Текст книги "Остров. Роман путешествий и приключений"

Глава одиннадцатая
Точка, где все возможно

Катилася торба

С великого горба.

В этой торбе

Хлеб, рожь, овес, пшеница.

С кем ты хочешь поделиться?

Говори поскорей,

Не задерживай добрых людей!

Бочарову сегодня повезло. Библиотека решила избавиться от очередной залежи никчемных книжек, и ему удалось затащить на свой чердак несколько пачек, удивляясь про себя, как быстро книги становятся ненужными. Еще вчера, кажется, без цитат из вот этих книжек в несгибаемых коленкоровых переплетах не обходились даже на свадьбах, а сегодня коленкоровая броня уже не может их защитить от самой страшной судьбы, которая может выпасть книгам, – быть сданными в макулатуру. «Вообще-то это можно считать книжной реинкарнацией, – размышлял Бочаров, – из этих книжек, возможно, будет сделан хороший упаковочный картон, который принесет немало пользы людям, а после следующей переделки он опять станет бумагой, на которой будут отпечатаны произведения Гомера, Джойса, Иванова, – и так вечно будет совершаться этот книговорот? В результате произойдет почти естественный отбор и останутся жить только шедевры?..»

В одной из пачек, добытых в этот раз, он обратил внимание на почти новую книжку, но с оторванными обложками, без многих страниц, как будто какой-то книгоненавистник пытался разодрать ее в клочья когтистыми лапами, а книга отчаянно сопротивлялась ему. Вчитался – и удивился: все в этой книге было о Лизавете, которая жила с бабушкой в квартире на третьем этаже дома Мизиновых. С тех пор, как в авиакатастрофе погибли родители Лизаветы, бабушка стала немного странной, всех предупреждает о разломах судьбы, говорит о том, что нельзя вслух говорить о желаемом, потому что за спиной всегда незримо присутствует тот, кто постарается, чтобы это желаемое никогда не сбылось…

Бочаров слышал, что Лизавета, прикованная болезнью к инвалидной коляске, уехала куда глаза глядят, оставила бабушку одну… Ну, не совсем одну… С ней остался старый домовой да кактус… Был еще кенар, но тот умер в одно осеннее утро, от горя, наверное.

И вот уже книжку кто-то успел об этом сочинить. Похоже, что это знаменитый писатель Иванов… Он ведь написал целое собрание сочинений о людях этого квартала, этих дворов. И откуда только он узнал о Лизавете, ее отчаянье, ее побеге? Вечно эти писатели ковыряются в чужих жизнях, просто с головой готовы в них окунуться!.. А все-таки интересно, что он там накропал? Ну вот, на первой же не разодранной странице говорящий кактус:

«Мои предки, благородные мексиканские кактусы – Opuntia compressa – попали в эти места триста миллионов лет назад, когда не было еще ни Америк, ни Африк, а был единый огромный материк, а вокруг него плескался праокеан, горячий, как неостывший компот, – начал он. – В глубинах океана и недрах земли водились ужасные твари – плавающие, летающие, прыгающие, изрыгающие пламя – они истребляли друг друга, все живое вокруг себя. Особую неприязнь и одновременно любовь (как-никак, деликатесы) у них вызывали почему-то кактусы, их дальние, в общем-то, родственники. Эта ненависть возникла, возможно, из-за их независимого характера, неуживчивости, непомерной гордыни за свою древнюю историю. Кактусы на протяжении тысячелетий защищались колючками, шипами, но со временем это становилось все труднее и труднее. Динозавры ступили на путь эволюции, изощреннее стали их методы уничтожения кактусов. Подумать только, миллионы моих предков стали жертвами необузданного аппетита этих кровожадных монстров!.. Динозавры даже создали фермы по выращиванию кактусов!.. Вспоминаешь, и колючки встают дыбом, как на грядках – в рабстве и обреченности – выращивались бесправные, немощные, но гордые духом кактусы!.. Первая цивилизация динозавров продержалась десять тысяч лет, пока не пала под напором мощной культуры шмелей, которая издевалась над Землей тридцать тысяч лет, пока ее не сменила жестокая цивилизация снежных людей, обладавших свойством оставлять вокруг себя ледяную пустыню, – и вот под напором лютых холодов мои предки стали отступать на север, обретая все более прочную броню, разящие колючки, развивая интеллектуальную мощь нации… Вторая и третья цивилизации динозавров были быстротечными – по восемь тысяч лет; эти хозяева Земли были лояльны по отношению к моим предкам, но любви друг к другу мы все-таки никогда не испытывали… Ну, четвертая цивилизация ящеров – это уже новое время, когда они понадеялись, что смогут существовать на этой планете бок о бок с человеком, поверили в это… В итоге они превратились в изгоев – драконов, многие из них стали ручными, как домашние собаки, стремительно стали терять самобытность, национальную идентификацию, да что там – им грозит полная деградация… А мы, кактусы, развивались иначе, полагаясь и на прихоть эволюции, и на полученные за тысячелетия знания… Любовь к размышлениям, природная неспешность давала свои, не всегда заметные стороннему взгляду, преимущества. Нам удалось выжить, совместив и революционный, и эволюционный опыты развития…»

Бочаров огорчился, что на этом месте вырваны две страницы, и продолжил читать:

«В последние два столетия моим предкам и мне пришлось выполнять различные государственные миссии, нередко деликатного свойства, и мне прочили блестящее будущее на дипломатическом даже поприще. К тому времени, когда я впервые увидел Лизавету, я уже находился на подоконнике столичной квартиры консула одного серьезного государства, и вот-вот мы должны были переехать в Париж… Но судьба распорядилась иначе: в гости к консулу пришли родители Лизаветы и привели дочь с собой. Ей было тогда года три, и две смешные косички, отдаленно похожие на кактусовые колючки, украшали ее голову Взрослые принялись произносить слова, улыбаться, пить вино из неудобных бокалов, а Лизавета стала бродить по консульской квартире, рассматривать статуэтки, фотографии в рамочках – и статуэтки, и фотографии были пожелтевшими, жизнь их покинула давно.

…И тут Лизавета заметила меня. Мне не забыть это мгновение! Как будто не взглядом коснулась она меня, а отметила невидимой волшебной палочкой. Я полюбил ее в ту самую минуту, вернее, я любил ее всегда – мне сейчас это только открылось. Не знаю, почему, не ведаю – зачем произошло это со мной: она только посмотрела на меня, и я вспомнил, что навеки принадлежу ей, буду служить только ей, стану боготворить только ее.

Она подошла к окну, легко прикоснулась к моей пылающей любовью голове, произнесла:

– Какой красивый! Похож на зеленого ежика, но не колючий совсем…

Я подумал тогда: „Хочу, чтобы меня подарили ей!!!“. И так сильно я этого захотел, что консул на самом деле подарил очаровательной девочке горшок с кактусом, не без сожаления.

И я поселился в ее комнате. Это было самое счастливое время в моей жизни. Она часто разговаривала со мной, обычно по утрам, когда ей приходилось есть кашу или даже яичницу. Она сетовала: „Вот тебе не нужно поглощать эту противную манку, как я тебе завидую! Наверное, чудесно жить на подоконнике, ты первым встречаешь солнце…“. Она рано научилась грамоте и стала читать мне вслух всякие замечательные книжки; я только беспокоился, что чтение ее совершенно бессистемно – жуткая мешанина из сказок, женских романов, героических приключений с самого детства поселилась в ее голове. А когда стала подрастать, туда добавились Монтень, Ларошфуко, Ницше, Федоров с его „Философией общего дела“ – все, что попадалось на глаза у друзей, одноклассников, в скудных городских библиотеках…

В ее комнате жил и старый домовой, когда-то слывший хорошим собеседником, не злой, немало повидавший на веку, и вот он и смутил мою душу.

– Я понимаю, что она значит для тебя, – говорил он мне. – Стоит ей войти, как ты преображаешься, ты готов превратиться ради нее в бессмысленную розу, тепличный гладиолус, засахаренную гвоздику… Она приходит – ты жи вешь, она за дверь – ты умираешь…

Что я мог сказать ему?

– Ей уже почти пятнадцать лет, она взрослеет на глазах, – продолжал он. – Через пару лет закончит школу и уедет за тридевять земель – в университет, замуж – куда угодно… Уедет и оставит тебя на этом подоконнике, может, только польет на прощание – нет, не слезами, не надейся…

Я молчал, но сердце мое разрывалось.

– Я могу тебе помочь! – сказал он как-то. – Если это можно назвать помощью, а не погибелью… Дорога, которую могу тебе предложить, – не для сомневающихся… И только в одну сторону…

Говори! – закричал я. – Говори, я на все пойду, чтобы не оставаться на подоконнике…

– Все очень просто, – сказал домовой. – Для того, чтобы не остаться на подоконнике, нужно перестать быть кактусом…

Поначалу я оскорбился. Он предлагает мне отречься от древнейшей культуры кактусов! Как он смеет?..

…А спустя день разбился вертолет, и у Лизаветы не стало ни матери, ни отца. Как казнился домовой, что не смог уберечь дорогую семью, как тяжело вздыхал он в своем кресле, как всхлипывал по ночам, что разговор этот как бы сам собой завершился тогда. Но не забылся…

Уже не помню, когда в доме появился кенар, желтый, как тоска. Помню только, что за всю свою жизнь он не нащелкал ни единой радостной, бодрой ноты. Он пел о любви, разлуке, горестях, но Лизавета его любила, и мы с домовым тоже старались его не обижать… Но он умер… Что-то тяжелое, мрачное было в воздухе несчастного Лизаветина дома…

Тогда Лизавета уехала… Нажала на кнопку кресла, оно выкатилось из квартиры, из дома… И девочка пропала. Где она?.. Жива ли?..

Я не сразу осознал, что произошло. И только когда навзрыд зарыдала бабушка, когда принялась звонить в милицию-полицию, даже в бюро находок и пожарное депо, даже на таможню и пограничные заставы, я осознал, что ее больше нет в этом доме и, может быть, она никогда не вернется сюда. И тогда я вспомнил наш разговор с домовым.

– Помнишь? – сказал я ему. – О кактусах и некактусах?..

– Конечно, – сказал он. – Ближайшие родственники опунций – динозавры, это прекрасно известно. Не буду пускаться в долгие объяснения, скажу только, что могу превратить тебя в одного из них… Это называется несколько иначе, но сложный научный термин тебе ни к чему, а суть такова, что ты станешь динозавром – велоцираптором… Это хищник с огромными когтями, безжалостный и кровожадный… Кактусом снова ты никогда стать не сможешь…

Не скажу, что это прозвучало для меня совершенно неожиданно; что-то такое я предполагал. Домовые – большие мастера на подобные штуки. Но когда я представил себе, что придется на всю жизнь влезть в чужую шкуру, то отчаянье охватило меня. Но я справился с ним. Любовь сильнее отчаянья, и ради нее можно стать велоцираптором.

– Я согласен! – мое решение было непоколебимым. Обретя ноги, я смогу разыскать Лизавету, а получив ужасную силу и устрашающие когти, я буду защищать ее от всех врагов.

Не простым оказалось мое превращение в динозавра, только в сказках все разрешается мгновенно – поцеловал ее, а она возьми и проснись, откусил от молодильного яблочка, и черные кудри поперли там, где лысина незапятнанная сияла, пустил стрелу в болото, а там царевна уже дожидается – в жизни чудеса свершаются трудно. Домовой укутал меня каким-то коконом, в котором я пребывал без движения две недели. Хорошо, что кактусам не привыкать к такому положению. Я размышлял о любви и чувствовал, как накапливается энергия будущего движения, наливаются мощью еще отсутствующие мышцы, готовы высекать искры стальные когти.

Наконец кокон опал, и я увидел себя в зеркало. Нет, не зря боялись велоцираптора семидесятитонные травоядные ящеры. Малиновым злобным огнем пылали мои глаза, пасть была усыпана устрашающими зубами, все трехметровое тело было создано для агрессии. Атака и победа – такова была суть этого существа. И, знаете, внезапно оно мне понравилось. Сила была на его стороне, казалось, что и правда тоже… Я сделал шаг, и задрожала земля под ногами, откашлялся – и пронесся могучий рык. И внезапно ко мне пришел небывалый аппетит; я еще не знал, что теперь постоянно мне придется бороться с ужасающим голодом, смирять себя, сжимать в кулак волю, а по ночам мне будет сниться охота на огромных пожирателей растений, трусливых диплодоков, бронтозавров и стегозавров.

– Хорош, нечего сказать! – напутствовал меня домовой, и добавил фразу, суть которой я понял не сразу: – А я остаюсь здесь… Заходи, если понадоблюсь… Но вряд ли понадоблюсь…

И я отправился в путь.

Даже представить себе я не мог, как страшно динозаврам на земле. Опасности поджидали меня буквально на каждом шагу. Не успел я выйти из дома, как на меня налетела злобная дворничиха:

– Шляются тут панки всякие, весь лифт похабщиной разрисовали!..

– Я и рисовать-то не умею, – попробовал оправдаться я, но она раскричалась еще сильнее:

– Конечно, не умеешь! Если бы умел, то не в лифте бы мазней занимался, а в Эрмитаже на стенке висел бы…

– Вы ошибаетесь, – переубеждал я ее.

Но она была неумолима:

– Ты посмотри на себя, урод уродом! Взяли моду башку красить, как бабы! Да ты на Змея Горыныча похож, точно… Змей вылитый! Сейчас милицию вызову, лучше убирайся отсюда!..

– Так я ничего плохого не сделал, я девушку одну ищу!..

Она накрепко вцепилась в мою руку:

– Ага! Девушку он ищет! Представляю ту девушку, которая с тобой пойдет!.. Сейчас милицию вызову!..

Так хотелось разорвать ее в клочья, но боевого опыта у меня не было никакого, да и не хотелось с этого начинать поиски Лизаветы. Я дождался момента, когда женщина немного ослабила хватку, вырвался и пустился наутек.

– Помогите! Убивают! – закричала она мне вслед. Хорошо, что сейчас на этот крик люди почти не реагируют, и мне удалось благополучно скрыться.

Я оказался среди огромных металлических ящиков, заполненных всякой всячиной. В этой всячине копались мужчины и женщины.

– Эй, ты! – окликнула меня одна из женщин.

– Вы меня? – спросил я.

– Кого же еще, чучело! – сказала она. – Ты ведь из помойки второго жилгородка?.. Забыл, что сегодня понедельник – лучший день недели?.. Мусорные баки полны, как закрома родины, а вчера еще и праздник всенародный был – не помню какой… Тут такого навыбрасовали!.. А Кулема, придурок, свалил отсюда. Можешь вставать с этого края, заодно и мне поможешь коробку вытащить…

– Конечно, помогу, – сказал я, – но вставать с этого края мне не нужно, я девушку ищу – Лизавету… Не видели, на кресле-каталке с моторчиком… электрическим?

– Попадаются в мусоре и девушки, – сказала женщина, – но пока без моторчика.

И представилась:

– Я– Ксения…

Она отбросила с глаз рыжую прядку, поправила на голове серый кашемировый платок, стала знакомить с другими бездомными:

– Глеб!.. Лидия! А это Петр– Пятый… Мусором стал промышлять еще его прадед… А это Сидор Павлович, это Паша, Глаша и Саша… Вон тот самый высокий– Гулливер – имя самое настоящее, так назвали его родители, теперь они живут в Англии…

Так я познакомился с помойными людьми, самобытным народом, обитающим у мусорных баков, на свалках, около продуктовых складов, на заброшенных стройках, у руин старых заводов. Я узнал, что помойные люди делятся на несколько кланов; мои новые знакомцы называли себя бичами. БИЧ – бывший интеллигентный человек. Бичи отличаются миролюбием, высоким уровнем знаний, тягой к устройству хоть какого-то жилья. Хотя далеко не каждому из них удается заполучить кров над головой. Они довольно коммуникабельны, спустя некоторое время я узнал, что у них издаются несколько газет, литературный журнал, регулярно выходят в эфир передачи телевизионной станции „Freedoom“ – бичи очень просили не путать с „Freedom“.

– Все-таки подсоби с коробкой, – попросила Ксения. – Чего-то тяжелое выбросили, буржуины…

Я с готовностью помог привлекательной женщине, но даже вдвоем мы не без труда выволокли из бака большую картонную коробку. Открыли ее, а в ней груда книг в солидных коленкоровых обложках, с тисненными золотом именами авторов этих трудов: Сталин, Ленин, Маркс, Энгельс…

– Книжки-то совсем не читанные! Просто новехенькие! – обрадовалась Ксения. – Букинисты за них хорошие денежки могут дать…

Она взяла в руки один том:

– Даже страницы не разрезанные… Вот это да! А год издания пятьдесят второй!.. Это же раритет! Нет, не случай но мне сегодня приснились молочные сосиски!..

У Ксении была небольшая тачка, мы погрузили книги в нее и отправились в букинистический магазин. По дороге я рассказал ей о Лизавете, о том, что должен разыскать девушку.

– Сам-то ты кем ей приходишься? – спросила Ксения.

Я отшутился:

– Кактусом…»

На этом месте в книге не хватало еще нескольких страниц, а на оставшихся Бочаров с трудом разобрал, что кактус, превратившийся в динозавра, тоже отправился на поиски Лизаветы. Купил, не без труда, ведь к динозаврам в нашем обществе отношение прохладное, билет в поезд дальнего следования и уехал в шесть сорок пять утра, а всю ночь перед отъездом бродил по старому городу, который прежде открывался ему только с подоконника, а нынче все его вековые дома, лабиринты переулков, западни дворов словно придвинулись к нему.

В одном из дворов у векового дровяного сарая он увидел странную группу мужиков. Собственно, ничего особенного в них не было, люди как люди. Только один был совершенно фиолетовый – и уши, и щеки, и шея были фиолетовыми, и даже ногти на руках, и даже дырявые носки на ногах, и даже ноги, заметные в дыры носков, были цвета спелой свеклы. Другой вообще не имел примет – ни одной, даже самой неприметной – ни родинки, ни бородавки, ни заметного косолапия, ни густых седых волос из ноздрей. Он был похож на всех людей на свете и одновременно не похож ни на кого, даже на самого себя. Кожа на лице третьего мужика была заскорузлой, как на пятках человека, всю жизнь ходившего босым. Да что там кожа – он весь был заскорузлым – и одежда, и обувь, и даже походка у него была такая.

– Не знаете, самолет уже улетел? – спросили мужики у динозавра.

– А что, здесь аэропорт? – ответил он вопросом.

– Нет, не аэропорт и даже не полевой аэродром, – ответил тот, который без примет, – но самолеты иногда здесь случаются, ведь вам должно быть известно, что именно здесь находится один из крупнейших в мире разломов времени…

Динозавр вспомнил, что самолет однажды здесь был, но в каком году, да и в этом ли веке?

– Пролетал как-то самолет, – сказал он. – Но давно это было… Да и самолет совсем крошечный…

– Вот – вот, небольшой, – сказал заскорузлый мужик. – Значит, улетел… Придется на поезде ехать…

И мужики отправились на вокзал и тоже купили билеты на поезд дальнего следования. И все они оказались в одном купе.

И последний обрывок из безымянной книги: «И потянулась за вагонными окнами февральская холодная равнина, мокрая и желтая, и бесконечная. И показалось, что поезд ходит по кругу, все время возвращаясь к одному и тому же месту, и ничего не менялось за окном – то буксовал у самых рельсов в вязкой желтой глине обшарпанный грузовик, то проплывало мимо понурое степное дерево – и опять буксовал грузовик…»

«А ведь они, герои книжки, сами не зная об этом, отправились по той же дороге, по которой укатила Лизавета, – подумал Бочаров, откладывая в сторону несчастный, без стольких важных страниц, томик, – может быть, на поиски заповедной земли? Что с ними было в пути, какие приключения они пережили, с кем знакомились, кому помогали, каких бед избежали – обо всем этом, наверное, можно было бы прочитать в книге, но кто-то изуродовал ее непоправимо».

Бочаров заглянул в выходные данные книги: «Тираж – 1 экз.». Наверное, это опечатка, – подумал он, – скорее всего сто тысяч, в крайнем случае – десять тысяч… Но, впрочем, нынче такое время, что и одного экземпляра может оказаться вполне достаточно. Читателей-то все меньше, преобладают писатели…

Бочаров огляделся. Рыжая жесть кровли никогда не казалась ему пустыней, здесь обитало несколько неприметных народов, поговорить всегда было с кем, но с тех пор как улетел Игнат, пространство крыш как будто стеснилось, сузилось, какая-то неведомая тревога поселилась в этих жестяных и черепичных краях. Бочаров сам для себя назвал это «тревогой ожидания». Но что могли ожидать эти просторы, он этого, конечно, не знал.

На крыше хорошо летом, ранней осенью, но лучше всего – зимой. Почти не беспокоят пожарники, менты панически боятся скользкой, заледенелой кровли, а настоянные на поддельном портвейне невежественные служители жилищных кооперативов осмеливаются только выглядывать из темных амбразур чердаков; в прошлом году в соседнем квартале один долго летел с четырнадцатого этажа, дрыгал ногами, что-то орал; ему бы расправить крылья, задохнуться счастьем полета, пронзить взглядом воздушное пространство и найти далеко внизу пятачок для приземления, например на опутанной бельевыми веревками площадке, где замерзают на ветру и обретают недостающую им в жизни форму трусы и лифчики, – и уже к шестому – пятому – четвертому этажу к нему стало приходить нечто похожее на понимание основного закона воздушных стихий (не летая, летать не научишься), и он даже попытался поймать ледяной восходящий поток, который тащил в зенит сотни тонн тяжелого асфальтового воздуха (что там восемьдесят килограмм портвейнового ужаса?), и уже руки его завибрировали, как элероны, и уже наполнились удивлением голубые глаза, но время – с четырнадцатого этажа до первого – отводится до обидного мало, и он врезался в натянутую брезентовую крышу пивного заведения, которое по случаю зимы было закрыто, и декабрь спас ему жизнь, ведь соверши он это пике летом, когда жаждущие припадают тут к кружкам, как к сосцам, – не уйти ему от сурового возмездия. А так он отделался переломами всех конечностей, полудюжины ребер и время от времени приходил на костылях к запорошенной снегом пивной палатке и стоял понуро у места своей предполагаемой гибели, глядя на пробоину в брезентовой кровле, очертания которой походили на силуэт парящего орла.

Зимой черепичный, жестяной, рубероидный мир кажется необъятным. Эти пространства и в самом деле мало изучены, хотя летом легко обмануться, уверовав в конечность крыш, ведь горизонты этой вселенной лежат в разных уровнях. Скажем, люди пятьдесят третьего года облюбовали себе двухскатные крыши тяжелых, из красного кирпича, с гипсовой облупившейся и рассыпающейся лепниной четырех– и пятиэтажных домов. У них свои горизонты, закрываемые многочисленными печными трубами. В дома давно провели водяное отопление, а трубы остались, как напоминание о никуда не двигающемся времени. На эти крыши не суются даже гэбэшники, особенно они. У них могло бы обнаружиться много знакомых.

Некоторые из людей пятьдесят третьего года тоже интересовались книгами, но многие из них сами писали – читать им было некогда. Когда они с марта пятьдесят третьего стали заселять эти урчащие голубями просторы, то многие из них приносили с собой письменные принадлежности, и скрипели перьями у чердачных окошек, но большинство из них со временем оставили свое занятие – то ли чернила кончились, то ли они, наконец, поняли, что литература умерла. Но некоторые так и пишут, о чем?.. Бочарову не доводилось читать эти опусы.

Попадались здесь и люди тридцатых годов и даже двадцатых, правда редко. Они обитали на крышах старинных, замшелых домов, еще сохранивших непонятные вензеля своих хозяев, нашедших свое последнее пристанище под чужим небом. Много было более поздних людей – шестидесятых годов, семидесятых… Очень много – начала нового века…

Многие люди шестидесятых годов тоже писали, даже издавали журнал вполне либерального направления, печатали исповедальные романы, лирические стихи с легким упреком незадавшейся судьбе. Впрочем, среди них были состоявшиеся люди. Один держал большую теплицу, где выращивал огромные, кривые, как сабли, огурцы и мясистые, жирные, как сердца алкоголиков, помидоры. Другой сочинял детективные романы и печатал их внизу под псевдонимом, причем выбрал себе женское имя. Под этим псевдонимом он прославился, получал большие гонорары, и хотя связи с «нижними» людьми всегда опасны, он умел избегать неприятностей, наверное, отстегивал кому-то немало…

«Вообще потаенных народов вокруг множество, только приглядеться надо, – думал Бочаров. – На легальных-то правах людей живет много меньше, чем прячутся по подпольям, чердакам, подворотням, кочегаркам. И много от них пользы бывает».

Кстати, именно шестидесятник из теплицы едва ли не первым в городе открыл, что на крыше появился чужак. Однажды он задержался в теплице – то ли урожай случился хороший и пришлось остаться на внеурочную работу, то ли его помощница – Лидия, красавица, затейница, – невзначай показала ему ножку выше колена; теперь уже не упомнишь, какие обстоятельства привели к тому, что он остался в теплице. Важно, что он остался, да не один.

Вечер был солнечный, яркие закатные лучи преломлялись в тысячах стекол, они с Лидией оказались как бы внутри гигантского калейдоскопа на пересечении оранжевых стрел, среди блуждающих бликов. Они отражались одновременно во всех мыслимых ракурсах. Он обнимал ее, она обнимала его, но вдруг вздрогнула всем телом, шепнула еле слышно:

– Смотри!

И он увидел, что в бесчисленных стеклах отражается еще кто-то, присутствующий здесь, но всегда умудряющийся быть невидимым. Жуткое создание находилось у них за спинами – гигантский глаз на одной огромной крючковатой лапе, кажется пятипалой. А еще этот глаз имел большое ухо, несколько носов, похожих на хоботы. Создание тут же поняло, что обнаружено, издало нечто среднее между смехом и кашлем и стало неспешно двигаться к выходу из теплицы. Шестидесятник, человек отчаянной храбрости, схватил лежавший недалече черенок от лопаты и бросился на чудовище. Но оно легко прибавило скорости и исчезло из поля зрения. Но не надолго. Лидия опять обнаружила его отражение в одном из стекол.

– Он за спиной у тебя! – закричала она шестидесятнику. – Врежь ему!

Шестидесятник наотмашь врезал, и вот что удивительно – бил почти наугад, а попал точно по хоботу. Чудовище заорало чудовищным голосом и исчезло из теплицы.

– Что это было? – спросил шестидесятник. – Уж не гэбистская ли придумка? Какой-нибудь подслушивающий и подглядывающий робот, биокристаллический сексот?

– Кем бы он ни был, – сказала задумчиво Лидия, – но по морде он схлопотал…

И она сделала глубокомысленный вывод:

– Значит, и чудовищ можно бить. Значит, и им, врагам человеческим, бывает больно… Не только мы страдаем.

А шестидесятник подумал о другом: «Повадится теперь на крыши этот глазастый – не к добру это, точно не к добру!.. Надо или когти рвать отсюда, закрывать, продавать теплицу, или лучше сразу сдаться?..»

Однажды тетя Маруся особенно настойчиво звала Бочарова есть кашу, и он, как ни тянул время, все-таки вынужден был спуститься с крыши, хотя в этот день ему попалась особенно интересная книга – «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии».

Как и предполагал Бочаров, это была со стороны тети Маруси только уловка, каши не было и в помине. Рядом с ней стояла бабушка с третьего этажа Мизиновского дома, сухонькая, маленькая, в чем-то темном – не разберешь в чем, в общем, одни глаза из-под кашемирового – тоже темного – платка смотрят. Бочаров знал бабушку, это ее внучка Лизавета укатила на своем электрическом кресле-каталке куда глаза глядят – не выдержала отчаянья, не смирилась с потерями, не справилась с тоской. По ее следам двинулся целый отряд Шерлоков Холмсов, а с ними, само собой, верные докторы ватсоны, но прошла уйма-уймища времени, а девочку эту никто не нашел… «Хотя, – думал Бочаров, – кое-кто знает, где она, ведь там, где Лизавета проезжает, наверняка есть люди, причем всякие люди, даже такие, которые задают всякие ненужные вопросы и любят, чтобы на них отвечали. И как Лизавета умудряется избегать ненужных вопросов? И тем более ответов на них?..»

– Меня зовут Ксения Павловна, – сказала черная бабушка.

– Ля Бочаров! – сказал Бочаров.

– Очень приятно! – сказала она. – Я много о вас слышала – от Марии… Марии…

– Называйте меня просто тетей Марусей, – подсказала ей тетя Маруся.

– Конечно, конечно, – согласилась бабушка, но так и не решилась назвать тетю Марусю тетей Марусей. – Я, собственно, хотела вас спросить… не доводилось ли вам в последнее время видеть на крышах и чердаках что-то необычное?

– Тут много необычного, – осторожно ответил Бочаров. – Собственно, здесь все необычно. А что вы имеете в виду?..

Черная старушка перешла на шепот:

– О разломе судеб вы, конечно, знаете?..

Я слышал, что кто-то говорил о каком-то разломе.

– Назвать можно как угодно, – еще тише сказала она. – Давайте будем обозначать это веретеном времени, пространственным переходом…

– Вы любите фантастику? – не удержался и спросил Бочаров.

– Фантастика – это то, что придумывают писатели – про космонавтов, пришельцев, войны миров? – переспросила Ксения Павловна.

– Примерно да.

– А ведь придумать ничего нельзя, – сказала с печалью в голосе черная бабушка. – Бедные писатели, бедные… Большинство из них не знают, что самая смелая их фантазия, самая небывалая небылица – только отражение того, что было, есть на самом деле или будет через миллион лет, и в наших головах, как в ячейках памяти, хранится все, что было от сотворения мира и что будет в самом конце. Поэтому богатая фантазия – это всего-навсего хорошая память. Так что, фантастику я, наверное, люблю… которая – жизнь…

– Я только читатель, – сказал Бочаров.

– Похвально! – сказала бабушка. – Вы можете проводить меня к этому самому разлому?..

– Так никакого разлома нет, – сказал Бочаров. – На этих крышах, в этих дворах много чего разбитого, прохудившегося, погнутого и заржавевшего… А вот этого, про которое вы говорите, я не видел…

Он, конечно, врал. Но почему он должен проводить к этому самому разлому подозрительную старуху, от которой даже внучка сбежала? Да, может быть, это и не разлом никакой? Да, скорее всего.

– А чудовище с одной-единственной, но страшно когтистой лапой здесь показывалось? – перевела она разговор на другое, но в сущности это было одно и то же, и они оба понимали это.

– Такое глазастое? – на всякий случай уточнил Бочаров.

– Я сказала бы – одноглазое. И дыхание у него ледяное…

Бочаров не стал врать:

– Сам я не видел его, но люди местные встречались с этим прыгающим одиноким глазом. Кое-кто даже подрать ся с ним успел…

– От него, думаю я, все мои беды!.. Все наши беды… – тяжело вздохнула Ксения Павловна.

– Вредит, собака?

– Еще как вредит! Думаю, у него задача такая, чтобы вредить всем.

– И кто такую задачу перед ним поставил? – спросил Бочаров. – Фашисты?..

– Да мало ли врагов у человека! Он, человек-то, и сам пограничное создание, одна половина его принадлежит злу, вторая – добру. И борются в нем во всякое время и в любом месте эти два начала. То первое побеждает, то второе, качаются, как на качелях… Так и живет большинство народа в зыбком равновесии, и требуется совсем небольшой толчок, чтобы это равновесие нарушить – в ту или иную сторону. И порою для этого нужно всего-навсего что-то шепнуть в нужное ушко, подкинуть записочку, щелкнуть фотоаппаратом, опоздать на минутку, посоветовать выбрать именно этот корабль, подсунуть шоколадку… Этот глаз с когтями и ушами, сдается мне, послан именно для нарушения этого баланса… Но он и просто убивать горазд, для него это любимое развлечение.