Текст книги "Избранное"

И я побоялся дать очерк в газету. Только когда стал работать в Москве, вспомнил что Яков называл мне фамилию командира своего партизанского отряда, проживающего ныне под Москвой в Первушино. Я разыскал этого командира и узнал, что правда, спасал Яков француза, в полицию пошел по совету партизан, в карательных действиях не участвовал. А посадили его НКВДшники, что он не отдал собственное понравившееся их начальнику ружье. И что они, партизаны, придя с войны, узнав о беде Трошкина, и вызволили его из заточения.

Я смело дал материал после этого в «Сельскую жизнь». Его напечатали. Газета разошлась, в том числе и за рубеж, во Францию, в частности, где мы имели своего собственного корреспондента.

Наверное, через полгода звонит мне из проходной газеты постовой: «Товарищ Пискарев, вас тут хочет видеть один человек». Выхожу – Яков, сияет как медный котелок, в валенках с пришитыми подошвами, засаленный полушубок распахнут, на лацкане помятого пиджака какой-то странный орден.

– Во французском посольстве был. Вот вручили. Обмыть надо, – вынимает из кармана бутылку коньяка, – бабка-то моя мне с собой самогону дала на такое дело.

– Ты что же в таком виде, – киваю на засаленный полушубок и валенки с калошами, – во французском посольстве был.

– Так, а что я еще одену? У меня нарядов нет.

Не было нарядов и у Никиты Егоренкова, совхозного заправщика станции ГСМ, когда я познакомился с ним и узнал, что это он 2 апреля 1945 года сбил с рейхсканцелярии самого Гитлера герб с фашистской свастикой, за что был удостоен ордена Красного Знамени. А герб этот потом привезли в Россию и выставили в Музее Вооруженных сил СССР как экспонат победы. Мы сидели с Никитой, помню, в его ветхой избенке, пили под ворчанье жены бражку, настоянную на рябине, и толковали о судьбах людских. К сожалению, я дал о Егоренкове в областной газете всего лишь информацию в несколько строк. Но ее заметил каким-то образом сотрудник «Правды» Михаил Степичев и мигом примчался к Егоренкову, написав о нем целую книгу. Вот хватка столичного журналиста. Нам, провинциалам, было до нее далеко.

А глубинка калужская удивляла многим. Как-то два наших корреспондента забрели в глухой хутор Думинического района, зашли в магазин и глазам не верят – стоит там коньяк по четыре рубля 12 копеек за бутылку. «У меня и водку-то за 3 рубля не берут, – объяснила продавщица сей феномен, – своей самогонкой обходятся». Ребята на радостях наклюкались, да так, что забыли завести на руках часы, и они встали. Потеряв ориентировку во времени, решили выпить еще, поселившись на время у одной старушки. Очухавшись, стали припоминать, а какое же число сегодня? Не вспомнили. Бабка тоже не знала. Пришлось «за временем» идти к соседям, там говорило радио. Но это так, между прочим.

Однако сказка сказывается, а дело делается. Между этим делом женился я на москвичке. Встал вопрос о поисках работы в столице.

В крупнейшей аграрной газете мира «Сельская жизнь» я оказался по звонку. По собственному звонку из телефона-автомата, что стоял на углу издательства «Правда», где и выходила селянская любимица. То ли я попал на кого-то из заместителей главного редактора, то ли на его помощника – до сей поры толком не знаю, но выслушав саморекомендацию, этот человек дал мне телефон отдела газеты по пропаганде нового и передового опыта, сказав, что там вообще-то есть вакансия. Звоню туда, отвечают, приглашают зайти, заказывают пропуск и через пару минут я шагаю по мраморным ступеням здания, которое в свое время красовалось даже на спичечных коробках. Это было построенное американцами оригинальное архитектурное творение для газеты «Правда», два этажа которого занимала и «Сельская жизнь» – газета ЦК КПСС.

Юрий Юнусов, заместитель редактора по названному выше отделу, решил чуток проверить мои способности. Дал материал, попросил подготовить его к печати. Я глянул, кто автор. Оказалось – Герой Социалистического труда, директор липецкого совхоза «Родина» Владимиров. А организовал статью, означалось ниже, собственный корреспондент «Сельской жизни» Катькалов.

В статье шла речь о промышленном производстве, то бишь выращивании гусей. Дело, действительно, интересное: гуси – не куры. Об этом можно бы рассказать и поувлекательнее, но имена автора статьи и ее организатора меня загипнотизировали. «Этот же Юнусов. – подумал я, – смеяться надо мной будет: смотри-ка, мол, выискался удалец – наших собкоров правит». Я сдал статью обратно без помарок. Юнусов, глянув на мое несостоявшееся творчество, сжал в нитку губы. Я все понял и попятился из кабинета. Хотелось от волнения пить. В коридоре стоял сатуратор, подошел к нему. Жажда в тот момент мучила, видно, не одного меня. Какой-то парень, с похмелья что ли, глотал стакан за стаканом газировку. Мы с ним разговорились. Я поведал о своей печали. «О, нашел о чем жалеть, работать у Юнусова – скулы сведет, давай-ка к нам в партотдел». Я ошалело смотрел на нового знакомого, а он, Виктор Иванович Винокуров, являлся заместителем редактора этого самого отдела. «Идем к Цареву – нашему шефу. Только не дрейфь, предложи ему тему какую-нибудь: он инициативу уважает. Ну, к примеру, возьми любое положение из морального кодекса строителя коммунизма, разверни его, скажи, что можешь от рядового коммуниста об этом статью организовать».

«Ба, – подумал я, – это мне знакомо. Такие штуки мы проделывали еще в районной газете».

Дальше дело пошло складно. После плодотворной беседы с Василием Алексеевичем Царевым мне выписали командировку в Белгородскую область, где я должен был организовать от рядовой доярки (это я сам предложил) статью о социалистическом соревновании, которое есть не только соперничество, но и фактор помощи соревнующихся друг другу. В нагрузку мне дали еще проверить факты, изложенные в одном из писем, пришедших с Белгородчины.

Потом я узнал, что факты эти уже были проверены, просто Царев решил меня испытать, как я умею работать с такого рода заявлениями граждан.

Сделал я все как следует. Статью организовал, факты проверил, да еще и статью довольно оригинальную написал – «Карьера председателя» (эту статью, правда, под заголовком «Кому много дано» я включил потом в книгу «Крадушие совесть»).

Меня зачислили в штат газеты. И начались мои бесконечные (я проработал в «Селе» 17 лет) поездки и полеты по стране.

Кстати, так уж случилось, одной из первых командировок, стала у меня командировка в Липецкую область. Побывал я и в совхозе «Родина», где напрямую увидел, как растят гусей по особым технологиям, кормят насильно, через специальный шланг. От такого усиленного ненормального кормления у гуся патологически развивается печень и достигает, трудно поверить, веса печени поросенка – 400-500 граммов. Но это-то как раз и нужно. Из печени в совхозе делали паштет, по цене он был тогда дороже черной икры. Продукция шла в основном в Кремль. Помню, после поездки к Владимирову инструктор сельхозотдела Липецкого обкома, когда я зашел туда, спросил вкрадчиво:

– Угостил Владимиров печенкой?

– Угостил, – ответил без задней мысли.

Инструктор взвился:

– Вот, черт, нас никогда не побалует. Учет, дескать, очень строгий.

Да, почет корреспонденту такой великой газеты оказывался заметный.

Однажды, приехав в Киев, вспомнил я адрес, который дал мне когда-то дядя Костя – адрес своего фронтового друга, живущего после войны в Киеве. Подумал, подумал я, да и решил навестить дядькиного сослуживца – а им оказался, ни много не мало, академик Мостовой.

– Итак, молодой человек, что будем пить, – спросил меня ученый с мировым именем, когда мы уселись за «круто» сервированный стол в квартире его. Я окинул батарею различного объема и окраски бутылок и, заметив среди них пол-литровую емкость с черной наклейкой, на которой в профиль была изображена белая лошадь, спокойно ответил:

– Да, пожалуй, виски.

У академика взметнулись вверх седые брови:

– О, какие вкусы.

Вкусы… Да я виски сроду в рот не брал, а о «белой лошади» только из книжек знал. Виски тогда у нас по-моему в Союзе вообще не продавались, а когда появились, то были, не как у академика, которому, по всей вероятности, презентовали заветную бутылочку зарубежные друзья, прозрачного цвета, а бледно-желтого. Представляю состояние хозяина, вынужденного распечатать представительскую посудину для какого-то журналюги, хотя и племянника фронтового товарища.

Знал бы он мое состояние, когда хлебнул я редчайшего напитка. Полное разочарование. Ведь мне такое виски с детства знакомо. Самогон, хлебный самогон, что гнали у нас в деревне, не имея сахара, из ржаной и ячменной муки.

Вообще, отношение к спиртному во времена, когда я начинал свою журналистскую деятельность, ранее я касался уже этой темы, было довольно легкомысленным. Это как у Чехова, который, помнится, в очерке «По Сибири», характеризуя особенности местного интеллигента, писал, что тот через пять минут разговора с вами непременно задаст вопрос: «А не выпить ли нам водки?». Подпоить же столичного гостя, если он прибыл с определенным заданием, считалось просто необходимым. Я столкнулся с этим явлением даже будучи на Чукотке, где по сути дела царит сухой закон. Местное население – чукчи, эвенки до прихода русских первопроходцев не знали спиртного вообще. Глотнув впервые «огненной воды», они испытали эйфорию, блаженство и могли за эту «воду», обожествленную ими, не торгуясь, отдать свое богатство – пушнину, китовую кость, икру, нельму, кету. Точь в точь как туземцы южного полушария земли отдавали за стекляшки золото.

В первоначальный период установления Советской власти комиссары вынуждены были, чтобы предотвратить спаивание малых народов, принять закон, карающий в уголовном порядке любого, кто в личных корыстных целях, общаясь с коренными северянами прибегнет к помощи «огненной воды». По-моему этот закон не был отменен и в более позднее время. Но, как говорили, строгость закона у нас всегда смягчается его неисполнением. Правда, в открытую хмельное, когда я оказался на Чукотке вроде бы не продавали. Но чукчи знали, если приехал гость, будет праздник. И начальник, в данном случае директор совхоза, под вареное мясо молодого олешка непременно выставит поллитровку, другую.

На вертолете с секретарем парткома хозяйства мы прилетели в отдаленное стойбище оленеводов. Там приготовились к нашему прилету, забили оленя, наварили мяса. Приготовился и секретарь, молодой, первый месяц работающий на Крайнем Севере человек: заготовил тезисы своего выступления по очередному постановлению ЦК КПСС относительно борьбы с пьянством. С чем выступил перед собравшимися, сидевшими в Красной яранге на оленьих шкурах оленеводами. Слушали рассеянно, ждали с нетерпением когда закончит этот чудак говорить и начнется обед с выпивкой. На вопрос секретаря по окончании доклада, все ли понятно товарищам, воцарилась молчание. Это смутило секретаря и он, подбадривая слушателей, стал наседать?

– Вопросы, вопросы задавайте!

Из угла яранги приподнялся чукча с тремя волосинками на бороде и задал вопрос:

– А ты пирта (т. е. спирта – Г.П.) привез?

Секретарь что-то невнятно, оглядываясь на меня, стал объяснять старику. Тот, поняв, что никакого «пирта» не будет, махнул с досадой рукой и громко заявил:

– А на куя тогда ты сюда приехал?

Пассаж. Возвратившись на центральную усадьбу, я рассказал со смехом о происшедшем директору Анатолию Неудахину. Тот нахмурился?

– Молодой секретарь у нас. Многого еще не понимает. Завтра я сам с тобой полечу на стойбище.

Полетели с угощением. Вот был праздник! Пропустив по стаканчику, преподнеся гостю, то есть мне, кусок оленины на ребре (таков ритуал), хозяин яранги заявил:

– Теперь гость может делать что угодно, яранга это не заметит.

«Надо же», – подумал я и вспомнил опять Чехова, который говорил, что воспитанный человек не тот, кто не пролил соус на скатерть, а тот, который не заметил как пролил его сосед. Однако оленевод имел ввиду другое – это мне объяснил Неудахин:

– Яранга не заметит, если я даже займусь сейчас любовью с понравившейся мне здесь женщиной.

У меня глаза на лоб, тем паче, что хозяин яранги – бригадир Иван Петрович Аренто был Героем Социалистического труда. Золотую звезду, правда, местные руководители у него забрали, а то потеряет, и держали в конторском сейфе.

С женщинами вступать я в контакт, естественно, остерегся. А с Иваном Петровичем побеседовал. Оказалось, он бывал в Москве, возили его туда как участника ВДНХ. Меня очень заинтересовало, какое впечатление на него, жителя земли белого безмолвия произвела шумная многолюдная столица.

– А, пьяный, пьяный город, – односложно ответил Аренто. Я насторожился.

– Так он сам был там все время под хмельком, – пояснил Неудахин, – вот ему и казалось, что все тоже пьяные. Ведь мы его отправили на выставку одетого с иголочки: шапку пыжиковую выдали, новую дубленку-кухлянку, унты – залюбуешься, а он вернулся из столицы как из заключения: в телогрейке, в солдатской одноухой шапке, кирзачах. Выменял все это на свой наряд с придачей на водку. Конечно, посылали мы с Иваном и сопровождающего – но разве уследишь.

Да, удивила тундра меня здорово. И не только нравами – богатством. Один лишь пример. Из реки Канчаланки для центральной усадьбы сооружен водозабор. Труба с километр длиной диаметром в метра полтора идет на поверхности и изолирована от морозов чем бы вы думали? – Пенопластом? Стекловатой? Как бы ни так – нерпичьими шкурками.

Не меньше, как не больше изумило меня и то обстоятельство, что чукчи-тундровики икру лососевых рыб не едят, а сушат ее, после же, до следующей путины, размачивая порциями «деревянные катышки», скармливают их ездовым собакам. Сами питаются «юколой» – сушеной нельмой, горбушей и т. п. Узнал я и такую вещь, что на время путины из столицы нашей Родины, Ленинграда, да и других больших городов за собственный счет прилетают на Чукотку «вольные рыбаки» – ученые из институтов, инженеры с заводов, чтобы обеспечить себя на год деликатесным продуктом. Расходы на перелет естественно покрываются (билет из Москвы до Анадыря стоил тогда 200 рублей) килограммами вывезенной той же красной икры.

Вот такая наша страна. В ней бы не бесконечные думские и президентские выборы проводить, не о нанотехнологиях болтать, а элементарный порядок навести, нравственное сознание людей очищать. Что мы в советское время и пытались делать. Как и чего мы достигли в результате я постараюсь показать в приложениях к этой части книги. А пока о том, что порой предшествовало написанию добронравных (и не только) материалов.

К Амирану Торотадзе – прославленному сборщику чая в Махарадзевский район, где он жил и работал, я приехал в феврале. Кстати, это была моя первая поездка в Закавказье. По принятым правилам, я вначале нанес визит в райком партии – первому секретарю. Радушная улыбка, объятия, как будто здесь меня знали с малых лет, обволокли мое неискушенное сердце горячей пленкой собственного самоуважения. А еще появилось на рабочем столе партработника какое-то (по его словам особое) вино. Это меня, правда, обескуражило. Как? На рабочем месте? Пить? Нет и нет. Секретарь нахмурился:

– Нехорошо поступаешь. Люди узнают, а они узнают, – жаловаться будут. В ЦК напишут.

– На что жаловаться будут?

– Пить наше вино отказался, народные традиции не уважаешь.

И пошло – поехало. До Амирана я в тот день не добрался – его вызвали вместе с председателем и секретарем парткома колхоза в райком. Здесь состоялась с Героем первая беседа, после которой было предложено отобедать. Поехали в какой-то загородный шалманчик. На первой машине – я с первым секретарем, на второй Амиран с односельчанами, на третьей… четвертой… пятой, я сбился со счету, ехало видимо все остальное руководство района. Во всяком случае за стол уселось человек пятьдесят.

Тамада провозгласил первый тост: за Организацию объединенных наций и Комитет по правам человека при ней. Я ошалело огляделся. Все дружно выпили. Следующий тост был за руководство нашей великой страны, третий – за Сталина.

Потом начались тосты за гостя, т. е. за меня. Спросили, есть ли у меня отец? Я ответил, что он погиб во время Великой Отечественной войны. Почтили его память вставанием. «А жива ли мать?» – «Жива, работает в колхозе». Предложили выпить за великую труженицу земли русской. Далее выяснялось, есть ли у меня братья, женаты ли они, есть ли сестры, замужние или холостые. За каждого в отдельности, в том числе и за зятей и снох, поднимались бокалы с искристым хмельным напитком. Понятно, плотно закусывали. От зелени, фруктов, мяса, шашлыков столы ломились.

Выпив за гостя и всю его родню стали пить за здоровье присутствующих, за каждого в отдельности. Каждый тост походил на экспромтную, небольшую, но вдохновенную поэму. Я старался зафиксировать в памяти все это действо и вдруг заметил, что за здоровье одного из присутствующих тамада тоста не провозгласил. Я подумал, как, вероятно, обидно этому человеку: всех возвеличивают, желают всех благ, а ему – ничего. Я тронул за рукав соседа, спросил, почему не выпили вот за этого товарища.

– Он секретарь парткома.

– Ну и что?

– Недавно проштрафился, потому и лишен на некоторое время чести быть тостируемым в застолье.

М-да… Ситуация. Нет, человека не лишили права сидеть за общим столом, слушать как возвеличивают соседей, ешь и пей сколько хочешь, но за других. Каково это пережить? Вот наказанье так наказанье!

В гостиницу Амиран меня не пустил, увез в колхоз имени Ленина, в село Лихаури, где он жил в двухэтажном доме с матерью, женой и сыном Георгием – курсантом СПТУ.

Я подивился красоте дома, на второй этаж которого вела широкая, как во дворце, мраморная лестница.

– Во сколько же тебе обошелся такой домище, Амиран?

– В 150 тысяч.

– Старыми, что ли? – не понял я. (В нашей стороне, конечно не такой – деревянный дом можно было купить за три тысячи. Был случай, когда Васька Холим, уезжая насовсем в город, продал свою хату вообще за поллитровку).

– Новыми, – спокойно ответил Амиран и добавил, глядя искренне: – А чего ты удивляешься? Вот у нашего председателя (потом я выяснил, что «председателем» в данном случае он называет Первого секретаря РК КПСС) дом стоит 500 тысяч.

Полмиллиона? Я прикинул в уме, сколько же лет надо копить этому «председателю», имеющему зарплату 250 рублей в месяц, чтобы купить или построить подобное жилище. Оказалось, если он не будет ни пить, ни есть, ни одеваться, – около двухсот лет. Два века!

По утру, отведав лобио и виноградной чачи, став друзьями в доску, мы выехали с Амираном на его чайную плантацию. По дороге шел дельный разговор о чаеуборочных комбайнах «Сокартвелло», которые не чай собирают, а веники (об этом я писал потом серьезно и обстоятельно в статье, вошедший в сборник очерков «Колхоз – моя судьба»). Завязался и такой разговор:

– Геннадий, у тебя в Москве хорошие знакомые девушки есть? – спросил меня Торотадзе. – Женить сына Георгия пора. У нас он невесты не нашел, а те, что приезжают сюда отдохнуть, ведут себя, знаешь ли, непристойно. У Георгия своя машина – он в СПТУ на занятия в ней ездит, девицы льнут к нему. Боюсь испортят парня.

– Девушки знакомые у меня в Москве есть, конечно, – отвечаю, – но вряд ли Георгию понравится в Москве, у нас трудно решается жилищный вопрос. А он привык к хоромам.

– Что ты! Что ты! – замахал руками чаевод, – он у меня скромный парень. Пять комнат – больше не надо.

…Из колхоза имени Ленина, мы потом поехали в соседний колхоз. Оказалось, что он называется тоже имени Ленина.

– Да как же так? – воскликнул я пораженный, – в одном районе два хозяйства с одинаковым названием.

– У нас все колхозы называются ленинскими, а ранее они носили имя Иосифа Виссарионовича Сталина, – скромно пояснили мне.

– Как же вы отличаете их друг от друга? Как отчетность ведете?

– Да, очень просто. Сейчас Вы находитесь в колхозе имени Ленина села Самтредия, а были в колхозе имени Ленина села Лихаури. Понятно? По названию села отличаем.

Я развел руками.

…В Москву меня провожал Амиран. Когда я брал билет в железнодорожной кассе, он попытался его оплатить. Я категорически пресек это намеренье. Он долго долго смотрел на меня и молвил:

– Слушай, ты честный парень.

А очерк в газете об Амиране Торотадзе – мастере ручной сборки чая, человека-машине появился, конечно, без каких-либо примесей от тех эпизодов, о которых поведал я выше. Понятно, они заслуживают особого комментария, и если бы я это сделал тогда, то получился бы материал, подобный тому, что написал Виктор Астафьев – «Ловля пескарей в Грузии». Вряд ли бы его дали в газете ЦК КПСС. Ну, да что говорить сейчас об этом, когда очевидно, что произошло и с Грузией, и с СССР в результате.

Устно своими особыми впечатлениями от командировок я делился, разумеется, с коллегами в коридорах редакции, на планерках. Кто-то из слушающих воспринимал рассказы мои как анекдот, а кто-то и настораживался. Заместитель главного редактора Михаил Михайлович Замятин, земляк мой, костромич, человек добрейшей души, как-то задержав меня в своем кабинете, рассказав историю взрыва одной из стариннейших церквей в Костроме, когда в результате этой акции взлетевший вверх от бесовской воздушной волны церковный купол упал на трибуну с организаторами вандализма, шепнул мне:

– Осторожнее, Геннадий, с крамольными рассказами. Идет процесс – не остановить. И, вообще, я вижу ты строптивый парень. Начальство не чтишь. Из кабинета руководителя уходишь, повернувшись к нему спиной, а надо пятиться от стола начальствующего лица.

Дорогой Михаил Михайлович, царство тебе небесное. Все то ты понимал, и по-своему ограждал нас, неразумных от непродуманных действий. Спасал нас.

Помню, после работы устроили мы – это упомянутый выше Виктор Винокуров, зам. редактора международного отдела Володя Павлов и я – «выпивон». Выпили то, что было, – не хватило. Павлов вызвался сбегать в магазин напротив редакции. Побежал, а на обратном пути при входе был остановлен дежурным милиционером. Произошел скандал. На другой день Замятин, которому доложили о происшедшем, стал поочередно вызывать к себе участников развеселой компании.

– Павлов, – говорил он виновнику нашего срама, – ты же за границей работал, умный человек и с кем связался. С Винокуровым, Пискаревым – они же пьяницы.

– Геннадий, – втолковывал уже мне Михаил Михайлович, – ты же трезвый человек, разумный крестьянин. И с кем ты связался – с Павловым, его из посольства за то, что в пьяном виде врезался в столб на машине, выгнали. Ну, захотел ты выпить, зашел бы ко мне. У меня же всегда стоит. Выпили бы вместе. (Надо сказать, Замятин спиртного не брал в рот ни капли).

На этом разбирательство закончилось, но «ежились» после него мы как оплеванные и высеченные розгами.

А Павлов Володя «чудил». Однажды его попросили прочитать лекцию о противоречиях в мире капитализма рабочим издательства «Правда». Володя на просьбу откликнулся. В назначенное время вышел на сцену правдинского Дома культуры, зал которого был переполнен. Для вдохновения перед выходом к рабочим пропагандист «хватанул» энное количество водяры. И, видимо, многовато. Сказав первую фразу, что современный капиталистический мир просто раздирается многочисленными противоречиями, он почувствовал, что хмелеет и рассказать о многочисленных противоречиях не сможет. Лектор подумал и решил сузить проблемы в странах капитала:

– Если по правде, то есть лишь два противоречащих друг другу фактора, – заявил он, прищуривая глаза, и чувствуя, что хмель его добивает. Международник Володя собрал тогда последние силы и более менее внятно произнес:

– Если же быть непредвзятым до конца, то надо сказать: в капиталистическом мире противоречий нет.

А коль нет, то и говорить больше не о чем. И под недоуменные взгляды рабочих горе-обличитель загнивающего капитализма-американизма покинул сцену.

Н-да. Журналисты. Люди древнейшей, после проституционной, профессии. Люди, жгущие себя сильнее, чем рабочие урановых рудников – а по сему имеющие самую низкую продолжительность жизни.

Как-то приехал я в Горький. Захожу в обком. Ба! В приемной первого секретаря, в качестве его помощника сидит мой однокашник по ВПШ при ЦК КПСС Саша Сметанин.

Надо сказать, что в эту привилегированную школу я попал благодаря направлению от «Сельской жизни». Учился два года, получая стипендию – 220 рублей. Говорили, что только в Духовной Академии (церковной) слушатели имели подобное содержание. Учеба была в радость. У нас даже распевалась частушка:

 
«Спасибо партии родной
За двухгодичный входной».
 

Но радость радостью, а знания мы там получали отменные. Особенно по литературе. Быть может, кому-то покажется неправдоподобным, но именно на литературной кафедре ВПШ при ЦК КПСС защищали свои кандидатские, а затем и докторские диссертации первые соискатели высокого звания ученых в области творчества ни Клары Цеткин, ни Розы Люксембург – Сергея Есенина.

Помню преподавателя философии Вилена, его заумные размышления о волнообразном развитии общества. Эти размышления натолкнули думающих слушателей на мысль, что «нынешняя волна» исстает или захлестнет нарождающуюся новую. А стало быть… Страшно подумать: социализму грозит крушение.

От таких открытий тянуло выпить. А выпить, благо, всегда было чего. В нашей группе учились два белоруса: Иван Макалович и Толя Андрухович – так вот они, ездившие через воскресенье к себе на родину, всегда держали запас самогона, педантично пополняемый родственниками во время приезда в Белоруссию Ивана и Толи. Отводя душу всей группой, а старостой ее являлся Иван Макалович, мы нередко пропускали лекции по истпарту или политэкономии. Декан факультета Воробьев находил нас в общежитии ВПШ на Миусской площади: нередко мертвецки спящими.

– Я думал, что все они убиты, – делился потом в кругу своих друзей наш руководитель – впоследствии собкор ТАСС на Цейлоне.

Кстати, Иван Макалович после ВПШ занял пост министра печати в Белоруссии, Толя Андрухович возглавил исторический журнал. Я приезжал в ту пору в БССР неоднократно. Однокашники встречали и провожали меня по первому классу. Однажды Толя Андрухович, квартира которого находилась на привокзальной площади, провожая меня в тапочках до вагона, зашел в него, да и заснул на коврике. Очнулся, когда отъехали от Минска километров сто. Представляю, как он добирался обратно, раздетый, без денег, как встретила его жена Ирина – весьма своенравная особа.

После партийной школы друзей я встречал тогда почти в каждой командировке. Даже будучи в командировках заграничных. Не хватит многих томов, чтобы поведать об этом. Но о встрече с Сашей Сметаниным, помощником первого секретаря Горьковского обкома партии, все же расскажу. Устроив меня в гостиницу, где я поставил чемодан, Саша начал знакомить меня с городом, который я вообще-то, будучи некогда матросом, исходил вдоль и поперек. Но одно дело ходить пешком, другое – ездить на обкомовской машине. После «первого» знакомства, закончившегося на винзаводе, мы поехали не в гостиницу, а к Саше домой. Переночевав, продолжили знакомство с предприятиями города, в том числе и со знаменитым Автовазом, где я воочию увидел живого первого стахановца, о котором читал еще в начальных классах Глебовской школы – кузнеца Бусыгина. Итак дело шло четыре дня. Чемодан мой занимал место в гостинице, крутился счет оплаты, а я каждый раз к ночи оказывался у Саши дома. На пятый день жена его, доцент здешнего какого-то института, ставя нам на стол завтрак, бросила едкую фразу:

– Я думала вы и в самом деле однокашники, а вы, оказывается, – собутыльники.

Я поехал в Арзамас, где и собрал материал для газеты, назвав его «Под городом Горьким». Он, этот материал, вошел в книгу «Алтарь без Божества», вызвал многочисленные отклики читателей и благодарственное письмо председателя колхоза Кундика – главного героя очерка. Не могу удержаться, чтобы не привести письмо полностью:

«Уважаемый Геннадий Александрович!

Очень мы мало виделись с Вами, но какая у Вас хороша память и добрая душа. Читал я в газетах рассказы о моей судьбе и думал: есть ведь талантливые люди, которые так хорошо помнят, умеют все описать и этим самым заставляют человека лучше видеть себя, лучше трудиться.

Вами собранные газеты с материалами о нашем колхозе я получил. Очень Вам за все это благодарен.

Последний Ваш очерк «Под городом Горьким» читали и наши труженики колхоза. Для меня явилось загадкой – когда это Вы успели?

Геннадий Александрович! 23 июня этого года мне исполняется 60 лет. Если можете приехать ко мне, прошу побывать на моем юбилее.

Еще раз большая Вам благодарность от меня и моей семьи.

С уважением Кундик.

14.6.79»

Да, порой вдохновенные, не оставляющие равнодушными читателей материалы рождались, говоря словами поэта, в прямом смысле «из сора». Так было после посещения ярославской деревушки Масленниково – малой родины легендарной женщины, первой в мире космонавтки Валентины Терешковой. Недавно страна отмечала ее юбилей. Сколько высоких задушевных верных слов было сказано в адрес ее. Я эти слова сказал более четверти века назад в очерке «На доброй земле «Чайки». За этот материал и ряд других присуждена была мне премия Союза журналистов СССР. Кстати, на соискание этой премии выдвинуло меня не руководство «СЖ», как это полагалось, а частное лицо – Игорь Ростковский, сотрудник нашей газеты, в прошлом фронтовик. До этого представляли у нас ребят более гибких, приближенных к главному редактору. Они терпели фиаско. По поводу одного из них председатель комиссии по присуждению премий высказался даже так:

– Если этому товарищу вручить «Золотое перо», то тогда и всем пишущим в газеты вручать его надо, а Союз журналистов распустить.

После этого Ростковский собрал несколько вырезок с моими материалами и без какого-либо сопроводительного письма направил в комиссию. Там их прочитал завсельхозотделом газеты «Известия», член комиссии Иванченко. Очерки ему страшно понравились, но его удивило, почему нет при них «сопроводиловки», подписанной редакционным «треугольником». Позвонил главному редактору. И тому ничего не оставалось, как прислать сей документ.

Ну, да ладно. А тогда земляки Терешковой, только что вышедшей замуж за космонавта Андриана Николаева (говорили их сосватал Никита Хрущев), как будто чувствуя, что брак этот искусственный и долго не продержится, «охобачивали» на вечерках сальные частушки типа:

 
Валентина Терешкова
Полюбила чуваша.
Неужели в Ярославле
Что-то толще не нашла?
 

Наслушался я, будучи тогда в родных краях «космической женщины», многого. Но материал родился таким, каким вы можете прочитать его в приложениях к данной книге.