Текст книги "Остров. Роман путешествий и приключений"

А потом сидели у костра, и физрук Николай Иванович растягивал меха перламутрового аккордеона, и все негромко пели песню, почему-то казавшуюся невообразимо грустной: «То березка, то рябина, куст ракиты над рекой, край родной, навек любимый, где найдешь еще такой, где найдешь еще такой?…» И огонь костра отражался в перламутре аккордеона и аккордеон казался раскаленным: плесни на него водой из Деркула – и он зашипит… «От морей до гор высоких, посреди родных широт, все бегут, бегут дороги, и зовут они вперед»…

Саше вспоминалось, как в седьмом классе они писали сочинение «Моя улица». Считалось, что это сочинение на свободную тему, учительница по русскому языку и литературе Песня Сольвейг (и почему ее так прозвали, ведь на самом деле она была, кажется, Лидией Семеновной?) думала, что в этой теме большой простор для фантазии, ведь всего в одном квартале пролегала Главная улица, а по ней в свое время гуляли и Пушкин, и Лев Толстой, и Алексей Толстой, да что там далеко ходить – гулял и Виктор Иванов, писатель, путешественник, знаменитый филуменист; рядом была и Чапаевская улица, где когда-то размещался штаб дивизии Василия Ивановича, – много хорошего и поучительного можно было написать, если подойти творчески к этому заданию. Но семиклассники все поняли неправильно. Если все они живут на одной улице, то и описывать должны ее – Дмитриевскую – решили они. А что можно хорошего написать про эту узенькую, темную, колдобистую улицу?

Саша долго сидел над тетрадкой, в голову лезли почему-то одни прилагательные: окаянный, деревянный, оловянный, стеклянный… Он написал: «В нашем замечательном городе есть замечательная…». Подумал чуть-чуть, и слово «замечательная» зачеркнул. Подумал еще и зачеркнул все остальное. Но вспомнил строгие глаза Песни Сольвейг и придумал улицу не существующую: «Моя улица, может быть, называется Мандариновой, потому что мандарины бывают на Новый год, самый лучший праздник. Тогда снег становится оранжевым от мандариновых корок. Вот и моя улица праздничная, хорошая улица. На ней много акаций, сирени, по весне все здесь расцветает и улица становится похожей на сад… У меня полно друзей, мне с ними интересно, летом мы вместе ходим на рыбалку…» Саша поколебался с минуту и дописал: «А скоро я поеду на Черное море, в Сочи».

Даже самому себе не мог он объяснить, для чего написал эту последнюю строчку. Повыделываться на весь детдом захотел? Кого-то разжалобить? Но разве он здесь один такой?..

Он знал все это, но твердо вывел в тетрадке эту свою строчку…

Оказалось, что почти весь класс писал про вымышленные улицы. Песня Сольвейг на другой день сказала об этом с изумлением и гневом:

– Не ожидала я от вас, не ожидала… Что в гороно скажут? Что у нас в городе нет улиц, достойных ваших золотых перьев, да? А может, скажут, что мы, педагоги, не сумели в вас воспитать любовь к родному городу?..

– Не бойтесь, Песня… Лидия Семеновна, мы никому не скажем, честно! – принялся успокаивать ее отличник Бокаушин. – Правда, ребя?..

– Правда, правда! – дружно согласился класс. – Можете не сомневаться… Не выдадим!

– Предлагаете мне сговор, да? – возмутилась учительница. – Да как вы смеете!..

Но, кажется, до гороно ничего не дошло. Песня Сольвейг раздала тетрадки, даже не поставив оценок, а только закорючки – «См…» – значит она смотрела.

Только через год Саша узнал, что Настена писала в своем сочинении как раз про узкую, детдомовскую улочку – Дмитриевскую, и начиналось сочинение так: «В нашем замечательном городе есть замечательная улица…».

Саше вспоминалось, как иногда по вечерам он удирал из детдома и бродил по городу. Это категорически воспрещалось, но все старшеклассники, да и ребята помладше, нарушали этот запрет. Он неплохо знал город: что-то в нем притягивало его к себе. Может быть, какие-нибудь его предки жили здесь?.. Директриса детдома как-то рассказала ему, что его нашли в купе вагона скорого поезда, так что место рождения он может себе выбрать практически любое.

Особенно он любил бывать в старом городе – Куренях или в столетних улочках нынешнего центра. Иногда, нырнув под какую-нибудь кирпичную арку, он попадал во двор, в глубине которого виднелась еще одна арка, а пройдя через нее, оказывался в следующем дворе, который продолжался третьей аркой, а за ней чудился еще один двор, и еще один, и еще – и так, казалось ему, до бесконечности; это был мир дворов, стиснутых вековыми домами, мир крошащихся от старости кирпичных стен, чугунных колец, вделанных в эти стены, таинственных сараев, дубовые двери которых замкнуты ржавыми замками, которые не открывались со времен Иканского сражения, – здесь дремала старина, ждали своего часа удивительные открытия, отсюда должны были начинаться неслыханные доселе приключения.

Он стал брать в библиотеке книжки об истории этого города, их там было немного. Ему посоветовали полистать подшивки газет с краеведческими статьями – из них он тоже кое-что узнал, но не все, что его интересовало. Один краевед – старик с седой бородой, с седыми усами – сказал ему, как в волшебное зеркальце глядел:

– В этом городе загадок спрятано столько, что телескопы надо не в небо наводить, а на этот край!.. Пора уже перестать их бояться!..

– А кто боится-то? Кто? – спросил Саша. – Чего бояться того, что прошло давным-давно?..

Краевед только засмеялся в седые усы.

Саша подолгу стоял у пятиметровых старинных стен, нередко ему удавалось прочитать нацарапанные на камне слова, даже целые послания, тогда ему хотелось думать, что это надписи прошлых веков: «Митя и Лера дураки», «Степа, дождись…», «Золотые коронки ставлю», «Для художниковъ краски в цинковых трубочках, цъны дешевыя», таинственное «2–6, 2– 12, 2–1, 2–2, 1–3, 2–7, 1–2, 2–6, 1–4, 1–3, 1–2, 1–1,1 – 4», причем эти непонятные цифры повторялись в нескольких местах. А рядом с этими цифрами поражала и еще более таинственная надпись:

 
Кони-кони, кони-кони,
Мы сидели на балконе
Чай пили, воду пили,
По-турецки говорили:
Чаби, чаряби
Чаряби, чаби-чаби.
 

Дурацкую считалочку кто-то старательно – буковка к буковке – начертал на стене, и, судя по всему, очень-очень давно.

– Чаби, чаряби, Чаряби чаби-чаби, – долго ходил и повторял Саша чепуховские слова; почему-то они запали ему в память.

Но эти воспоминания все-таки не отвлекали его от главного – он в любую минуту готов был отправиться в дальний космос. Но тогда он еще не встретил Дашу…

Как-то, когда подготовка к заброске в галактические дали подходила к завершению, он опять бродил по городу. Пройдя под очередной аркой, оказавшись в очередном дворе, он увидел девушку. Она стояла как раз у той стены, где были эти самые «чаби чаряби». Он подошел к ней и спросил:

– Вы на турецком умеете читать?

Она улыбнулась:

– Нет, я только на чабичарябском…

– Но при чем здесь кони-кони и кто сидел на балконе?

– Наверное, вокруг было много коней, одни только кони, куда ни глянь – кони и кони, и они не знали о том, что на балконе можно выпить чаю, в крайнем случае водицы. При этом, перемежая русские фразы с турецкими, – она взглянула ему в глаза и расхохоталась. В то лето ее лег ко было рассмешить, ей было двадцать, ее счастливая жизнь только начиналась.

– Меня зовут Сашей, – сказал он.

– Ая – Даша, – просто сказала она. – Я здесь часто бываю, мне почему-то старина нравится… Все, что прошло, – реальнее того, что есть и что будет…

– Прошло уже три минуты, как мы познакомились, – сказал Саша, – это уже прошлое, как оно вам?..

Это недавнее прошлое, оно еще не устоялось, – ответила она. – Кстати, тут на стенах много всяких считалочек, как будто кто-то боялся их позабыть… Вот, например: «Эна, бена, раба, Квинтер, финтер, жаба…». А рядом всегда эти странные двойные цифры…

– Точно, а здесь наверху почти поэма:

 
Жили были три японца:
Як, Як-Цедрак, Як-Цедрак-Цедрак-Цедрони.
Жили были три японки:
Цыпа, Цыпа-Дрипа, Цыпа-Дрипа-Дрипедр они.
Вот женился Як на Цыпе, Як-Цедрак на Цыпе-Дрипе, Як-Цедрак-Цедрак-Цедрони на Цыпе-Дрипе-Дрипедрони.
Вот у них родились дети: у Цыпы – Фо, у Цыпы-Дрипы – Фо-Ти-Фо, у Цыпы-Дрипы-Дрипедрони – Фо-Ти-Фо-Ти-Фо-Тифони.
Вот скончались три японки: Цыпа, Цыпа-Дрипа, Цыпа-Дрипа-Дрипедрони.
А их дети – Фо, Фо-Ти-Фо, Фо-Ти-Фо-Ти-Фо-Тифони и сейчас живут в Японии.
 

– Никогда не слышала таких японских имен…

– Странная считалка, – согласился с ней Саша. – Они, если разобраться, все странные. Как будто специально в них добавлено абсурда…

– Чтобы были заметнее и не забывались…

Да уж, что-что, а считалки мы запоминаем на всю жизнь, – задумался Саша. – Пожалуй, никакие рифмованные строчки мы в детстве не повторяем так часто, как разные считалки…

– Вот еще одна надпись, – заметила она. – Полный абсурд:

 
Дюба-дюба-дюба-дюба
Дони дони дони так
А шарли буба
А шарли буба
А шарли буба, буба, буба, буба
А-а-а
Адони мэ
А шарли бэ
Амри
Замри
Эни-бени-рики-таки
Турба-урба-сентябряки.
 

– Кроме «замри» и «сентябряки» ничего не понятно, – сказала она.

– А «сентябряки» понятно? Что это за штучки такие? – спросил Саша.

– Может, это хорошие дни, которые случаются в сентябре?.. Или медали, которые вручаются гражданам, особо отличившимся в сентябре?..

– Тогда должны быть «октябряки», «ноябряки», «декабряки», «январяки – с печки бряки», – подхватил он эту игру.

– Они наверняка есть! «Августяки», «февраляки», – продолжила Даша. – Но это уже не медали – ордена первой и второй степеней. Звучит как величественно! Августяк первой степени за заслуги перед Отечеством получает…

– А может, «сентябрям» – это просто желтые сентябрьские листья? – предположил он. – Грустные, опадающие, шелестящие под ногами сентябряки?..

– Уж лучше пусть они будут хорошими днями в сентябре, – попросила она. – Грустного и так хоть отбавляй…

– Хорошо! – согласился он. – Тем более, что на дворе как раз сентябрь…

– И день неплохой, – кивнула она.

Потом она говорила ему, что это был самый лучший «сентябряк» в ее жизни.

В тот день они долго гуляли по городу; им и в голову не пришло после обсуждения считалочек вежливо раскланяться и разойтись по сторонам. Не сговариваясь, они двинулись вместе по старинным улицам, над которыми в кронах деревьев разгоралась осень. Они прошли мимо дома Мизиновых, как будто только что вынырнувшего из девятнадцатого века, в это время низко над его крышей протарахтел самолет; хорошо был заметен один из пилотов – чернявый, усатый, стройный, затянутый в кожу, перепоясанный ремнями.

– Знаешь ли ты, что Лика Мизинова – это Лидия Стахеевна? – спросил он для чего-то.

– Нет, не знаю, – призналась она. – К стыду своему, я не знаю, кто такая Лика Мизинова…

– Как-нибудь расскажу, – пообещал он.

– Мне будет интересно, – согласилась она ждать, и в этом согласии мелькнуло будущее.

Тут к ним подошел странный тип, в кроссовках на босу ногу, без шнурков, всклокоченный, в пальто, утратившем цвет еще в прошлом веке.

– Извините, пожалуйста, – обратился он к ним вежливо, – не могли бы вы мне сказать, чем заканчивается книжка «Черемыш, брат героя» писателя Льва Кассиля? Очень интересная книжка…

Оказалось, что ни Саша, ни Даша не читали этого произведения.

– Очень жалко! – сказал парень в кроссовках и только тут представился: – Я – Бочаров… Жалко, что вы не читали про Черемыша…

– Мы обязательно прочитаем, – пообещали они ему и отправились дальше, тут же позабыв про странного парня.

Они вышли к Атаманскому дому; Саша рассказал ей, что давным-давно сюда приезжал Пушкин.

– Это каждый знает, – сказала она. – Здесь даже мемориальная доска есть…

– Но я об этом знаю такое, о чем прежде никто даже не задумывался, – ответил он. – Вот тебе, например, известно, с какой стороны коляски он вышел, подъехав к дому?

– Кто это может теперь знать? – удивилась она. – Наверное, даже в тот день, когда он приехал, люди не обратили на это внимания… Так ли это важно?..

– Для кого-то это может быть очень важным, например какому-нибудь непризнанному дарованию, которое не чает, как прорваться к знаменитому пииту, чтобы вручить ему тетрадку со своими виршами; если, паче чаяния, Александр Сергеевич сойдет с противоположной от парадного крыльца дома стороны, то можно будет рвануться к нему через не очень широкую Большую Михайловскую, а если Пушкин сойдет, как все и ожидают (а говорили, что поэт приехал нежданным, хотя молва всегда быстрее человека, да такого человека!), со стороны парадного, то пиши – пропало – окружат столичного гостя, возьмут под локотки, задушат любезностями – только и видали члена Российской Академии, камер-юнкера… – Саша на ходу придумывал историю, врал напропалую и сам не мог понять, чего его понесло, но остановиться не мог. И вот странное дело: где-то в глубине его сознания, где и рождалась эта придумка, не было ощущения, что это несусветная чушь; он даже думал, что в его фантазии есть какая-то правда.

– Я могу сказать, с какой стороны коляски вышел Александр Сергеевич, – уверенно продолжил он, – с правой по ходу движения, то есть с противоположной стороны от парадного крыльца… Так что если кто-то собирался передать поэту какую-нибудь тетрадку или что-нибудь еще – должен быть наготове, другого такого случая может и не представиться…

Саша подошел к самой стене дома:

– Вот на этом самом месте он стоял, ожидая, когда уляжется пыль, поднятая колесами коляски…

Он сам представил себе эту картину и стал рассказывать дальше:

– Все дело тут как раз в знаменитой пыли Уральска… Кто бы ни приезжал сюда, неизменно удивлялся этой невиданной пыли, в изобилии покрывающей улицы города; се рая, мелкая, как пудра, невесомая – в ветреный день она закрывала город, как чадрой; в безветренный, потревоженная телегами, конями или быками, она часами могла висеть над крышами домов. Александр Сергеевич приезжал сюда в на чале осени… Как раз стояли «сентябряки»… А сентябрь в этих краях ветреный… Теперь понимаешь?..

– Не очень, – призналась она. Он терпеливо продолжил:

– Теперь надо узнать розу ветров, и все станет яснее ясного. Я интересовался, в эту пору ветры здесь преимущественно северо-западные… Значит, когда подъехала коляска, то поднятую ею густую пыль снесло влево, и Пушкин, можно предположить с большой вероятностью, вышел с правой стороны коляски, если он только не хотел попасть в пыльное облако.

Даша с любопытством посмотрела на него: странные люди попадаются на этих улицах.

– Общепринятая версия этой пушкинской поездки очень скупа на краски, – разошелся Саша, как заядлый пушкинист, – почти не сохранилось деталей, это одна из наименее изученных страничек биографии поэта, да и то мы знаем о ней в основном со слов самого Пушкина, из его письма к Наталье Николаевне. Жизнь Пушкина расписана едва ли не по минутам, а тут целых два дня как будто выпали из нее: два десятка строчек– и все… Удивительно, что нет свидетельств местных жителей. Представь, в провинциальный городок приехал столичный гость, знаменитый поэт, важная персона, но это событие не нашло почти никакого отражения ни в местных документах, ни в воспоминаниях современников, ни в письмах – нигде!.. Почему? Загадка!.. Я скажу тебе, что есть люди, которые вообще сомневаются в том, что Пушкин приезжал сюда!.. Находятся даже такие, кто утверждает, что он был в Гурьеве, не в Уральске. Другие спорят: сопровождал ли его Жуковский? Сплошные темные пятна, астрономы сказали бы сегодня так: черные дыры.

– Ты кто по профессии? – спросила Даша. – Литературовед? Астроном?..

Он вспомнил свою профессию, и ему вдруг стало грустно.

– Скорее астроном… но временно безработный… – ответил он и добавил: – Несмотря на это, мне удалось восстановить многие детали тех сентябрьских дней восемьсот тридцать третьего года… Может быть, они помогут серьезным исследователям…

– При помощи все той же пыли? – спросила она. – Хорошее название – «теория пыли»…

– Не только… – не услышал он насмешки. – Мой метод очень прост: не пренебрегать мелочами, самыми крошечными, соединять несоединимое. Мне важно все: не потерял ли один из коней подкову? Сколько мадеры взял в дорогу поэт? Не проспал ли на службу смотритель учуга – этого частокола поперек реки, чтобы красная рыба не поднималась выше Уральска? Уродились ли в том году в садах яблоки? Сколько времени показывали стрелки брегета атамана Василия Осиповича Покатилова?.. Два-три десятка пустяков, сложенных вместе, могут дать картину почти фотографической точности.

– Шерлок Холмс не так ли действовал? – поинтересовалась она.

– Он преступников выводил на чистую воду, а я… – он едва не сказал, для кого припасены в его памяти знания о Пушкине, из которых и вырос его интерес к таинственной поездке поэта в Уральск, – а я… я… Мне просто интерес но… А тебе, тебе это интересно?

Она почти не покривила душой:

– Да, очень… Во всяком случае не скучно об этом слушать.

– Правда? – обрадовался он, а она испугалась, что Пушкин никогда не оставит их наедине.

Я определил время приезда поэта с точностью до минуты, знаю цвет его башмаков, мне известно даже, сколько носовых платков взял он с собой в дальнюю дорогу, я почти уверен, что в дороге около Кирсановского форпоста на берегу старицы он разговаривал с местным мальчишкой, удившим рыбу, – мальчишка дал ему вязовую удочку, и он поймал золотую рыбку…

– Прямо-таки золотую? – спросила она.

– И красноперую…Чудо-рыбка!..

– Скажи, а будущее ты можешь определять по своему методу?.. – перевела она разговор на другое.

– Наверное, могу… Но это не так интересно. Прошлое старается изо всех сил ускользнуть от нас, скрыться, загадать уйму загадок, а будущее само прет нам в руки, можно просто сесть и дожидаться его – и вот оно!..

В этот день они не расставались до вечера. Ходили, разговаривали, загребали ногами желтые листья, стояли на берегу Чагана, затем шли на берег Урала и стояли на краю осыпающегося яра – и дух захватывало от пятнадцатиметровой высоты, от разворачивающейся панорамы Бухарской стороны, от бесконечности молодости. Вечером им тоже не захотелось расставаться, и они не стали расставаться… Ни назавтра, ни через неделю, ни через месяц… А галактика ждала.

Глава седьмая
Тайник в подвале

Ехал Грека через реку.

Видит Грека в реке рак.

Сунул в реку руку Грека.

Рак за руку Греку – цап!

Они поселились в старом доме Даши, который стоял почти в лесу, неподалеку от острова, который с незапамятных времен здесь называли Буяном. Дом был странным, как многое в этом городе. У него были метровые стены, тройные рамы, железная кровля, обнесен он был кирпичной стеной, как будто кто-то собирался держать здесь оборону. Под домом располагался обширный сумрачный подвал, под каменными сводами которого, казалось, хранились не только картошка-моркошка, деревянные кадки из-под солений, старые ящики из-под антоновки, но и сумрачные тайны. Почти под самой крышей на фасаде дома была укреплена круглая медная табличка, на которой было выбито: «1874 год. Санкт-Петербургъ. Российское страховое от огня общество». Саша никак не мог избавиться от странного ощущения, что дом этот не чужой ему, хотя он был уверен, что никогда прежде не бывал в нем.

– Такое ощущение, что строители этого дома чего-то боялись, – сказал как-то Саша, – и построили его на самой окраине, и стеной обнесли, и застраховали в столице. Как будто старались сделать дом неприметным и одновременно несокрушимым. Такие стены выдержат прямое попадание артиллерийского снаряда. Может быть, где-нибудь в подвале замурован клад?.. Надо будет как-нибудь найти часок – и посмотреть, вдруг сундук с бриллиантами найдем?..

Но этот часок для исследования таинственного подвала нашелся не скоро, Саше и Даше катастрофически не хватало времени друг для друга. Им казалось даже, что когда они вместе, а они почти не расставались, в минуте остается только тридцать секунд, даже меньше.

Даша даже оставила работу на швейной фабрике, Саша только изредка наведывался в галактическое управление, так что они были неразлучны. Часто ходили в лес, все его тропинки и лужайки были им знакомы, почти всегда Саша брал с собой легкую бамбуковую удочку и забрасывал ее с мостика; ловились караси, подлещики, жадно брали некрупные окуни.

Они прожили год, другой… И однажды Даша поймала себя на мысли, что Саша за эти годы неузнаваемо изменился. Словно какая-то тайная печаль терзала его; он становился все угрюмее, редко смеялся, к ним перестали ходить друзья. И прежде их было немного, а теперь они как будто вообще забыли о Даше и Саше. Она спрашивала у него:

– Скажи, у тебя на работе неприятности?..

Он отвечал:

– На работе как раз все в порядке, все хорошо, даже очень хорошо…

В подтверждение этих слов стал приносить домой больше денег, говорил, что повысили оклад жалованья и даже повысили в должности.

– Так в чем же дело? – настаивала она. Он темнел лицом, отмалчивался. Не мог же он ей сказать, что в галактическом управлении объявлена повышенная готовность, что его могут отправить в космос в любой день. Он даже подумывал – не отказаться ли ему теперь от чести быть первым межгалактическим путешественником, но отогнал от себя эту предательскую мысль. Так много времени и средств было затрачено на его подготовку, так много надежд связано именно с его программой, что отказ на завершающей стадии выглядел бы просто дезертирством.

Он не находил себе места, стал чаще ходить в лес, словно старался отвыкнуть от Даши. Но ничего не получалось, он с ужасом думал о том дне, когда ему предстоит покинуть ее навсегда.

– И зачем только меня потянуло тогда в эти бесконечные кирпичные дворы? – в какой уже раз спрашивал он себя. – Как оказалась там Даша?.. Нет, это не может быть случайностью…

Ответов на все эти вопросы не существовало, он, конечно же, догадывался, что случайностей на свете не бывает, но все равно пытался представить, как легка была бы сегодня его жизнь, не познакомься он с Дашей. Но представлялось нечто унылое, тусклое, темное. Как ни крути, а выходило, что она была светом его жизни. И теперь он должен будет ее оставить и не сказать ей об этом ни слова. Боже, боже!..

Дашу тревожило его состояние, даже очень.

– Ты не заболел? – спрашивала она, а он только плеча ми пожимал.

Она не знала, чем отвлечь его, – нежно обнимала, целовала, но он становился все сумрачнее.

– Может, он завел другую? – как-то пришло ей в голову, но она сразу отогнала эту мысль – быть этого не могло; она знала, что он любит ее.

Как-то она выбрала время, позвала его:

– Не хочешь ли заняться исследованием подвала?.. Со кровища ждут! – она надеялась хотя бы ненадолго оторвать Сашу от того, что мучило его. Но что его мучило, что?..

Они открыли тяжелую, обитую листовым железом дверь, ведущую в подвал, как крышку сундука. Вниз вели узкие каменные ступени, шершавые, как будто только вырубленные из скалы. Тяжелые своды подвала поддерживал каменный столб из такого же шершавого грубого камня. Все подземное пространство дома было забито отслужившими свой век вещами. И почему люди прежде так не любили расставаться со старьем, даже самая колченогая табуретка не выбрасывалась, а отправлялась в подвал, на чердак, в кладовку? Ответ кажется простым: раньше людям казалось, что, сохраняя эти вещи, они дольше не расстаются с былым. Но может быть и другое: нужно иметь перед глазами униженное прошлое, чтобы оправдывать настоящее?.. Но почему тогда сегодня не дорожат былым, оно уже достаточно унижено?..

Под сводами подвала теплилась одна тусклая лампочка, тени отверженных вещей были огромны, гораздо больше истинных размеров всех этих стульев, похожих на троны, кушеток, вызывающих в памяти ложе разбойника Прокруста, шкафов, в которых не могло не быть пожелтевших скелетов, – несмотря на ободранную обшивку кресел, на диванные пружины, нацелившиеся ужалить, словно кобры, на гнутые и битые тазики, сковороды, словно старые кирасы после проигранной битвы, чудилось, что вещи эти служили титанам. Особенно поражали своими размерами двое одинаковых часов с маятниками, похожими на алебарды, – они возвышались с обеих сторон лестницы, как сторожевые башни; на вид гиганты были вполне исправны.

На крышке разбитого письменного стола, за которым, наверное, бился над словом еще Владимир Галактионович Короленко, Саша увидел керосиновую лампу на высокой металлической подставке, с запыленным стеклом.

– А ведь она и сейчас готова светить! – сказал он удив ленно. Смахнул пыль с плафона, чиркнул спичкой и поднес пламя к фитилю лампы. Фитиль затрещал, задымился и тут же вспыхнул. Саша вернул на место плафон – тени в подва ле стали короче, отодвинулись в дальние углы призраки титанов.

У дальней стены стоял стеллаж, на котором громоздились пачки книг, журналов, перевязанные шпагатом, подшивки газет, в которых новостей было меньше, чем пыли. Саша взял один из журналов: «К спорту», датированный августом 1914 года.

– Никогда не слышал о таком журнале, – сказал он. – Здесь про войну больше, чем о спорте…

– А вообще подвал странный, – продолжил он, помолчав с минуту. – Как сам город, загадочный, заброшенный, забытый и, кажется, вполне сжившийся со своей заброшенностью…

– Город заброшенный или подвал?

– Подвал тоже… Его как будто не открывали целое столетие, и в то же время в нем нет затхлости, обреченности…

– В нашей семье почему-то считали, что без особой нужды открывать подвал не следует, мало ли что в нем может быть? – Даше показалось, что Саша оживился. – Мама, на пример, панически боялась крыс, отца я почти не помню со всем, но знаю, что он плохо переносил замкнутое пространство. Бабушка рассказывала, что с самого раннего детства он мечтал стать моряком, капитаном дальнего плавания. Двадцать лет назад ушел в плаванье и не вернулся… Мать намекала, что этот последний поход состоялся при весьма странных обстоятельствах… Плаванье это было больше похоже на бегство…

У Даши слезы навернулись на глаза.

– Сколько себя помню, подвал всегда был закрыт, а ключ от него – вот этот самый – хранился в небольшом чемодане, там еще лежали всякие документы, коробочки с медалями, значками, ключи…

– Вот скажи, если бы тебе довелось прятать здесь что-то, какое бы место ты выбрала? – спросил Саша. – Закопала бы где-нибудь в углу, под каменной плитой или, наоборот, – замуровала в стене?..

– Не знаю, не думала об этом… Пока прятать было нечего…

– А ты все-таки подумай… Прячут всегда только для того, чтобы в нужное время нашли…

Она подумала:

– Скорее всего, я сделала бы тайник вот в этой стене, облицованной камнем. Внизу не стала бы его размещать, так как по весне здесь бывают сильные паводки… Я постаралась бы спрятать тайник под камнем, который не бросается в глаза, где-нибудь на периферии обзора… Так?..

– А вот и неверно! – возразил он. – Это ход размышлений большинства кладоискателей и тех, кто хотел бы понадежней спрятать сокровища… А нужно устраивать тайник почти на видном месте, так, чтобы никто не подумал, что он именно здесь…

– Опять «теория пыли»? – улыбнулась она.

– Что-то наподобие… На этот раз нам тайну поможет открыть Урал… В прошлые годы паводковые воды поднимались на девять, десять метров и даже выше. И хотя дом построен на возвышении, вряд ли он гарантированно защищен от больших наводнений… Мне рассказывали, что в пятьдесят седьмом году по Чагану бревенчатые дома плыли, как деревянные фрегаты. В сорок четвертом вода подходила почти вплотную к Главной улице, говорят, что тогда вода поднялась почти на одиннадцать метров. Значит, нужно искать точку, которая выше одиннадцати метров над нулем поста…

– Нулем чего? – спросила Даша, удивляясь его разносторонним познаниям. Если бы она только догадывалась о том, что он знает еще!..

– Есть такое понятие – «нуль графика гидрологического поста» – в общем, это условная горизонтальная плоскость сравнения, необходимая при измерении уровня воды… Так что, если здесь хотели спрятать что-то серьезное, то наверняка искали самую высокую точку в подвале, во всяком случае, не ниже одиннадцати метров над нулем…

– Серьезное? – удивилась Даша. – Насколько мне известно, золото и бриллианты влаги не боятся… А что может быть в тайниках серьезнее драгоценностей – не подвенечное же платье прабабушки?..

Она улыбнулась, как еще его расшевелить?

– Платье вполне может быть дороже золота, – сказал он. – Это смотря кто его надевал… Кроме платьев и бриллиантов там могут быть такие документы, что весь мир ахнет!.. Например, карта таинственной неоткрытой страны… Или… или… Мало ли что там может быть!

– Ты так говоришь, как будто точно знаешь, что здесь есть тайник… А ведь скорее всего никакого тайника нет, это только игра воображения… – она спорила с ним только потому, что прямо на ее глазах он преображался, уходили странная меланхолия, задумчивость, в глазах появился забытый блеск.

– Сейчас посмотрим, – произнес он с нажимом, как будто на самом деле не сомневался в существовании тайника с сокровищами. – Так, где у нас самое высокое место? Конечно же, под сводом подвала…

– Но есть и еще более высокая точка, – возразила она.

– Интересно, интересно! – загорелся он. – Где?..

– Первая каменная ступенька лестницы, ведущей в подвал, выше свода… И опять же она на самом виду, нико му и в голову не придет, что там кто-то решится хоть что– то спрятать…

– Молодец, молодец! – прошептал восхищенный Саша. – Вот и ты почти вооружена «теорией пыли». Еще чуть-чуть – и сможешь, не открывая тайников, сказать, что в них находится! А теперь остается проверить насколько ты права в своих предположениях…

Он поднялся по каменным ступеням, осмотрел первую из них. Пробежал по ступеньке пальцами, как слепец по тексту Брайля. Даже принюхался к холодному камню.

– Если здесь и есть тайник, то очень тщательно замаскированный, – сказал он наконец. – До того замаскированный, что найти его, не раздробив камень, невозможно…

– А может, не под самой верхней ступенькой нужно искать? – подала голос Даша. – Если кто-то вспомнит о возможных наводнениях, то ему легко может прийти в голову и предположение о самой высокой точке… Так что умные устроители тайника могли спуститься на ступеньку ниже, тем более что она все равно выше подвального свода…

– Браво! – сказал Саша. – Я думаю даже, что тайник под третьей ступенькой.

Он сделал два шага вниз, принялся осматривать ступеньку.

– Она явно отличается от всех остальных, – сказал он. – Как будто сделана из другой партии камня – она свет лее, вот сейчас поднесем к ней лампу.

Он взял лампу за длинную подставку, поднес плафон совсем близко к верхним ступеням, и отчетливо стало заметно, что камень третьей ступеньки светлее своих каменных соседей.

– Как же он открывается? – задумчиво произнес Саша.

– Что, «теория пыли» не помогает? – спросила Даша.

– Сейчас, сейчас… Что здесь кажется особенно странным?..