Текст книги "«Ночные летописи» Геннадия Доброва. Книга 2"

И потом стали мы кружить над Кабулом. Там у них нет взлётно-посадочной прямой полосы, потому что Кабул находится как бы в чаше. Кругом горы, и самолёту с высоты трудно приземлиться. Поэтому он крутится среди гор, медленно-медленно сужая и снижая круги. И когда он оказывается почти у земли, то тогда выпускает шасси, скользит по этой бетонной дорожке и останавливается. И так все самолёты. А горы вокруг враждебные, там могут быть моджахеды.

Наконец мы приземлились. Самолёт огромный. Стал открываться задний люк, то есть начала опускаться задняя металлическая стена, и образовался трап. Подкатили туда длинную машину, в самолёт залезли солдаты, начали эти ракеты отцеплять и перегружать в машину. Нагрузили одну машину, потом вторая подошла, вторую грузят. А я думаю – куда же мне идти? Стою у края трапа, смотрю на аэродром, народ тут, кругом машины. И вдруг кто-то кричит: Геннадий Михайлович, прыгайте сюда! Я думаю кто это? Смотрю – стоит молодой парень и тянет руки ко мне: прыгайте, я вас поймаю. И мне ничего не оставалось, как прыгнуть, он меня поймал и повёл к машине «виллис», такой американской.

Всё поле аэродрома было усеяно небольшими снарядами и пулями. В некоторых местах лежали целые кучи этих отработанных снарядов, а вдали стоял подбитый самолёт, огромный и обгорелый. В общем, я сразу почувствовал дух войны, всё прямо дышало войной. Ходили афганские солдаты в военной форме, генералы между собой переговаривались, шутили. Сели мы в кабину. Тут два автомата со складными ручками перед моим новым знакомым. Я спрашиваю: а зачем автоматы? – А это, говорит, на случай, если придётся отбиваться. И я опять почувствовал боевую обстановку. Часовой поднял шлагбаум, выпустил нас. Мы выехали с аэродрома и помчались в посольство.

Город Кабул окружён склонами, где лепятся сакли и домики с плоскими крышами. Внизу течёт речка и тянется небольшая долина, где всё цветёт и благоухает. И проходит шоссе. Оно, наверно, единственное, которое идёт от аэродрома через весь город и пропадает где-то вдали. А город в основном располагается по обе стороны этого шоссе. Везде тут домики, очень много лавок, в которых что-то ремонтируют, чем-то торгуют – то шины чинят, то какие-то кровати, то металлические оградки для кладбища продают. Но все люди как-то работают, у многих тележки, что-то возят. Лавки тянутся по обе стороны дороги, в каждой лавочке свой хозяин, и тут же товар лежит на земле, народ ходит, смотрит.

Проехали мы большой хороший дом. Я спрашиваю: а что это за дом среди таких лачуг? – Он говорит: это дом культурных связей СССР с Кабулом, Дом дружбы. Мы мимо него проехали и заехали в посольство. В Кабуле оказалось много посольств, но все они стояли пустые. Только наше посольство работало, оно было самым большим по территории.

Приехали мы, я вышел. Смотрю – теннисный корт. И на теннисном корте играет в теннис этот посол Пастухов и какая-то девушка с той стороны сетки. Посол мне говорит: ну, идите устраивайтесь, потом придёте ко мне.

Мы пошли. А там несколько заборов, много зелени, попугайчики летают, просто как у нас воробьи. Прошли один забор (всё это там на ключах, подходишь – дверь открывается, потом закрывается). Стоят большие пятиэтажные корпуса, а перед ними огромный бассейн с чистейшей водой. А дальше там ещё корпуса.

Закрытые посольства. Кабул. 1989 год

Поселили меня в комнате, и я пошёл к Пастухову. Прихожу в кабинет, посол жизнерадостный, энергичный, спрашивает: что будете делать? – Я отвечаю: я хотел бы тут технику порисовать. – А он посмотрел мой альбом «Автографы войны» и говорит: знаете, оставьте технику учёным, займитесь тем, что у вас лучше всего получается. Здесь столько больниц, госпиталей, раненых – всё забито. Город всё время обстреливается, население страдает. (И действительно, пока мы стояли, несколько взрывов прогремело вдалеке.) Посол объясняет: мы уже привыкли к взрывам. Однажды снаряд залетел к нам прямо в посольство – пробил одну стену, пробил вторую стену, пролетел по коридору и в вестибюле застрял. И теперь мы его поставили там у входа как трофей. – Я интересуюсь: близко тут есть какой-нибудь госпиталь? – Он отвечает: нет, вот тут психиатрическая больница рядом. – Я спрашиваю: можно я туда схожу? – Можно, говорит, конечно.

И тут же он позвал Максима Пешкова и говорит мне: вот это правнук великого писателя Горького, а у них в роду такая особенность – называть своих сыновей Максимами, и фамилии у всех Пешковы. И вот он тоже Максим, талантливый парень, знает местный язык. Я вот не знаю, а он знает. У него двадцать обязанностей, которые я ему поручил. А помогать вам – это будет его двадцать первая обязанность. Так что слушайте его и по всем вопросам обращайтесь к нему. Здесь нельзя одному ходить, потому что могут и украсть, и спрятать, а потом будут требовать выкуп. Если в больнице будете рисовать, мы вас отвезём. Но оттуда никуда не выходите. За вами приедет машина, привезёт сюда на обед. Потом отвезёт обратно, до вечера ещё порисуете. И снова машина приедет за вами, привезёт сюда ночевать. На территории посольства есть столовая, там будете кушать.

И вот так начались будни мои в Афганистане, так началась моя дружба с Афганистаном. Всего я туда летал пять раз в течение десяти лет – в 89, 90 – 91 году, и потом в 2001 году был два раза. Я сделал большую серию рисунков «Молитва о мире», которые потом печатали и показывали по телевидению. А через несколько лет я получил за эту серию звание «Заслуженный деятель искусств».

Глава 60
6 февраля 2006 г.

Работа в психиатрической больнице Кабула. Госпиталь. Афганская реальность. Двукратное продление командировки. Возвращение в Москву.

Первый рисунок я сделал в психиатрической больнице Кабула, которая находилась совсем недалеко от посольства. В одноэтажном глинобитном домике больницы разместилось несколько женских палат. Я думал, что по-русски там никто не говорит, но когда Максим Пешков привёз меня, он пообщался с врачом, который знал русский язык, и мне показали больницу, как это обычно было и в России. Я походил, посмотрел, потом вижу – сидит девушка, убитая горем, и смотрит на ладанку, в которую вставлен портрет её погибшего жениха. И у неё такая печаль на лице, такая бесконечная тоска. Она прислонилась головой к стене и неподвижно так сидела против света.

Больница психохроников. Плач по убитому другу

Я пристроился напротив и стал её рисовать. Она совсем не шевелилась, я рисовал её, потом сзади наметил старушку на кровати, которая сидела перед маленьким чайником, поджав ноги. За зарешечённым окном виднелся вход в мечеть, но саму мечеть не было видно, только много обуви стояло возле дверей, в обуви в мечеть не пускают, полы там обычно покрыты коврами. У входа стояли ещё костыли, какие-то палки, трости, то есть понятно, что внутри мечети находилось много инвалидов. Мечети у них бывают самые разные – и большие, и маленькие, которые располагаются просто в обычном доме. И вот там, видимо, находилась такого типа мечеть.

Первый день я рисовал, но закончить не успел. Пешков утром привёз меня и хотел остаться сторожить меня (чтобы вдруг что не случилось, по его словам). Но я ему говорю: зачем тебе тут сидеть, когда у тебя столько забот? Занимайся своими делами, потом вечером приедешь за мной. Он так и понял. Я уже проголодался, сижу, смотрю на звёзды, а его всё нет и нет, нет и нет. Наконец приехал.

На следующий день я продолжил этот рисунок. Работаю, думаю – что-то врача не видать. Спрашиваю: а где врач вчерашний? А мне объясняют: он пришёл домой, у него большая семья, все сели кушать. И в это время обстрел. Снаряд влетел прямо в центр комнаты, где они сидели, и всех сразу убило. Вот такие будни Афганистана.

Психбольница. У неё все погибли

Потом я зашёл в другую комнату. Лежит женщина в одежде, вся закуталась и закрыла лицо рукой. А за ней подальше другая женщина расстелила коврик, упала ничком вниз и молится (я раньше не видел, как женщины молятся). А в окне виден летящий вертолёт. Вот такой рисунок сделал. В общем, в каждом рисунке я изображал какую-нибудь деталь мирной жизни, но опалённую войной. Я уже понял, что это война гражданская, потому что посольство было, но войска уже были выведены. Я приехал летом, а в декабре или в начале января последний наш солдат покинул Афганистан.

Потом я рисовал в огромном госпитале. Этот многоэтажный госпиталь, конечно, построил Советский Союз. Там большой двор, резные красивые ворота, и на воротах дежурили солдаты. Я или на машине въезжал, или так входил, но меня всегда пропускали. Как-то в Афганистане тогда всё было открыто и свободно, я там нигде не чувствовал никакой напряжённости. Бесконечные страдания… я подобное видел и в институте Склифосовского в Москве, когда работал санитаром. Но здесь всё это происходило очень близко, рядом, потому что шли постоянные обстрелы Кабула. Лица этих талибов я не видел, они были далеко. Но снаряды рвались всё время.

В общем, я рисовал в больницах, в большом центральном госпитале, в госпитале имени Индиры Ганди – в самых разных госпиталях я работал. Каждый раз у меня получался рисунок, полный страдания, полный, можно даже сказать, крови, хотя я рисовал карандашом. Несмотря на то, что это были афганцы, я их воспринимал так близко к сердцу, будто это были русские люди. Да, в общем, я понял, что хоть это и афганцы, но страдания везде у всех одинаковы – всем больно, у всех течёт кровь, все любят жизнь. Я видел, что в Афганистане очень мощная медицина, хорошие квалифицированные врачи. Все они учились в России – в Москве, в Киеве, в Харькове. А девушки почти все мне говорили, что хотят опять поехать в Советский Союз, так им там нравилось. Мечта такая была у всех. Даже не знаю, как и описывать. О каждом рисунке можно рассказать отдельную историю.

Что касается посольства, то там время от времени организовывали поездки для журналистов, которые жили при посольстве. Вот я помню, была поездка… Ой, даже не знаю, что важнее – эти поездки вспоминать или то, что я рисовал. В конечном итоге то, что я близко видел и рисовал, было главнее, чем мои кратковременные поездки. Одна поездка состоялась на юг Афганистана, столько впечатлений было… ой, всё опять накатило волнами на меня…

Но как бы то ни было, неделя прошла, истёк срок моего пребывания. Я пришёл к Борису Николаевичу, разложил рисунки на столе. Он посмотрел и говорит: вы знаете, много художников сюда приезжало из студии Грекова, писали даже большие картины. Но не было у них того, что есть у вас, – не было любви к афганцам, не было сострадания к их страданию, это только у вас получилось. Поэтому, говорит, я считаю, что вам нужно ещё побыть здесь. Я даю вам ещё неделю времени.

В госпитале им. Индиры Ганди. Детская травма

И опять продолжились мои поездки по госпиталям. Пешков по-прежнему меня возил на место работы, потом привозил обратно в посольство. Но когда он уезжал и я оставался там один, то, чтобы не чувствовать себя совсем чужим среди этих больных, я часто прижимал руку к груди и говорил им при встречах на лестнице или при посещении палат: Аллах акбар, Аллах акбар. (Ну, то есть я хотел выразить им своё сочувствие.)

У них такие обычаи, что родственникам разрешают заходить в палаты прямо в одежде, там только у врачей халаты. Вот лежит, например, под капельницей маленький беспомощный мальчик, а около него и отец в чалме, и мать в чадре, и девочки, его сёстры, стоят возле кровати и все смотрят на него. Вот такие сценки видел.

Женщины там носят чадру. Чадра – это такая шёлковая плиссированная одежда, которая покрывает глубокими складками и голову, и тело до самой земли. У девушек чадра обычно белого или нежно-голубого цвета, пожилые женщины носят тёмно-синюю чадру или чёрную, на многих женщинах чадра золотистого цвета. Возле лица вшита сеточка, но через неё можно видеть только перед собой, всё остальное закрыто. Если женщина, например, поднимает руку или держит ребёнка, то складки на чадре ложатся удивительно красиво. Женщины тихие, никогда я не слышал ни криков там, ни шума, ни скандала – скромные спокойные женщины.

Порисовал я ещё неделю, опять принёс, показал Борису Николаевичу. А он говорит: ещё неделю вам даю. (Значит, это уже третья неделя мне отводилась.)

С балкона моей квартиры в посольстве был виден бассейн. Сзади бассейна всё заросло деревьями, а дальше виднелись скалы бирюзового цвета. В этом бассейне я иногда купался – так необычно. В Москве ведь никогда так не искупаешься, а там – пожалуйста, купайся хоть с утра до ночи. Бассейн был глубокий, вода чистейшая. Борис Николаевич даже выписывал ребят из Москвы, которые приезжали специально чистить бассейн – спускали воду и щётками драили кафель.

Бассейн в посольстве

Кушал я в посольской столовой, а там во время обеда на магнитофоне играла музыка. И вдруг я слышу песенку… маленький кузнечик на скрипочке играл… (это детская песенка Володи Щукина). Я так удивился, обрадовался. Надо сказать, что не было ощущения тяжёлого трагизма, все так привыкли к постоянным обстрелам и взрывам в городе, что почти не обращали на это внимания.

В общем, проработал там я месяц, но сделал, наверно, только пятнадцать рисунков, потому что я старался делать всё точно, подробно, чтобы потом уже не переделывать. И снова показал Пастухову. Он остался доволен моей работой. В общем, он увидел то, что давно хотел увидеть, мы как бы поняли друг друга. Я ему сказал, что я приехал именно затем, чтобы нарисовать что-то от имени этих полутора миллионов убитых афганцев, о которых у нас никто ничего не знал. Мне хотелось в рисунках рассказать о судьбе народа. Я рисовал раненых и женщин, и мужчин, и детей, и стариков, один раз я даже в морге рисовал. Но хоронят там быстро, и в морге никого не было. Я только видел, что женщина с веником, которая убирала морг, вдруг как-то согнулась и застыла как бы от тяжёлых дум перед газетой, где лежала фуражка и ремень – всё, что осталось от убитого солдата.

Гражданская война. Морг

Глядя на мои рисунки, Пастухов говорит: хорошо, всё очень хорошо. Но дело в том, что больше я не могу вас оставить, а то нас в Москве неправильно поймут. Поезжайте и добейтесь разрешения ещё раз приехать сюда. Я хочу, чтобы вы стали настоящим афганцем, чтобы полюбили народ. Не просто приехали-уехали, а чтобы прониклись его болью, страданием, сочувствием к нему. И тогда это будет то, что нужно. Вот этими словами он со мной простился, меня отвезли в аэропорт и посадили на самолёт.

Я приехал, как и договаривались, принёс рисунки в «Красную звезду». Разложил их на столе там в большом кабинете. Пришли начальники, посмотрели, покачали головами. Я спрашиваю: ну что, будете их печатать? – Они говорят: нет, мы ничего не будем печатать, это всё страдания афганцев. Вот если бы это были страдания наших людей… В общем, я в очередной раз понял, что мои мысли и взгляды официального начальства не сходятся, они рассуждали так – если это афганцы, то пусть афганцы их и печатают, зачем это нам.

Я пошёл, показал рисунки в Комитете защиты мира. Генрих Аверьянович Боровик спрашивает: сделать выставку хотите? – Я отвечаю: как я могу сделать выставку из пятнадцати рисунков? Что это будет за выставка? Надо ещё делать рисунки. Но в то же время «ещё» означало поехать в Афганистан опять. А как туда поехать? Это не так просто. И поэтому я отложил эти рисунки в сторону, а сам занялся своими обычными делами – картиной, выставками и ремонтом мастерской.

Глава 61
7 февраля 2006 г.

Второе приглашение в Афганистан через год. Среди вип-персон. Высокий этикет за столом. Поездка в Мазари-Шариф. Новый друг Али. В старинной мечети. Раненый солдат. Швейцарский Красный Крест. Пагман. Пост в горах. Театральная сдача банды талибов. Джелалабад. Встреча с губернаторами. Саланг. Оборванные дети. Пули-Хумри. Приём у Халекьяра. Гидростанция и домик шаха. Просьба Наджибуллы.

Ночь тридцать пятая. Сейчас, когда я вспоминаю свою жизнь, я мысленно вижу события, которые становились вехами в творчестве, и как-то забываю множество деталей, которые были между этими событиями. Жизнь вспоминается не просто ровной пёстрой лентой, а такими вот синусоидами, всплесками. Чёткими освещёнными пиками отложились в памяти главные события, а между ними идут провалы во времени, которые приходится долго-долго вспоминать.

Прошёл год со дня моей поездки в Афганистан. Я не предполагал, что смогу ещё раз туда поехать, и уже стал беспечно забывать о своей поездке и о людях, с которыми встречался в Афганистане. Но вдруг раздаётся телефонный звонок: вам звонят из Министерства иностранных дел, моя фамилия Совва. Сейчас мы проводили Наджибуллу на самолёт в Афганистан, он приезжал на лечение в Ялту. Он остался так доволен приёмом и лечением, что перед отлётом предложил нам собрать группу журналистов из семи человек и приехать на неделю в гости в Афганистан – посмотреть и написать о том, что там сегодня происходит. Вот мы составляем список, вы поедете? – Я обрадовался: конечно, поеду. А когда вы едете? – Мы вылетаем уже завтра поздно вечером. И мы договорились встретиться на остановке на Трубной площади завтра в семь вечера.

Мне ничего не стоило собраться: блокнот, карандаши в рюкзак, необходимые мелочи – и я готов. На следующий день я приехал на Трубную. Воскресенье, никого народу нет, тротуар пустой, троллейбусы ходят редко. Смотрю в одну сторону в другую – откуда он придёт? Стал ждать, время уже семь часов, никого нет, думаю – а вдруг пошутил надо мной человек? И я уже слегка приуныл.

Фото конца 80-x годов

И вдруг откуда ни возьмись появляется человек – высокий, красивый, добродушный и слегка, по-моему, выпивши. И спрашивает: давно ждёшь? – Я отвечаю: да нет. – Ну, хорошо, что дождался, всё, сейчас едем. Он останавливает такси и говорит – быстро в аэропорт.

Машина летела, как птица, по вечерней Москве. Хотя время было ещё немного, но воскресный день, дороги полупустые. А у меня же ничего на руках не было – ни билетов, ничего. Он говорит: всё у меня, не волнуйся. – Я его спрашиваю: а кто едет? – Он отвечает: едет Млечин, политический обозреватель журнала «Новое время», едет корреспондент из «Известий», едет журналист Гостелерадио, едет известный фотограф из АПН (ну, в общем, я так понял, что едут всё известные люди, притом такого свободно-демократического взгляда на жизнь).

Подъезжаем прямо к самолёту, там уже садятся, мы тоже зашли. Я сажусь вместе с ними, а стюардесса смотрит билеты и мне говорит: вы не можете с ними сидеть. – Я спрашиваю: а почему? – Потому что они из вип-класса, дипломаты. (Потом я понял, что у них тут, впереди, особые места – между кресел у них столики, они могут кушать, отдыхать, спать.) Я говорю стюардессе: я могу перейти. – А этот Совва шепчет мне на ухо: сиди, не уходи, хочешь глоточек коньяка? – Я отвечаю: нет, не хочу, да и где его взять? – Как где? Вот у меня в кармане. Полез, достал узкую плоскую коньячную бутылочку, незаметно глотнул, опять закрутил, засунул её обратно в карман и сидит.

Так вот мы летели. Ночью перелетели Гиндукуш и утром приземлились в Кабуле. Но на этот раз мы поехали не в посольство, а нас повезли на отдельную виллу на окраине Кабула. Это было хорошо укреплённое здание за высоким каменным забором, отлично обустроенное внутри. В просторных светлых спальнях стояли широкие кровати. Столовая представляла собой большой зал и длинный стол, окружённый красивыми резными креслами. На белоснежной скатерти напротив каждого кресла располагались приборы.

Когда мы расселись завтракать перед пустыми тарелками, нам представили руководителя нашей группы. Он изложил очень насыщенную программу нашего пребывания в Афганистане, сказал, что каждый день придётся рано вставать и торопиться на поджидающий нас транспорт – машину, самолёт или вертолёт. Нас будут возить по стране, показывать города, посёлки, разные районы Афганистана, а наше дело смотреть, снимать и писать статьи. А потом, через неделю – отчитаться перед Наджибуллой, с которым будет встреча (подарить ему свои статьи, а мне, значит, показать рисунки).

Панорама гор у Кабула

Ну и так вот все сидят, разговаривают за столом. Стоят пустые тарелки, лежат серебряные ложки, вилки, в вазах разложен виноград, яблоки, персики. Сверху спускаются хрустальные люстры.

Вдруг открывается дверь, входят слуги в чёрных фраках и несут на подносах, покрытых белоснежными салфетками, чаши с супом. У стола они расходятся по обеим сторонам и, ничего не говоря, из-за спины наливают серебряными половниками в тарелки какой-то суп с фруктами. Нальёт одному, потом молча переходит к другому. А если другой в этот момент разговаривает с соседом, то слуга, слегка наклонившись, ждёт, пока человек закончит разговор и сядет ровно на стуле. А я думаю – как же он не устаёт так долго держать поднос с супом на одной руке и в другой руке половник? Но он ждёт. И когда наконец человек распрямляется на стуле, слуга ему наливает суп и переходит к следующему.

Я заметил, что отличительная черта дипломатов – они не кричат, не шумят и не спорят за столом, а разговаривают спокойно. Но говорят не шепотом, а так, что разговор при желании можно услышать и человеку напротив. Иногда за столом возникают перекрёстные разговоры людей, сидящих наискосок друг от друга, но тоже вежливо и благородно, они умеют себя вести.

Незаметно за разговорами опустошили тарелки. Опять так же тихо входят слуги, забирают грязную посуду, ставят чистую и уходят. Потом несут плов, несколько сортов – и с бараниной, и с изюмом, все очень ароматные. На тарелки кладут много, столько никогда не съесть. После этого риса приносят напитки, наливают в бокалы апельсиновый сок или виноградный – какой хочешь.

И когда все покушали, руководитель говорит: собираемся, едем в Мазари-Шариф. (Мазари-Шариф – это город в северной части Афганистана, ближе к границе с нашей Туркменией.) Выходим, садимся в две машины по три-четыре человека и мчимся в аэропорт. Там уже ждёт самолёт. Садимся и летим. Я, конечно, стараюсь пробраться ближе к окошку, чтобы смотреть, мне всё интересно. Сразу же за Кабулом, за этим оживлённым городом, начинаются как бы песчаные холмы. Но это сверху кажется, что холмы, а на самом деле это высокие горы, на вершине которых стоят крепости, обнесённые каменными стенами. Там расположены военные посты, снизу туда ведут протоптанные дорожки. Сверху видно, что холмов таких много, будто кто-то насыпал их сверху могучей рукой, вся земля пучится такими холмами. И почти на всех на вершинах построены эти башенки, обнесённые стеной, где находятся военные. С этих постов, видимо, и идёт перестрелка.

Афганцы

Приехали мы в Мазари-Шариф, там уже местность была совсем ровная. Это типичный восточный город, где живут люди, разделённые верой, одни называются сунниты, а другие – шииты, две ветви одной мусульманской религии, но молятся они в разное время. Я это понял, когда мы целый день ходили по городу и всё осматривали. К вечеру нас определили в гостиницу, но нам показалось, что гостиница эта никем не охранялась. Может быть, это нам только казалось, наверно, она незаметно кем-то охранялась.

Нам отвели кровати в большом зале, но мне спать не хотелось. Здесь к нам присоединились журналисты из других стран, которые жили в этой гостинице. Я постоянно рисовал. Подошёл молодой, красивый журналист с чёрной бородой, долго смотрел, как я рисую, а потом заговорил со мной на ломаном русском языке. Говорит: я иранец, но работаю журналистом в Индии, в Нью-Дели. Приезжайте ко мне в Индию, я вам пришлю приглашение. Приезжайте с женой, мы вас примем. – Я отвечаю: ладно, хорошо, – чтоб его не обидеть. А сам думаю – куда же я поеду? Это ж какие деньги нужны, кто меня туда отправит? И всё же мы проговорили с ним всю ночь, совсем не спали, ни он, ни я. Журналисты все наши улеглись здесь, в этом большом зале, а мы сидели и разговаривали. Это была удивительная тихая ночь – только цикады звенели где-то в кустах. Ещё не рассвело, когда вдруг мулла закричал на минарете большой мечети, стал созывать людей на молитву. Я говорю моему новому другу Али: пойдёмте посмотрим, как здесь молятся.

И вот мы встали и пошли с ним. Никто нас не задерживал, никто не спрашивал – куда мы, кто мы. Пошли в мечеть. Я спрашиваю: а мечеть далеко? – Он отвечает: несколько кварталов, там её видно, она светится.

И я вижу издали два голубых купола, выложенные мозаикой, а наверху у них золотой полумесяц. Помимо этого ещё несколько минаретов украшены этими поливными голубыми изразцами от земли до самого верха. Мы подходим ближе, и я смотрю – поперёк тротуара прямо на асфальте лежат люди в белой одежде, нам приходится через них перешагивать. Я спрашиваю: кто это? – Али говорит: это паломники, они шли издалека, видишь, у них у всех палочки? А они сандалии сняли, закрыли голову покрывалом и спят так на нагретом тротуаре.

Потом подошли ко входу. Это древняя городская мечеть, ей несколько веков, она – украшение не только Афганистана, но чуть ли не всего Востока. Али говорит: надо снимать ботинки. Мы сняли ботинки. А тут старик с бородой в чалме сидит, и Али даёт ему деньги, чтобы он посмотрел за нашей обувью (тот её ближе к себе поставил). Мы зашли внутрь. Пол застлан огромными коврами, люди стоят на коленках и молятся. И я смотрю – Али тоже снял свой большой фотоаппарат с плеча, положил его на ковёр, встал на колени и начинает молиться. А потом упал вниз лицом и застыл в такой позе. И все люди молятся в тишине. Потом раздался голос проповедника, оказывается, сбоку шла наверх лесенка, и на балкончике стоял человек, который читал суры Корана.

Молитва в мечети. Мазари-Шариф. 1990 год

В это время уже рассвело. Мы с Али выходим из мечети, двор полон паломников, все проснулись, пришли сюда и сидят на своих цветных мешках (на Востоке любят всё яркое, из цветных кусочков, с вышитыми узорами). Много тут женщин с детьми. И стоят наши журналисты.

Мы с Али идём по дорожке, а прямо на нас ползёт человек. Ползёт он как-то на локтях, локтями опирается. Одной ноги у него нет, а другая поднята почему-то вверх, не касается земли. И вот в таком виде, как подбитая стрекоза, он прополз между нами, приблизился к дверной колонне, прислонился к ней и поцеловал изразцы. Это был раненый солдат. Видимо, ранение случилось в спину, а потом что-то неправильно там срослось. Будто ему ломом ударили по позвоночнику, и он в такой позе остался жить. Сзади у него одна нога поднята, она голая, тут на нём штаны какие-то лёгкие, другой ноги совсем нет. И вот он на руках подтягивается, как-то потихонечку двигается и приполз к мечети.

Я, конечно, не утерпел, начал делать набросок. Смотрю – напротив, через дорогу, стоит и наблюдает за мной Иваненко (это член нашей делегации). А вокруг меня уже собралась большая толпа, все смотрят, как я рисую, всем любопытно. И потом уже начинается это обычное – «нарисуй меня», «нарисуй меня». В этот момент надо, конечно, уходить, потому что не будешь же всех подряд рисовать. Я всегда рисую то, что мне интересно, а не то, что интересно другим, и свои рисунки не раздариваю. Наконец Иваненко подошёл ко мне, говорит: пойдём, уже слишком много народу вокруг тебя. Мы поняли, что ты можешь рисовать один, без охраны, что ты не боишься людей и что тебя никто не боится. – Я отвечаю: я никогда и не думал, что мне нужна охрана, какая охрана может быть у художника? Когда он рисует, его охраняет Бог.

Потом мы стали ходить всей группой, город осматривать. Я вижу – речка высохшая, пастух гонит баранов, палкой их подгоняет, тюрбан у него на голове, вниз спускаются концы. Одежда у всех афганцев одинаковая – на голове тюрбан, потом рубаха длинная, почти до пят, и сверху безрукавочка серого цвета, в ней есть кармашки для денег. Рубаха обычно тоже серая с каким-нибудь цветным оттенком – чуть зеленоватая или чуть синеватая, но не белая. Длинная она, потому что мусульмане пять раз в день молятся, и время молитвы может застать их где-нибудь в пути посреди дороги, не обязательно около мечети. Тогда молящийся встаёт на колени лицом вниз, руки к земле, и эта рубаха закрывает все части его тела.

Если рубаха испачкалась, то у мусульманина всегда с собой есть смена одежды. Повсюду у них стоят такие небольшие сарайчики, в которых закрывается дверь, постоянно кипит вода в котле, а труба для дыма выведена наверх, получается маленькая ванная комната. Тут и тазик есть, и холодная вода. Человек может быстро раздеться, вымыть голову с мылом, вымыться сам и тут же одеться в чистое. И идёт на молитву. Такие правила во всех странах и у мужчин, и у женщин – это первое, что бросается в глаза на Востоке.

Швейцарский международный госпиталь Красного Креста

Я смотрю – вдоль высохшего русла реки течёт ручеёк (может быть, весной там бурный поток). Лужицы тут стоят, галька, каменистый берег. А на другом берегу – стеной огорожен комплекс белых зданий, висит швейцарский флаг и рядом с красным крестом и красным полумесяцем крупно написаны начальные буквы Общества Красного Креста. Я спрашиваю Иваненко: можно я зайду к ним? – Иди, говорит, если тебя пропустят.

Я подхожу, висит плакат – в кругу нарисована широкая красная полоса поперёк автомата (то есть с автоматом вход запрещён). Снаружи тут ходят люди с автоматами, с кинжалами, бородачи, смотрят на этот круг, но внутрь им уже нельзя с автоматом. Я зашёл, спрашиваю: можно мне к главному врачу? – Можно, вон туда идите.

Я подхожу – врач этот швейцарец, но понимает по-русски. Я спрашиваю: можно посмотреть вашу больницу? – Он отвечает: можно посмотреть, только не останавливаясь, надо всё время идти и не разговаривать с больными. – Я соглашаюсь: хорошо. – Он показывает: вот вас проводит мой коллега.

Мы пошли по длинному коридору, где спинками к стене стояли кровати, на них лежали больные и раненые. Во двор выходила веранда на подпорках с навесом. И этот врач говорит: поскольку мы международная организация Красного Креста, то мы не делаем различий «свой – чужой», для нас это безразлично. Для нас важно, что человек ранен, что ему нужно оказать помощь, – так устроен швейцарский Красный Крест. По всему миру наши отделения, везде мы помогаем и лечим за свои деньги. (Я подумал почему-то – ну, Швейцария богатая страна, там у них в подземельях много денег.)

И вот мы идём, идём. Я вижу – у кого-то нога отрезана, у кого-то обе ноги ампутированы, у кого-то руки нет – и все они грустно так смотрят на меня. И вдруг я увидел русского. То есть я сразу почувствовал, что он русский, хотя он молчал. Смотрю – голубые глаза, улыбается мне, хочет что-то сказать. Но поскольку там наложен запрет на разговоры, то я только понял, что это русский парень. Как он туда попал? Мы обходили всё здание по периметру, и, по-моему, я ещё одного русского видел. Остальные были и с очень тёмной кожей, и с кожей побледнее, и с чёрными густыми бородами, и с небольшими подстриженными бородками, в общем, разные люди.