устали невозможно. И есть захотели. Слава богу, что дверь, которая вела в саму мастерскую, не пострадала. Мы съездили домой, немного передохнули, покушали. И снова возвратились в мастерскую. Я не знаю только, откуда у нас брались силы.

Расчистка окон

На следующий день Люся принесла простыни, одеяла, и мы закрыли все проёмы окон, чтобы из переулка и из соседних домов не было видно, что мы тут делаем. Потом стали расчищать стол ото льда и снега. А здесь кругом сугробы большие, а под ними и тележки мои, и плитки, и чайники, и самовар – всё в снегу там, в беспорядке подо льдом. Я ломом всё это пытаюсь разбивать, а Люся подошла и опять говорит: Ген, ну ты подумай, ты сейчас в отчаянии и плохо соображаешь. Ведь это невозможно, тут 135 метров – ни крыши, ничего. Лучше откажись, у тебя же сердце больное, не выдержит. Кто всё это будет делать? А я ей опять отвечаю со злостью: я буду делать! И ты будешь делать! И мы уже делаем!

Я схватил лом и как ударю по этой ледяной горе. А лом вдруг прошёл насквозь, и я упал вниз лицом, на что-то наткнулся и разбил себе щёку и руку. Сразу кровь пошла, Люся бросилась ко мне: а-ай, что ты наделал?! А тут ни бинтов, ни йода, ничего нет. Я говорю: чтобы завтра же здесь были бинты, йод, ножницы, ножи – чтобы всё находилось под рукой. – Она: ладно, ладно, Геночка, всё принесу. В общем, нашла какой-то платочек, перевязала мне руку.

Потом мы начали с ней помаленьку расчищать, освобождать ото льда уже нашу территорию. Люся носила вёдра со льдом в соседнюю квартиру и там вываливала их из окна во двор. Я отбивал ломом лёд, находил в нём разные свои предметы, откладывал их в сторону. И вдруг вижу – телефон под снегом с оборванным проводом. Потом смотрю – где этот провод шёл по стенке, там тоже обрыв. Я беру концы этих проводов, соединил – телефон заработал! Ой, какая радость! Я кричу: Люсь, телефон заработал! Ты посмотри, какое счастье!

Тогда я позвал этого Юру Семёнова и спрашиваю: Юра, ты можешь восстановить электричество? – Он отвечает: сейчас посмотрим.

Пошёл вниз, открыл этот распределительный щит, стал там тумблеры туда-сюда двигать. Потом опять сюда наверх пришёл, искал, где порваны провода, где что, – ну, в общем, сделал электричество! Свет появился. Я говорю: Люсь, теперь мы живём! Теперь у нас чай будет горячий! Чайник поставим, плитку. И вот когда она увидела, что и телефон заработал, и свет появился, тогда только она немножечко успокоилась и говорит: ну ладно, Ген, делай, я тебе буду помогать.

Телефон заработал

А из друзей первое время никто не приходил. Я не знаю по какой причине, но месяц, наверно, никого не было. Может быть, все подумали, что мы не будем больше находиться в этой мастерской. Но потом постепенно стали появляться. Приходят, приносят термос с чем-нибудь горячим. Володя Щукин пришёл и ставит на стол банку с горячими щами, закутанную в тряпку. Я спрашиваю: откуда это? – Он отвечает: это тебе батюшка послал с озера Селигер. – Я удивился: я не знаю никакого батюшки. – Он говорит: зато он тебя знает, прислал банку с горячими щами и ещё вот эту иконку. И вытаскивает, даёт мне иконку Георгия Победоносца. Вот, говорит, положи её в карман и никогда с ней не расставайся.

И ты победишь все несчастья, которые будут валиться на твою голову.

Я так и сделал. Положил её в портмоне, и вот она уже много лет постоянно лежит там рядом с паспортом в кармане моего пиджака. Я с ней ездил и за границу, и по России – и везде как бы она мне помогала. Один раз даже от смерти спасла, но это я потом расскажу.

Вот как-то собрались друзья. Конечно, сидеть не на чем, потому что всё, что не сгорело, лежало во льду или под сугробами. Все стояли, закутавшись от холода. Я вскипятил чайник, налил всем чаю. И мне один так уверенно заявляет: ну что, мастерской уже тут не будет. Я так разозлился, как ударю кулаком об стол, говорю: нет, будет! Будет тут мастерская! Будет! И все прямо остолбенели, глядя на меня, как на идиота – как, мол, я не понимаю безнадёжности своего положения.

Но я был абсолютно уверен, что восстановлю мастерскую, абсолютно. Я не сомневался ни минуты, ни секунды. И думал только – что делать в первую очередь, а что потом. Я опять послал Люсю в магазин, велел ей купить плёнку, чтобы заменить ею весь этот разноцветный цыганский табор на окнах. Потом стал лазить, прибивать гвоздиками эту плёнку по краям оконных проёмов. И сразу стало выглядеть всё как-то симпатично, если смотришь снаружи на наш этаж.

И после этого я подумал – не попросить ли мне помощи в Союзе художников. А там у нас был целый хозяйственный отдел со своим штатом инженеров, рабочих, с необходимыми инструментами, материалами, с солидным бюджетом – и ремонтировали мастерские, и строили новые. У руководства в мастерских циклевали полы, покрывали лаком, в общем, всё делали, но не таким, как я. Но я был ещё очень наивен и многого не знал.

Я приехал на заседание секции и вдруг смотрю – в чём же я приехал? Совсем забыл переодеться. Пришёл в том, в чём работал, – и в рваном пиджаке, и в грязных брюках, и в стоптанных ботинках. Да ещё бороду я носил. Но делать нечего, так и пошёл.

Заседание секции

Захожу, они так с удивлением смотрят на меня. Я говорю: вы знаете, мастерская у меня сгорела в Столешниковом, вы не можете мне помочь её восстановить? – А мне тут же отвечают: мы уже написали в исполком бумагу, что отказываемся от этой мастерской в Столешниковом, мы её не будем восстанавливать. – Я от неожиданности растерялся: а как же я? – Как ты? А как другие художники? Ты кто? Народный художник? С какой стати мы будем для тебя стараться? Ведь чтобы восстановить эту мастерскую, это миллионы нужны. Это весь бюджет уйдёт на то, чтобы там восстанавливать. А зачем нам это нужно? И вообще, всё уже решено, и на этом точка. Я поехал обратно, думаю – нет, всё равно я буду восстанавливать.

И я стал ходить по дворам, по старым домам. А в то время валялось много всяких досок, брёвен, листы железа и всякие трубы лежали во дворах. Вот я – то трубу какую-нибудь найду, то балку тащу железную. Всё к себе наверх таскал, иной раз даже из последних сил. Вот тащу, тащу, потом останавливаюсь, сердце бьётся, колотится, я стою, дышу так тяжело. Потом сердце тише, тише, успокаивается, и я чувствую, что можно дальше идти. И снова беру, обхватываю это бревно или балку и опять тащу.

Вот таким же манером я обходил дворы на Петровке. Зашёл в один двор, прошёл там на помойку и смотрю – лежит огромная балка, метров шесть длины, но только она вся почему-то в согнутых гвоздях, причём гвозди здоровые, почти крючья. Я думаю – ну, легче будет тащить. Уцепился за эти крючья и потащил по Петровке в этом рваном своём пиджачке. А на этой узкой Петровке полно машин, двустороннее движение, да ещё я тяну балку, одним концом царапаю асфальт. Потом завернул в Столешников, добрался до мастерской. Открыл дверь, затащил бревно в парадное. Ещё целый час подымал его на третий этаж, с огромным трудом приволок к себе в мастерскую и только тогда успокоился.

Что-то ещё делал там, как обычно, а вечером поехал домой ночевать. Приезжаю на следующий день, смотрю – в дверях записка: «Гена, зайдите ко мне в исполком, комната 318, главный инженер района Ванкевич» (это его фамилия).

Минуты отдыха

А исполком был на углу Петровки, где сейчас Московская городская дума. Я прихожу. Он встал из-за стола, руку мне пожал, спрашивает: а что ты там делаешь? – Я отвечаю: как что? Я восстанавливаю мастерскую. – Что, один восстанавливаешь? – Я киваю головой: один. – А вот пришло письмо из Союза художников, они отказываются от этой мастерской. – Я объясняю: ну, она им не нужна, поэтому они и отказываются. А мне она нужна. Кто мне даст другую мастерскую, да ещё в центре? – Он губы поджал, смотрит так на меня и вдруг говорит: а ты спросил у хозяина? А хозяин – это я. Ты разве не знаешь, что после пожара автоматически расторгаются все договора, которые раньше были, – и с пожарниками, и с санэпидемстанцией, и с газовиками? Этой мастерской уже нет. Я начал его уговаривать: я её восстановлю, я её уже начал восстанавливать, у меня получается, товарищи есть, они помогут…

Ванкевич мне говорит: ты знаешь, мы ходим обедать в Моссовет, там хорошая столовая. И вчера возвращаемся после обеда, все начальники, сытые, довольные, и вдруг видим – ты идёшь навстречу и тащишь огромное бревно на своём плече, идёшь прямо на нас, ничего не видишь. И мы, говорит, настолько поразились, что тут же, на ходу сразу решили – этому художнику нужно помочь, раз он так мучается. И мне дали поручение сообщить, что с завтрашнего дня мы посылаем тебе две бригады рабочих – бригаду плотников и бригаду жестянщиков, которые будут покрывать крышу. Кроме этого, у нас есть хоздвор сразу тут за Садовым кольцом, если по Петровке идти. Там, говорит, пилят доски, делают рамы, всё делают. Ты посчитай, сколько тебе надо рам, сними размеры и принеси туда, на этот хоздвор. Кроме этого, мы восстановим разорванные батареи и сделаем водопровод, чтобы можно было тебе там работать.

Я стою так, слушаю, смотрю на него – и ни ушам, ни глазам своим не верю. Думаю – неужели? И как это может быть? Как? С какой стати? И это после того, как в Союзе художников мне отказали во всякой помощи. А он говорит: но ты со своей стороны должен теперь заново восстановить все документы, потому что прежние утеряли силу. Снова иди в союз, проси у них разрешения на эту пока не существующую мастерскую, будешь постепенно оформлять её, а мы тебе тут всё подпишем. Так что, говорит, давай, завтра не опаздывай, в восемь часов уже придут рабочие.

Назавтра прихожу в восемь, уже стоят рабочие у дверей, целая бригада – с топорами, с пилами, с молотками, с гвоздями. Я открываю дверь, они сразу проходят, всё осматривают. Говорят, надо крышу разбирать старую, местами, где осталась. Будем заново ставить стропила, потом доски класть и стелить железо.

И они, как настоящие рабочие, чтобы не терять время, полезли сразу на крышу и принялись за дело. И смотрю вдруг – стёкла полетели сверху из-под обгоревшего железа. И тут я вспомнил, что когда-то здесь находилась фотография и это был отличный верхний свет для съёмок. А рабочие мне говорят: да тут во всю длину крыши эти рамы положены, но сейчас уже все стёкла побиты, а рамы сгорели.

Я тогда пошёл опять к Ванкевичу и говорю: удивительное дело, но крыша раньше была стеклянная. А я могу сделать стеклянную крышу? Ну, заказать рамы для стеклянной крыши? – Он отвечает: конечно, заказывай, всё сделаем.

Глава 59
6 февраля 2006 г.

Восстановление мастерской после пожара. Обновление чувств. Продолжение работы. Экскурсия в Брест. Конфликт с коллегами. Просьба пограничников. «Красная звезда». Новый поворот судьбы. Ташкент. Лариса Самарцева. Кружение над Кабулом. В советском посольстве. Борис Пастухов и Максим Пешков.

Ночь тридцать четвёртая. Началось настоящее восстановление мастерской. На хозяйственном дворе исполкома я заказал рамы не только для окон фасада, которые выходили на Столешников переулок, но мне ещё стали делать рамы для верхнего света, я решил поставить их домиком на крыше. (Но потом, когда рамы были сделаны и установлены, света оказалось так много, что его частично пришлось даже закрывать с южной стороны. Я понял, что избыток света в мастерской – не всегда хорошо, потому что когда я приносил свои картины или портреты на выставки, то на общем фоне других работ они оказывались самыми тёмными, хотя в мастерской смотрелись нормально.)

Бригады сменялись бригадами, но и нам с Люсей хватало работы в мастерской, потому что сначала нужно было выбросить горы мусора. До пожара Люся была худенькая, тоненькая девушка. Но после того как ежедневно в течение нескольких месяцев ей приходилось таскать тяжёлые вёдра в соседнюю квартиру и выбрасывать там из окна во двор и глыбы льда, и обожжённые кирпичи, и куски бетона, и железную арматуру – фигура Люси стала меняться, и не в лучшую сторону. Она многое делала сама, потому что жалела меня. Если я что-то собирался поднять, она опережала – посиди, я сама вынесу. В общем, конечно, Люся золотая помощница. Сохранилась фотография, где мы стоим с ней на фоне своих руин в рабочей одежде, она закутана в какую-то шаль, потому что в разрушенном помещении ещё и простудиться было легко – везде гуляли сквозняки.

Стены мастерской после пожара выглядели очень живописно, оттого что они покрылись копотью и разводами. От обилия влаги штукатурка кое-где обвалилась, обнажились кирпичи, и я просто любовался стенами как художник. Почти с первого дня после пожара я делал маленькие наброски, это занятие меня отвлекало и спасало в тяжёлые минуты. Ещё я определил… цвет смерти. То есть все предметы, которые до пожара блистали своей красотой (например, темно-красный бархат на кресле или чёрное полированное пианино Люси из её родного дома) – всё стало одинакового серо-грязного цвета, цвета золы. И не поймёшь уже, каким предмет был раньше.

В мастерской после пожара. 1985 год

Сосед мой, Костя Чураков, перестал интересоваться мастерской со дня пожара, хотя его кладовка была полностью забита работами, которые почти не пострадали. Но поскольку он был участник войны, он вскоре получил фондовскую мастерскую на Масловке. (Потом, года через три, я его случайно встретил у метро «Динамо» – так, обменялись несколькими словами, а через какое-то время я узнаю, что Костя Чураков умер.)

После пожара я остался хозяином уже всей этой мастерской. Она была ещё не оформлена, но её ремонтировали всю целиком. Получалась большая мастерская – официально, с учётом лестницы, общая площадь составляла около 150 метров.

Серый цвет смерти…

Потом я начал её оформлять – подписал у пожарников, что они не возражают, поставили мне подпись в санэпидемстанции. И потом пошёл опять в Союз художников, чтобы за мной закрепили эту мастерскую. А там разводят руками: это как? Это что, мы тебе должны дать 150 метров? А ты знаешь, что у народного художника Бакшеева мастерская была 30 метров? А твой профессор Кибрик, академик, имел мастерскую всего 60 метров. Я говорю: ну, правильно. У Бакшеева была ещё мастерская на даче в Песках, там ему принадлежал гектар земли с лесом и дом. Кибрик имел мастерскую на Масловке в благоустроенном доме, где и свет, и газ, и окна здоровые, и потолки высокие. А у меня тут ничего ещё нет – ни крыши, ни окон, всё приходится делать. Я там целыми днями вожусь, уже год не работаю.

В мастерской после ремонта. Конец 80-x годов

А они тогда опять: если мы тебе подпишем, ты потом будешь требовать, чтобы мы помогали тебе с ремонтом, а у нас денег нет. – Я отвечаю: я разве прошу вас ремонтировать? Я сам ремонтирую, и мне помогает исполком. – Ну хорошо. Мы тебе подпишем, но чтобы ты ни единого гвоздя у нас не просил.

И вот уже в мастерской поставили новые батареи, подвели отопление, заменили крышу, обили стены досками, сделали рамы. Потом приходили стекольщики, всё это мне застеклили – и фасад, и крышу. Настелили новые полы. И ещё привезли целую машину линолеума, широкие рулоны длиной по двадцать метров, я сам все полы покрыл этим пёстреньким блестящим линолеумом. Тепло стало, хорошо, светло, нигде ничего не протекает.

И наконец я натянул огромный холст и начал писать большую картину «Коммуналка». Я её писал несколько лет, на выставку отдал. Потом снова писал, опять она выставлялась. Но я снова продолжал её писать – и до сих пор её пишу. (В общем, это моя беда – я её переделывал много раз.) Но факт тот, что я уже мог в мастерской работать. И ещё хочу сказать, что когда там стало хорошо, опять начали приходить гости.

Пожар этот открыл ещё одну важную для меня вещь. Я в Москве жил с 50 года, уже больше тридцати лет, и я жил всё время то в интернате, то в общежитии института, то у тёти Фени на квартире. Потом дали мне свою комнатку, я менял эту комнатку на вторую, на третью. Позже поселился на Ленинградском проспекте с соседями, получил мастерскую с соседом. И я всё время чувствовал, что мне надо как-то сдерживаться, как-то тихо ходить, лишний раз не включать свет, не стучать молотком, вытирать ноги. Нельзя повесить полку где хочу, ещё что-нибудь – то есть я никогда не чувствовал себя москвичом.

И меня поэтому иногда тянуло в Омск, я думал – ну зачем я тут? Лучше бы я остался в Омске. Лучше бы я там жил, где родился, на этом Иртыше, на Омке. Там бы я всё знал, всё было бы моё. И что мне тут нужно? Вечно эта теснота, вечно ущербность какая-то. Ни поставь, ни положи, ходи тихо, приходи вовремя – в общем, как всё это вспомнишь… Господи, столько лет прошло, а я всё равно как бы чувствовал себя неуютно, я не мог ни привыкнуть, ни полюбить этот город. И я думал – нет, видимо, я всё время буду ощущать себя здесь каким-то глубоко чужим, не нравится мне Москва, не нравится. Не хочу я тут жить, не хочу.

Родной дом, родная улица, родной город…

А после пожара вдруг я чувствую – что такое? Что со мной случилось? Это чувство у меня пропало, пропало вот это чувство ущербности. Не разгибаясь столько месяцев, я эту рухнувшую арматуру руками своими выковыривал изо льда, выбрасывал горы золы и грязи, разбирал завалы и таскал вёдрами дождевую воду из-за раскрытой крыши. И когда всё это одолел и всё опять стало хорошо в мастерской, я помню – вышел на улицу, иду и чувствую, что мне всё вдруг стало родным и близким.

И все эти люди, которые мне помогали (кто электричество делал, кто приносил что-нибудь покушать или просто поддержать), – боже мой, как это всё тогда было кстати. И теперь вот моя мастерская заново отделана, в центре, и никто меня не гонит. И опять ко мне приходят гости, болтают по телефону, позируют мне, чай пьют, читают стихи, песни поют, с детьми приходят со своими. Думаю – это сколько же нужно пережить человеку для того, чтобы почувствовать себя москвичом. Это чувство не приходит с прибытием поезда в Москву. Нет. Его надо, как говорится, заработать, это чувство. И я понял, что вот только теперь, после того, как я восстановил мастерскую из пепла, – только теперь я москвич. Только теперь я люблю этот город.

И вот когда я всё привёл в мастерской в порядок и немного успокоился – я зашёл как-то по делам в Союз художников на Беговой улице и увидел там объявление на стене: «Кто хочет поехать бесплатно в Брест на экскурсию, внесите себя в список у секретаря». Ну, я зашёл, записался. И они мне сказали, что через два дня уже будет отъезд поезда с Белорусского вокзала. Дома Люся мне говорит: конечно, поезжай, развеешься – не волнуйся, всё будет в порядке.

И я поехал. Собралась большая группа художников. Приехали в Брест, расположились в гостинице, в столовой бесплатно нас накормили. И потом говорят: завтра утром выходите, будет ждать большой автобус с экскурсоводом, поедете на границу знакомиться с пограничниками и с местами, где наши солдаты приняли первый бой при нападении Германии.

Утром я взял с собой альбомчик. Все художники уселись в большой автобус «Икарус», женщин было много. И экскурсовод спрашивает: все сели? Едем сейчас на границу, по дороге я вам буду рассказывать. А женщины, которые сидели впереди, вдруг заявляют: нет, поедем сначала на рынок, тут хороший польский рынок с иностранными товарами, мы ради него сюда и приехали. Я ужасно возмутился, говорю: нет, знаете ли, мы поедем туда, куда было объявлено экскурсоводом, – на границу.

И тут вдруг уже все закричали: на рынок! На рынок давайте, не слушайте его, а ну голосуем, кто на рынок? (И лес рук, все на рынок хотят.) – Я аж побелел весь, сердце заколотилось, и говорю: хорошо, поезжайте на рынок. Но я приеду в Москву и напишу заметку в газету «Московский художник», как вы ездили на экскурсию на границу, и всех вас там перечислю, пофамильно. Все сразу притихли, замолчали.

И мы поехали на границу. Но прежде чем до границы доехать, было несколько остановок. На простом поле там какой-то камень лежал с остатками колючей проволоки. И экскурсовод говорит: вот здесь находился первый немецкий концентрационный лагерь для советских военнопленных. Теперь всё это заросло травой, хотите, мы остановимся? – Я говорю: конечно. Я вышел из автобуса, а художники все сидят на своих местах, демонстративно никто не вышел, никто ничего не рисует. А я начал рисовать этот камень, проволоку, траву.

Потом поехали дальше. Едем – сарай какой-то стоит. Экскурсовод рассказывает: когда война началась, всех советских пленных командиров собрали вот в таком сарае, облили керосином и сожгли. Я нарисовал этот сарай. Снова едем, подъезжаем к государственной границе – по краям всё вспахано, тут ворота, и пограничник встречает: а мы вас ждём уже с утра, подготовились, начальство все тут, заходите, пожалуйста.

Художники… как воды в рот набрали – ни одной улыбки на лицах, никаких слов приветствия, ничего. Я один пошёл в часть, пограничники показали мне вышки для обзора, провели в казармы, где спят солдаты, завели в деревянную баню, в которой они моются. И потом подводят к витринам, где у них лежат заржавевшие гранаты, осколки снарядов, какие-то клочки одежды, ещё там что-то. Я спрашиваю: а что это? – А это, говорят, мы нашли здесь вот, когда строили всё, обустраивали. Тут вся земля напичкана этими вещами, здесь шли ожесточённые бои, много погибших было, рвались бомбы, снаряды. Всё в земле осталось – и патронташи того времени, и фляги солдатские, и клочья одежды – теперь это в нашем музее.

А я тогда достал и показал им свой альбом «Автографы войны» на трёх языках, изданный АПН. Начальник погранзаставы полистал и говорит: вы знаете, это именно то, что нам очень нужно. Это нужно всем пограничникам, которые служат, чтобы они видели, как поступит враг с нашими воинами и с нашим населением, если он пройдёт через границу. Я прошу вас обязательно сходить в Москве в редакцию газеты «Красная звезда» и передать им вот эти мои слова, пусть они походатайствуют о переиздании вашего альбома миллионным тиражом, чтобы распространить его по всем погранзаставам Советского Союза. Я говорю: ну, тогда я дарю вам этот свой альбом на память. Подписал альбом и распрощался с ними.

Альбом «Автографы войны»

Вернулись мы в Москву. Я, конечно, жаловаться на художников не стал. А пошёл, как меня просили на погранзоне Бреста, в редакцию газеты «Красная звезда» со своим альбомом. Редактор принял меня в большом кабинете. Я рассказал об этой поездке в Брест, о своём посещении границы и о разговоре с начальником погранзаставы. Редактор посмотрел мой альбом и говорит: дело в том, что мы боимся ваших рисунков. У нас солдаты молодые, пугливые, они посмотрят на ваши рисунки и не захотят служить, будут бояться. Но вы не расстраивайтесь, напечатать мы не можем эти ваши работы, но мы вас можем послать на другие погранзаставы. За наш счёт вы можете поехать и на Дальний Восток, там у нас много красивых погранзастав – и с пушками старинными, и с вековыми бастионами, всё это можно нарисовать, всё это интересно. И на Северный флот можете поехать, и на южные границы. В любую часть, куда вы захотите, мы можем вас направить. А потом те ваши рисунки, которые вы сделаете, мы напечатаем.

А я до этого как-то смотрю дома телевизор, а там рассказывают, что военные действия в Афганистане закончились, жертвы среди наших бойцов составляют около 15 ооо человек, а афганцев погибло около полутора миллионов. И я думаю – что это за цифры такие? Что они, голыми руками, что ли, там сражались? Или это мирное население страдало? Что же там творилось?

И когда мне редактор стал предлагать съездить в разные точки на границу, то у меня как-то вырвалось само собой: а вы не можете меня послать в Афганистан? – Он удивился: в Афганистан? Так наших войск там уже нет. – Я говорю: ну и что, войск нет, а война-то продолжается. Раньше обвиняли наши войска, но вот вывели войска, и всё равно там идёт война, и опять так же народ гибнет. Как вы на это смотрите? – А он отвечает: вы знаете, я сам не могу это решить, я доложу начальству. А вы завтра позвоните мне.

Назавтра я ему звоню, а он говорит: я доложил начальнику вашу точку зрения, и начальник сказал, что художник прав. Дайте ему военный самолёт, пусть он летит в Афганистан и там рисует. В общем, туда летают военные самолёты из Ташкента, и они вас возьмут. – Я его спрашиваю: а обратно меня привезут? – Он засмеялся: и обратно привезём. Оформляйте паспорт, всё… Сами можете доехать до Ташкента? – Я отвечаю: до Ташкента могу.

И я задумался – что же мне делать? Как я там буду? И я позвонил в Министерство иностранных дел Геннадию Ивановичу Герасимову, который два года назад распорядился показать мои рисунки в пресс-центре Министерства иностранных дел. Я всё ему рассказал, а он говорит: очень хорошо, я позвоню в Кабул послу Пастухову Борису Николаевичу, скажу ему, они вас там примут, разместят в посольстве и будут помогать.

Потом я пошёл в Советский комитет защиты мира к Боровику Генриху Аверьяновичу. Говорю – вот так и так, собрался в Афганистан. – Он отвечает: у нас туда каждую неделю ездят артисты, там госпиталь большой в Кабуле, и они выступают перед ранеными. В общем, на недельку мы вам выпишем командировку, этого, конечно, мало, но у нас такие правила. Я думаю – ладно, хорошо, командировка есть, деньги на первое время будут.

Получил загранпаспорт, опять звоню Геннадию Ивановичу. А он говорит: а я уже разговаривал с Кабулом, Кабул вас ждёт. Так что садитесь на самолёт в Ташкенте, а в Кабуле вас встретят. Всё будет хорошо, там очень надёжные люди. Желаю успехов.

И вот я опять пошёл в «Красную звезду», мне там дали телефон, чтобы позвонить в Ташкенте. Дома Люся собрала мне необходимое в дорогу, я взял рюкзак, альбом в рюкзак положил – ну, как обычно. И на поезде поехал в Ташкент.

Приезжаю в Ташкент, уже был вечер. Звоню по телефону, а сам переживаю, думаю – а вдруг что-нибудь не получится, вдруг скажут – мы ничего не знаем. Что мне тогда? Обратно ехать? Набираю номер, а там мне говорят: а, вы приехали? Ну, тогда приходите завтра в пять утра на лётное поле (назвали аэропорт) и подойдите к самолёту (сказали название). Они вас отвезут в Кабул. Только не опаздывайте, ждать не будут.

А ко мне как раз недавно в мастерскую приезжала киногруппа режиссёра Ларисы Самарцевой из Ташкента со студии документальных фильмов. Мы ездили на остров Валаам, они меня там снимали. И эта приятная и талантливая Лариса при прощании дала мне свой телефон: Гена, если будешь в Ташкенте, позвони мне, у меня квартира отдельная, ты можешь всегда остановиться. И я, когда в Ташкент собирался, захватил с собой её телефон.

Я ей звоню и говорю: так и так, Лариса, я приехал, и мне надо завтра рано утром улетать в Афганистан. – Она спрашивает: а где ты находишься? – Я отвечаю: на вокзале. – Ну, сейчас я за тобой приеду.

Она подъезжает, сажает меня и везёт на свою квартиру. Купила по дороге большой арбуз, виноград, яблоки. Пришли на квартиру, она говорит: кушай тут, спать будешь на кровати, а я пойду ночевать к подруге. Я договорилась с нашим оператором, он приедет за тобой полпятого на своей машине и отвезёт тебя на аэродром. Квартиру закроешь, ключ положишь под коврик. Так что я тебя больше не увижу. До свиданья. И ушла.

Все мои мысли были уже о дороге, но я там всё же немножко вздремнул. И тут уже утро, приехал за мной парень. Мы вышли, темно, луна. Он местный, всё знает, повёз меня прямо на этот аэродром. Приехали. И я смотрю – стоит огромный самолёт. А темно ещё, звёзды на небе. Но в кабине самолёта кто-то копается, что-то делают, лампочка горит. И стремянка, совершенно вертикальная, идёт туда в кабину. Я стоял, стоял и полез к ним по этой стремянке. За спиной рюкзак, я лезу и залезаю прямо к ним в кабину. Говорю: я художник, я должен лететь в Кабул. – Мне говорят: ну, проходи туда, в салон.

Я зашёл в салон, смотрю – никого нет. Но зато посреди салона сложены крылатые ракеты. Ракеты обвязаны цепями несколько раз, и цепи прикреплены к бортам, видимо, чтобы ракеты в полёте не покатились куда-нибудь в сторону и не нарушили бы центровку. И вот я сижу, а они там прогревают мотор, два лётчика. Потом ещё один человек зашёл в салон – в шляпе, с папкой. Зашёл, сел рядом со мной и молчит. Ну и я молчу. И потом лётчики подготовились, затащили стремянку в самолёт, всё закрыли, и мы полетели.

Я сижу, в салоне темно, ни лампочек, ничего, и этот человек рядом молчит. Я подошёл к лётчикам. Смотрю в окна – летим, уже горы снеговые под нами, перелетаем одну цепь, вторую цепь этих гор, летим туда, на юг. Я интересуюсь: не опасно лететь? – Они отвечают: как же не опасно, там же моджахеды обстреливают самолёты. – Я спрашиваю: но не попадали в вас? – Нет, говорят, ни разу не попадали, но вполне могут попасть.