Текст книги "Электронный Мельмот"

6

У лектора, разумеется, было имя и фамилия. Густав Павлович Тунявский, – так звали его.

Астробиолог и беллетрист. Две специальности, если не считать третьей: пропаганда научных и технических идеи. Краткое изложение его жизни и деятельности я нашел в двух энциклопедиях: космической и литературной. Теперь я знал, когда и где он родился, в каком оду окончил космический факультет Ленинградского университета, когда опубликовал свою первую статью, но я не узнал самого главного – откуда ему было известно о существовании Дильнеи.

Все эти дни я непрестанно думал о нем, об этом загадочном человеке. Да и человек ли он? Люди не могли знать о том, что превышает их опыт и возможности современной им науки. Но если он не человек, то кто же? Такой же дильнеец, как я? Нет, это исключено Только мне одному удалось преодолеть пространство и время и попасть на Землю. Это во-первых, а во-вторых, у него слишком земная внешность. Чего стоит это его манера играть голосом и щеголять интонацией. Дильнеец никогда бы не стал прибегать к столь дешевым театральным приемам. И рот у него человеческий, земной. Следов пластической операции я не заметил. Но откуда он мог знать то, чего не знали другие?

Ответ на этот вопрос я должен получить немедленно и от него самого. И все же я откладываю со дня на день свой визит к нему. Прежде чем идти к нему, нужно было познакомиться с его трудами. Кибернетический библиограф в университетской библиотеке дал мне все необходимые справки. Получив заказанные книги, я принялся за чтение. Я буквально заставил себя прочесть его научные работы. Кроме немногих фактических сведений о Марсе и его биосфере он угощал читателя сомнительными гипотезами и наивными домыслами о разумных существах вселенной. Его научно-фантастические рассказы были куда занимательнее. Но, к сожалению, он слишком много написал, чтобы я мог все им написанное прочесть. А узнать сюжеты, реферированные фабульным автоматом Публичной библиотеки, я не догадался, о чем потом пожалел.

Откладывать встречу не хотелось. Я позвонил ему, назвав, разумеется, не свое подлинное дильнейское имя, а земное, заимствованное у людей.

– Ларионов? – переспросил он. – Николай? Ну что ж, Николай, по-видимому, придется отложить все дела, если вы уж так настаиваете. По правде говоря, я очень занят.

– Иммануил Кант тоже был очень занятый человек, но однако… – я спохватился и не закончил фразу вырвавшуюся у меня.

– Кант? – переспросил он. – Иммануил? Меня № очень интересуют кантианские идеи. Да я и не философ Надеюсь, не из-за Канта вы так настаиваете на встрече?

– Нет, Иммануила…

Я нарочно повторил:

– Иммануила…

Я подражал фамильярной манере того, с кем сейчас говорил.

– Иммануила я вспомнил совсем по другому поводу. Он тоже был занят, но отложил все дела, чтобы принять меня.

Я услышал смех.

– Вы остроумный человек.

– Остроумный? Не мне судить. Но я не человек.

– А кто же вы?

– Ответ отложим до встречи.

– А кто же вы?

Я промолчал.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Я жду вас завтра в четыре часа дня.

7

Я до сих пор не могу себе простить, что попал к Тунявскому, предварительно не прочитав все его научно-фантастические рассказы. Тогда бы я не попал в глупое положение. Но он слишком много написал, я же спешил встретиться с ним, спешил выяснить то, что не давало мне покоя. Мне было не до книг. Правда, я мог воспользоваться услугами автомата, реферировавшего сюжеты. Но я перестал ему доверять после того как прочитал «Давида Копперфильда» и «Записки Пиквикского клуба», сличив их с этой краткой и лишенной юмора фабулой, с которой меня предварительно познакомил автомат.

Я не зря вспоминаю здесь произведения Диккенса. Придя к Тунявскому, я словно попал в тихий и идиллический XIX век. По странной прихоти или какой другой причине писатель-фантаст (он же астробиолог) поселил себя в старинном доме, похожем на музей быта и нравов. Я поднялся по лестнице в третий этаж и позвонил. Дверь открылась не только в квартиру, но в диккенсовское столетие. Как раз в ту минуту, когда я вошел, начали бить старинные стенные часы. Они били мелодично, медленно, словно не отмечая время, а возвращая его вам.

– А, Николай, – сказал Тунявский таким тоном, словно знал меня с детства. – Присаживайтесь. Курите? Могу угостить отличной гаваной.

В его кабинете стояла старинная мебель. Я сел в кресло, смутившее меня своей непривычной располагающей к лени мягкостью. На стене висел пейзаж, тоже старинный и идиллический, как бы заманивающий в прошлое. Я подумал про себя: «Э, да ты совсем не тот, за кого я тебя принимал. Пишешь о будущем, а живешь в прошлом».

Тунявский угадал мои мысли. Усмехнувшись, он сказал:

– В такой тихой провинциальной обстановке легче мечтать о будущем, чем в кабине космолета или на подземных трассах, где все несется и спешит. Смелой мечте нужен контраст.

– Возможно, – ответил я.

Наступила пауза. Я воспользовался ею и спросил:

– Что вы знаете о Дильнее?

Он рассмеялся.

– И много и мало. А почему вас так интересует вымышленная планета?

– С таким же правом я мог бы сказать и про Землю, что она вымысел. Но за истину бы это принял только тот, кто никогда ее не видал.

– Что вы хотите сказать, Николай? Я не совсем понимаю вас. Ведь о Земле мы с вами знаем не из научно-фантастического рассказа, а о Дильнее вы узнали, прочтя мою повесть «Уэра».

– «Уэра»? У вас есть такая повесть? Я не читал.

На лице Тунявского появились признаки недовольства:

– Не читали? Так для чего, черт бы вас побрал, вы спрашиваете меня о вымышленной Дильнее? Все, что я хотел и мог о ней сказать, я сказал в своей повести.

– Непременно прочту. Но меня удивляет, что вы так настойчиво называете ее вымышленной!

– Я ее выдумал.

– Вы слишком много на себя берете. Если вдуматься, это даже обидно. Представьте, что я пришел бы к вам и сказал, что я выдумал Землю, наверно, вы обиделись бы на меня.

– На Земле я родился. Здесь я живу.

– А я родился на Дильнее. Устраивает это вас?

Он рассмеялся, на этот раз искренне, без позы.

– Меня это устраивает. Да еще как? Это льстит моему авторскому тщеславию. Но кроме меня есть здравый смысл, логика. А логику это едва ли может устроить.

– Не беспокойтесь. Логика останется не в обиде. Это факт. А как здравый смысл может возражать против очевидного факта?

– Очевидного? – Он пожал плечами. – Никогда я не слышал столь лестного замечания. Я так убедительно описал Дильнею, что вы сочли ее за такую же реальность, как Земля.

– Я не читал вашу повесть. К сожалению, не читал. И пока не могу судить о точности ваших описаний. Но я слишком хорошо помню Дильнею. Я родился на ней.

Он смотрел на меня, не скрывая тех чувств, которые возникли в нем в эту минуту. Недоумение, недоверие, мелькнувшая догадка, что его дурачат. Все это я прочел на его лице.

– Вот как, – сказал он вставая. – Вы родились на придуманной мною планете? Забавно! Но разрешите притронуться к вам и убедиться, что вы не фантом, а факт.

Он протянул свои длинные изящные пальцы и ущипнул меня, довольно больно ущипнул.

– Да, вы реальность. Но что привело вас сюда?

– Этот же самый вопрос мне задал Иммануил Кант. Правда, в более деликатной форме. Но если к Канту я шел обсуждать гносеологические проблемы, то к вам меня привела совсем иная причина. Я пришел спросить у вас, откуда вы получили сведения о Дильнее?

– Я уже ответил вам. Дильнею я придумал. Она существует лишь в моей голове и в сознании читателей, запомнивших мою повесть «Уэра».

– Непременно прочту вашу повесть.

– Прочтите. Она довольно занимательна.

– Прочту. А в ней есть какие-нибудь факты?

– Нет, только вымысел.

– И вы настаиваете на этом? Для чего? Чтобы замести следы? Неужели я поверю вам, что Дильнея вымысел, когда я сам оттуда.

– Но вы же назвали свое имя. Вы Николай Ларионов.

– Там меня звали по-другому. Я Ларвеф!

В насмешливых глазах Тунявского мелькнул страх и исчез. Он сменился сочувствием.

– Ну хорошо, хорошо! – сказал он. – Я верю! Верю’ Вам нужно отдохнуть, сменить обстановку. Давно вы им больницы? У вас было нервное потрясение?

– Вы ошибаетесь. Я здоров. Ну что ж. Вы не верите словам, но я надеюсь, что у вас нет основания не верить фактам.

Я вынул из кармана футляр, достал комочек вещества и положил его на стол.

– Эроя, – сказал я тихо, – ты слышишь меня?

– Слышу, – ответила она, – что ты хочешь, милый?

– Я хочу, чтобы ты поговорила с этим человеком, рассказала ему – кто мы и откуда. Он уверяет меня, что он придумал нас с тобой…

8

Потом не раз у себя в номере мы с Эроей вспоминали этот эпизод. Нет, фантаст оказался не на высоте. Он попросту испугался, испугался вульгарно и глупо, как пугались люди XVIII века, верящие в существование злых и потусторонних сил. От испуга он потерял дар красноречия и чувство юмора. Впрочем, можно ли его за это осуждать? А разве не растерялся бы Герберт Уэллс, если бы его навестил Невидимка или Путешественник, вернувшийся из будущего на своей машине времени?

Тунявский побледнел, упал в кресло. И мне пришлось рыться в его домашней аптечке, искать валерьяновые капли и валидол. К сожалению, я не захватил с собой дильнейских лекарств, с помощью которых он сразу почувствовал бы себя прекрасно.

Когда Тунявский пришел в себя, он взглянул на тел конец стола, где только что лежал комочек вещества, Но там уже ничего не было. Я поспешил спрятать Эрою в футляр, а футляр поскорее убрать.

– Кто вы? – спросил меня Тунявский.

– Этот же самый вопрос мне задал Иммануил Кант, – сказал я тихо.

– Кант не задавал вам этого вопроса.

– Откуда вы знаете? Вы же при этом не присутствовали.

– Я сам придумал этот эпизод.

– Ну вот и отлично. Все стало на свое место.

– Так, значит, этого не было? Значит, это мне только показалось?

– Показалось, – ответил я.

– Так кто же вы?

– Персонаж вашей повести. Вас это устраивает?

Он рассмеялся. Рассмеялся на этот раз весело.

– Пусть будет так. Не хочу ломать голову, распутывая этот узел. Вы что же это встали? Собираетесь уходить?

– До свидания, – сказал я.

Он не стал меня задерживать.

Да, он был человек. И он был искренен. Он действительно удивился и не поверил мне, что я Ларвеф. Значит, и Дильнею, и меня, и Эрою он придумал. Но в такое совпадение выдумки и реальности невозможно поверить. Следовательно, он дурачил нас. С какой целью?

Как это ни странно, Эроя, искусственная Эроя, сама загадка из загадок, не выносила ничего загадочного.

– Ты должен выяснить это, Ларвеф, – сказала она мне.

– Что?

– Откуда он знает нашу тайну.

– Он утверждает, что все придумал.

– Но ты же веришь в это еще меньше меня.

– Не нужно спешить. Рано или поздно узнаем. А сейчас я прочту тебе вслух его повесть «Уэра», которую сегодня принес из библиотеки.

Я читал ей весь вечер. Изредка она прерывала меня:

– Но ведь этого не было. Я что-то не помню. А ты помнишь, Ларвеф?

– По-видимому, то, о чем ты говоришь, он придумал тля занимательности, но остальное изображено точно. Как ты находишь, Эроя?

– Мне кажется, что он жил в каждом из нас. Подслушивал наши разговоры, читал мысли. Не находишь ли ты, Ларвеф, что это противоречит логике?

Я невольно усмехнулся. Уж если Эроя говорит о логике – значит, действительно, тут что-то не так. Я промолчал.

– Читай дальше, – сказала она, – может, в конце мы найдем объяснение этого странного факта.

Я прочел повесть до конца. Но конец не избавил на от сомнений, наоборот, только усилил их. Оттого что моя дильнейская жизнь была изображена в земной книге, я испытывал незнакомое мне раньше чувство. Казалось я жил и не жил, был здесь и одновременно был вплетен в ткань чужого и чуждого мне повествования и как бы переключен в другой, более причудливый план бытия.

Нет, я с этим был не согласен. Я не сомневался в своей реальности, и то обстоятельство, что я стал объектом фантазирования беллетриста Тунявского, не должно было задевать чувство собственного достоинства. В конце концов возможно, что за этим кажущимся иррациональным явлением стояла вполне рациональная сущность. Телепатия – эта старая и в то же время «молодая» наука и на Дильнее и на Земле – была еще в зачаточном состоянии. Совпадение вымысла и действительности, очевидно, объяснялось телепатическими талантами Тунявского, сумевшего преодолеть время и пространство каким-то шестым, еще не раскрытым наукой, чувством. Так я думал, прочтя книгу о себе. Но я не стал говорить об этом Эрое, комочку бесформенного вещества. Да и к тому же она уже лежала в футляре, погруженная в то отсутствующее состояние, которое больше подходило к ее сущности, к сущности скорее вещества, чем существа.

9

Встретившаяся мне на улице старушка любезно улыбнулась и спросила:

– Молодой человек, скажите, пожалуйста, который час?

– Половина шестого, – ответил я.

Она еще раз взглянула на меня и пошла, медленно переставляя ревматические ноги. Возможно, завидуя моей молодости, она рассеянно и меланхолично вспоминала прошлое и утраченное. Она, наверное, помнила то, что было десять лет назад, и двадцать, и все пятьдесят. И ей, не сомневаюсь, казалось, что это было давным-давно. Она не подозревала, что все это происходило почти вчера и молодой человек, которого она остановила, помнил то, что было двести, и двести пятьдесят, и триста лет назад. И в сущности, это тоже было почти вчера. Что же такое время? Об этом я спросил когда-то Иммануила Канта. И Кант сказал мне – не могу ли я задать ему вопрос полегче?

Вчера я разговаривал с профессором Тихомировым. Он историк и, по-видимому, очень любит свой предмет.

– Историк, – сказал он мне задумчиво, – это, в сущности, Мельмот-скиталец, живущий одновременно среди нескольких эпох.

– А кто этот Мельмот?

– Герой одноименного романа Мэтюрена, своего рода антифауст, человек продавший душу дьяволу за право вечно узнавать новое и ничего не забывать. «Мельмот-скиталец»… Разве вы не слышали об этом романе? Его высоко ценил Пушкин и очень любил Бальзак, который написал даже продолжение…

– Я и есть этот ваш Мельмот, – сказал я. Но погруженный в свои мысли профессор не расслышал того, что я ему сказал.

Тихомиров мне симпатизирует. Он выделяет меня из всего курса. Он хорошо знает XVIII век, но я знаю еще лучше. В моей памяти хранится не только отраженное в книгах, но живое время. Идя по Невскому или по Литейному, я вижу не только современные здания из стекла, но и те дома, которые когда-то стояли на этом же месте. Мне становится не по себе, когда я гляжу на деревья Летнего сада. Они были тогда тоненькими деревцами. Нечаянно я произнес вслух слова, которые мне не следовало произносить.

– Что такое время? – спросил я.

Тихомиров усмехнулся и сказал:

– На этот вопрос с исчерпывающей полнотой мог бы ответить только Мельмот. Он знал загадку времени и тайну власти над ним.

– Я тоже Мельмот, – сказал я тихо, надеясь, что Тихомиров не слышит. Но он услышал и удивленно посмотрел на меня:

– Вы? Ну уж этого я бы не сказал. У вас лицо человека, начисто лишенного всякого опыта. Когда я гляжу на вас, мне кажется, что вы только что появились на свет. В ваших глазах отражается великое неведение, полнота абсолютного незнания, свойственного только младенцам. Правда, не всегда. Я помню, когда на экзамене я спросил вас об Екатерине второй, о ее дворе, о том, как выглядел Петербург, вы ответили с такой исчерпывающей осведомленностью, что я был смущен… но возвратимся к Мельмоту. Он буквально сгибался под непосильной ношей своего личного и исторического опыта. Его память была перегружена и сердце истощено от обилия событий. Глядя на вас, никто не подумает, что вас обременяет опыт. Судя по вашим словам, вам хотелось бы быть Мельмотом?

– Не знаю, – ответил я. – Я не настолько еще надоел сам себе, чтобы жаждать чужих переживаний, завидовать чужому опыту.

10

Чувство, что я пришелец, это странное чувство не покидает меня ни наяву, ни во сне. Когда я иду по улицам, я прислушиваюсь к словам прохожих. Мне хочется войти в их жизнь, понять не только смысл их слов, но и уловить тот непонятный и неповторимый ритм сокровенного земного человеческого бытия, который не перестает меня удивлять.

Куда идут они, эти пешеходы? Домой или из дома? Не все ли тебе равно. Ты тоже пешеход, и ты тоже идешь куда-то. Куда? И откуда? Никто еще не задал мне этот вопрос. Да и смог ли бы я на него ответить’3

Я иду по улице и прислушиваюсь к голосам прохожих.

– Лиза, – тихо и настойчиво говорит мужской голос. – Лиза…

Я не слышу, что отвечает женский.

– Лиза, – повторяет мужской голос, – Лиза. Лиза, – умоляет он.

Она молчит.

Лиза… По одному произнесенному прохожим слову, по интонации, с которой оно произнесено, я хочу войти в смысл чужих отношений. Зачем? Не знаю. Пока что жизнь на Земле напоминает мне обрывок случайно услышанного на улице разговора. Но ведь и Мельмоту тоже представлялось, наверно, все отрывочным, недосказанным, ибо он был гость эпохи и каждое десятилетие было 1ля него промежутком, который надо заполнить.

Я должен преодолеть эту отрывочность и не чувствовать себя гостем.

Гость… Я только гость на Земле. Но за короткий срок я так много узнал о ней, о ее людях. Земные события властно вторгаются в мою память, жадно вбирающую каждый факт. Как это ни странно, земное начинает преобладать во мне над дильнейским, вытеснять его. Но еще удивительнее, что иногда мне кажется, что я не дильнеец, а человек. Наверное, это любовь к людям, к земной природе дает знать о себе.

По ночам я пишу книгу. Она называется так: «Естествознание будущего». Эта книга соединит меня с миром, с каждым человеком на Земле. Небывалая книг а перенесет сознание современного человечества на много десятилетий вперед. У книги будет скромный подзаголовок: «Учебник». Мой учебник будет учить людей искусству быть впереди своего времени, впереди себя… Но, наверное, наступит такое время, когда и мой учебник устареет.

Я люблю ходить по улицам, именно ходить, а не ездить. Я ищу контакт с тем миром, который меня окружает. Пешеходы не похожи на пассажиров. У них другое видение мира. Пассажиры внутренне устремлены к той точке, которую проецирует их сознание. Они здесь и не здесь… Подхваченные вихрем скорости, они мысленно торопят пространство, время и свое «я». Пешеходы не торопятся. Не тороплюсь и я.

Вот этого старичка я часто встречаю на набережной. Он тоже меня заметил и улыбается мне.

– Здравствуйте, – говорю я ему.

– Добрый вечер.

Мы идем с ним рядом. Он очень стар. Возможно, он еще помнит семидесятые и даже шестидесятые годы, подвиг Гагарина, первое посещение человеком Луны и Марса, биологические и эстетические дискуссии, волновавшие его бывших современников.

– В мое время, – рассказывает старик, – пешеходов было куда больше, но не потому, что людям некуда было торопиться. Транспорт был несовершенный. Здесь еще ходили троллейбусы и автобусы А мой отец застал еще конку. Помню, меня ребенком везли из Владивостока по железной дороге. Время текло не спеша. Я стоял у окна и смотрел, как менялась местность. Вам, молодой человек, случалось бывать на Марсе или Луне?

– Случалось.

– Мой сын посмеивается над земными расстояния ми. Он недавно вернулся из космоса, работал на Марсе, побывал в окрестностях Венеры. Он говорит, что здесь у нас еще двадцатый век. Он удивляется, как можно терять драгоценное время на хождение. Он влюблен в скорость. И почти в отчаянии от того, что законы природы создали предел для человеческой техники.

– Что он имеет в виду?

– Скорость света. Ее человеку не обогнать.

– Как знать, – сказал я.

– Я вас не понимаю, молодой человек. Яснее выразите свою мысль.

– Человечество еще мало знает об истинных свойствах пространства.

Старик недоверчиво посмотрел на меня:

– Человечество… А вы что, не представитель человечества, что ли?

– Не совсем, – сказал я. – А кто же вы?

– Это другой вопрос, – уклончиво ответил я.

Старик рассмеялся:

– Вы оригинал. И лицо у вас не такое, как у всех. Странно, что вы никуда не спешите. Сколько вам, молодой человек, лет? Двадцать пять? Тридцать?

– Умножьте на десять. И вы не ошибетесь.

Зачем я это сказал? Для чего? Мне теперь уже было невозможно встречаться с этим стариком и разговаривать. Ничто так не отчуждает, как странность. Старик смотрит на меня испуганно. Мои слова нарушили незыблемую логику земных человеческих отношений.

– Кто же вы? – спрашивает он. – И откуда?

Я говорю ему:

– Кто же возьмет на себя смелость ответить на ваш вопрос? Кто мы? Откуда? Это предмет философии.

– А, – говорит старик обрадованно, – вы философ? Теперь мне все понятно.

Он снова обрел меня, а я его. И оба мы стоим обрадованные, счастливые.