Текст книги "Остров. Роман путешествий и приключений"

Она помолчала, словно собираясь с духом, и Бочаров ожидал, что она продолжит свой страшный рассказ. Но она сказала коротко:

– Этот всевидящий глаз попал на Землю, должно быть, через разлом судеб и времен…

Бочаров решился и сказал:

– Здесь недалеко… Идите за мной…

И повел ее к Мизиновскому дому, где в зарослях акаций виднелось давно заколоченное досками, а поверх досок – для верности – листьями жести, второе крыльцо, вход в здание со двора. Похоже, что во дворе когда-то был сад и обитатели дома летними вечерами выходили через это крыльцо в сад, а потом возвращались назад и, пройдя через широкий проход, поднимались по широкой мраморной лестнице. Один пролет этой лестницы на первом этаже давно обрушился, так что подняться на второй или третий этаж или еще выше – к чердаку – не было никакой возможности. Во всяком случае, так казалось. Несколько листов жестяной кровли на чердаке теперь были задраны ветром, через эти дыры в кровле осенью на чердак ветром натаскивало охапки желтых листьев, и чердак становился похожим на заброшенный сеновал. А как-то весной сквозь лежалые листья пробился березовый росток, и как только он, любящий лес и волю, смог прижиться на старом чердаке?.. За лето росток окреп, потянулся зелеными листочками к разодранной ветром крыше, а на другую весну листочки выбрались наружу… В конце концов – под березовым напором или от старости и неухоженности – обрушилась и часть чердачного перекрытия, завалила бревнами, кирпичом и мусором лестницу. Но если изловчиться, то можно было забраться на пролет второго этажа, и тогда взгляду открывались уцелевшие пролеты лестницы, как будто ведущие в никуда – в самое небо – через обломки алебастровой лепнины, через гремящие куски ржавой жести, через трухлявые доски, утыканные ржавыми гвоздями. Забравшийся по этому аварийному пути мог попасть все на ту же крышу типографии, вплотную примыкающую к Мизиновскому дому. Как-то Бочаров поднялся на крышу именно этим путем, было это в сентябре, когда на пыльных, еще совсем летних листочках акаций только угадывалась желтизна, даже еще не желтизна, а скорее скука длинных осенних вечеров, октябрьское одиночество. Бочаров любил это переломное время, в этой поре было много ожидания, но это не было обычным ожиданием смены времен года или предвкушением грядущих холодов – ничего конкретного он не ждал, его волновала сама возможность каких-то перемен. Он всегда опасался их и всегда ждал.

Он забрался на крышу, огляделся: все здесь было как обычно – ржавчина, ветер, пара котов, охотящихся за голубями. Еще куски рубероида. Еще моток проволоки. Еще деревянная лестничка, которую затащил сюда Игнат. Но было здесь что-то еще, чего он пока не видел, но чувствовал, что вот сейчас увидит – через минуту, через секунду… И увидел.

Бочаров посмотрел вниз – внутрь лестничного провала, взглядом проник через открытую тогда дверь заброшенного подъезда – и обомлел: там внизу – и это отчетливо было видно – цвели акации – яркими желтыми цветочками были усыпаны ветви, свежей весенней зеленью сияли листья, только что бывшие пыльными и скучными. Бочаров закрыл глаза, тряхнул головой в полной уверенности, что видение растворится в сентябрьской прохладе, но когда открыл глаза, то акации по-прежнему цвели. Он догадался посмотреть вниз не через провал, а с самого края крыши: акации у Мизиновского дома были осенние, пыльные, как и положено в сентябре. Он вернулся к провалу, заглянул: внизу был май, цветочки акаций соревновались с такими же желтыми бабочками, на тех и других сердито гудели пчелы, и казалось, что все они сейчас поднимутся и улетят в далекое далеко, откуда, наверное, и прилетели.

Бочаров попытался слезть вниз через провал, но едва он ступил на самую верхнюю ступеньку уцелевшего лестничного пролета, как раздался устрашающий треск, надломилось одно из бревен перекрытия и угрожающе стало сползать в провал. Посыпалась штукатурка, обломки дранки, все заволокло пылью – Бочаров отступил. Он слез вниз по приставной деревянной лестнице, оставленной Игнатом, и подошел к заброшенному второму входу, с опаской взглянул на старые акации – никаких цветов и в помине. Может, это и есть тот самый разлом времени?..

Больше он никогда не пытался подниматься через этот провал, помня о нависшем сверху бревне, но несколько раз заглядывал туда сверху, с крыши. Но к тому времени дверь заколотили, и цветущих в сентябре акаций было не разглядеть.

– Я думаю, что это здесь, – подвел он Ксению Павлов ну к полуразрушенному подъезду. – А может, я ошибаюсь…

В этот миг где-то за их спинами прозвучала странная усмешка – короткий недобрый хохоток, хриплый, как скрип старой табуретки. Ксения Павловна оглянулась, но, конечно, никого не увидела, махнула рукой.

– Никак не могу привыкнуть, что он всегда за спиной, этот лупоглазый, – сказала она огорченно. – Но погоди, вражина!..

Она погрозила кулаком куда-то себе за спину.

– Хрюкает, значит, ему что-то не нравится, – заключила она, – а наша задача – как раз и делать все ему поперек…

Она подошла вплотную к заколоченной двери, взялась за ручку, потянула на себя, и дверь подалась. Медленно и бесшумно, как дверца сейфа, она стала открывать пространство старого подъезда.

– Надо только захотеть сильно, и все, что может от крыться, – откроется, – сказала Ксения Павловна.

Дверь распахнулась, и они, пройдя пять шагов, увидели сияющую белизной мраморную лестницу, ступеньки которой были покрыты мягким ворсистым ковром; в вазонах цветы склоняли бутоны, словно приглашая гостей, чудилось, что сейчас подаст голос важный, как барин, швейцар.

– Ни фига себе! – сказал Бочаров. – Здесь же еще ми нуту назад все было разрушено!.. И пролет вот этот лестничный разбит, и вазоны расколочены вдребезги, как после революционного штурма, и все засыпано мусором, досками и бревнами…

Тут подала голос тетя Маруся:

– При Мизиновых так здесь и было!.. Порядок, чистота! Моя мать, царство ей небесное, рассказывала, что видела здесь даже Лидию Стахеевну… На этих ступеньках. Не девушка была – чайка белокрылая. А потом все прахом пошло.

– О ком ты? – спросил Бочаров тетю Марусю.

– Жили раньше люди, – неопределенно ответила она. – А теперь одно название, что жизнь, а скоро, небось, и это название отменят…

– О чем ты, мама? – переспросил Бочаров, но та только рукой махнула.

– Попробуем подняться по этой лестнице? – предложила Ксения Павловна. – Но, чует мое сердце, Лизавета здесь не проезжала… Хотя все тут, в этом мире ржавых крыш, сообщающихся, как смежные сосуды, дворов связано друг с другом, запутано в один клубок, и с какого конца ни начни его распутывать – запутаешь еще больше. Так все непросто устроено, что о приготовленных к мартовским идам ножах можно было заранее узнать в сапожной будке, а солнце Аустерлица взошло за пару веков до сражения… Итак всегда – все ответы не обязательно находятся в непосредственной близости от вопросов. Даже наоборот. Поэтому чем неуместнее вопрос, тем неожиданнее может быть ответ.

Ксения Павловна осторожно ступила на первую ступеньку, затем на вторую, третью. Бочаров не решился последовать за ней, он помнил о надломившемся бревне чердачного перекрытия, и хотя лестница сейчас выглядела совершенно надежной, он не доверял ее несокрушимости.

Ксения Павловна тоже остановилась – дух перевести.

И тут опять подала голос тетя Маруся:

– Здесь нельзя пройти, – сказала она. – Здесь закрыто… давно…

– Почему же нельзя? – спросила Ксения Павловна и сделала еще один шаг. И снова остановилась.

– Нельзя, и все тут! – стояла на своем тетя Маруся. – Если закрыто, то как пройдешь? Никак…

– Но ведь я не так давно здесь даже на крышу поднимался, – вспомнил Бочаров.

– Мало ли что было не так давно, – упрямилась тетя Маруся. – Дверь может быть распахнутой настежь, а может быть закрытой на замок, так и здесь…

Ксения Павловна сделала еще шаг, но видно было, что дался он ей с большим трудом, будто она несла в руках огромные и тяжелые чемоданы.

– Какая-то тяжесть навалилась, – пожаловалась она. – Просто с места стронуться не дает.

– Не может быть! – не поверил Бочаров и решительно направился вверх по мраморным ступеням. Но сумел преодолеть три ступени и как будто уперся в невидимую стену.

– Как будто магнит какой-то отталкивает, – сказал он, попытался сделать еще шаг, но ничего не вышло, он даже не сумел подняться до ступеньки, на которой остановилась Ксения Павловна.

– В общем, я и не думала, что разлом открыт всегда и для каждого, – сказала она. – Он не для зевак, не для случайных прохожих, не для докуки…

– А для кого, для чего? – спросил Бочаров, спускаясь вниз и опасливо поглядывая наверх – не видать там того, давнишнего бревна?

– Не знаю, – сказала Ксения Павловна. – И, может быть, никогда не узнаю… Даже скорее всего – не узнаю. Разлом есть, и этого знания о нем мне вполне достаточно. Разве мы все обо всем знаем?.. О Вселенной, о смысле жизни, о самих себе?.. Может быть, разлом это – клапан между галактиками, да что там – бери выше – между параллельными вселенными, уравновешивающий давление в бесчисленных мирах? А вдруг это лифт из одного сознания в другое?.. А если это проход из никуда в ничего, из ночи в полночь, из тьмы во мрак? Или это точка, где все возможно? Буквально все?.. А что, мне нравится это определение. Согласитесь, что оно звучит интереснее, чем «разлом судеб, разлом времени»?.. Точка, где все возможно…

Какой-то неясный звук раздался сверху, с лестничной площадки на третьем этаже. Они подняли головы и увидели, что с самого верха на них смотрит человек в странном одеянии. На нем были надеты какие-то заплатанные портки, серая рубаха из грубого полотна, потерявшие цвет и форму, разбитые башмаки. Он стоял у кадки с чайной розой, которая додумалась цвести в сентябре. Он неуверенно поднял руку и помахал ею Бочарову и его спутницам – и исчез. То ли солнечные лучи переломились по-другому, то ли ветер сильнее подул, то ли пронзили пространство над домом невидимые, но очень мощные лучи – пропала кадка с цветущей розой, пропал ворсистый ковер, пропал человек…

Точка, где все возможно…

Глава двенадцатая
Бессонница чужого века

Шалуны– балуны,

Выбегайте во дворы,

Становитесь-ка играть,

Воеводу выбирать.

Воевода из народа,

Выходи из хоровода.

А ты, добрый молодец,

Становись в самый конец!

Вспышка. Темнота. Небытие.

Небытие…

Вспышка…

Вечерний ветерок, прилетевший с Бухарской стороны, сорвал с огромного черного тополя листок, едва начавший желтеть, и листок, медленно кружа, поплыл к далекой земле, уже присыпанной сентябрьским богатством. И уже готов был он упасть на едва заметную тропинку, как опалила его ослепительная вспышка, и он оказался на плече у совершенно голого человека. Человека этого мгновенье назад не было здесь.

– Вот и дома! – подумал Саша. – Дома ли?

Он огляделся: огромный осокорь, у подножья которого он стоял, показался ему знакомым, светлый лес тоже как будто не был чужим, а уж недалекая речка, с деревянными мостками у берега, и подавно выглядела родной. Он подошел к речке поближе, вон и удочка лежит, и ведерко для рыбы, и даже кажется, что плещутся в нем красноперые окуни и медные караси.

– Неужели дома?..

Он осторожно двинулся по тропинке, как будто тоже знакомой. Сейчас за зарослями шиповника направо, потом прямо до родника, а затем еще направо – и будет груздевая полянка… Нет полянки?.. Нет?

В двух шагах от Саши послышался звонкий девичий голос, не Даша ли?

– Каквас! Каквас, ко мне! – девушка кого-то звала, на верное, собаку. Вспомнив, что он голый, Саша едва успел спрятаться за кусты.

Девушка была быстрая, верткая, с трудом стояла на месте, казалось, ей нужно было вращаться вместе с земным шаром. Эх, молодость, молодость! Девушка была смуглая, чернобровая, тонкая и гибкая, как бывают гибкими все девушки ее возраста, и гибкость ее только подчеркивал длиннющий зеленый сарафан, обшитый снизу доверху галуном. Диковинный ее наряд дополняла блузка с широченными рукавами.

– Вот вырядилась! – подумал Саша, заметив, что девушка, ко всему прочему, и босая.

«Ну вот – собрались голые и босые», – пришло ему в голову.

В эту секунду из леса пулей вылетел огромный пес, лохматый, рыжий, суматошный, как все дворняги. Он подлетел к девушке, и только сейчас стало заметно, что и девушка ярко-рыжая. Пес принялся радостно лаять, наверное, целую минуту с хозяйкой не виделся, а Саша замер – сейчас, сейчас он будет обнаружен, и таким ли добрым тогда будет пес, каким он кажется издалека? Саша не стал проверять это, закричал через кусты:

– Девушка, девушка, не пугайтесь!..

– Кто тут, кто? – все равно испугалась она. – Выходи, если добрый человек!

– Человек-то я добрый, – крикнул Саша. – Но так получилось, что я голый. Поэтому, если вам не трудно, не подходите пока ко мне.

– Каквас! – вспомнила она про собаку.

Пес тотчас ринулся в атаку, остановился в метре от Саши, оскалил огромные желтоватые клыки, зарычал.

– Убери собаку! – закричал Саша. – Не вор я, не злодей…

Наверное, в голосе Саши прозвучало такое отчаянье, что наряженная в сарафан отозвала пса:

– Каквас, ко мне!

Тот нехотя повиновался.

И тут она заглянула за кусты, вскрикнула:

– Ой! Взаправду без шароварьев, даже без исподников! Бесстыжий!..

– Обворовали меня, – придумал Саша, – когда я купался… Я бросился за ними, да их трое было, один как жахнет дрыном по голове, я и упал… ничего не помню.

– В сентябре купался? Ильин день, чай, давно про шел, – удивилась она. – Эко разомлел! Дак жары никакой не видно… Или не сам чебултыхнулся, а подмогли люди?..

– У меня кровь горячая, – решил он пошутить. Но девушка его юмора не приняла.

– Устряпался, однако, ты, – сказала она. – Но, видать, не балясник… Чего делать-то с тобой? Братьев шумнуть? Дак они тебе могут ребра намять…

– Этого не надо! – проникновенно попросил Саша.

Девушка в сарафане поразмышляла с минуту, решилась на что-то:

– Жди меня здесь, я счас…

И умчалась. Каквас за ней, задрав хвост трубой.

– Смелая девка, – подумал Саша, и тут же спохватился: не спросил у нее, какой год на дворе? Может, никакого смещения времени не произошло и Даша все глаза проглядела, дожидаясь его? А девка с Каквасом – ряженая, из местного фольклорного ансамбля?.. Он вздохнул и стал ждать ряженую.

Уже начало темнеть, когда она прибежала. Кинула ему за кусты сверток с какой-то одежкой. В свертке оказались нечто наподобие широченных штанов и рубаха без пуговиц, с какими-то тесемками.

– Все стиранное, не бойсь! Тут надысь музланы нанимались жать, а как расчет им вышел – на радостях и одежу забыли, загуляли, – сказала она. – А обувки не нашлось, не взыщи… Да, чать, и босой до дома добежишь?..

Может, и добегу, – неопределенно сказал он.

– Ты откудова будешь? – спросила она. – Не казачьих, видать, кровей? По говору чую – пришлый ты… Не рассейский, случаем?

– Местный я, давно здесь жил, очень давно, – сказал он.

– Не упомню я тебя, – засомневалась девушка. – А я в нашем краю всех знаю – и тех, кто давно жил, и тех, кто недавно… У нас, однако, все давно живут, ох давно… Брешешь ты чегой-то.

Пес, почуяв строгость в ее голосе, на всякий случай зарычал.

– Каквас, не бреши попусту! – одернула она его и продолжила свои изыскания: – А кто совсем давно живут – те старики, а ты какой же старик – совсем есчо молодик! Вижу, брехать ты горазд, как сивый мерин!.. Но меня не обджалганишь, я с виду только простячка…

– Само собой не простячка, – сказал Саша, понимая, что на дворе явно не тот век, в котором осталась Даша. – А если ты такая ученая, то скажи, какой ныне год?

– Год-то? – переспросила она. – От сотворения мира?..

Задумалась, что-то стала подсчитывать на пальцах. Повторила:

– Какой ныне год, спрашиваешь?.. А зачем тебе?

– Любопытно.

– Старики бают, что семь тысяч триста тридцать третий, – наконец вспомнила она.

– Ты от Адама считаешь? Сколько же будет по-нашему?..

– По-вашему не знаю, а от Рождества Христова – одна тысяча восемьсот тридцать третий…

Саша приуныл: оборвалась последняя ниточка надежды. Даша родится почти через полтора века… Вот и все… Нужно только найти способ передать в двадцать первый век ценную информацию, полученную им на границе двух враждующих миров. Но как ее передать?.. Не пошлешь же письмо с пометкой: «Вручить в 2010 году».

– Так какой, говоришь, год? – спросил он у чернобровой.

– Ты глухой?

– Тысяча восемьсот тридцать третий?..

– Он самый…

Отчаянная идея вдруг родилась у Саши. Впрочем, не такая уж и отчаянная. Даже вовсе не отчаянная. Нормальная. Очень остроумная.

– Число-то сегодня какое? – шагнул он к девушке. Она отпрянула от него. Хоть теперь чужак в штанах, но ухо надо держать с ним востро.

– Надысь Успение Пресвятой Богородицы прошло… Второе… кажись…

– Сентября?..

– Не генваря же…

– Значит, еще почти двадцать дней у меня в распоряжении? – сам у себя спросил он. И уточнил у девушки: – А это точно Уральск?

– Ты не умом, случайно, решился? Не Петербурх ведь…

– Слушай, – решил он, что без помощи чернобровой ему не обойтись, – хочу рассказать тебе одну занимательную историю…

Девушка насторожилась. Видимо, не так часто рассказывали ей такие истории.

– Сказиньки баешь?

– Да не сказиньки, а чистую правду! – рассердился Саша. И вспомнил, что даже не спросил, как ее зовут: – Кличут-то тебя как?

– Эка! На имя, на отчество величать будешь?

– Буду!

– Какой, однако, великатный… Только нам это ни к чему. А кличут меня Нюркой… Анюткой…

– Так вот, Анютка, для начала хочу спросить тебя: слышала ли ты хоть что-нибудь об Александре Сергеевиче Пушкине?

– Пышкине?.. Не из коловертновских ли он будет? Или из мергеневских?

– О Пушкине, о Пушкине! – поправил ее Саша. – Поэт знаменитый российский такой есть…

– Как будто баяли о нем… Не помню… Так об этом твоя сказинька? Не больно антиресная…

– Слушай дальше, – перебил ее Саша. – Этот пиит столичный двадцать первого сентября приедет в Уральск, остановится у Покатилова… войскового атамана Василия Осиповича Покатилова, генерала…

– Он, сказывают, не енерал ешшо…

– Скоро будет генералом, попомни мои слова.

– Откудыва все знаешь? И про пиита этого, и про атамана, и про енерала?.. Нет, шумну я братьев!..

– Анюта! – придал он голосу строгости. – Ну что ты все одно заладила: шумну да шумну! Тебе первой и достанется! Лясы точишь здесь со мною уже целый час, штаны с рубахой притащила – одела меня, можно сказать, с ног до головы по последней моде, в общем, потеряла бдительность! Братья зададут тебе!

– Прям испужалась индаль дрожу! Пуганы мы перепуганы…

– Ну если не испужалась, то имей терпение дослушать меня до конца. Мне до зарезу нужно увидеться с Пушкиным, когда он приедет, передать ему одну бумагу… Там очень важное известие… Для всех людей нужное…

– Не заметила я чтой-то у тебя никакой бумаги…

– Так ее еще написать надо, бумагу-то, – признался он, – и здесь я рассчитываю на твою помощь… Потому, что, если честно сказать, у меня на всем свете нет ни одного человека знакомого… Нет у меня ни двора, ни кола… Один я… А тут еще ограбили… В общем, податься мне некуда. Да, по голове меня сильно ударили – не помню ничего… Совсем ничегошеньки! Выручай, станишница!..

Он быстро взглянул на Анюту – возымели хоть какое-нибудь действие его слова? Действительно, в более отчаянном положении ему бывать еще не приходилось: без одежды, без крыши, без средств к существованию, без всякой поддержки. Долго ли продержится такой в первой трети девятнадцатого века в казачьем краю? А ему ведь не просто прятаться надо…

«Все здесь серьезнее, чем мы предполагали во время подготовки к межгалактическому броску, – размышлял он, – неразрешимой проблемой могут стать даже простые сапоги… На дворе осень, босым болтаться по девятнадцатому веку и подозрительно, и холодно уже. Тем более невозможно без подходящей одежды выполнить все задуманное. Попробуй подойди босым к важному барину – к самому Пушкину, гостю из столиц. Сапоги здесь – немалая ценность. Заработать на них я вряд ли смогу, тут все мои познания и умения ничего не стоят. Конечно, можно попытаться организовать курсы компьютерной грамотности и разбогатеть, объясняя казакам, кто такие чайники и чем они отличаются от ламеров. Даже если я украду сапоги, то разве учили меня наворачивать портянки, или как они тут называются?.. А вообще план мой очень неплох. Передать Александру Сергеевичу текст послания грядущим поколениям. Надо так написать так, чтобы он заинтересовался… Но даже если не заинтересуется, то текст этот наверняка будет обнаружен в бумагах поэта после его гибели… Эх, предупредить бы его еще насчет сволочи этой – Дантеса… Может, попробовать?»

Он вспомнил о том, как Наша-Тыр втолковывала ему миллион лет назад, или миллион лет вперед, или просто сегодня, в общем, совсем недавно, закон пространственной незыблемости, согласно которому изменить хоть что-то в будущем и прошлом невозможно – хоть разбейся, хоть лопни, хоть из крупнокалиберного пулемета в Дантеса стреляй – с его головы даже волоска не упадет, но все-таки Саша так и не решил для себя – попытаться рассказать Пушкину об этом хлыще или не вмешиваться в ход истории? Он подумал, что хотя бы намекнуть на опасность не будет лишним. Александр Сергеевич наверняка все поймет, как-никак, а гений!

– Ну что скажешь, чернобровая? – спросил он.

Она на минуту задумалась, потом махнула рукой:

– Ладно, айда со мной! Небось, не всю жизню в кустах собираешься сидеть? Будешь покамест в базу, а там видно будет.

– А как же братья? – спросил он.

– В Серебрякове они, дни три там пробудут… Айда!

Она решительно направилась по едва заметной в наступившей темноте тропинке, за ней тронулся Каквас, последним пошел Саша. Идти пришлось недолго, минут через пятнадцать показался темный куб дома – бревенчатый, с большим огороженным двором.

Виднелись еще какие-то строения, погруженные в темноту. Чувствовалось – по звукам ли, по особой ли теплоте, исходящей от этих темных строений, или еще по чему-то иному – Саша не мог этого понять – все здесь наполнено жизнью. Лошади, быки, коровы, птица, другая живность – заполняли эти помещения, прятались за высокими плетнями, но не от них только исходил этот дух жизни, может быть, от самой этой земли, обжитой, прирученной? Саше внезапно стало спокойно, уютно.

Анюта распахнула невысокую дверь:

– Здесь баз у нас. Ночуй тута. Матри только, не пракудничай! Не балывай! У меня, если чо, топор под рукой. Огонь не зажигай, месяц вон вышел – все видать…

И на самом деле, откуда-то из-за облака выплыла луна, как будто по команде Анюты, высветила близкий лес, улицу, глядящую окнами на лес, и Саша узнал это место.

– Случайно, там не остров Буян? – показал рукой он в сторону невидного сейчас Чагана. – А улица эта – не Буянная ли?

Анюта строго взглянула на него.

– А говоришь, по калгану тебя треснули? – сказала она с улыбкой. – А он, калган-то, пока варит у тебя… Щас еды принесу…

Она вышла и тут же вернулась с провизией.

Саша сидел, как громом пораженный. Дом на Буянной, неподалеку от острова Буяна! Ведь именно на этом месте через полтора века будет стоять другой – каменный дом, и в нем предстоит (предстоит?) поселиться им с Дашей! В голове мелькнуло: а вдруг Анюта доводится Даше какой-нибудь пра-пра-пра?.. Он подумал, что нужно как-нибудь тактично поинтересоваться Анютиной фамилией, хотя за полтора века много фамилий утекло…

– Молока выпей с калачом, оголодал, небось? – сказала Анюта, придвинула к нему большую кружку, хлеб. – Журму не варила сегодня…

– Спасибо! – сказал Саша, невольно восхищаясь ею: не побоялась привести в дом совершенно незнакомого типа, подозрительного, без одежды, без дома – без всего! И в двадцать первом веке немного бы отыскалось таких, а тут ведь девятнадцатый…

– Мне понадобится листок бумаги, чернила, перо попытаюсь сам сделать, гуси-то, небось, у вас есть?

– Как не бывать, – не без гордости сказала она, – когда первый к избе подходит, последний еще в речке плавает – вот сколько их! А вот с чернилой даже нязнай как получится, я ведь не писариска. В церкве чернила эта самая есть. А мож быть, во врачебнице раздобуду… там чегой-то пишут, в книги заносят… Наши-то не ходят туды, для болезней столетник имеется. В крайности – бабка Василиса хворь, как рукой, снимет – она заговорщица добрая.

– Спасибо! – еще раз поблагодарил ее Саша.

– Ну ладно, укладывайся, поздно уже, – сказала она. – Перин для тебя не запасли, не обессудь, а махров тут полно, от музланов осталось… И подстелить есть чего, и укрыться тоже найдешь…

– И она улетела. Точно ветер. За ней верный Каквас.

Долго не спал в эту ночь Саша. Казачий дом был наполнен звуками. То раздавались прямо в головах чьи-то тяжелые шаги, слышались вздохи, а то и негромкий неспешный разговор, в котором, как ни старайся, ни одного слова не разобрать, как будто кто-то о чем-то печалился, переживал – может, беспокоились души давних обитателей дома, может, сердились на чужого человека?

Время от времени начинали скрипеть половицы, хотя Саша разглядел, что пол в помещении земляной, а едва успокаивались невидимые половицы, как начиналась таинственная возня в углах: казалось даже, что кто-то тоненько смеется взахлеб, а может, и рыдает взахлеб – не поймешь. А потом как будто ледяным холодом потянуло откуда-то – кажись, из щели, а может, коснулось его чье-то морозное дыхание? Саша понял: в чужом веке и бессонница чужая.

Но ближе к утру все-таки уснул, и тут же приснилась ему Анюта. Ну надо же, давно не виделись! И она строго сказала ему во сне:

– Всию тайность твою я расповедала, знаю, откудова ты, музлан, кошомно брюхо, мочальны кишки. Ты – из ниоткудова. Там, в ваших краях, и люди ниоткудышние, и жизнь, как ржава – одно жалезо кругом, чугун и огнь забористый. Не живете, а маетесь, в журму толченый мел добавляете, землю всю варом залили, законопатили – запеклась земля, как губы в горячку, не вздохнуть ей, ни выдохнуть. Ходят там по вашим следам диковинные звери, глазастые, смрадные… Но тянет тебя на эти чугунные поля, на отрав ленные реки, к тем, кто забыл, как пахнет скошенная трава, кто никогда не видел, как в июле с радуги к ногам скатывается золотое антоновское яблочко, кто кровавые зори принимает за рассветы, кто, если бы мог, не родился бы никогда… Но помогу тебе, потому что жалко… Просыпайся, чего…

И Саша проснулся. Баз был залит светом, в небольшое окно заглядывало огромное румяное солнце. Саша огляделся: у окна стояло нечто похожее на верстак, рядом с ним плотницкие инструменты– пила, молотки, долота… «Пригодится! – подумал Саша и удивился самому себе: для чего ему может пригодиться этот инструмент?»

Дверь с треском отворилась и в баз ворвалась Анюта, видимо, медленно ходить она еще не научилась.

– Ну вот, солнышко выглянуло, – сказала она, – я уж коров подоила, а ты все дрыхнешь. Счас дойду до врачебницы, чать придумаю чего-нить, чтоб чернилы этой самой тебе раздобыть… А ты поешь пока, – и она выложила на верстак помидоры, огурцы, поставила чашку с каким-то варевом – тыквенником, как узнал он позже. Однако влипаю я с тобой в подозрительную историю, ох как влипаю, – покачала она головой, но Саша понял – по озорным огонечкам в ее глазах, по всей ее нетерпеливости, быстроте решений и действий, по молодой смелости, закипающей в ее казачьей крови, даже по рассыпанным на ее щеках веснушкам – что такой, как она, влипнуть в подозрительную историю не страшно, и даже хочется влипнуть в нее.

Принеслась Анюта, кажись, не прошло и получаса, протянула ему несколько листов сероватой бумаги и бутылочку темного стекла, на дне которой плескалась почти черная жидкость.

– В аптеке сказывали, что эта чернила самая наилучшая, старинная, орешковая, заграничная, – похвасталась она своей удачей. – Взяла шкалик, если не хватит, то можно водой ее разбавить. Дорогущая, зараза!.. А бумага писчая, простая, ты уж не обессудь!..

И она широко улыбнулась, довольная собой: вот какая она, расторопная, срушная, а уж умница – не высказать!

– Перьев тоже не забыла, – протянула она ему целый пучок. – Баяли, что из левого крыла перья-то лучше, для руки изгиб у них подходящий. Так я левых и набрала…

А ты грамоте учена? – спросил он у нее, невольно подстраиваясь под ее манеру говорить.

– А как же!.. Чернилой не писала, врать не буду, а на аспидной доске доводилось. И Писание читаю, и Псалтырь…

– Ну что ж, возьмемся за письмо и мы, – бодро сказал Саша, однако он чувствовал, что не все так гладко бывает с письмами в девятнадцатом веке. И он не ошибся. Едва не целый день он потратил на очинку перьев: Саша вспомнил, что перо на самом кончике должно иметь ращеп, а само перо должно быть специальным образом обрезано, чтобы получилось нечто вроде желобка. Так вот, с этим ращепом ничего не выходило. Вернее, если выходило с ращепом, то ничего не получалось с желобком, и наоборот.

– Дай-ка сюда пшак, горе луково, – вмешалась Анюта, и двумя-тремя движениями ножа сделала все что нужно.

Но пришлось испортить два листа бумаги, прежде, чем стали выходить слова, которые он сам с грехом пополам стал понимать. Анюта сокрушалась зазряшнему переводу бумаги, приговаривала:

– Нашему Ивану нигде нет талану: к обедне идет – обедня итойдет, домой придет – пообедали.

Перо в руках Саши скрипело, наверное, как тележное колесо, во все стороны летели чернильные брызги, да так, что не только попадали на бумагу, но и на щеки, нос, лоб сочинителя.

Наконец он взялся за само письмо. Как же обратиться к поэту? Камер-юнкеру двора, холеному барину, баловню великолепных женщин?

«Милостивый государь!» – написал Саша и его как-то покоробили оба слова – «милостивый», да еще «государь». Милостивый к кому– к Саше, заброшенному через века? Просто, безотносительно милостивый, как черта характера? В двадцать первом веке, если послание дойдет, немало найдется зубоскалов над этим «милостивым государем». Но, в самом деле, не напишешь ведь «Привет, Саша!» Но он добавил для надежности, чтобы потомкам понятнее было, кому адресовано было послание: «Александр Сергеевич!»

Анюта через его плечо внимательно следила за тем, какие строчки появляются на бумаге: «Прошу пожертвовать мне всего одну или две минуты Вашего драгоценного для русской литературы времени!..»

– Подобострастно сверх меры, – пробормотал Саша, – тем более что он сам написал, что «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботах суетного света он малодушно погружен; молчит его святая лира…». Вот именно, «меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он». Так что, его чуткого слуха не будем касаться божественным глаголом…

Но он ничего не стал исправлять, а продолжил: «Моя история, господин Пушкин, покажется Вам невероятной, даже более того, я рискую предстать перед Вами сумасшедшим…»