Текст книги "Избранное"

Наблюдения за характерами людскими толкали меня к тому, чтобы как-то отразить их на бумаге. О ребятах с криогенной станции – своих товарищах по основной работе – написал целую балладу. Не помню ее, к сожалению, всю, но начиналась она так:

 
Время! Начинаю про станцию рассказ.
Не потому, что темы нету более –
Просто надо выполнить заказ
Федоркова Анатолия
 

Но главное воздействие оказывало на меня, понятно же, редакционное окружение. К Эрнсту Сафонову приезжал его брат Валентин, недавно служивший на одном корабле с Николаем Рубцовым, с которым до последних дней жизни великого поэта состоял в переписке. Он показывал нам эти письма.

На лечение в институт медицинской радиологии приезжал Солженицын. Он заходил к нам в редакцию, очень сблизился с Эрнстом Сафоновым, который впоследствии, как я уже говорил, возглавил Рязанское отделение Союза писателей, куда на учет встал и Солженицын. Когда его за антисоветскую деятельность исключили в «первичке» из Союза, Эрнст, дабы не замарать себя этим действом на собрание не пришел, сказался больным, за что его тут же сняли с занимаемой должности. Он долгое время не печатался, нигде не работал. Я тогда занимал пост заместителя редактора отдела в «Сельской жизни». Вместе с руководителем отдела культуры Виктором Плотниковым мы подкармливали опального писателя, устраивали ему командировки, печатали его очерки. А жену Эрнста оформили литконсультантом в газету. В Обнинск не раз приезжали Константин Симонов (не забыть, как на вопрос, почему он мало пишет теперь стихов, ответил, прихлебывая из фляжки какую-то жидкость: «Они требуют большего, чем проза, времени, а у меня его осталось мало»), Георгий Жуков, Юрий Гагарин – встречи производили неизгладимое впечатление.

Приезжали в Обнинск на встречи с молодыми учеными «творческие ребята» – калибра разного. Помню, сам встречал и провожал, опохмелял потом, малоизвестных тогда литераторов: «воронежского заговорщика», недавно реабилитированного Анатолия Жигулина и поэта-пародиста (окрещенного нашими остряками поэтом-паразитом) Александра Иванова. Жигулин на встрече декламировал почему-то в основном стихи Пушкина. Наверное, стеснялся своей собственной «зэковской» лирики. А прожигающие насквозь сиротской вдовьей болью «Утиные дворики», которые удалось мне прочесть спустя несколько лет, он еще не написал.

 
Малыш хворостинкой играет у хаты.
Утиные дворики…
Вдовья беда…
Все мимо и мимо проходят солдаты.
Сюда не вернется никто никогда.
 

…Приехав в отпуск к себе на родину, в костромскую деревню, я не замедлил встретиться со своими друзьями по работе в летучке связи, набрался наглости и зашел в областную газету, предложил стихи «Уйду пешком на Кострому». Игорь Дедков – впоследствии известный литературный критик, в годы перестройки, приглашенный по рекомендации Михаила Горбачева в журнал «Коммунист» в качестве консультанта, а тогда возглавлявший отдел культуры «Северной правды» и написавший нашумевшую статью «Правда инженера Чешкова», в которой он проводил легкие дессидентские взгляды, стихи принял, но не напечатал. Спустя годы, я встретил Игоря Александровича в разгар перестройки на одном из съездов писателей России, где я был аккредитован как журналист, освещающий работу съезда. Он узнал меня, подошел. Поздоровались, поговорили. Чувствовалось в его словах какое-то сожаление, что он согласился сменить свободолюбивую Кострому на корчащуюся под напором перестройщиков Москву. Он вскоре умрет – молодой, в расцвете творческих сил, как композитор Саша Аверкин, мой друг, разочаровавшийся стопроцентно в сомнительных делах, которые новые власти требовали утверждать.

…Из Костромы в деревню Пилатово, возвращался я через город Буй. Естественно зашел в гости к сестре Валентине, которая жила здесь после как вышла замуж за железнодорожника-зарядчика электробатарей в местном депо Борю Чайкина.

Чайкин слыл гордецом, считал себя неотразимым красавцем и интересным, много чего знающим (в основном анекдотов) рассказчиком. Ужасно хитрый, но с дремучей натурой, попадал он не раз в казусные ситуации. Как-то по бесплатному билету поехал с женой в Ленинград. Дело было летом. Жарким летом. В дороге захотелось пить. Решили «шикануть» – пойти в вагон-ресторан. Взять чего-либо, чтобы утолить жажду. Боря заказал себе кружку пива, жене сказал: пусть выберет себе что-либо сама. Валентина просмотрела список напитков, не глядя на цену. Морс – пила, лимонад – пробовала, а вот вермут – нет. Сказала мужу, чтобы взял ей тоже кружку… вермута. Официантка, обслуживающая милую парочку, немало удивилась, когда увидела, что мужчина пьет пиво, а жена из кружки вермут. Валентина рассказывала потом, что с первых же глотков она почувствовала, что пьет что-то далекое от жаждоутоляющего напитка, да побоялась показать свою неосведомленность и, превозмогая себя, осушила содержимое до дна. Когда предъявили им счет, Боря взбесился: почему – это за кружку вермута насчитала вдесятеро больше, чем за кружку пива. Воспитанный на самогоне, он тоже не знал, что вермут это крепленое вино.

Но в деревне Боря был героем. Браво шагает он полем к теще: фуражка с зеленым околышем, длинная черная шинель с пуговицами в два ряда – фу-ты, ну-ты. Тетка Александра Яблокова, чей дом стоит крайним к полю, бывало, увидев в окно важного Чайкина, выбежит на крыльцо, всплеснет руками: «Боря, Боря – ну ты прямо, как Сталин!». Боря важнеет еще больше.

На сей раз приезд мой в новом качестве (я был одет в шикарный костюм, с галстуком, на ногах красовались туфли, пошитые на заказ, благодаря Петровичу, в Совминовском ателье) Борю не очень, кажется, обрадовал. Чувствовалась ревность, что мне окружающие уделяют больше внимания, чем ему. А тут еще я, когда стали пить самогонку (Чайкин пил ее принципиально чайными стаканами и по многу), подначил зятя, пьющего уже не то пятую, не то шестую порцию «первача»:

– Борис, а ты бадью выпить можешь?

– Я меру знаю, – сурово отреагировал Борис Васильевич, окончательно на меня разобидевшись.

Шутки шутками, а дело приняло весьма серьезный оборот, когда по осени этого года я поступил в МГУ на факультет журналистики. «Это с суконным-то рылом – в калашный ряд?» – недоумевал Борис Васильевич. Ни студенческий билет, ни зачетка – аргументом моему поступлению для Чайкина не являлись. «Поддельные», – махал он небрежно рукой.

Да загадочен, странен бывает человек. Пока я, что называется, куролесил, пил с Чайкиным до свинского состояния доходя, он уважал, даже любил меня. Случись бы, скажем, тогда беда, попади я, например, в тюрьму – передачу туда первым, уверен, принес бы Борис Васильевич. А вот стал выползать из тьмы на солнце и разлад. Н-да.

А на факультет журналистики МГУ, в сторону которого ранее и смотреть-то опасался, но к которому несла меня, видно, космическая сила судьбы, я поступил без труда. Сыграли, конечно, роль публикации в обнинской газете, рекомендация от писательского союза и моя окрепшая уверенность в себе. К тому времени имел я и дипломы, полученные на всевозможных смотрах-конкурсах, да и немалое признание в том же Обнинске. Как выступающей в сельском клубе героиней фильма «Приходите завтра», мною восхищались. Ну еще бы: выходит на сцену дома культуры складненький паренек с черными бровями и русыми волосами, как Печорин, и начинает вещать:

 
Клубком гремящим рвется время.
Событий бесконечный рой.
Ах, попади ногой во стремя –
И ты не жертва, ты герой.
Увы, мне суждено срываться,
Быть впереди или в хвосте.
А распахнув объятья «братцам»,
Оказываться на кресте.
Не побороть сиянью света.
Но кто-то песнями воспетый
Прекрасно будет процветать.
Зачем же я рожден поэтом
Чтоб так бесславно умирать?
 

Черт те знает что, а вроде бы недурственно.

Об учебе в МГУ, его преподавателях, аудиториях, залах можно говорить бесконечно. Университет поражал на каждом шагу. Лекции, читаемые виднейшими учеными страны, кружили голову. У нас, студентов журфака, принимал зачеты и экзамены по разделу английской литературы и культуры сам Аникст – переводчик, комментатор Шекспира. По теории и практике журналистики вели семинар видные журналисты того времени, бывал главный редактор «Правды». О каких вещах, до селе для нас закрытыми семью печатями, рассказывали они. Я шалел просто, когда на занятиях по истории древнерусской литературы – преподавательница Татаринова, сестра драматурга Корнейчука, читала нам молитвы, библейские тексты, нагорную проповедь Христа (а ведь это было в период самого осатанелого хрущевского атеизма). То-то старушки моей деревни, когда я приехал на каникулы и стал в присутствии их употреблять евангельские изречения, как-то: «Да блаженны верующие, ибо они Господа Бога узрят», – смотрели на меня, как на приходского батюшку и истово крестились.

…Борис Стрельников, собственный корреспондент органа ЦК КПСС «Правды», вспоминает, как делал он материал из Вашингтона о наших солдатах-дальневосточниках Зиганшине, Крючкове, Федотове, Поплавском, что сорок суток крутились в Тихом океане на барже без запаса воды и пищи, пока их не подобрал случайно американский авианосец «Корсар». Америка потрясена новым великим проявлением русской души, в газетах появляются аршинные заголовки о мужестве и выносливости ребят: «На завтрак – гармошка, на обед – сапоги» В России о героях молчат. Американцы же называют номер части, в котором служили ребята! Воинские книжки-то при них. Министерство обороны СССР делает запрос в называемую часть – оттуда ответ: все солдаты на месте. Никто не пропадал. Стрельникову поступает задание из центра выведать любыми путями – не утка ли очередная эта история с русскими мореплавателями поневоле. По дипломатическим каналам сделать это трудно. Солдаты находятся в лазарете на военном корабле, вступать в контакт с представителями подобных ведомств иностранным дипломатам запрещено, ибо подобное действо рассматривается как шпионаж. Журналисты же, люди менее ответственные, могут позволить себе некоторую бесшабашность.

Стрельников обманно связывается с лазаретом «Корсара» по телефону, просит взять трубку кого-либо из лечащихся здесь русских.

– Сержант Зиганшин слушает, – раздается через некоторое время бойкий голос на другом конце провода. Стрельников в смятении: по-русски то и американцы говорить могут. Но начинает поздравлять сержанта с благополучным исходом, придумывает, что в Советском Союзе их всех четверых ждет награда (ребят потом действительно наградили орденами Красной Звезды), но Зиганшин его прерывает:

– Да что там награда, товарищ корреспондент. Баржу, на которой мы плавали, американцы в море оставили.

– Черт с ней, подумаешь, какое-то корыто.

– Как же так, – слышится голос бойца. – Ведь все-таки это социалистическая собственность.

– Вот тут мои сомнения разом рассеялись, – рассказывал нам Стрельников. – Как услышал про социалистическую собственность, понял: с русским человеком говорю. Американцу до этого не додуматься. – «А почему из нашей-то части ответили, что все солдаты на месте?» – спрашиваем мы. «Видите ли, там ожидались боевые учения, в результате которых случается гибель некоторого количества военнослужащих. Ответственность при этом командиры несут минимальную. Вот и этих парней хотели списать под будущие учения. А они, как на грех, все откладывались и откладывались».

Да, бывало в стране Советов и такое. А впросак попадали люди и повыше командиров дальневосточной воинской части. Тот же редактор «Правды» разрешил своему корреспонденту в США дать интервью о главной газете коммунистов СССР в «желтую прессу», заведомо антисоветскую. Ничего, пусть их читатели, хоть и враждебно настроенные к нам, но узнают, о чем мы пишем, как пишем, сколько корреспондентов у нас работают, неся правду миру. «Только ты проверь текст перед публикацией интервью, – напутствовал редактор своего подчиненного, – то ведь перепутают «не нарочно» что-либо».

Собкор интервью дал, рассказал, что в газете работают 400 корреспондентов, что пишут они о том-то и том-то. Перед выходом «желтой газеты» в свет он попросил показать ему гранки собственного интервью. Прочел – все напечатано точь в точь, как он говорил. Наутро «желтый листок» – в продаже. Идет нарасхват. Текст нисколько не изменен, но заголовок (о нем уговора не было) американские журналисты поставили свой. И был он такой: «Как 400 лучших журналистов Советского Союза делают самую скучную в мире газету». После такого заголовка любой идейно верный текст шел насмарку.

Сабэдиторы – специалисты по смещению акцентов в публикуемых материалах. Американские журналисты к их услугам прибегали постоянно. Мы этого избегали. Мы многого избегали тогда, и, быть может, напрасно.

Анатолий Иванович Ланфанг, бывший работник Всесоюзного радио, теперь наш преподаватель, учит нас смело смотреть в глаза жизненной правде – порой не такой уж и привлекательной. «Ну, кто из вас когда-нибудь разработает тему московской проституции? – задал он как-то вопрос. Аудитория замерла: проституция в Москве? В социалистическом обществе? Но Анатолий Иванович продолжал: приглядитесь к дамам, что крутятся рядом с нашим факультетом в треугольнике «Националь», «Метрополь». Одни и те же лица, среди коих особы – от 16 до 60 лет.

Учился я неистово. Однажды за год два курса одолел. Но те годы, что были отданы учебе, моим деревенским обывателям казались невероятными, что же это за специальность такая, которую надо осваивать полдесятка лет. Вон тракторист или шофер – три месяца, от силы полгода – и специалист хоть куда. Тетка Вера по матери, заходя в гости летом к нам, сострадательно, смиренно все спрашивала меня: «А ты, Енушка, все пишешь?» Писание мое у нее почему-то, как я чувствовал, ассоциировалось с писанием бухгалтеров в колхозной конторе. И лишь дядя Костя, побывав у меня в общежитии на Ленинских горах, осмотрев комнату, с откидной, как в купейном вагоне, кроватью, пообедав в студенческой столовой, где на столах стояли бесплатные тарелки с хлебом, квашеной и свежей капустой, сказал при встрече сестре своей – моей матери: «Гордись сыном, Мария!

А у меня стучались в сердце стихи:

 
Поля зазеленевшие
Опять наводят грусть.
Вопросы надоевшие:
«Все учишься?» – «Учусь».
 

Учились мы все по-разному, конечно. Мой новый приятель Толя Самарец, валяющий часто дурака до экзаменов, выкручивался тем не менее за счет своего бесподобного нахальства. Помню: сдаем мы зарубежную литературу средних веков. Экзамен принимает сотрудница журнала «Иностранная литература» Лидия Борисовна Гуськова. Заходим с Толей в комнату, где проводится экзамен, тащим по билету. Толе достается вопрос «Творчество Расина». Самарец в его творчестве – ни бэ, ни мэ. Он успел перед экзаменом просмотреть, и то лишь в учебнике, что-то о стихах и балладах Роберта Бернса. Ну еще со школы знал стихотворение о Джоне – ячменном зерне. Однако к столу экзаменатора студент подходит браво:

– Лидия Борисовна, я, конечно, мог бы поведать всякое и о Расине, но если вы хотите увидеть истинное лицо поборника вашего предмета, позвольте я буду говорить о Роберте Бернсе.

Лидия Борисовна, молоденькая женщина, живая любопытная, и ей очень хочется увидеть «истинное лицо».

– Что ж давайте о Роберте Бернсе.

Самарец берет быка за рога. Сказав несколько учебных фраз, вдруг заявляет, что он не согласен с некоторыми выводами известного и любимого им шотландского поэта. И несет какую-то околесицу. Лидия Борисовна пытается убедить студента, что он заблуждается, начинает трактовать творчество Роберта Бернса, как это надо. Самарец вроде бы соглашается и не соглашается, но быстро схватывает сказанное преподавателем и многосложно интерпретирует его. Разгорается спор, время летит. Спохватившись, Лидия Борисовна кое-как останавливает словоохотливого Самарца, ставит в зачетке положительную оценку и приглашает меня к столу:

– Надеюсь, Пискарев, вы не будете столь многословны.

Лихо гуляли мы в «Татьянин», студенческий день. Ваня Разумков, посланный за водкой, возвращается с двумя бутылками и с разбитыми зубами. Торопился донести до места назначения драгоценную влагу, что держал в обеих руках, споткнулся, упал лицом на асфальт, но бутылок из рук, дабы не разбились, не выпустил.

Юра Панфилов, москвич, женатый, после гулянки, едет не домой (попадет от жены за нетрезвость), а едет на дачу в Сокольники. По пути знакомится с каким-то обормотом, приглашает к себе. Приехав на место, выпивают, Юра засыпает, а проснувшись, обнаруживает себя в одних трусах. Гость прихватил, уходя, всю Юрину одежду. Юра в тапочках, без штанов, по морозу бежит к телефонной будке, звонит (слава богу, нашлись две копейки) жене, заикаясь, объясняет ситуацию, просит привести в Сокольники одеяние.

Наверное, читатель упрекнет меня, что, рассказывая о молодых своих летах я, пожалуй, многовато уделял внимания, как говорят сейчас «тусовочным» эпизодам из жизни своей. Делаю это сознательно. Я хочу подчеркнуть, что наша «тусовка» в отличие от той, которой стала вскоре жить оторвавшаяся напрочь от жизненных реалий снобистская циничная интеллигентствующая братия, не рушила основ коренной народной жизни, не покушалась на изменение устоев нравственности и социальных отношений между людьми. Напротив, находясь, в некотором покаянном состоянии за собственные шалости, за наблюдаемые грехи других, в своем творчестве мы убежденно, а кто мог, и талантливо утверждали идеалы добра, чести и совести. Об этом пойдет речь далее. Это «далее» – моя работа в прессе после окончания Московского Государственного университета.

Не охота с молодостью расставаться

Взято это выражение не у кого-то классика или знаменитости, нет. Так сказал однажды мой стареющий обнинский товарищ Леша Кузин. Работая в Москве – в Комитете народного контроля СССР, однажды приехал я в Обнинск и встретил Лешу, слесаря криогенной станции, в печали. Оказывается его лишили премии за то, что он пришел на работу под хмельком и поцапался с начальником.

– Понимаешь, – рассказывал Леша, – хватанул спозаранку кружку портвейна и привет.

– Леш, – говорю я, – так может в нашем возрасте портвейн-то кружками уж не стоит употреблять.

– Так неохота же с молодостью-то расставаться!

И сколько же искренности и душевной боли было в словах наивного работяги.

И вот сейчас, не призывая никого, конечно, пить кружками портвейн, да еще перед работой, я все же хочу сказать: сколько же задора, интереса к жизни было у нашего поколения. Сколько было его и у меня. Каждая встреча с человеком, о котором приходилось мне писать или не писать, будоражила меня, разжигала любопытство, желание неоднобоко глянуть на человека. В итоге выходили из под пера, хоть идеологически партийно-заточенные материалы, но жизненные и живые, поскольку каждый был частицей моего самовыражения.

С университетским дипломом, в коем значилась запись, что квалифицирован я как литературный работник, оказался я летом у дверей калужского обкома партии. И надо же, не дойдя до кабинета, где располагалось отделение по печати, встретил давнего знакомого по поэтическим семинарам, когда я работал в Обнинске, писателя Михаила Кузькина, в данное время возглавлявшего районную медынскую газету «Заря». Узнав, что да как, Михаил тут же предложил мне работать у него зав. отделом сельского хозяйства. Я не раздумывая согласился.

Признаюсь, что до приезда в Калугу я заглядывал в только что созданный Угодско-Заводской район (впоследствии переименованный в Жуковский – здесь в деревне Стрелковка родился маршал Победы Георгий Константинович), беседовал с секретарем райкома Ивушкиным на счет работы в их тоже только что создаваемой газете.

Ознакомившись с биографией моей, узнав, что работал когда-то я в Обнинске – это двадцать километров от Угодского завода, Ивушкин здраво решил, что стоит перед ним кадр ненадежный, которого, как волка, сколько не корми, от леса, то бишь от Обнинска, не убережешь. В приеме мне было отказано без обиняков.

Лет через пять, кажется, я, работая уже в «Сельской жизни», оказался в день выборов в Верховный Совет СССР в Угодско-Заводском районе. Ивушкин к тому времени «дошел» до первого секретаря РК, встречал меня, столичного журналиста, по первому классу, но, прощаясь, не утерпел, сказал все-таки: «Обижаешься на меня, что не принял на работу? Брось. Все делается, как видишь, к лучшему».

Конечно, на Ивушкина я не обижался, а вот на Василия Либерова – секретаря Галического РК из родной мне Костромской области, дулся. Во время отпуска решил я проведать старых товарищей по Костромской дистанции связи. Их летучка стояла тогда на станции Востошма в семи километрах от Галича. Конечно, гульнули с ребятами, решили сгонять и в Галич. Сели на дрезину, поехали. А навстречу товарняк, вынырнул, как из туннеля, из-за крутого поворота. Мы с дрезины – под откос, дрезина, смятая товарняком, тоже. Рядом шоссейка. Я выбегаю, чтобы остановить попутную. И, нарочно не придумаешь, мчит «газик», как оказалось, ехал в нем первый секретарь РК КПСС Либеров. Остановился, дверцу открыл, я влезаю, «газик» дает газу и доставляет меня в Галический райотдел милиции, где я провожу за решеткой ночь. На утро, даже не оштрафованный, был отпущен. Пошел в райком: извинюсь, думаю, перед первым на всякий случай. Либеров принять меня не захотел. Мало того, написал бумагу о недостойном поведении журналиста (кто я таков ему сказали милиционеры) в Медынский РК КПСС Калужской области.

Помню, когда я вернулся из отпуска и пришел в редакцию, Кузькин, глянув на меня исподлобья, сурово пробасил: «А-а-а, вернулся Стенька Разин!».

Особой роли письмо Либерова в жизни моей не сыграло. В Медыне к тому времени я находился в большом авторитете. А члены комиссии старых большевиков, куда передали для рассмотрения либеровское послание, все до единого бывшие героями моих очерков, ограничились дружеским внушением в моей адрес.

Право, великое дело судьба. Вопреки трезвому разуму, делала она свое дело неуклонно. Я шел по журналистской стезе уверенно. Вскоре стал уже лауреатом премии Союза журналистов СССР. По правилам того времени решение о присуждении этой премии публиковалось во всех газетах Советского Союза, начиная от «Правды» и «Известий», кончая самой захудалой районкой. Конечно, было напечатано оно и в Галической райгазете. Либеров, увидев знакомую фамилию, – это рассказывал мне троюродный брат Витька, работавший после окончания Костромского политехнического института начальником в Галических районных электросетях, – при встрече с ним завел разговор обо мне, высказал желание увидеться. Его желание усилилось, когда я со временем стал спецкором в «Сельской жизни», а затем и в «Правде». Изъездив страну вдоль и поперек, Галич, однако, я обходил стороной.

К Витьке заезжал не раз. Его контора находилась на окраине города, в кабинете «брательника» висели портреты коммунистических вождей. О чем Витькина мать – тетка Лизавета, отпрыск дворянского рода Бертеневых…. вещала родным и близким: «А Виктор-то Иванович (она сына называла теперь не иначе как по имени-отчетству) под Лениным сидит».

Вскоре Виктор Иванович на этой должности «погорел», но, находясь в «обойме», не очень пострадал. Его назначили заместителем директора Буйской мебельной фабрики. Надо отметить: фабрика делала мебель отменную. Гарнитур «Векса», изготовленный в Буе, продавался и быстро раскупался даже в Москве.

Однако вернемся в Медынь – районный городок, с пятитысячным населением, где все друг друга знают. Медынь тянулась вдоль шоссейной дороги рядами деревянных домиков. Из промышленных предприятий здесь действовал лишь льнозавод и мебельная фабрика, стоящая на окраине города, дымящая постоянно своей непомерно высокой трубой. Бывало, смотришь с высокого холма на город и кажется, мебельная фабрика, как паровозик тянет куда-то за собой многовагонный состав медынских строений.

Первый мой выход на задание редакции был в колхоз имени Ильича, где мне предстояло организовать отклик на очередное решение ЦК КПСС. Захожу к председателю колхоза Ивану Петровичу Гучу, объясняю по какому случаю прибыл. Гуч стучит в стенку кричит: «Нина, зайди-ка». Нина оказалась секретарем партбюро. Сделав ужасно серьезно-торжественное лицо, Гуч, показывая на меня, дикторским тоном говорит:

– Нина, товарищ Пискарёв приехал к нам, чтобы… – и пошел, и пошел вещать. Потом вдруг, словно выдохшись, обращается ко мне:

– Ну, ладно, пока она думает, о чем тебе написать, пойдем пообедаем.

Выходим из конторы, за углом которой, приспичило, видимо, Гуч по-простецки справляет малую нужду. Откуда-то появляется пьяненький колхозник. Застегивая ширинку, Иван Петрович, делает ему за непотребное состояние в рабочее время строжайшее, состоящее из лихих ругательств внушение. Колхозник равнодушно проходит мимо. Гуч ругается ему вдогонку, поглядывая искоса на меня, мол, видишь как я прорабатываю нерадивых.

О работе в Медыни я писал много в предыдущей книге своей «Алтарь без божества». Поэтому сейчас ограничусь тем, что напомню, редактором райгазеты был человек необычайной души и таланта Михаил Гаврилович Кузькин, поощрявший всяческую человеческую тематику в материалах. В результате газета больше напоминала не дубово-кондовый партийный бюллетень, а литературный, художественный листок и шла нарасхват. Сам Кузькин писал отличные стихи, поэмы, повести, которые печатал отдельными книгами в Объединенном приокском издательстве, находившемся в Туле.

По выходу очередной книги он, бывало, долго размышлял: ждать, когда пришлют гонорар по почте или поехать в Тулу и самому забрать его – глядишь, побольше получишь: не надо за перевод платить. Но тут вставал новый вопрос: одному ехать или взять для компании кого-то: того же, скажем, Пискарева?

– Но ведь тогда тебя надо водкой поить? – смотрел он сурово в мою сторону.

– Конечно, – простодушно отвечал я.

В конце концов ехали втроем: Кузькин, я и шофер. Приокское издательство, помню первое впечатление, походило на библиотеку, которую здорово потрепал ураган: книги, рукописи в каком-то хаотичном состоянии лежали и висели повсюду – на столах, диванах, спинках стульев. В углу трое мужиков разливали из чайника красноватую жидкость.

– А, Миша, – обрадовались мужики, оказавшиеся редакторами, – давай присаживайся, выпей чайку.

Наливают и мне. Пробую – портвейн!

– Конспирация, брат, не помешает, – объясняют.

И тут я обращаю внимание еще на одного человека – в длиннополом пальто, на рукавах бахрома, глаза слезятся. Обычно такого типа особы встречаются у пивных ларьков. Делюсь наблюдением с Кузькиным, спрашивая, как этот человек мог попасть сюда?

– Да ты что! – взмахивает Михаил Гаврилович густыми бровями. – Это же известный детский поэт Панченко.

Расчеты на экономию гонорара, конечно же, в такой атмосфере улетучиваются, как сон, как утренний туман. Обратно едем чистенькими. Кое-как набираем на поллитровку и колбасу с хлебом. Останавливаемся на полянке, опохмеляемся. Выпили по стопарю: Кузькина потянуло на размышления – долгие, философские. Наливаем по стопарю еще. Смотрим, а закуски – с гулькин нос. Шофер Пашка, пока редактор разглагольствовал, умял почти все. Вот и сейчас запихивает остатки в свой рот.

– Пашка – гнус, ты что пореже не мог метать, – с укоризной к нему обращается Кузькин.

Непосредственность Кузькина была потрясающа. Работая в Медыни, я делил жилплощадь – однокомнатную квартиру с главным агрономом райсельхозуправления Виктором Ходыревым, отбывавшим в Медыни за какую-то провинность наказание. До этого Виктор работал в области. Имел «Москвича». Для нас по ту пору машина в частном владении считалась признаком величайшего достатка. Я удивлялся: «Виктор, как же ты сумел купить ее?». Кузькин, стоявший рядом хладнокровно так, вместо Виктора, отвечает: «Чудак, он же в Калуге на плодоовощной базе работал». – «Ну, и что?» – удивляюсь я. Кузькин усмехается: «Да на базе такую машину за один день «заработать» можно».

Виктор не знает куда деться.

Спустя годы, я повстречался с Михаилом Гавриловичем на одном из писательских съездов России, где он присутствовал как делегат и руководитель Калужского отделения союза писателей РСФСР. К тому времени это был человек-трезвенник, а увидев меня и узнав, что я тут в качестве зам. редактора газеты ЦК КПСС «Сельская жизнь» по отделу культуры освещаю работу съезда, ехидно отреагировал:

– Карьеру делаешь?

Говоря далее о жизни своей, хотел, было, я пропустить воспоминания о службе в областной газете (так же не мало писал о том ранее), но всплывают и всплывают в памяти детали и случаи, о коих просто подмывает поведать.

И опять человеческий фактор. Еду в самый глухой район области – Жиздринский – в дальний колхоз к председателю Алехину. Перед центральной усадьбой машина вязнет в жидкой колее. Иду в село пешком, нахожу контору, на крылечке ее, босой, сидит детина. Прохожу мимо, открываю кабинет руководителя хозяйства – он пуст. Возвращаюсь на крылечко, спрашиваю босоногого детину: «Председателя не видел?». «Я председатель», – слышу в ответ. Пораженный иду за ним в присутствие. Алехин – один из лучших руководителей области и один из числа непьющих среди этой братии. «Мы молимся на него, – говорили мне деревенские бабы, – сам не пьет и мужикам нашим не дает. Радость-то какая!»

Я поинтересовался у Алехина, всегда ли был он противник спиртного.

– Да, нет, пил, да перепил однажды и завязал после этого, – ответил председатель.

– Как перепил?

– Приехал ко мне друг, ну и загуляли. За неделю 180 рублей пропил.

Я прикинул в уме: на 180 рублей тогда можно было купить 3 ящика водки. Стало быть, при своей закуске, друзья их вылакали за неделю. Как тут не перепить!

Был Алехин человеком невероятной физической силы. Помню, праздновали в Калуге день урожая. В центральном парке аттракционы разные. И в частности стоял силомер в виде головы быка. Можно было взять быка за рога, крутануть их, а стрелка внизу укажет – сколько килограммов можешь ты выжать. Алехин решил измерить свои возможности. Крутанул бычью голову и сорвал ее с шарниров. Подошел к другому аттракциону – «Молоту с наковальней». Распорядитель, зная предысторию с «быком», молота в руки Алехину не дал:

– Да ты же мне его или наковальню вдребезги разобьешь.

Да, были люди в наше время. В жиздринских лесах познакомился я, помню, с неким Яковом Трошкиным, партизанским связным, спасшим французского летчика, подбитого над их деревней. Я написал об этом, показал материал секретарю парткома хозяйства, в котором работал Трошкин, а там мне и говорят: «А ты знаешь, что Трошкин был полицаем во время войны, за что получил десять лет. Потом, правда, не все отсидел. У нас тут не все просто. Приходит день Победы. Кого поздравлять – и не знаешь толком. Все воевали да только не совсем известно, кто на какой стороне».