Текст книги "Избранное"

На доброй земле «Чайки»

Чувство Родины. С годами в каждом из нас оно, наверное, обостряется, становясь не только сильнее, но и конкретнее. Огромное и всеобъемлющее, оно начинает как бы смыкаться с собственной первоосновой – любовью к местам, где родился. Не потому ли чем дальше отодвигает нас время от солнечной поры детства, тем сильнее мы ощущаем тепло его дорог и тропинок, яснее видим черты того, что нас окружало тогда.

Да, большое видится на расстоянии. В непреложности этой истины я убедился еще раз, будучи как-то в ярославском селе Большое Никульское, где вот уже восемь лет действует, как говорят здесь, «музей Терешковой», здешней уроженки, первой в мире женщины-космонавта. Экскурсовод, миловидная девушка, остановясь около диарамы, отображающей вид северо-западной части нашей страны из «вселенского далека», припомнила, как в один из приездов сюда Валентина Владимировна, зайдя в «свой музей», долго-долго смотрела на крошечную точечку чуть южнее рукотворного Рыбинского моря. То была ее родная деревня Масленниково.

Трудно сказать, о чем думала в этот момент Валентина Терешкова. Женщина, облетевшая на космическом корабле нашу Землю 48 раз, а потом с миссией дружбы побывавшая во множестве стран и принявшая как председатель Комитета советских женщин десятки и сотни делегаций разных народов. Быть может, вспомнила легендарный полет свой к звездам и как, чайкой паря над зеленой планетой нашей, увидела вдруг серебристую нить матушки-Волги и вроде бы эту вот звездочку – родительский дом. Скорее всего так и было. Ибо, выйдя из павильона, попросила гостья запрячь коня в сани и отвезти ее по зимней дороге в то самое «родовое гнездо», что в нескольких километрах от большака и музея расположилось удобно на так называемой Красной горке. Потом она скажет:

– Я встретилась со знакомыми и незнакомыми мне людьми – тружениками совхоза «Чебаково» и словно воды ключевой в знойный день испила. Я прониклась заботами, думами их и восхитилась размахом планов и дел. Какой прекрасный народ – мои земляки!

Да простится мне моя дерзость, но, услышав от Терешковой лестный отзыв об односельчанах, уже здесь, в Москве, не удержался я и спросил:

– Валентина Владимировна, а не разлука ли и отдаленность повлияли так на восприятие ваше?

И услышал в ответ:

– Большое действительно видится на расстоянии. Но ведь для этого большое должно быть и впрямь большим. Как Родина, что малая, что великая.

Не знаю, то ли «заряженный» добрым подходом к людям моей собеседницы, то ли по какой другой причине, с самой лучшей стороны увидел и я земляков Валентины Владимировны, побывав недавно в совхозе «Чебаково». И захотелось мне рассказать о них, о поездке своей по хозяйству.

Если бы меня попросили выделить главную черту местных тружеников, я, не задумываясь, назвал бы – оптимизм. Настоящий, твердый, покоящийся не на этакой веселой людской беспечности, а основанный на прочной жизни, на подкрепленной повседневными делами вере в завтрашний день.

Помню морозное утро, опушенные инеем березы под окнами деревянных домов с резными наличниками на центральной усадьбе. А чуть выше, на взгорье, как яблоки на снегу, рассыпаны краснобокие двенадцати – восемнадцатиквартирные дома-красавцы современной застройки. Мелькнули за окном машины здания «музея Терешковой», кафе «Чайка», торгового центра, нового Дома культуры, детсада – все такие аккуратненькие, красивые, чистые, уже одним своим внешним видом как бы льющие на деревенскую улицу теплый и мягкий свет Соседство одноэтажных особняков с двухэтажными и даже трехэтажными постройками тут не резало глаз, не заслоняло деревенской стати и простора. И, как потом я понял, подобная гармония ощущалась и во взаимоотношениях здешних людей: ветеранов и молодых, коренных жителей и приехавших сюда на работу в последнее время из других мест, не только из сел, но и из города.

В кабинете директора совхоза нас встретил ею хозяин – Сергей Федорович Миронов, подвижный молодой человек (ему нет тридцати), и, перехватив наш взгляд, устремленный на Красные знамена, стоящие в красном углу, заулыбался:

– Есть, есть успехи. В содержании скота, в капитальном строительстве. – И вдруг совсем по-юношески, задорно перевел разговор вроде бы на другое: – А приз наш за первое место в районных соревнованиях по футболу видели? Гм-гм… Знамена, конечно, виднее. Но и то, что средний возраст живущих в нашем хозяйстве тридцать четыре года, тоже надо заметить. Старики в футбол не играют. Между прочим, играю сам, в полузащите. В решающем матче гол забил.

Сколько всего увиделось в этой здоровой непосредственности руководителя! В простоте и доступности его чувствовались и умение работать с людьми, и большая умная озабоченность о главном – кадрах хозяйства, людях его. И как бы в подтверждение этому распахнулась дверь директорского кабинета, и в него просто вбежала женщина:

– Федорыч! Дело-то какое – невестка из роддома выписывается. Машину бы.

– Кого родила-то? – спросил строго «Федорыч».

– Сына, внука значит, – расплылась в улыбке счастливая бабушка.

– Ну, коль парня, какой разговор. Берите мою легковую.

– А если бы девочку? – шутя спросили мы.

– Тогда тем более: доярки во как нужны. Однако, – повернулся он к нам, – машину отдали, будем теперь пешком ходить.

Хорошо пройтись по деревне пешком. Многое можно увидеть. Вон по проселку лошадь бежит трусцой. Ездовой – в полушубке овчинном, валяных сапогах. Разрумянился на морозе. Знакомимся Смолин Александр Викторович – начальник свинокомплекса здешнего. Ему под шестьдесят уже, но не дашь этих лет ветерану – энергичен, здоров и словоохотлив:

– Ну, ты, Александр Викторыч, так говоришь, – вроде бы как обиделся директор, – что получается: условия жизни на центральной усадьбе хуже, чем в Николо-заболоти твоей. У нас ведь тоже те, кто в квартирах прописан, и огороды имеют, которые мы и вспахать, и убирать помогаем, и сараюшки, где скот поросят откармливают. А чего? На полчаса раньше встал, на полчаса позже лег – и ешь свое мясо и сало. А квартиры-то с газом, отоплением центральным, туалетом теплым и ванной. Вот твоя кладовщица отдала погорельцам дом-пятистенок, а сама переехала в центр. На работу правда, не на лошадке как ты, а на автобусе по шоссейке вместе с подругами ездит. Поди-ка, ей плохо.

Смолин директору возражать не стал, но мнение свое высказал все же:

– Оно, конечно, по-господски жить люди стали. Смотри, до чего дошли: обеда себе не варят. Ходят в столовую. Но ведь и соблазнительно, я вам скажу. Уж больно готовят здорово. Не зря, не зря нашей стряпухе Галине Мартьяновой на конкурсе поваров в области третье место, говорят, присудили. Ох, разбалуешь, Федорыч, ты людей, разбалуешь.

Слушали мы разговор этот затейливый, понимали: затронули собеседники очень важный вопрос – какой же быть современной деревне? Так сказать, городского типа или старого, традиционного? И вспомнились суждения на этот счет первого секретаря здешнего Тутаевского райкома партии Владимира Федоровича Тихомирова:

– В любом случае процесс развития села должен быть естественным, отвечающим насущным потребностям жизни. И еще, мне думается, не следует лишнего шума вокруг этого поднимать. Или, что всего хуже, противопоставлять одно другому, людей, как говорится, дразнить, с толку сбивать их. Не делай бы этого мы, кадровый вопрос намного легче решался. Вы не подумайте, что я против нового: душевых, комбинатов, домов многоквартирных, – нет. Но я против, когда начинают доказывать, что человек, живущий в трех километрах от асфальта в своем деревянном доме, – обездоленный человек. Он и сам-то так не считает, а ему «поют и поют» со всех сторон обратное. Глядишь – и заколебался товарищ.

Мы много ходили и ездили по «Чебакову» и убеждались во мнении: разумно ведется здесь строительная политика. В итоге в таком важном деле, как жилье, нет особых проблем. В домах городского типа живут в основном приехавшие в хозяйство со стороны. Оно и понятно нет же домов у них. В совхозе рассчитывают, что и впредь приезжать сюда будут люди, потому строительство не прекращается. Сдается в ближайшее время восемнадцатиквартирный дом, а к концу полугодия намечено в строй ввести еще два таких же дома да плюс три двухквартирных.

Десять семей приехало «Чебаково». Интересовались мы, что привело их сюда. Разные были ответы, но было и общее в них. Семейные люди так говорили:

– В хозяйстве все для детишек есть: и садик, где музыке учат, и школа, куда на автобусе возят, библиотека, клуб хороший, своя самодеятельность там. Из Ярославля, Москвы едут артисты. Ну и жилье, конечно. Если муж и жена работают да двое детей у них, квартиру трехкомнатную получают.

А шофер Анатолий Стожков, перебравшийся в село из областного центра, объяснял переезд свой тем, что уж очень он любит в земле копаться, за скотиной ухаживать.

Радовало все это нас. Но не скроем, кое-что вроде бы и смущало. Приезжающие – народ незнакомый, разный. Может случиться так: понаедут, жильем обзаведутся, а работы – не спрашивай. Управляющий, с которым мы поделились этими мыслями, сказал, как отрубил:

– Не дадим!

– Чего не дадим?!

– Человеку пропасть не дадим. Так-то мы добрые и податливые, но коли что – не взыщите. У нас ведь в сельском хозяйстве, как на передовой, люди сразу проявляют себя. Вы не глядите, то директор наш молод, а стребовать умеет, без ругани крика Летом, было, после получки влетает один в контору, в грудь кулаком: «Федорыч», мужик я иль не мужик? Что жене скажу, когда с этой вот сотней домой приду?» «А ты, – говорит директор, – и скажи ей, что приезжает ко мне в поле руководитель в десять часов утра, а я у комбайна сплю…» Что называется, уговорил разу. И сейчас парень тот работает будь здоров!

Опять припомнились мне слова Терешковой о земляках: «Какой прекрасный народ…» Верно. Чистый, трудолюбивый, со здоровой совестью. Точно, не пропадешь с такими. Того же Мартьянова взять. Всего испытал он в жизни: и голод послевоенный, и труд нелегкий. Но зато понять человека может, цену копейке знает. И своей, и совхозной. Вон же двадцатый год на одном «газике» ездит. Стара, но надежна машина, как сам хозяин. С любовью работает ветеран на родной земле и гордится, что дочь по его стопам пойдет: учится в «Тимирязевке» от совхоза. И не один он такой. Римма Смирнова, Валентина Борисова, Надежда Кукушкина, Вера Ерохина, Седовы – династии целые, ядро коллектива. Это про них сказал как-то директор: «Герои мои без звезды!» Хорошо сказал. Правильно. Что из того, что нет на груди звезды золотой – все равно ведь ценят тебя, уважают. А это немало. Собрали на днях старую гвардию в ДК, кстати, на отдых не торопящуюся, сказали о каждом тепло – прослезились аж все. И тут же молодежь посвящать в хлеборобы стали. О, как душевно вечер прошел. Воспоминания, напутствия, обещания, веское слово о поле, достаток и славу дарующем. Песни военных лет, танцы современные. И все как бы само собой, просто, а за душу брало, запоминалось. Молодец, партком.

Этот дух доброты, взаимопонимания и взаимной требовательности пронизывает, можно сказать, все поры совхозного организма и каждого человека в отдельности, создает особую атмосферу спаянности и совестливости Можно бы привести немало примеров тому, но встает почему-то перед глазами вот этот случай.

…Однажды в дождливое августовское утро пропал у директора сын – шестилетний Лешка. Спавший до этого в сутки часа по четыре (уборка же!), Миронов в тот раз, используя непогоду, решил отдохнуть, а жена Валентина, зоотехник бригады, кое-что поделать по дому. Лешки хватились к полудню. Туда-сюда – нету мальчишки.

Нашли его в поле, в двух километрах от дома. Сидел в кабине машины Бориса Багрова, отвозящего силосную массу от комбайна, на котором работал Болотов Александр.

– Что ты, Федорыч, что ты, – успокаивали механизаторы потом сердитого и в то же время радостного директора, когда поняли что к чему, – если бы не Лешка разве поехали мы под дождем сюда. Понимаешь, пришел к нам поутру: «Хлеб убирать надо. А вы по домам сидите. и папка спит». Хлеб-то, конечно, под дождем не возьмешь, а силос – чего же.

Каков Лешка, а? Хотя… он тут, пожалуй, и ни при чем. Он просто истину подтвердил, что дети – зеркало наше. Что бы там ни говорили.

…В московском рабочем кабинете председателя Комитета советских женщин В. В. Терешковой уютно и скромно. Хозяйка, в строгом костюме, предупредительная, обаятельная, не хочет никак отпустить меня:

– Что там еще хорошего? Пожалуйста, расскажите, мастерские построят нынче? Новая техника поступает?

Я гляжу на эту женщину с внимательным прищуром глаз, о которой сказал поэт: «Уж не она ль на той дороге, что в звездной пролегла ночи, нашла затерянные богом от счастья женского ключи», – и почему-то вспоминаю фрески и лики святых на ярославских соборах и храмах. Да и святые ли изображены там народными живописцами? Не пахари ли и сеятели Древней Руси смотрят на нас сквозь века с немым вопросом во взоре: «Что там у вас хорошего?» Вспоминается почему-то снова «музей Терешковой» в Большом Никульском. По соседству с космическим кораблем – чудом отечественной науки и техники, гармошка-трехрядка, купленная когда-то «на паях» жителями деревни Масленниково для первого гармониста на селе и первого тракториста здешнего Владимира Аксеновича Терешкова – отца Валентины Владимировны. На войне он погиб. Увиделись солнечные детские рисунки и хитроумные модели, исполненные ярославскими школьниками, а рядом – ожерелья из бумажных журавликов, подаренные космонавту больными детьми Хиросимы.

– Они верят, что, сделав тысячу таких журавлей, избавятся от недуга, – вздыхает Валентина Владимировна. И тут же твердо, с каким-то нажимом в голосе говорит: – О, как нам надо работать, чтобы не было этих трагедий. Чтобы солнце светило всегда и всем. Чтобы били ключи родниковые… А знаете, сколько их у меня на родине?

Знаю. Много. Очень-очень. И верю, пока жива деятельная любовь человеческая к краю родному, не замутится вода в них.

Часть III. Наш общий талисман

В своих «Воспоминаниях и размышлениях», маршал Победы Георгий Константинович Жуков, посвящая мемуары рядовому солдату советской Армии, заметил с восторгом: какое прекрасное поколение людей было выращено до войны. Да, это так. И верно то, что оно было именно выращено. Людей воспитывали на прекрасных идеях любви к родине, своему народу, почитания предков, единения, труда. Помня, что идеи овладевшие массами, становятся материальной силой. И они стали ею. Перед этой могучей силой и не устоял смертоносный фашизм.

Под пристальным взглядом

Они, оставшиеся в живых моряки с недавно подорвавшегося на мине тральщика, шли в атаку в бескозырках и наспех натянутых поверх полосатых рубашек защитных гимнастерках. Краснофлотец Михаил Пискарев бежал впереди с автоматом наперевес, крича какие-то отчаянные слова, и, как во сне, не слышал своего голоса. Вдруг желтые брызги, выскочившие из ствола фашистского пулемета, хлестнули, будто осколки разбившегося солнца, по широкой его груди и он упал лицом в жесткую, зеленую от злости траву.

Он смотрел на меня в детстве каждое утро с фотографии, висевшей на янтарной сосновой переборке дедова дома, куда в летнюю сенокосную пору, чтобы я не остался без надзора, меня еще с вечера приводила мать. Его фотография среди многих других висела первой. Видимо, потому, что погиб он первым из шестерых дедовых сыновей. Остальные пятеро потом – кто на родной советской земле, а кто и за пограничными столбами Отечества, освобождая народы Европы от гитлеровского ярма.

Шесть братьев, шесть дедовых сыновей, один из которых мой отец, – в числе двадцати семи миллионов… Огромны потери, огромны печаль и скорбь. Огромна и память. Память народа, каждой нашей семьи, каждого человека.

Не каждого из нас непосредственно обожгла война, но в нашем селе жили дети изнуренного блокадного Ленинграда, на наших глазах почтальоны приносили солдатские треугольники и казенные конверты, из которых так часто выпадало бездонное горе. И видели мы, как даже на слезы не было отпущено времени тогда нашим старшим сестрам и матерям, отдающим последние силы фронту. Онемевшими от безумного горя увидели их после войны стоящими у железнодорожных перронов, мимо которых шли поезда, несущие счастье победы и великую радость встречи кому-то из жен и мужей, женихов и невест, отцов и детей.

Не каждого из нас непосредственно обожгла война, но отблеск ее кровавый есть в лицах и наших. Каждого жжет память о невернувшихся с фронта.

– И вдвойне она жжет того, кто прошел войну и остался живым, – это сказал мне как-то человек легендарной биографии, один из первых председателей двадцатипятитысячников Михаил Федорович Ткач. Прошедший горнило войны, тяжело израненный, он и в тогдашние свои 79 лет оставался в строю – по-прежнему возглавлял колхоз. И как! Хозяйство его считалось одним из лучших в округе, а сам он был удостоен высокого звания Героя Социалистического Труда. Не память ли о погибших товарищах давала силу этому человеку, заставляя его работать с завидной энергией и упорством? И не в этом ли виделись нам истоки величия нашего, гордости и уверенности? Не случайно сказал мне уже сын Михаила Федоровича – колхозный бригадир, Ткач Валерий:

– Я понял и сердцем принял выкованные суровым временем и испытаниями отцовские принципы величайшего трудолюбия и беззаветного служения Родине. Он не мыслил жизни без них и мне, молодому, без них не прожить.

Под пристальным взглядом живых и мертвых фронтовиков росло и мужало послевоенное поколение. Под этим взглядом, пронзающим толщу лет, росли и мужали наши ребята. Недавно мы провожали в армию правнука Михаила Ткача. Понятно, плакала в преддверии долгой разлуки мать, грустили девчонки, родные. Но поднялся отец и сказал:

– Это что же такое, друзья? Почему я не вижу радости? Это ведь счастье, что нас сыновья защищать уходят.

Счастье сыновней защиты… Какие высокие мысли! Какие слова! Услышьте, услышьте их заокеанские господа, толкающие своих наймитов, оснащенных ядерным оружием, поближе к нашим границам, услышьте голос простого человека, провожающего в армию родного сына. В нем гордость, надежда и вера: не быть нашей земле поруганной, порабощенной, ибо в жилах ее защитников течет кровь истинных патриотов Отечества, знающих кого и что они охраняют.

В двух мировых войнах территорию Соединенных штатов Америки, скажем, не затронул пожар разрушения. А нас? Быть может, кто-то, кривясь в циничной ухмылке, заявит: «То было давно, молодежи не памятно». Ой, ли! Спросите тогда хотя бы об этом у трех братьев солдат: Николая, Владимира и Александра – сыновей Марии Григорьевны Яковенко, той, что двенадцатилетней девочкой пережила кровавую трагедию родного села Козари, где 11 марта 1943 года фашисты сожгли 4800 мирных жителей. Спросите – она вам расскажет, как гнали ее с матерью, отцом-инвалидом и двумя братишками, такими же, как она, малышами тем мартовским утром в огромный сарай посреди деревни, в котором уже лежали сотни и сотни трупов женщин, стариков и детей. Она вам расскажет, как заслонила мамка грудью ее и она, девчушка, упала, под тяжестью мертвого материнского тела, обняв братца Федю. Единственная из всех выползла она из этого, уже горящего сарая во двор и вытащила с собою живого, но раненого Федюшку, спряталась в погребе. А ночью, по мартовскому снегу, в одном платьице ползла с ним к скирде сена на опушке леса. Она вам расскажет, как до утра с ладошек талой водой из лужи поила она братишку, метавшегося в бреду и умершего на рассвете.

– Нет, я не кричала тогда от страха, – говорит она мне, оправляя рушник на портретах отца, матери, братьев. – Но до сего дня кричу и рыдаю во сне. И снится вот уже сколько лет одно и тоже: утро – ясное, ясное. И мы, папа, мама, братцы, идем под конвоем. И… просыпаюсь в холодном поту. До сих пор не могу смотреть кино про войну, слышать выстрелы. Мне плохо бывает от вида огня. Да будь же ты проклята, война, и кто ее затевает.

Так неужели она, не говорила об этом своим сыновьям – солдатам? Говорила. Еще и как! И не где-нибудь, а у кургана памяти жертвам фашизма, который вот уже несколько лет насыпает в центре села местный учитель Алексей Давыдович Щербак. Стар уже этот человек, но дав обет создать необычный памятник погибшим в войну землякам собственными руками, работает он упорно, без выходных и отпусков один, вручную таская землю на возвышающуюся над парком (посаженным им же) вершину величественного сооружения. Постарайтесь, хоть на минуту задуматься над этим всем, господа. Кого вы хотите обвинить в подстрекательстве к войне и кого хотите вы запугать.

Мы уверены в себе, сильны братской дружбой народов нашей страны, их великим духом единения, верностью заветам отцов. Вам еще, видимо, кажется странным, как это казалось и Гитлеру, что существует общность между народами, бескорыстная дружба и братство. Но мы это знаем прекрасно, как и все народности и национальности бывшего Советского Союза. Это знают наши хлеборобы и рабочие, ученые и солдаты. Каждый из них может назвать десятки свидетельств окрыленности этой дружбой, верности ей. Я приведу один – о нем мне поведал когда-то Сурен Саркисович Арутюнян, директор одного армянского предприятия. Ранняя юность Сурена тоже была опалена войной. Ушел на фронт со скамьи десятого класса. Служил в интернациональном полку, где были русские и белорусы, украинцы и азербайджанцы, армяне и грузины. Бывал в переделках разных. Но не них акцентировал он свой рассказ в беседе со мной, а на общенациональной спайке, что царила в их части. И вот тот пример:

– Попал наш взвод в окружение. В сумятице кое-кто потерялся, собирались потом, объединяли оставшиеся съестные припасы, делили на всех поровну, в том числе и на тех, кого не было в данный момент. Их долю хранить раздавали другим. Мне выдали паек на украинца Горняка. Долго мы пробирались, одновременно разыскивая своих товарищей. Отощали, съели свои пайки, но пайки отставших не трогали: встретимся – передадим, накормим их.

Вот так-то.

Тяжелы испытания, что выпали на долю народа. Мы не хотим, чтобы они повторились. И напрасно представляют нас завоевателями, захватчиками и поджигателями войны, различного толка злопыхатели. Наш народ по натуре своей созидатель, труженик, а не разрушитель. В лютую годину он становится воином, хлебороб берет в руки оружие, но не затем, чтобы завоевывать чужие земли и мстить. Даже величайшее зло Второй мировой войны, в основном выплеснувшееся на нас, не ожесточило, не уничтожило добрых начал у россиян. Помнит мир спасенный, мир живой, что именно наши солдаты, не сняв пропахших кровью, потом и порохом шинелей, восстанавливали берлинское метро, пражские дворцы, мосты через Дунай… Наш народ великодушен и отзывчив на чужую беду, как отзывчивы все, кто сам перенес ее.

Ноют раны наших ветеранов войны и багряным светом горят их боевые ордена. Тем сильнее наше стремление к миру на земле, вера в человеческий разум, во всепобеждающую жизнь и труд. Вспоминаю, как ехали мы с фронтовиком Андреем Петровичем Губарем по местам партизанских боев. Он, бывший связной, дважды расстрелянный фашистами, чудом оставшийся в живых, попросил остановить машину, вышел на обочину дороги, а потом поспешил к одному из дубов-великанов, что стояли недалеко. Нагнулся, чего-то взял в руки, показал мне. То были оборжавевшие остатки автоматных гильз.

– Видишь, – сказал он, – они несли в себе смерть, но истлели. Жизнь взяла верх. Ради этой жизни и не жалели себя мы. И даже кое-кто из нас пришел с того света, чтобы делать ее вольной, свободной, красивой.

Прошла по земле война… На месте боев и пожарищ поднялись новые села и города, растут цветы и деревья. А в тихих парках и скверах, у обочин дорог, на лесных опушках встают из могил солдаты. С каменных пьедесталов, острых, как штык, обелисков смотрят они внимательно на нас и на нашу жизнь. Легко ли нам выдержать взгляд? Покойны ли души бойцов, стала ли пухом солдатам освобожденная ими от фашизма земля?

Знаю, в день лучезарной победы придет он, согбенный и седовласый, последний оставшийся в живых фронтовик моей деревни к скверику в центре села, где под мраморными плитами символически покоятся сотни не вернувшихся с кровавых полей его близких и односельчан. И я боюсь только одного, что он, обратится памятью к павшим и задаст тот же вопрос, что задал и мне при встрече неделю назад: «За что мы сражались?».

А я вспоминаю тот далекий май сорок пятого года. Ощущение неизбывной радости той поры и сейчас живо в моем сердце. Белая пыльная дорога, белые платочки деревенских баб и выцветшие добела гимнастерки возвратившихся с фронта солдат. Первая общая радость, с которой несколько сотен матерей и жен, получившие в войну похоронные, хоть ненадолго, но перестали думать, что в их дом навечно пришло несчастье.

Вспоминаю соседа дядю Мишу Бонокина. Перекинув через шею солдатский ремень, подтянув к нему косовище и придерживая двумя пальцами правой руки рукоятку, косит он за деревней молодую траву. Три девочки-малолетки точат поочередно батькину косу. Дядя Миша-инвалид первой группы, у него нет левой руки и трех пальцев на правой, он ранен в живот и ногу…

Дядя Петро на дрожках везет в больницу сына Алеху. Глубокий, рваный шрам пересекает лицо бойца. Он тоже, придя с фронта домой, сразу пошел работать. И вот беда, когда заводил рукояткой трактор, рвануло ее в обратную сторону, и отлетел от машины механизатор. Он скоро умрет в сельской больнице…

Что же заставляло моих земляков и миллионы их сверстников действовать так: не кичась фронтовыми заслугами, превозмогая недуги, чуть ли не на второй день по возвращении с войны идти на поле трудовое, требующее также великого напряжения и солдатского пота.

И, размышляя в этом направлении далее, начинаешь понимать суть войны народной, отечественной, в которой люди сражались не за Сталина, не за партию, а… за себя, защищали собственную национальную гордость и свои национальные традиции, хранителями и носителями которых были в первую очередь матери, деды, отцы. И видится в том великое единство народного духа, понимание всеми общего долга перед отчим краем, чем и могуча Родина, каждый человек.

Неужели же мы, ослепленные нынешними политическими баталиями и борьбой за передел власти, стали забывать об этом, вводя беспамятством в смятение стариков-ветеранов, давших нам величайший пример беззаветного служения Отечеству, государству, народу?

Опомнимся! Обретем свою историческую память, без которой невозможно существование никакой нации. Обретем согласие, крепость духа, которые держатся, как известно, на вере в святость общего дела, и тем утешим наших славных защитников Родины, самих себя. И тогда нынешний праздник Победы хоть и будет, как и всегда, со слезами на глазах, но слезами не горечи и безысходности, а светлой печали и гордой памяти.