Текст книги "До дрожи в пальцах…"

«Живу…»

 
Живу
Но что-то болеется да неможется.
И в лучшее как-то труднее осенью верится.
А вроде уже нарастает новая кожица
там, где саднили струпья в последние месяцы.
Главное – не расчесывать.
Я и не трогаю.
Карябаю строки себе – в поэзии, в прозе ли,
а Муза моя, гулящая и убогая,
все больше таскает водку вместо амброзии.
Сидит на краю стола, катает по скатерти
хлебные крошки, пьяная, мля, да нервная.
Я и прогнал бы ее к гребаной матери,
но пить одному – тоска.
Неимоверная.
 

19.10.2002

За терминатор, в тень…

 
За терминатор, в тень – на день, на два,
в пространство однокомнатной берлоги
от племени глазеющих двуногих,
считающих купюры и слова, закрыться.
За материей гардин
как за надежной кладкой бастиона
от фар авто и зарева неона,
друзей, врагов, привычек и традиций.
Вырвав тело из ловушки дня,
ползущего всегда по протоколу,
ловить ладонью легкие уколы
игривого бенгальского огня.
Пить молча краснотерпкое вино
не в честь, не за, а – памяти былого,
себя иного вспоминая снова
и всех, кого забыть не суждено.
Смотреть с балкона в пасмурную высь
восторженным неопытным подростком…
 
 
И выйти утром в мир, как на подмостки,
из двери – как из бархата кулис.
А после, среди суетных забот,
в потоке каждодневной круговерти
понять, что стал не старше – ближе к смерти
на год.
 

14.12.2002

Поколение X

 
нам имя – тьма
шпана и голытьба
мы все пришли из дикого инферно
мы в очередь оттрахивали баб
в чужих кроватях провонявших спермой
ладонью потной тиская кастет
адептами из запрещенной секты
мы выползали из метро на свет
пересекая просеки проспектов
мы презирали и народ и власть
из катакомб подземных переходов
а кладбища раззявленная пасть
дарила нам иллюзию свободы
но флегматично сплюнув баблгам
не глядя в наши скорченные лица
нас город бил по стиснутым зубам
неоново-аргоновой десницей
 

06.01.2003

Марина. Август

 
Сиротами – по Руси.
Боже благой, спаси —
сохрани.
Ладонь натирает вервие.
Верую.
Меня – омертвелую,
выпитую, юродивую —
не оставь, Господи.
 
 
Чистополь – поле чистое,
во поле – терем.
Лето крадется зверем —
мягкими лапками, лесными тропками,
щебечет щеглами, звенит сойками,
травой и цветами соткано.
 
 
Мне бы лучом вверх
ночи пробить смоль.
Мне бы детей смех,
мне бы любви боль,
мне бы стихов блажь,
мне бы радуг дворец,
мне бы крутой вираж
и – терновый венец.
 
 
Накатило, нахлынуло
стоном да воем
за – болевшее,
за – живое.
Зверь под лопаткою
цап! – мертвой хваткою:
попалась птичка в силок.
Вжик-вжик – оселок
тóчится, вóстрится —
пó сердцу пó сердцу
 
 
Далеко от Елабуги до Парижа.
А небо все ближе, все ниже.
Болью – висок – под короткой стрижкой.
Каждый вздох, каждый стон – наградой.
Падаю… падаю…
в пропасть ли, в омут ли?
Всех отняли
ловчие-волчие-соколы.
Камлаю стихами – язычница в капище.
Ночь еще, день еще —
не надо, не надо!
Самоубийц не хоронят на кладбище —
за оградой….
 

23.01.2003

Шут – Трагику

 
Поднявшись до высот космических трагедий,
Завистливую чернь безудержно кляня,
Не слыша ничего за ревом льстивой меди,
Ты не забудь, дружок, про смертного меня.
Смотри: я здесь, внизу, нахально корчу рожи,
Копируя твой вопль, когда ты входишь в раж.
Ведь чем серьезней ты, чем пафосней и строже,
Тем чаще – и верней – срываешься на фальшь.
Ты сердишься, Зевес. Ты яро сыплешь бранью.
И чешется до слез божественный кулак.
И снова не понять – ну чем так больно ранит
Насмешливый глупец, напяливший колпак.
Котурны не малы? Не надоели фразы?
Из суповых приправ тебе не жмет венец?
Не хочешь ли сменять угрюмые гримасы
На огненный парик и медный бубенец?
 
 
А, впрочем… ерунда и лишнее мученье.
Да, трагик – амплуа.
Но шут – предназначенье!
 

20.01.2003

Черно-белый the End

 
Мне искать не дано обходных путей
я затянут созвездием черных дыр
миновало – моя нелепая тень
не накроет отныне твой светлый мир
равнодушие самый надежный склеп
боль Иуды не стоит душевных трат
шакалью не кидают пшеничный хлеб
ты права во всем
а я виноват
ни собачий лай ни вороний грай
не способны теперь нанести урон
безмятежен твой обретенный рай
неприступен твой величавый трон
завершился любовный Армагеддон
подтвердив безупречность привычных схем
зарекаюсь влюбляться в святых Мадонн
мне теплей мой ад
чем чужой Эдем
 

03.03.2003

Анна

 
Вплетаю чувства в кружево словес.
Как сеть – рыбак, в душе латаю бреши.
Я твердо знаю: ты пришла с небес,
прекрасный ангел, к безнадежно грешным.
Да, ты была спокойна и мудра
и не бросала времени упреков,
но боль твоих любовей и утрат
все прорастала горечью по строкам.
И сколько же профанов и невежд
пытались втиснуть в строгий строй и в схему
тот безнадежно черный цвет одежд —
твой траур по расстрелянным поэмам.
 

22.03.2003

Безба шенное

 
Мне безразлично, что праведно, что грешно,
сколько чертей на конце моего пера.
Веришь? Я легкой тенью бы ждал у ног
вечера, чтобы сравняться с тобой в правах,
видеть, как солнце сползает по коже крыш,
падая оползнем в воду реки Невы;
яростен, как влюбленный, и так же нищ,
ветер по краю ночи идет в прорыв,
сумерек ластик стирает любую грань:
ретушь тумана – и вот силуэт размыт.
 
 
Завтра с утра дожди, мы будем играть
в танцы волков на переломе тьмы.
 

06.04.2003

Пролог к трагедии У. Шекспира «Гамлет, принц Датский»

Розенкранц:

 
– Нет, право, недурная шутка:
Не слыша доводов рассудка,
Как лев рванется Гамлет в бой.
 

Гильденстерн:

 
– А он поверит?
 

Розенкранц:

 
– Бог с тобой.
Он рьяно ищет виноватых
И бешено ревнует мать.
С чего ему не доверять
Рассказу верного солдата?
 

Гильденстерн:

 
– Да, это правда. И к тому ж
Наш Клавдий – очень страстный муж.
А Гамлет холоден, как скалы,
И жаждет мести за отца —
В мужья такого молодца
Офелия не ожидала.
Теперь страдает не шутя.
 

Розенкранц:

 
– Девчонка все еще дитя.
В зятья Полоний метит принца,
А призом станет Эльсинор.
Советник Клавдия хитер
И знает, как сего добиться.
Случись какая-то напасть —
И в руки он получит власть
Над королевством.
 

Гильденстерн:

 
– Вот прохвост.
Да и сынок его не прост.
 

Розенкранц:

 
– Но вспыльчив. Это очень кстати:
Один намек, письмо – и он,
Безумным гневом ослеплен,
Зарежет царственного зятя.
 

Гильденстерн:

 
– Что ж? Решено?
 

Розенкранц:

 
– В полночный час
Мы разыграем представленье.
А дальше – дело провиденья.
 

Гильденстерн:

 
– Кто платит?
 

Розенкранц:

 
– Платит Фортинбрас.
 

02.07.2004

Ночные дожди

 
От ночных дождей с утра
парит,
на кустах висит туман —
клочья.
Выползают на бульвар
пары —
на двоих тянуть хомут
проще.
Я иду домой пустой,
легкий,
все пытаюсь о тебе
помнить.
Но хрипит душа дырой
в легких,
цирковым немолодым
пони.
В узел скручивает хрип
вены,
полным вдохом рву вериг
звенья.
Я смирился с тем, что мы —
бренны.
Жаль, любовь – она еще
бренней.
Что ли свечки по церквям
ставить
под угодников любой
масти?
Что ж ты, Бог, придумал нам
память,
да забыл придумать нам
счастье?
Полдень, полночь – жизнь летит
с ветром,
лоскутами суток год
скроен.
За весной всегда идет
лето,
безнадежное, как рак
крови.
 
 
Сохнет горло, и в груди
колко
от недоброго – с небес —
взгляда.
Мне до осени еще долго.
Мне до осени дожить надо.
 

06.05.2006

Уличный вальс

Кириллу Колошнику

В угоду суетной толпе

и в окружении бродяг

шарманщик песенку сипел

в надежде получить пятак.

Чихал простуженный вальсок,

себе, убогому, не рад –

не в такт, не в лад, наискосок,

как сердце, пропуская такт.

А мимо тек людской поток –

кто по делам, кто просто так, –

вплетая топот многих ног

в узоры нотного листа.

И смех подвыпивших гуляк

далеким отзвуком беды

лисою загнанной петлял,

в бемолях путая следы.

Но полувздохом таял звук

на «раз, и два, и три, и раз»,

туманом утренним в лесу

касаясь равнодушных глаз,

и, никого не удержав,

не став ни счастьем, ни судьбой,

последней ноткою дрожа,

затих, как затихает боль…

Огрубевшие руки любви

 
Огрубевшие руки любви
обнимают огарок свечи.
Если я не вернусь – позови.
Если я улыбнусь – не молчи.
Ты – родник в раскаленном аду,
ты – спокойствие храмовых стен.
Я – тревожная тень на ходу
в перекрестии вздувшихся вен.
От случайности тягостных встреч
разбегаются нити дорог,
мне себя от себя не сберечь,
мне былое быльем, да не впрок.
Только ночью в упреке ресниц,
в утомленном движении тел,
в обреченности скомканных лиц,
в обожженной луны маяте
я увижу дневную тоску,
заклейменную знаком беды.
И прильну к голубому виску
серой пылью упавшей звезды.
 

Песенка о случайной любви

 
С великодушьем палача
на перекрестке трех дорог
нас мимоходом обвенчал
недобрый и нетрезвый бог.
И на потеху голытьбе
надев неброское кольцо,
я клялся в верности тебе,
не глядя в скорбное лицо.
А утром, выйдя за порог
не во хмелю – угрюм и тих,
уже припомнить я не мог
ни губ твоих, ни рук твоих.
Женою брошенной река
песок ласкала берегов.
Тропа бежала, как строка
никем не созданных стихов.
Я шел, бродяга и поэт —
глаза беспечны, плащ лилов…
А из окна смотрела вслед
моя случайная любовь.
 

Из «Крембо»

 
ты была немного ведьмой чуть седой
с усталым взглядом
шла на шпильках вдоль дороги мимо тусклых
фонарей
я пошел с тобою рядом мне хотелось —
только рядом
мы с тобою просто двое неприрученных зверей
две ободранные кошки две бродячие собаки
два бездомных человека на окраине небес
подгонял нас в спину ветер что-то пел ручей
в овраге
и хотелось отчего-то неизведанных чудес
ты молчала отгоняя от лица дым сигареты
я разглядывал украдкой стрелку сбоку на чулке
и незримо между нами шел неслышно
кто-то третий
и держал тебя как птицу в плотно сжатом кулаке
 

 
мелькаю в лицах маской ворованной
то ли прижизненной то ли посмертной
белой но неотмытой вороной
нераспечатанным мятым конвертом
весь в штемпелях затертый до пролежней
не нужен простите ошибся адресом
сам на себя уже непохожий
монета с неразличимым аверсом
от крепкого кофе дичая до зверости
до одурения повседневно
капаю алым по тусклой серости
макая кисти в синие вены
 

 
пей до одури пой и не думай кто прав
обреки этот мир на немедленный слом
оборви эту жизнь разори этот дом
обнеси этот город забором из трав
затолкай свою память в заброшенный склеп
и в болотном окне утопи свою скорбь
прикрывая тряпицею жалкий свой горб
встань на росстани пьян обнажен и нелеп
и ловя то плевки то монеты на грудь
на ладони то угли то льдинки держа
ощути как прозрачно искрится душа
отливая на солнце кровавым чуть-чуть
 

 
Я уеду на юг,
где целуются в небе ночном кипарисы.
Серпантином дорог
размотаю катушки ненужных проблем.
Я уеду на юг
дикарем,
а не тихим приличным туристом,
с парой книг в рюкзаке,
аквалангом
и начатым блоком «LM».
Я уеду на юг,
наплюю на закон сохраненья энергий,
позабуду тебя,
заплутавшую где-то в созвездии Псов.
Я уеду на юг —
недовольный, угрюмый,
по-зимнему нервный —
и запру мерзлый дом
на огромный надежный железный засов.
Я уеду на юг,
в одиночество всеми забытого зверя,
возвращая тебе
все улыбки
навеки обугленным ртом.
Я уеду на юг,
и к весне ты,
быть может,
сумеешь поверить,
что я тоже могу
уходить в никуда,
оставляя
тебя на потом.
 

15.04.2002

Недопесок

 
Так вышло – родился я псом, а не волком,
Не очень здоровый, совсем не породный.
Я помню, как в детстве, туманно-далеком,
Таскался по улицам, вечно голодный.
Виляя хвостом, подходил дружелюбно
К прохожим: вам песик, случайно, не нужен?
Брезгливо кривили прохожие губы:
– Какой шелудивый! И вшивый к тому же.
Блудливый папашка учил меня часто
(Он врал, что бойцовый на четверть, по деду):
– Не в холку вцепляйся, а в горло – и баста,
Лишь так, недопесок, добьешься победы.
Советы отца применял понемножку —
Отращивал зубы, препуций и брылы.
Не лазали ночью бродячие кошки
В помойки, что с папою мы застолбили.
За суку и власть бился с собственным братом,
Как будто с врагом, – и никак не иначе!
С восторгом смотрели чужие щенята.
Он полз с поля боя – на брюхе и плача.
Я нынче вожак. В моей бешеной стае
Собаки, как волки, – мы ходим по краю…
 
 
…дороги, которые Мы выбираем…
…дороги, которые Нас выбирают…
 

Собственно говоря

 
Собственно говоря, ни от чего не спасала,
и было с ней вместе жить, в общем-то, неуютно.
Вот и сбегали – туда, где шумно и многолюдно,
ныряя в другую жизнь, как в суету вокзала.
Она без тепла хирела, как цветок без полива,
ходила в старом халате, забрасывала наряды,
надеясь, что кто-то, возможно, случайно
окажется рядом.
У телефона часами просиживала терпеливо.
Все время ждала чего-то, смотрела в зеркало хмуро,
бывало, пила запойно, давая повод для сплетен,
ненужная никому на том и на этом свете —
смешная такая любовь.
Непроходимая дура.
 

«…она придет и пробормочет имя…»

 
она придет и пробормочет имя
по циферблату стукнет торопя…
я потащусь за ней как раб в цепях
уныло рядом с душами чужими
в безвременье тускнея силуэтом
оставив за спиной друзей и дом
я буду их любить на свете том
и так же нежно как любил —
на этом.
 

Ларисе

 
даже если меня вдруг не станет —
не плачь, не жалей
обо всем, что досталось не нам,
о несбывшихся днях.
я уйду, но останусь с тобой в очарованных снах,
в легком ветре, несущем прохладу
с цветущих полей.
я ладонью дождя смою горечь закушенных губ,
в старом парке летящим листом прикоснусь
к волосам,
ты услышишь мой сорванный голос
в чужих голосах
и в случайных прохожих увидишь меня на бегу.
не жалей… не жалей! не считай мою гибель
бедой.
нам с тобой повезло – мы смогли полюбить
и понять.
я останусь с тобой, даже если забудешь меня —
невысокой, неяркой, негромкой, далекой
звездой.
 

Саше

 
эта сука-любовь!
ей поверив, подставишься точно —
закружит, унесет, посмеется, как раньше бывало.
и останется память, что мучает денно и нощно —
об ушедшей любви.
и как этой любви было мало.
и не вытерпеть боль,
заливая сознание водкой,
понимая отчетливо, как это все бесполезно,
если вой рвется раненым зверем
в сожженную глотку,
если пьяным все чувствуешь
даже острее, чем трезвым.
то ли вены рвануть, брызнув красным на окна
и двери,
то ль качаться в петле, испугав понятых своим
видом.
то ль от стенки до стенки квартиру шагами
измерить,
затирая слезами, как ластиком, горечь обиды.
все проходит.
и это пройдет.
и однажды под вечер
ты вдруг сможешь вздохнуть —
и тебе не покажется странной
пустота в твоем сердце.
ведь время действительно лечит
даже самые страшные,
самые рваные раны.
 

Аритмия

 
Заливали дорогу дождями холодные ветры,
Прогибалась от влаги белесого неба эмаль,
Я на вертел шоссе надевал, как шашлык,
километры,
До упора, до пола вжимая ногою педаль.
Убежать – от тебя?
От себя?
Это, в общем, неважно.
Мне до первых снегов от последних дождей
этот путь —
По рифмованным строкам, по чувствам,
нелепо-бумажным,
Сквозь реальность опавшей листвы, сквозь осен —
нюю муть,
Облепившую липким туманом стекло лобовое….
 
 
Вместе с брызгами грязи летели
прошедшие годы.
Помнишь? Были стихи: «Фонари, что стояли
конвоем»?
 
 
Я свободен.
Свободен!!!
Но что мне от этой свободы?..
 

Ругательное

 
Вся жизнь – дерьмо, и края не видать.
У Господа исчезло чувство меры?
Бывает, да, но в бога-душу-мать,
Затрахали ханжи и лицемеры!
Охочие до славы и наград,
бессмертные, как сказочная Феникс,
тем, кто повыше, – с чувством лижут зад,
тем, кто пониже, – подставляют пенис.
Всегда готовы в первые ряды —
поближе к кассе, побыстрей к раздаче,
и счастливы бывают, и горды,
урвав кусок потолще и послаще.
Они глядят так преданно в глаза,
нагромождая славословий горы,
но если собирается гроза,
как крысы разбегаются по норам.
Как много их вокруг – не сосчитать —
зашоренных и сладко жрущих бестий…
 
 
Шепчу сквозь зубы: «В бога-душу-мать!!!»
и рвусь наверх из паутины лести.
 

Маленький принц

 
Шагая вдоль миров таинственной тропою,
по Млечному пути блуждая налегке,
ты вспомни обо мне, прирученном тобою
на голубой Земле, летящей вдалеке.
Твой крохотный мирок, затерянный
в пространстве —
его и днем с огнем на карте не найти.
Так постоянен ты в своем непостоянстве,
плутая в небесах по звездному пути.
Мой замок из песка нестоек и непрочен,
я тоже грустный принц придуманных планет…
А дни весной длинней. А ночи – все короче.
И где тебя искать – опять ответа нет.
 

Перепев

 
Что-то в мире не так. Поднимается ветер
взъяренным подранком,
как медведь – на дыбы. Кони мчат, закусив удила,
наугад.
Бьет метель по лицу – да с размаху, колючим
слепящим тараном.
Повернуть бы назад, но укрыла дорогу за снегом
пурга.
А ведь мне в кабаке говорили за штофом вина
краснобаи:
«Куда леший несет? На ночь глядя – да в степь.
Протрезвей, пропадешь!»
Я смеялся в ответ, говорил: «Сам дороги себе
выбираю».
Вот и выбрал, дурак, – пропадаю теперь
за поломанный грош.
Не сказал, что хотел, не расставил, где надо,
акцентов и точек,
не открыл потаенных дверей заповедным,
заветным ключом.
Но гоню я коней, не боясь поворотов, колдобин
и кочек —
сумасшедший ямщик, возомнивший себя удалым
лихачом.
 

С.Л

 
Прошагав целый мир
и измерив разлуку от края до края,
я вернусь
блудным сыном, почти позабывшим дорогу
назад.
Ароматом стремительных гроз и звонками
спешащих трамваев
город встретит меня,
Одиссея безумных чужих Илиад.
Как наивный дикарь,
каждый день просыпаюсь с надеждой на чудо —
может, там,
наверху,
наконец, порешат, что закончился срок?
И тогда я вернусь —
на неделю, на сутки, на час, на минуту, —
доползу до тебя по ступеням тоскою написанных
строк.
 

Уйти бы

 
Уйти бы – спокойно, не плача,
Исчезнув за ворохом дел.
Уйти бы…
Да вот незадача —
Прижился, прирос, прикипел.
Все чистая стерпит бумага,
Все примет – без ссор и обид.
Хмелею от слов, как от браги,
Забыв про похмелье и стыд.
Стекляшка несложной огранки —
Любовь из разлук и стихов.
Уйти бы…
Под дождь, спозаранку…
И сгинуть под крик петухов.
 

Без названия

 
Унылый перестук колес на перегонах,
Застывшие кусты под шубами снегов,
Негромкий матерок соседей по вагону…
Билет в один конец. Билет на одного.
Я, может быть, вернусь, когда очнется город
От зимних белых снов, глубоких, как печаль.
Я, может быть, вернусь. Наверное, нескоро —
Когда вдруг обо мне ты вспомнишь невзначай.
Мелькают фонари в предутреннем тумане,
Бессонница моя все знает наперед:
Из тысячи ветров – один попутным станет,
Из тысячи дорог – одна к тебе вернет.
 

Прокаженный

 
Колокольчик. Хламида. Нелепая тень —
Ты несешь на спине то ли крест, то ли горб.
Нам с тобою теперь сторониться людей
И проезжих дорог, и проторенных троп.
Нам с тобою теперь – по корягам и пням,
Нам с тобою теперь – навсегда рядом быть.
Хочешь – криком кричи, хочешь —
пой, в стельку пьян,
Но тебе никуда не уйти от судьбы.
Да не все ли равно тебе – бог или бес?
Не смотри на меня исподлобья сычом,
У меня-то ведь тоже – и свой горб, и свой крест,
И два грязных крыла под измятым плащом.
 

Цикл «Апокрифы»

 
Кафе одноразовых встреч
на улице голых осин,
блестя позолотой дверей, всегда открывается в
срок.
Здесь каждый десятый – Пилат,
и каждый четвертый – Пророк,
и бляди с глазами мадонн,
и все ожидают мессий.
Насыпан за городом холм,
готов свежетесаный крест,
апостолы шумной толпой,
в достатке идейных Иуд…
Но что-то не так в небесах – мессии никак
не придут,
у Бога другие дела,
он к нам потерял интерес.
Присядем за крохотный стол
с навечно хмельным трубачом,
нальем совиньон или брют в звенящие льдом
баккара,
забудем пришедших сейчас, помянем
ушедших вчера,
и месяц за сонным окном сыграет нам блюз…
Ни о чем… ни о чем…
 

 
Ты дал им головы и ноги,
мозги, тела и потроха…
Помилуй, Господи, убогих,
не знавших сладости греха:
как ночь неистовой пантерой
лакает влагу из очей,
и пряный запах адюльтера
щекочет ноздри палачей —
скопцов, натасканных скопцами
в святой охоте на любовь;
как под любыми небесами
все та же горечь мятных слов
лукавым льдом в плену бокала,
луны венчальная свеча,
ладонь, лежащая устало
на легкой линии плеча;
как кровью обжигает скулы
и сталью тишина звенит…
Как сына гордого Саула
целует плачущий Давид.
 

Триптих

 
Глупо спорить с судьбой.
Фатум с роком извечно в законе,
и Фортуна по жизни моей не бывала подружкой.
Положил я гадалке монеты в сухие ладони
да вина из баклаги налил в запыленную кружку.
Ворожея пророчила войны, погромы, напасти,
знать, на старости лет разучилась гадать
по-иному —
на потертый платок выпадали всё черные масти,
обещая суму да тюрьму, да дорогу из дому.
Покатились монеты с руки по истоптанной глине.
Ворожея стояла, как идол, лицом каменея,
словно я в самых страшных грехах перед нею по —
винен,
словно тем, что живу, я уже виноват перед нею.
И пошел я в кабак. И напился там зло и тоскливо,
все надеялся – может быть, карты напутали что-то….
 
 
…Оставалось лет семь до засохшей на склоне оливы
рыжекудрому парню, ушедшему из Кариота.
 

 
Пришли и сказали:
«Сын твой за тридцать сиклей
или динариев…
точно не знаем, но умер.
То ли его на крест, то ли сам – на осину…»
 
 
А в доме – мал мала меньше, кручусь до сумерек,
до упаду. Муж – бездельник и пьяница,
должен всему Кариоту,
вечно без денег,
всегда без работы…
Одна надежа – на сына,
на старшего: вырос и умным,
и сильным.
И вот: то ли его на крест, то ли сам – на осину…
А ведь говорила:
«Сыночек, милый,
куда же ты с этим нищим?
Что тебе – дома мало?
Места под крышей?
Пусть даже прохудившейся —
ну так починим…»
 
 
Сказали: «Даже не знаем, где схоронили…»
 
 
Маленький был – рыжий, забавный,
проныра.
Упал с обрыва – ножку поранил,
Плакал: «Mама, так больно!»
А я шутила: «До свадьбы залечим…»
И вот: то ли его на крест, то ли…
Нечем…. нечем….
нечем дышать…
Жизнь свою в щепки кроша,
ты и не думал о маме, мальчик.
Вой по-собачьи,
псиной скули над непутевым сыном…
То ли на крест его, то ли сам – на осину.
 
 
А может, все это сплетня?
Вернется через неделю,
смеясь: «Мама, это все глупые сказки
на Пасху.
Ты к старости стала
доверчива да плаксива.
Какие осины под Ершалаимом? —
Оливы…»
 

16.04.2004