Текст книги "Остров. Роман путешествий и приключений"

– Я не пью, – сухо ответила Даша. – И откуда я знаю – может, ты самый главный счастливчик на земле?..

Ей почему-то казалось, что все счастливые – предатели.

– Не знаю, может, и счастливчик, – сказал старьевщик. – Бери компас…

– Для чего он мне! – отказалась Даша. – Все мои путешествия – в лес да обратно…

– Да прибор этот только так называется – компасом, а на самом деле показывает не только стороны света… Много чего он показывает… Возьми, вполне может понадобиться когда-нибудь… Жизнь большая, всякие перекрестки на ней случаются, начинаешь потом гадать – налево ли, направо ли поворачивать, а тут и гадать не надо, взглянул на стрелку – и шагай себе спокойно!..

Даша пригляделась к прибору– никакой стрелки на нем, а только окошечки, как в старинных кассовых аппаратах, а в окошечках черненькие буквочки на белых эмалированных плашечках: «Не бери!». Так и написано – «Не бери!» – с восклицательным знаком, как будто приказ.

Даша рассердилась, сказала:

– Беру компас этот!..

Компас отозвался едва слышным перещелкиванием: «Хорошо!». И опять с восклицательным знаком.

«Он как будто издевается, то „не бери“, то „хорошо“», – пришло ей в голову. Она хотела уже вернуть приборчик Старьевщику, но увидела, что на крышке с внутренней стороны вделано небольшое круглое зеркальце, и ей почему-то захотелось взглянуть на себя – неужели из-за этого Старьевщика? Не может быть…

Точно, точно, компас этот ей не чужой…

Она заглянула в зеркальце, в его серебряном кружочке отразилось небо, лес, далекая река…

– Приезжайте еще как-нибудь! А мне привезите, если найдете, хотя бы одну книжку со счастливым концом… Ка кую ни возьмусь читать – так плачу… Особенно сказки, как дохожу до места, где все они умирают в один день, – не могу слезы остановить, – сделала она заказ Старьевщику. – У меня много еще чего ненужного да ветхого накопилось…

И подумала: «Нового-то у меня ничего нет, для чего оно мне, новое?..»

– Приеду, как не приехать, земля маленькая, – пообещал он. И тележка его покатилась дальше.

Пес равнодушно зевал у крыльца дома – что ему Старьевщик, что ему скрипучая тележка, доверху набитая изношенными вещами?..

А Даша вдруг пожалела о своих платьях, сколько раз была она в них счастлива! Она даже хотела броситься вслед за тележкой, но та подозрительно быстро растворилась на лесной дороге…

И с тех пор она как будто ждала Старьевщика, словно был у них уговор: погуляет он, погуляет по маленькой земле, стряхнет с платьев горестные воспоминания и привезет их назад – и ситцевые, и сатиновые, и поплиновые годы, и стоит ей тогда надеть любое из платьев, как оживут, вернутся эти годы, плеснет через край смех, молодость, любовь…

– Псина ты, псина, легко тебе живется, – разговаривала она с собакой. – Даже не знаешь, как тебя зовут… А ведь нельзя без имени, без имени потеряться легко…

Собака не отвечала.

– Ну да пес с тобой! – огорчилась Даша. – Не хочешь говорить, молчи… Будешь просто Псом!..

Она заглядывала Псу в глаза, они были внимательные, грустные.

Время от времени она брала в руки компас, в его окошечках так и чернели все те же буквочки: «Хорошо!». А что хорошего? Ничего особенно хорошего и не было – тихая тоска и неутихающая боль. В конце концов, она забросила компас в свой заветный ящик, так и не посмотрев на себя в зеркальце.

Однажды, наплакавшись вволю, порвав в заступившем ей дорогу шиповнике рукав куртки, она вдруг почувствовала, что нужно как можно скорее возвращаться к дому.

– Старьевщик? – с непонятной надеждой спросила она у себя.

Ничто не откликнулось в ней, она погрустнела: нет, еще не объехал он всю землю с ее девичьими платьями.

Дом ее, низкий, темный от времени, как будто вросший в землю, обнесенный кирпичным забором, стоял на самой окраине города, лицом к лесу, забором к городу, и она издалека заметила серых мужчин – в серых пиджаках, в серых шляпах. Под мышками они бережно и крепко сжимали серые же кожаные папки.

– Гражданочка такая-то Даша? – спросили они ее, когда она подошла к дому.

– Да, – сказала она. – А что такое?

И тут Пес зарычал, чудо какое!

– Настоящее чудо! – сказала она. – Пес голос подал…

– Это не чудо, отнюдь, – сказали серые мужчины. – Чудо в другом, а именно: ваш квартал целиком попадает под снос и вам выделяется однокомнатная квартира со всеми удобствами – природным газом, горячей и холодной водой, туалетом… А также от правительства, которое знает о вашей тяжелой утрате, вам полагается почти пятнадцать тыщ, без подоходного налога… Поздравляем вас такая-то гражданочка Даша! Поди, намучились вы тут без удобств… И лес такой страшный рядом…

– Он жив! Жив! Какая-такая компенсация? – страшно закричала она?

– Конечно! – закивали дружно мужчины и раскрыли папки. – Вот смотрите, здесь через лес пройдет новая широкая улица, застроенная шестнадцатиэтажными домами новейшей серии сто семнадцать тысяч дробь два, а вот здесь будет торговый центр, кафе, парикмахерская…

«А куда же я буду ходить плакать?» – чуть не спросила она у них. Но сдержалась, сказала только:

– Не нужна мне квартира этой самой многотысячной серии, у меня дом есть, я в нем жить хочу. И буду… Это дом моих родителей и родителей их родителей…

Мужчины дружно рассмеялись: чудачка, да и только! Потом посуровели: до чего же народ несознательный, каждому в отдельности приходится объяснять величие градостроительного замысла. Этим бабам с окраин хоть кол на голове теши, они все на своем стоят: не хотим на шестнадцатый этаж, у нас головы и без этого кругом идут!..

– А лес рубить, пилить будете? – грозно спросила она. Серые мужчины, конечно же, не знали, что лес, который они собирались придушить асфальтом, потеснить шестнадцати этажной серией, окультурить парикмахерской, был волшебным. Он, может быть, один такой на весь свет остался. Ходить в него не каждый решался – одежду сучьями раздерет, напустит комаров-кровопийц, заведет обманными тропка ми в чащу и бросит на растерзание нечисти, а чего хуже – на вековечное плутание среди страшных замшелых деревьев, на небывалое одиночество.

Суровый был лес: нечасто бегали по его полянам с веселым смехом крепдешиновые гражданки в поисках груздей и белых грибов, не приходили маршировать и петь геройские песни тинэйджеры с горнами и барабанами, влюбленные не мяли здесь траву, перекрашивая пиджаки и юбки зеленым цветом.

Дурная молва шла о лесе, но зря: добрые люди в нем не пропадали, не тонули в его речках и топях… Вот только Саша пропал, но все верили, что в этом лес не виноват. Не виноват этот лес, не убийца он, а хранитель секретов. Вот он и о Саше все знает, а если леса не станет, то с ним исчезнет и последняя надежда узнать хоть что-то об этой таинственной, потусторонней истории.

Жалко, если вгрызутся в этот лес стальные зубья пил, экскаваторов, убьют деревья, цветы, речку… Слезы навернулись на глаза Даши, но она не хотела, чтобы это видели серые мужчины, и ушла в дом. Пес за ней.

Даша села у окна и смотрела, как волнуются кроны деревьев, как тревожно кружат над лесом птицы и что-то кричат, наверное, передают всем страшную новость. В тонком стекле окна отразилось ее лицо, растерянное, расстроенное. «Какая некрасивая я стала! – подумала она без горечи. – Раньше была другой, Саша говорил, что лучше меня нет никого…»

Она вспомнила о зеркальце в крышке компаса, которое подарил ей Старьевщик, достала его из заветного ящика, где лежали у нее старые фотографии, письма Саши, вышедшие из употребления деньги… Надпись в окошечках компаса теперь была такая: «Сохрани дом!».

– Без тебя бы я не догадалась, – проворчала она. Ее нисколько не удивляли появляющиеся сообщения, она воспринимала прибор как собеседника, может быть, как упрямую соседку.

Даша взглянула на себя в зеркальце: так и есть, обветренные губы, невыразительные, потухшие глаза, кое-как уложенные волосы… А на плече оранжевая, как пламя спички, бабочка… Даша скосила глаза на плечо: бабочки не было. «А, ведь в зеркале все наоборот, – догадалась она, – где у нас право, там, в зеркале, лево!..» Она посмотрела на правое плечо: там бабочки не было тоже. А в зеркальце она была, складывала и разворачивала снова свои оранжевые, невесомые, как огонь, крылья.

Даша присмотрелась и ахнула: не пустой и неуютный дом отражался в серебряном зеркальце, а веселое и нарядное жилище. За спиной у нее от потолка до пола, от стены до стены тянулись книжные стеллажи, на которых дремали тяжелые позолоченные тома, лежали папки с рукописями – все живое, вот только что всего этого касались человеческие руки. С боковой стены улыбались фотографии, она пригляделась к одной, и сердце заледенело и тут же застучало сумасшедшей надеждой. На фотографии она была снята не одна, в зеркальце не рассмотреть с кем, может быть с Сашей? Они стояли на берегу моря и смотрели туда, где под парусами шел большой корабль.

Неспешная, нестрашная волна накатывала на этот берег, и ясное небо, и ярко-зеленые листья пальм, и золотой песок под ногами – весь мир вокруг был полон тишины и счастья. Но она никогда не была у моря, Саша тоже не был!.. Что это?.. Жестокое, обманное зеркальце дал Старьевщик или позволил заглянуть в мир, где исполняются сны и надежды, где каждый счастлив?.. Разве не может такого быть?.. Буквочки на компасе по-прежнему показывали «Хорошо!».

Эх, Старьевщик, Старьевщик, где ты?..

За окном заскрипели колеса, и у ворот остановилась долгожданная тележка. Даша вылетела навстречу ей.

Глава третья
Побег

Раз, два, три, четыре, десять,

Выплыл ясный круглый месяц,

А за месяцем луна,

Мальчик девочке слуга.

Ты, слуга, подай карету,

А я сяду да поеду

…2–4; 1 – 13; 1 – 28…

Несчастья никак не хотели успокоиться и кружили над домом, где поселились после смерти родителей Лизавета и бабушка. То одно случалось, то другое… Со счету сбились, сколько раз утюг перегорал, не успевали молоко на плиту ставить – обязательно убегало. А однажды ночью на кухне шкафчик с посудой рухнул, грохот был как во время землетрясения, ни одной тарелки целой не осталось. А недавно вышли из-под пола полчища тараканов, усатых, злобных, ненасытных… Бабушка повела с ними борьбу, но с переменным успехом.

Был у Лизаветы с бабушкой старенький телевизор. Он показывал концерты, фильмы про победы добра над злом, а также где и что страшного делается в мире. Однажды он закашлялся на самом интересном месте, как будто горло у него перехватило, да так, что не удалось дослушать про наводнение – когда оно наступит. Диктор в начале передачи обещал назвать точную дату потопа и высоту волн, но закашлялся.

Кашлял он кашлял, а тем временем мутный серый экран погас, но тут же вспыхнул, по нему поплыли белые облака, – так бывает, когда в детстве завалишься спиной в траву и долго смотришь на июньское глубокое небо, и забываешь, что лежишь на земле, и кажется, да что там кажется! – на самом деле начинаешь парить… Экран телевизора еще раз ярко вспыхнул и начал показывать с высоты птичьего полета не то берег моря, не то огромного озера, не то широкой реки. Неспешная волна накатывала на золотой песчаный пляж, чисто вымытые листья деревьев говорили о недавнем дожде… Старый телевизор показывал что-то совсем непохожее на «Клуб путешествий» или какие-нибудь записки рекламного туриста. Тишиной, покоем, счастьем веяло от пейзажа, который разворачивался на экране. Бескрайняя тюльпановая степь, перепоясанная прохладными реками, над которыми всегда стояли радуги, светлые леса, наполненные птичьим гомоном, – все было в этой телевизионной стране так, как давно уже не бывает на самом деле… Экскаваторы не вгрызались в землю, не визжали в лесу пилы, не грохотали взрывы и выстрелы, никто не кричал от боли и отчаянья… Лизавета смотрела и почему-то понимала, что прорвавшееся на экран совсем не было предназначено для телевидения, что это не фильм, не киножурнал, не курортная реклама… Что это?..

Как будто отвечая на этот вопрос, изображение уменьшилось, удалилось, и стало понятно, что это остров, или полуостров, или вообще какая-то далекая-далекая страна за тридевять земель… А может, вообще из космоса принесли неведомые радиоволны это таинственное кино?..

И вдруг Лизавета увидела заросший цветами луг, тихо журчащий в траве ручей, а на берегу ручья женщину и мужчину..

– Мама! Папа! – пронзительно закричала Лизавета, и мужчина и женщина в телевизоре повернулись к ней, протянули руки… Нет, она ошиблась!.. Не они!.. Или они?..

И тут из телевизора повалил едкий черный дым, за ним рвануло пламя… Исчезла чудесная страна…

Пожарники потушили пожар, унесли с собой обуглившиеся останки волшебного аппарата, необычно быстро набежали из домоуправления штукатуры и маляры – забелили, закрасили черноту на стене и потолке, но Лизавета с той поры потеряла покой, ни на минуту не забывала об острове…

И вот несчастье с кенаром. Оно тоже не забывается, хотя прошло уже почти полгода.

Лизавета надавила на зеленую кнопку на подлокотнике коляски, и та легко покатилась к окну. За стеклом жил далекий, почти забытый город. Как она любила его! Как она скучала без него!.. Как она хотела вернуться в него!..

Прежде Лизавета носилась по его улицам, переулкам, садам, вместе с мальчишками из своего класса участвовала в набегах за сиренью, любила даже сумасшедшую игру футбол, где нужно уметь думать ногами, не брезговала ходить на рыбалку; ей нравилось вставать до зари и бежать, с замиранием сердца, на берег реки, еще в темноте насаживать на крючки извивающихся упругих червей и, напрягая глаза, вглядываться в полумраке на поплавки, забывая обо всем на свете от восторга, когда солнце поднималось над противоположным берегом, как будто ночевало там в темных и прохладных ветлах.

Теперь все это забыто и город забыт… Она сквозь тонкое вибрирующее стекло смотрела на улицы, на проезжавшие по ним автобусы, на людей, всегда спешащих куда-то; она выбирала одного из прохожих и мысленно приказывала ему или остановиться, или повернуться и посмотреть на ее окно, или вообще перейти на другую сторону улицы. Иногда это получалось, но совсем нечасто, поэтому она разлюбила эту игру и только изредка вспоминала о ней. Как раз сегодня ее приказу остановиться подчинился человек в долгополом пальто и серой шляпе. Он шагал размашисто, быстро, но когда она послала ему мысленную команду остановиться, он как будто налетел на препятствие, встал, как вкопанный, и долго недоуменно озирался вокруг, не понимая, что его заставило остановиться. И он минут пять торчал на тротуаре под окном Лизаветы, пока она его не отпустила восвояси:

– Свободен!..

Замшелый, безвольный домовой, опустошенный от утрат, много лет живший за платяным шкафом, тоже сочувствовал ей, но, в отличие от кактуса, владел даром предвидения и заранее грустил от предстоящей разлуки с Лизаветой.

Лизавета взяла в руки книгу, лежавшую на подоконнике рядом с кактусом. Оказалось, что это все та же «Веселая наука».

– Зелен ты еще, чтобы читать такое, – сказала она кактусу грустно. – Но если очень хочешь, то послушай еще раз: «Жизнь вовсе не аргумент; в числе условий жизни могло бы оказаться и заблуждение…»

Она задумалась: если жизнь – не аргумент, то смерть и подавно?.. Далеко ли перевозил Харон своих пассажиров, куда спускался Данте?..

Она разволновалась, бросила книгу и направила коляску к входной двери. Где-то за стеной тонкий женский голос завел нараспев: «Ой-ой-ой… среда настала». Она оглянулась – бабушка, в черной кофте, черной юбке, дремала в кожаном, тоже черном, потертом, как комиссарская куртка, кресле. Лизавета вернулась в свою комнату, на листе бумаги написала размашисто, торопясь, чтобы не передумать: «Прости, родная! Я уезжаю… Не печалься, не плачь. Целую, Лизавета».

Она открыла дверь и направила коляску к лестнице: вперед, вперед, без оглядки и сожалений!.. «Мы устроили себе мир…» Разве мы?.. Но как она преодолеет страшную гребенку каменных ступеней?.. Как? Скажу только, что и пяти минут не прошло, как Лизавета оказалась на улице – цела и невредима. Оказывается, всегда могут найтись руки, готовые помочь.

Но куда отправилась парализованная девочка в кресле-каталке?.. Да и возможно ли это вообще?.. Погибнет, пропадет, растворится без следа на огромной равнодушной земле?

…Моторчик жужжал, и коляска катилась по тротуарам, переезжала через асфальтовые полотна дорог, регулировщики движения отдавали Лизавете честь, постовые тоже козыряли, вежливо помогали преодолевать подъемы, встречные женщины грустно улыбались, а одна старушка положила на колени девочке сдобную булку, как будто знала, что путешественнице дорога предстоит нелегкая и неблизкая… И никто не спросил: далеко ли ты, милая? Так много забот несем мы в себе, так много переживаний, так устало смотрят наши глаза на мир, что нам невозможно уловить, утишить боль чужую… Или все-таки возможно?..

Хватилась бабушка внучки, да поздно. Где ее искать?.. Приехали сыщики, перевернули дом вверх тормашками, нашли письмо Лизаветы, долго рассматривали его в увеличительное стекло, подробно допрашивали бабушку, льющую слезы, и затем бросились в погоню на рычащих автомобилях с мигающими огнями и быстро скрылись из глаз. Но разве известна им дорога, по которой может отправиться девочка, уставшая от одиночества и неподвижности?.. Заповедная земля, где ты?..

Глава четвертая
Игнат

Над горою солнце встало,

С неба яблоко упало,

По лазоревым лугам

Покатилось прямо к нам!

Покатилось, покатилось,

В речку с мостика свалилось,

Кто увидел – не дремли,

Поскорей его лови!

…3–1; 1–6; 1 – 11; 3–4; 2–4; 1–3; 1–6; 1 – 18; 1–2; 1 —20; 2–4; 3–4; 4– 10; 1–1; 1–6; 2–1; 4–5; 4– 10…

Это случилось давным-давно, в самом конце голодных послевоенных годов, когда Игнат записался в авиамодельный кружок. Ему нравилось, что там мастерили самолеты, которые умели реветь моторами и летать высоко-высоко, выше крыш. Самолеты эти были даже лучше настоящих, потому что их можно было держать дома. Подвесить под потолком на суровую нитку, и они всегда будут в полете и всегда перед глазами. Как будто ты летишь рядом с ними.

Он хотел также записаться в судомодельный, ему нравились корабли, которые назывались красиво – «линкор», «крейсер», «тральщик»… А как звучало – «эскадренный миноносец»!.. Но ему сказали, что это разные стихии, их смешивать нельзя. Надо было выбирать – самолеты или корабли – и он выбрал самолеты, хотя думал, что воздух и вода – только продолжение друг друга, ведь даже назывались они океанами – воздушным и водным, и оба были «бескрайними»… Но он подумал, что воздушный океан все-таки бескрайнее, чем водный, и стал ходить в авиамодельный.

Ему дали чертежи самолета, фанеру и лобзик, и он стал выпиливать элероны – лонжероны, закрылки – оказывается, в самолете было костей и косточек больше, чем в самом огромном доисторическом динозавре. Потом ему дали напильник, и все эти самолетные кости и косточки – занозистые и шершавые – он превращал в полированные, почти мраморные на ощупь. Затем в работу пошли лак, клей, картон, специальная ткань для обтяжки крыльев – перкаль – и постепенно возник самолет. Теплый, живой, пахнущий, как и руки, клеем, лаком и почему-то чуть-чуть хлебной горбушкой.

Мотор ставился в последнюю очередь. С ним было немало мороки – не перелить бензина, правильно закрепить винт… Но время полета приближалось… Дюжина заноз вцепилась в его руки, пока он строил самолет, сто ссадин и порезов получил он, но это ничего не значило по сравнению с приближающимся стартом.

За неделю до полета пришли ребята из радиотехнического кружка и предложили установить на его модели радиоуправление – так понравился им его самолет. И было чему нравиться – полутораметровый размах крыльев, устремленный в полет фюзеляж, мощный, сверкающий никелем, мотор. В кабине машины – фигурки летчиков в кожаных шлемах, с планшетами на боку, маузерами в деревянных кобурах – на всякий случай. Фигурки летчиков он придумал вырезать сам, в чертежах их не было.

Все восторгались новым самолетом, говорили: «как настоящий», а Игнат подумал, что, доведется, – он и настоящий построит, дело теперь знакомое.

Первый раз решили запускать модель на берегу Чагана, в старом парке. Там было специальное место, такая огороженная металлической сеткой площадка – наподобие манежа, только больше.

Стоял светлый сентябрьский день, небо после дождя было синим и бездонным. Народу собралось много – и свои авиамоделисты, и радисты, и просто набежало зевак с улицы Чагано-набережной. Всем интересно посмотреть на почти настоящий самолет, тем более что не самим же лететь, не самим рисковать и нервничать. На площадке часты были аварии, ломались фанерные крылья, разбивались истребители и бомбардировщики, разваливались на части планеры и воздушные змеи – и все привыкли к этому, как к дармовым развлечениям. И если тарелка репродуктора иногда трагически сообщала о том, что где-то разбился самолет, и проводятся поиски его «черных ящиков», то представлялись порванные бумажные крылья, перекошенный фанерный остов, стоит опять взяться за лобзик, сварить свежего столярного клея – и опять отправятся в небо деревянные фигурки пилотов в кожаных шлемах, с маузерами на боку.

Мотор нового самолета завелся сразу, резкий металлический треск перекрыл возбужденные голоса моделистов, зевак. Радисты принялись включать-выключать свои передатчики-приемники, нажимать разноцветные кнопки, но самолет не откликался на их невидимые команды. Наконец главный радист нажал какую-то самую важную кнопку, и самолет, промчавшись по асфальту манежа, взмыл над парком и сразу стал маленьким, сравнимым с воронами, которые тут же принялись злобно орать на чужеродную птицу.

Главный радист протянул Игнату пульт управления:

– Тумблер влево и вправо – повороты, красная кнопка вперед, зеленая вверх… Это для закрылков…

Игнат осторожно взял в руки пластмассовую коробочку с кнопками и тумблерами, нажал легко на зеленую кнопку, и самолет послушно стал задирать нос, он щелкнул тумблером – самолет пошел по кругу… Машина, рассекающая сентябрьское пространство над Чаганом, беспрекословно слушалась хозяина.

– Влево и вверх! – и пилоты с револьверами принялись за фигуру высшего пилотажа.

– Вниз и вправо!

– Вперед и вверх!..

Пилоты творили воздушные чудеса. Под крылом проплывали то столетние дубы, то речная излучина с эскадрой водных велосипедов на ней, то рыжие крыши домов прибрежных улиц. Вороны пытались пикировать на аппарат, но летчики отбились от них, паля из маузеров, и те трусливо отступили.

– На первый раз хватит, будем сажать самолет, – сказал главный радист и, взяв пульт, стал нажимать кнопки посадки. Однако у летчиков были иные планы. Мотор затрещал отчаяннее, самолет принялся набирать высоту и вскоре превратился в точку – сияющую дневную звездочку.

Руководитель авиамодельного кружка, бывший истребитель Харитон Харитонович, недрогнувшей рукой сбивавший вражеские самолеты, метался по асфальту манежа и кричал:

– Куда? Куда? Сейчас же назад!..

Его широченные штанины развевались серыми стягами.

Однако пилоты не расслышали его приказ и взяли курс на город. Уральск, зажатый между Уралом и Чаганом, надвигался на самолет Золотой церковью, домом Карева, Макаровой мельницей.

– За ним! За самолетом! – закричал истребитель Хари тон Харитонович и бросился в седло своего велосипеда. – Если на крышу какую-нибудь сядет – ни в жисть его не найдем! А в нем одной аппаратуры!..

Тут некстати одна из его парусящихся брючин попала в предательскую зубчатку велосипеда, и Харитон Харитонович грохнулся оземь. Густой авиационный мат смешался с летными командами:

– Пропеллер его подери! Догнать! Найти!..

У Игната велосипеда не было, он бегом кинулся в сторону города. Мелькнули деревянные скамьи стадиона, парашютная вышка, водочный ларек у стены ликеро-водочного завода… Он обогнал «Победу», выехавшую из ворот завода, догнал полуторку, груженную дровами, – шофер поаплодировал ему, дескать, «ну ты, мужик, даешь стране угля, хоть мелкого, но много!», пролетел мимо школы, построенной на месте старого Ильинского кладбища, завернул на Большую улицу– слева осталась Золотая церковь, впереди показались горбы каревского дома. Где-то здесь, по его подсчетам, мог приземлиться самолет.

У стен знаменитого дома вилась очередь, в которой томились в основном женщины, но был и один мужик, с заскорузлой, как пятка, мордой. Он старательно отворачивался от прохожих, вдруг знакомые заметят, что он стоит в бабской очереди.

– Сичку дают! – сказала дама в белых туфлях на босу ногу и сама себя поправила: – Ситец то есть. Расцветка богатая, шикарная расцветка…

– Хоть на кофточки, хоть на наволочки – везде сгодится! – подхватила другая, в черных туфлях и белых носках.

– Товарищи женщины! – звонко обратился к ним Игнат. – Товарищи девушки! Может, кто-то из вас видел самолет, он сюда полетел?..

– Самолет! Сюда! На головы рухнет! – взволновалась очередь, но никто своего места не оставил – ситец был тогда почти по цене жизни.

– Бабы! – вдруг заголосил заскорузлый мужик. – До чего дожили – банбандировщики на мирное население насылают, бежим отсюда!..

Но сам, подлец, и не собирался убегать, а, воспользовавшись паникой, хапнуть побольше сички, хотя на дверях магазина висело объявление, где на чистом русском языке было написано: «Сичка артикула 1690 отпускается в одни руки не более пяти метров, сатин артикула 3407 отпускается до десяти метров включительно». Заскорузлый был известный в городе враль и забулдыга, он ситец брал для перепродажи, спекулянт и пьяница. Органы за ним следили. А может, он следил для органов, было и такое подозрение.

– Бежим! – еще раз завопил он, и с дюжину баб попавшись на его удочку, пустились наутек. А заскорузлый ближе подвинулся к прилавку.

– Видел я твой самолет, – сказал он Игнату. – Небольшой такой, да? Трехместный, верняк?

– Небольшой… Не очень большой…

– Зеленый такой, военный?..

– Да нет, не зеленый, – растерянно проговорил Игнат, – только немного зеленоватый…

– А я что говорю! – горячо продолжил заскорузлый. – Они и вчера тут, суки, кружили, высматривали… Им сверху, знаешь, как видно все! Человек, он в высоту для чего рвется? Для того, чтобы больше рассмотреть всего такого, чего с земли никогда не увидишь. Я вот в среду на голубятню залез, а там высота смешная – пятнадцать метров, шестнадцать с половиной от силы. Так глянул вниз и обомлел, в окне, как на экране видно, – Ирка из двадцать второй квартиры голая в ванной сидит, а мужик ей спину мочалкой шоркает… Ты скажешь, что ничего тут интересного нет, каждый мужик– дай ему волю – стремится бабе спину пошоркать… Я не спорю, ты прав. Но дело в том, что мужик-то, который Ирку мыл, был совсем из другой квартиры, не из двадцать второй, а, кажется, из тридцатой… Вот теперь представь, какая у них видимость с самолетов – всю нашу жизнь, как в кино, разглядывать можно. А если что не так, если не понравилась кому эта строго контролируемая жизнь – пулеметом по нему с головокружительной высоты!.. Они нынче и на километр, и на пять километров поднимаются, и даже на десять километров!.. И страшно представить, чего они рассматривают через стратостаты!.. Через корабли безвоздушного пространства!..

– Что вы такое говорите? – сказал Игнат. – При чем здесь безвоздушное пространство?..

– Очень даже при том, – ответил заскорузлый, но голос приглушил. На всякий случай. – Безвоздушное пространство повсюду, оно везде, и его бескрайность пока не измерена – приборов не хватает, а воздушное пространство по сравнению с ним – крошечная капелька в бескрайнем море…

– Я только про самолет спрашивал, если видели…

– Ничего я не видел! – рассердился заскорузлый мужик и отвернулся от Игната.

– Женщины, самолета не видели? – опять обратился Игнат к очереди.

– Я, кажись, видела, – откликнулась продавщица, отмерявшая сичку. – В уборную выходила, а он как раз протарахтел над головой. Да какой-то потешный, маленький, как будто игрушечный… Так они с земли все игрушечными кажутся… Но мужиков в шлемах кожаных я разглядела. Один уж больно гожий – чернявый, усатый, рукой мне помахал!..

– Рукой помахал? – удивился Игнат. Продавщица не ответила, скосила глаза, дескать, в этом направлении полетел – на закат.

Игнат заглянул во двор каревского дома, там пучилась еще одна очередь – за сахарным песком. Здесь кружилась дюжина мальчишек, предлагающих себя в сыновья и внуки женщинам, стоявшим в очереди, – для получения двойной нормы – и требующих за это пригоршню песка. Мальчишки даже на вид были клейкими от сахара.

– Пацаны, самолет здесь не пролетал?

– Ераплан, ераплан посади меня в карман!.. – завопил один из мальчишек, самый клейкий.

– А в кармане пусто, выросла капуста!.. – подхватили остальные. Игнат понял, что от них он ничего не добьется, и направился к дому с колоннами, который иногда здесь называли домом Мизиновых, а спроси – почему так называют – не знал почти никто. Не было в доме жильцов с такой фамилией, не было и поблизости таких. Даже и не слышали такой фамилии. По-другому дом называли «офицерским» или «домом с колоннами», хотя и офицеров в нем жило не густо. В основном отставники. После войны скороспелых фронтовых капитанов да майоров было хоть пруд пруди, их увольняли в запас толпами, кто в военруки подался, кто в ДОСААФ устроился, кто спился. Вот таких отставников полно было в доме с колоннами.

– Постойте, молодой человек! – окликнули Игната. Он оглянулся – сухонькая старушка вся в черном – в чер ной юбке, черной кофте, черной шляпке. Так Игната до сих пор никто не величал, в лучшем случае говорили: «пацан», а чаще – «эй, мальчик!» Только в школе учителя называли по фамилии – «Иванов, к доске, Иванов, тебе законный неуд, Иванов, не вертись на уроке, как юла!» А тут: «молодой человек»! Да еще на «вы»!

Он остановился.

Черная старушка подошла к нему почти вплотную, наклонилась к его уху.

– Только говорите, пожалуйста, тихо! Лучше вполголоса! – таинственно прошептала она. – Нельзя показывать свою заинтересованность…

– Заинтересованность? – переспросил он.

– Ну да, – сказала она и оглянулась. – Не следует открыто демонстрировать свои намерения… Может последовать ответное противодействие… В этих местах, где открытые разломы времен, ничего нельзя хотеть – обязательно не сбудется… Или сбудется с точностью наоборот.

– Вы самолет не видели? – повторил он в сотый раз за день. – С бензиновым моторчиком?

– Видела, как раз видела! – сказала она. – Он, скорее всего, на крыше типографии, примыкающей к дому с колоннами…

– Вот спасибо вам! Мигом заберусь, достану… Лишь бы не разбился…

– Да, лишь бы с ним не приключилась эта беда!.. Только будь осторожен, помни о разломах… Бумажные крылья непрочны… Но тебя должны выдержать…