Текст книги "Избранное"

Мы жили тогда, повторю, в своей стране, в своем народе, шли вперед, оступались, смеялись, поднимались из грязи (даже обормот великий – мой зять Боря Чайкин научился завязывать галстук, перестал лаяться матом). Я же, приезжая в родную деревню, напротив, опрощался, ходил босиком по траве, редко брился, калякал о том, о сем с мужиками – словом, расслаблялся. Ко мне частенько в таких случаях, если совпадало время отпусков, присоединялся мой шурин – Гелий Скрицкий, дипломат, послуживший и в США, и в Китае, и в Индии, и в Индонезии. Это он, отпробовав первый раз с огорода моей матери ягод и зелени в росе, воскликнул:

– Мария Михайловна, позволить себе такую роскошь кушать свежайший, без химических примесей, выращенный под солнцем продукт может в хваленой Америке только миллионер.

Он, повидавший белый свет, образованнейший человек, находил общие темы в многочасовых разговорах с полуграмотной крестьянкой, поражаясь ее уму и интеллекту.

Когда моя мать скончалась, Гелий прислал из-за границы трогательную сочувственную телеграмму. Вот она:

«30. VI.80

Гена!

Потрясен сообщением о Марье Михайловне. Не хочется верить, что это так. Невозможно смириться.

Она вызывала у меня, как я уверен, у всех, кто ее знал, самые глубокие чувства уважения и привязанности. Ее светлый образ – справедливой, трудолюбивой и мудрой русской крестьянки – неизменно ассоциировался в моих мыслях с понятием Родины. Очень благодарен ей за ее бескорыстную заботу, за возможность постоянно в последние годы общаться с нашей природой. Осиротеет без нее Пилатово.

Понимаю, что твоя потеря тяжела, невосполнима, что слова утешения бесполезны. Позволь мне сказать одно – мужайся!

Обнимаю тебя и крепко жму твою братскую руку.

Гелий»

А тогда, когда мать была жива, мы были молоды и счастливы, прямо-таки по Твардовскому: «Как говорят, отца родного, не проводив в последний путь, ты будешь вроде молодого, хоть борода ползи на грудь». Мы рыбачили, собирали грибы, ягоды, немного охотились. Иногда прямо из леса, обросшие, заляпанные грязью, шли на полустанок «Бродни», где работал продуктовый ларек, чтобы прикупить «водченки».

Однажды, видимо по оплошности диспетчера, на полустанке остановился скорый поезд «Пекин – Москва». Остановился, чтобы пропустить встречный пригородный поезд «Данилов – Буй», на котором в частности бабы из окрестных деревень возили на продажу огородную снедь в райцентр.

Любопытные пассажиры пекинского скорого, конечно, в основном китайцы, пооткрывали окна вагонов, залопотали что-то. Мы с Гелием оказались рядом. Я попросил его, закончившего в свое время Пекинский государственный университет, пообщаться с близкими ему людьми. Он это сделал. Китайцы ошалели. Обросший, на глухом лесном полустанке русский медведь изъясняется на чистейшем китайском языке – «на пеньке сидит, по-французски говорит». Но больше китайцев, вероятно, были ошеломлены сельские торговки, зашептавшие между собой о нас: «Шпионы, шпионы».

…А деревня Пилатово после смерти матери моей действительно, как точно определил шурин, стала сиротеть. Уходило из жизни поколение не болтунов, а истинных тружеников, коих не смогли выбить из села никакие глупости и жестокости власти. В одно из последних своих посещений родного края, уже в горбачевский период, я это сиротство, не только своей деревушки, ощутил с особой силой. И появились соответствующие очерки в газете. Приведу их.

Истоки

Письма из нечерноземной глубинки

…Глубинка… Вопросы социально-хозяйственного, нравственного развития здесь стоят особенно остро. Но при внимательном отношении к ней глубинка и огромный резерв.

Сейчас, в преддверии XXVII съезда КПСС, наиболее важно сосредоточить внимание на утверждении всего, что способствует движению вперед и отрицает отсталое, рутинное, а порой и нелепое. Не подменить ускорение общественного развития суетой и кабинетным оптимизмом, не прикрыть полуправдой громких фраз истинное положение – об этом ведет разговор в своих письмах наш специальный корреспондент.

От поездки в Глебово Крестьянинов меня отговаривал. Ну, чего смотреть там? Из жителей одна бабка Павла осталась, да и той под восемьдесят. Живет, бездорожьем окруженная, как Робинзон на острове. Только без Пятницы, а так – ни света, ни телефона… И вдруг председатель словно прозрел, двинулся к машине и, увлекая меня за собой, проворчал не то миролюбиво, не то снисходительно: «Ох, уж эти журналисты! Все хотят медвежий угол сыскать».

Я не стал перечить. Мол, какой же это «медвежий угол»? В шестнадцати-то километрах от центральной усадьбы колхоза? К тому же и бабка Павла, то есть Павла Сергеевна Смирнова, сказывали мне, наведывается к людям. Особенно зимой, когда можно до большака на лыжах пробраться.

И все же не удалось нам проведать в тот раз старушку: не доехали мы до нее – сели в заснеженной колдобине посреди поля, по которому (дороги-то нет) рискнули было пробиться к оторванному от «большой земли» селению. Пешие, по целине, вышли мы тогда к другой деревне, Пакшино, маячившей на пригорке, кондовой, многодомной, но… пустой. Однако попутчик, окинув взглядом деревню, ободрил:

– Должны тут быть люди… Людей оказалось немного: Анфиса Сергеевна Еремина с племянником Валентином, приехавшим из Петрозаводска «доглядывать» за своей тетушкой, родившейся аж в девятнадцатом веке – в 1895 году, и Наталья Сергеевна Виноградова – тоже в летах старушка, в прошлом одна ил лучших колхозных доярок. Вот к ней-то по тропочке от родника и пришли мы. Хозяйка так обрадовалась неожиданным гостям, что прослезилась даже. А потом, когда схлынуло первое волнение, когда присмотрелась она к нам, поняв, уяснив, кто мы и почему оказались здесь, – как-то подобралась вся и сказала:

– А я знала, что вы приедете. Мне и Павла, которую ищете, и сестра Анфиса говорили: «Про тебя, Наталья обязательно в газете напишут. Потому как вся наша округа за тобой стоит…»

Уже потом, немало поездив по деревням, колхозам и совхозам этого глубинного нечерноземного края, вдосталь наслушавшись всевозможных суждений и разговоров о проблемах его и путях дальнейшего развития, вникнув более глубоко в социально-бытовой и нравственный строй российского села, я вспомнил эти слова старой крестьянки и понял: нет, не тщеславная надежда «пропечататься» в газете занимала сердце и думы ее, а вера, что наступит время и придут озабоченные серьезными намерениями люди к ней, Наталье Виноградовой, хранительнице исконно крестьянского упорства и совестливости, всей своей жизнью утверждавшей чувство кровной привязанности, материальной и душевной заинтересованности в разумном, по-хозяйски организованном труде на родной земле.

– Я ведь, Александр Иванович, и предшественнику твоему говорила, – слышу голос Натальи Сергеевны, обращенный к председателю, – центральную-то усадьбу надо было здесь, а не в Борке, яме гнилой, ставить. Тут же все – и луга, и пашни лучше, и под рукой. Хлеб-то на горах какой родился! Ячмень в грудь вырастал. Вон построили вы комплекс коровий, а за кормами – к нам, за пятнадцать верст, по бездорожью. Чай, недешево молочко-то?

– Сорок рублей центнер, – вздыхает Крестьянинов.

– Батюшки-святы! Да какой же хозяин мог раньше позволить себе такое! Давно ли молоко колхозу в двадцать копеек за литр обходилось?

– Сгорела ваша ферма, баба Наталья, – пытается то ли оправдаться, то ли объяснить какую-то свою правоту руководитель.

– Построить бы надобно. А рядом домик для молодых доярок – и пошло бы дело.

– Дояркам домик нужен, а другим садик и школу давай. – И Александр Иванович делает рукой своеобразный жест: как, мол, и на что все это воздвигать вдалеке, ты подумала? Но Наталья Сергеевна многозначительной этой жестикуляции не принимает, настаивает на своем:

– Сначала бы ферму построили с домиком, а там, не торопясь, за такое-то время, глядишь, и школа появилась бы, и сад, и магазин… Вот жизнь-то и продолжалась бы.

Председатель морщит лоб. Долго вдалбливалось в его сознание понятие о «неперспективности», неэкономичности содержания окраинных деревень, и трудно ему теперь освободиться от этого, как от застарелой болезни.

Трудно, но необходимо. Потому что, если мы хотим вернуть людей деревне, а мы этого очень хотим, ибо каждая деревенька – это частица огромной матери-России, нам надо позаботиться не только об основных фондах, но и наравне с ними о ее бытовом устройстве, ее культурном и особенно медицинском обслуживании. Та же Наталья Сергеевна, оставшись в своем родном Пакшине, пострадала именно от того, что оказалась в неперспективной деревне.

Горька ее история, но при существующем ныне порядке медицинского обслуживания сельского населения, возникшем опять же вследствие распада окраинных деревень, уверен, – не исключительная.

– Заболел вдруг глаз. – рассказывала старушка. – Я с письмоноской и наказываю: «Передай фельдшерице нашей, что маюсь, мол». Она-то передала (добрая женщина, придет, бывало, разнаряженная, надушенная, веселая – подбадривает все), а фельдшерице, знать, недосуг, да и дорога какая. Транспорта же в медпункте нет своего. А глаз сильнее болит. Я уж с письмоноской телеграмму посылаю дочери – она у меня в Мурманске живет. Прилетела самолетом. И сразу меня – в Буй. А там, как глянули, – направление в Кострому. Да поздно уже…

Впоследствии, слушая бодрый рассказ заместителя главного врача по медицинскому обслуживанию сельского населения района Клавдии Михайловне Румянцевой о вертолетах «скорей помощи», о том какую прекрасную больницу построили в райцентре, как легко и престо путем самозаписи может попасть сельский житель на прием к любому врачу, я все время видел эту мучающуюся от боли старенькую женщину.

– Мы ежегодно проводим диспансеризацию населения, выезжаем на фермы, в центры хозяйств бригадами, – втолковывала мне Клавдия Михайловна. – Но, знаете, уж очень некультурный народ – отлынивают от обследования. Хотя заранее просим явиться.

Значит бескультурье виновато. Вероятно, по этой причине. «от бескультурья», не спешат обращаться жители Контеевского сельсовета в свой фельдшерско-акушерский пункт, который если и бывает открыт, то неизвестно когда, так как «доктор» совмещает здесь свои обязанности с трудом доярки на ферме.

Как известно, работник фельдшерско-акушерского пункта не может дать заболевшему человеку бюллетень более чем на три дня. Чтобы продлить его, надо ехать в район. Я спросил собеседницу, реально ли это для человека, проживающего, допустим, в колхозе «Памяти Куйбышева», откуда действительно можно выбраться частенько только вертолетом. Нет? Так как же быть?

– Пусть не болеют, – культурно ответствовала зам. главного врача.

Понимаю, в сложившейся ситуации Клавдия Михайловна не повинна. Но меня задело за живое, что ее, представителя самой гуманной профессии, устраивает такое положение.

– Да, чтобы жить, надо строить, – говорил директор совхоза «Креневский» Николай Федорович Дрыгин. – Вот и мы стараемся. До недавнего делали все на центральной усадьбе. Может, и дальше продолжали бы, но не стало земли хватать под застройку. На пашню полезли. А это, брат, нельзя. Тут за нами следят зорко. Уж я как умолял разрешить возвести кошару у центра, не позволили. Горевал, пока не осенило: у нас же в трех километрах от Кренева деревня! Слободка. В ней еще пять семей проживает. Строй там хоть кошару, хоть ферму голов на сто, благо, сейчас это уже не возбраняется. Дорогу лишь протянуть. – Николай Федорович помолчал минутку, с грустью добавил: – Как же слепы, близоруки мы были, отвергая значение малых своих деревень! Как будто забыли, что живем не в степях забайкальских и даже не на Кубани или в Ростове, а на Среднерусской возвышенности, где многочисленность деревень складывалась исторически, как сама необходимость. Они же опорные пункты хозяйств!

Эх, Николай Федорович, Николай Федорович! Да ведь и в кубанских, и в ростовских степях, и в Забайкалье, где доводилось бывать мне, каждый колхоз и совхоз стараются иметь такие опорные пункты – полевые станы, чабанские стоянки. Не было там в таком количестве деревень, и трудно их создавать на новом месте, но сообразили люди, что без подобных образований, хотя бы частично исполняющих функции коренных поселений, вести хозяйство трудно. А тут своими руками… Более сорока деревень списали в Буйском районе за последние годы. Я аж вздрогнул, когда в райисполкоме показали мне акт на списание их.

И еще подумалось: решение наболевших вопросов во многом зависит непосредственно от руководителей, их позиции. И двумя днями позже, в колхозе имени XXI партсъезда, в поразительно емком разговоре с одним из ветеранов колхозного движения Л. П. Сарычевым, я вновь увижу, как справедливо это.

Я словно споткнулся об этот взгляд, устремленный на меня из компании механизаторов, возвращавшихся с работы.

– Никак, Леонид Петрович? – остановился я перед человеком, ничем не отличавшимся от других – в телогрейке, потертой цигейковой шапке, – но цепко державшем меня в створе острых внимательных глаз.

– Да, это я.

Так мы встретились с Сарычевым, о котором здесь ходят легенды. О характере его был я наслышан и от коллег-газетчиков, коих он не очень-то жаловал, и от руководителей районного звена, тоже не всегда принимаемых с распростертыми объятиями. Было, было… И ретивых уполномоченных гнал из колхоза своего Леонид Петрович, и ключи от председательского кабинета бросал, когда заставляли его по весне на неоттаявшие поля с сеялкой выезжать. И еще ходила о нем в народе такая молва: отказался от высоких почестей, которые ему сулили, но семенное зерно не повез в счет третьего плана хлебосдачи.

Мне повезло: крутой, своенравный Сарычев был расположен к большому разговору. Не обольщаюсь тем, что внушил ему какие-то особые симпатии к собственной персоне, скорее всего обстановка, дух времени, взывающие к тревожной совести истинных тружеников, побудили и этого умудренного долгой председательской практикой человека высказаться о наболевшем, откровенно поделиться своими соображениями по наладке хозяйственного и нравственного организма деревни.

Крестьянин по происхождению, землепашец по призванию, он образно, взволнованно и проникновенно, говорит о поле:

– Земля – источник богатств, но ключик к ним – труд человеческий. Банальная истина, верно? Но чаше всего беды-то и идут от забвения азов. Колхоз наш имени XXI партсъезда, вы знаете, крепкое хозяйство. Знаете, конечно, и соседей – колхоз «Боковский» – лежит на боку, простите за каламбур, но вряд ли вы проинформированы, что когда-то боковцы с нами одним хозяйством жили, да разошлись. Почему? Земли были лучше у них. Так какой же, мол, смысл делиться этим богатством с кем-то? Но богатство это взять еще нужно, и, какое бы ни было оно, если его только разбазаривать, не заботясь о восполнении, рано или поздно придет конец ему. Мы-то на своих песках работали, не щадя живота, а соседи, в поле выезжая, все на часы поглядывали.

Сарычев хмурится и ворчит под нос:

– Ох, уж эти часы. Каких только нет теперь – и ручных, и карманных, и электрических, и электронных. Разбогатели. А я бы, отобрал их у тех, кто на земле работает. – И уже серьезно, с напором: – Выехал в поле – так на часы не смотри, а гляди, сколько сделал. Как в своем огороде. Колхоз, ведь он – тоже твое личное хозяйство, только в несколько раз увеличенное. Знаю, теперь многие по-иному на это смотрят. Они-то и довели до того, что мало осталось у нас охотников поднатужиться на общественной работе. Нерадивым быть даже выгоднее. Взять тех же боковцев. У государства они в долгах, а ходят – в шелках. За работу в колхозе, хоть и плохую, деньги получают исправно. Плюс на своем подворье и скотинка упитанная, и урожай картошки отменный. Руководству там голову ломать не надо, как хозяйство вести. Они – отстающие, с них и спрос мал. Им только дают. А попробуй-ка мы заикнись, когда из-за них двойной план «вешают» по продаже, допустим, того же зерна, что хотелось бы и о своих нуждах подумать – тебя районные руководители и в отсутствии патриотизма обвинят, и кулаком назовут. Чуете, как переворачивается все с ног на голову?

Кинув оценивающий взгляд: правильно ли я понял его, – на всякий случай расшифровывает:

– Многовато у нас «ура-патриотов» стало – «патриотов» района, «патриотов» области. А по мне, лучше побольше патриотов дела своего, деревни своей, бригады, колхоза. Воспитаем таких, будет чем гордиться и району, и всему нашему нечерноземному краю. А переложить чужую ношу на плечи другого – дело нехитрое. Но только ведь так можно и сильные плечи обжечь… А то взяли за моду, чуть что – менять руководителя. Я уж говорил в районе: «Как же так, товарищи? Рекомендовали-то мы его хорошим, а снимаем уже плохим». А может, по нашему недосмотру и обессилел человек? Не помогли ему вовремя, не спросили. Оставили один на один с деревней. А там – и люди разные, и соблазны свои. Следить, следить надо за выдвиженцами постоянно, внимательно, строго. Я не говорю, что следует держать руководителя, как струну, натянутым, но подтянутым он должен быть. Так-то. Однако снимают у нас не только плохих, но и хороших. Правда, называется это уже иначе. Говорят, человек расти должен. Да на земле ли не расти-то? Хоть до неба!

Столь эмоциональное откровение старейшины районного председательского корпуса имело под собой конкретное основание. Но об этом – во втором письме.

Жажда дела

Частая смена председателей и директоров колхозов и совхозов, как показывает положение в хозяйствах, желаемого результата не дала. Но сила инерции настолько велика, что и сейчас кое-кто из районных руководителей видит основной выход в замене кадров. Председатель РАПО В. Н. Шапарев сказал об этом недвусмысленно, хотя, как он выразился, и по секрету.

Да какой уж тут секрет! Если он сам не раз ездил в Кострому в сельхозинститут «заманивать» выпускников.

– Эх! – с досадой махнул рукой Л. П. Сарычев, узнав об этом. – Опять не с того конца. Надо у себя примечать способных парней, со школы. И вести, вести их. Выпускник – это еще кот в мешке. А им, видите ли, сразу целую отрасль, а то и хозяйство. И вот что еще я думаю: многовато, кажется, у нас руководителей колхозов и совхозов с техническим, инженерным образованием. С одной стороны, это как бы и хорошо: научно-технический прогресс. Но с другой – стоим-то мы на земле, ее соками питаемся в отличие от фабрики или завода. Агрономов среди председателей, считаю, надо иметь побольше. Тут нам могли бы помочь курсы повышения квалификации руководящих сельскохозяйственных кадров. Но… бывал я в Караваеве. Так… одна видимость учебы. Посудите сами, за три месяца нам сумели прочесть лекции по 42 дисциплинам. Ну серьезно ли это? А почему, например, у нас плохо новое приживается? Да потому, что суть его не всегда представляем. Наши специалисты – вроде и много их, в конторах скоро уже никаких столов не хватит, – норовят за бумаги спрятаться, а из района приезжие – больше текущими, а не коренными вопросами занимаются. От таких «гостей» толку, что от туристов.

Я услышал горькие эти слова, и лицо мое залила краска. Вспомнил, как, вероятно, за такого же туриста приняли меня на Кренёвской ферме, куда зашел я посмотреть, как действует поршневой насос по удалению навоза – очень эффективная штука, но используется, к сожалению, только в одном хозяйстве. Механик Степан Кулагин зло глянул на меня из-под нахлобученной шапки, пробасил:

– Не смотреть надо, а внедрять!

Позже, читая деловые бумаги, отчеты, составленные работниками РАПО, натыкаясь то и дело на всевозможные громкие технические термины, на такие словосочетания, как «внедрение прогрессивных технологий», «организация содержания скота по поточно-цеховой системе», «научно обоснованная система земледелия», и т. д. и т. п., я не мог отделаться от мысли, что за этой, в общем-то, хорошей, верной терминологией стоит какая-то полуправда, умело маскируемая «учеными людьми» под обкатанными выражениями, О какой научно обоснованной системе земледелия можно вести речь, например, в колхозе имени Горького, о чем страстно говорила на городской партийной конференции механизатор этого хозяйства А. В. Власова, если который уж год сев ведется неклассными семенами, без минеральных удобрений, да и потом в землю вносятся не те туки, что требуются ей, а какие в наличии? Как думают внедрять поточно-цеховую систему содержания скота в районе, не решив вопроса реконструкции ферм?

В управлении сельского хозяйства, куда я пришел со своими сомнениями, признались:

– Прогрессивные технологии – пока что попытка. Преобладают же экстенсивные методы. Чего уж там! Если почти весь Дьяконовский куст у нас еще клевер из лукошка сеет, а колхозная техника там под окнами механизаторов стоит. Звенья конечной продукции? Подряд? Он внедрен лишь на пяти фермах. В земледелии тоже приживается слабо. А где и есть, по большей части условно.

– Так поехать бы, разобраться, помочь…

– Там своих специалистов хватает.

И с недоумением под шуршание деловых бумаг я покинул туго набитое снующими из кабинета в кабинет людьми здание.

Шел крупный, хлопьями снег. К вечеру обещали метель. И мне вдруг вспомнилось, что именно вечерами и почему-то (так уж, видимо, совпадало) именно вьюжными приходили к нам в моем детстве в отдаленную деревню учителя Контеевской средней школы: Елена Семеновна Егорова, хроменькая, опирающаяся на палочку (и как только она добиралась пешком до нас за такие-то километры по занесенной снегом дороге?), Таисья Ивановна Бертенева (ее портрет сейчас висит в Буйсном краеведческом музее), другие подвижники-просветители. Приходили, вели беседы с людьми, разъясняли политику партии, а когда-то они же учили грамоте на дому наших отцов и дедов. Интеллигенты до мозга костей, эти люди забывали про все – свою боль, личный интерес, а делали то, что нужно обществу.

Могут сказать, тогда время не то было. Кстати, это очень любит повторять нынешняя, считающая себя интеллигентной, технически образованная молодежь. Но даже если это и так, то задача-то стояла схожая с нынешней. Разве что в ту пору ликвидировали просто неграмотность, а сейчас неграмотность техническую. Обидно и стыдно нам говорить об изъянах в производстве, имея такую огромную армию специалистов. Пора строго и жестко потребовать с них за реальное дело, сорвать покрывало пустопорожних фраз, укутывающее некомпетентность и равнодушие, оставляющее недоделанными многие добрые начинания, а нередко – приводящее и к нелепостям.

Буйский дорожно-строительный участок за последнее время подвергался, что называется, самой суровой критике на всех уровнях. Но, к моему удивлению, начальник его Евгений Геннадьевич Яблоков при встрече не выказывал признаков битого человека, напротив, он, кажется, даже был рад, что в его огород летели каменья.

– Наконец-то хоть заговорили об этих самых дорогах. Есть надежда: и меня послушают.

Яблоков не скрывал, что строят они неважно. И качество низкое, и темпы не те. Немало тому причин: база слаба, щебень возят бог знает откуда (своего-то в районе почти что нет).

– Но это трудности объективные, принимаешь их с пониманием, хуже, когда «катавасия» начинается. Приехал к нам как-то из области крупный руководитель. Повез я его по участкам. От Буя к Креневу пробрались без приключений – асфальт. От Кренева до Шушкодома немного побултыхались – однако приехали. А вот под Куриловом – это крайняя точка района – сели. «Значит, – говорит мне начальник, – тут и асфальт надо класть, отсюда дорогу вести». Я подумал: он шутит. Ан нет.

Откровенно сказать, я подумал, что здесь шутит со мною Яблоков, разыгрывает. Что за пошехонские штучки – строить дорогу с конца? Это все равно что мост вдоль реки поставить. Уж не принял ли он за фельетониста меня И «ввернул» эту байку для словечка красного? Однако, помедлив с опровержением рассказа, я вспомнил, что нечто подобное уже случалось в Буйском районе, когда хотели построить дорогу там не с конца, а со средины. На участке Ощепково-Дор. По зиме завезли с базы щебень, песок, но заасфальтировать не сумели. Асфальтовый-то заводик в Буе, и волочить его продукцию за десятки километров по бездорожью – дело бессмысленное: в кузовах застынет. А по весне – вмяли в грязь и песок и щебень. Кстати, дорога эта не построена до сих пор.

Наверное, нет нужды говорить и приводить в подтверждение цифровые данные, что району в двенадцатой пятилетке предстоит решить сложнейшие хозяйственные задачи. Трудность их определяется еще и тем, что здесь не набрали достаточного ускорения для этого: колхозы и совхозы недодали стране многие тонны зерна, мяса, молока, льноволокна. Но помощь оказывается значительная. Только капитальных вложений за пятилетие сюда будет направлено свыше 50 миллионов рублей. Сумеют ли распорядиться ими толково? Не затоптать деньги в грязь, не рассыпать по обочинам проселков, подобно Сельхозхимии, бросившей около Прусь-Дерюг под открытым небом горы доломитки, не перевести звонкую монету на повышение урожайности сорняков, чем долгие годы занимается здешняя ПМК-7 в колхозе «Россия», вывозя сырой, непрокомпостированный торф из болота прямо на поля, а обернуть миллионы в дороги, дома, фермы, сады и школы – вот задача!

Анатолий Сергеевич Юркин, новый первый секретарь Буйского горкома КПСС, входящий в нелегкий круг районных дел с энергией, достойной его высокого положения, при встрече развернул обширную программу действий.

– Да, – говорил он, – мы должны повернуть лицом к селу всех партнеров его. Это требование партии. И решительно освободиться от всякого рода глупостей. Конечно, с дорогой я разберусь. Да, знаю и понимаю: много сидит за столами работников, а земле нужен мужик. Пахарь. Строитель… Есть задумка внедрить в этом деле так называемый смешанный способ. Опыта, правда, нет. Думаю съездить к Малкову – он давно практикует его. – А затем секретарь произнес слова, которыми и покорил меня: – Но в первую очередь следует расшевелить, оживить людей, объединить их общностью цели.

Вот оно – главное. И техника, и материалы, и прочие немалые средства могут остаться без движения, если мы упустим из вида человеческий фактор, признанный партией одним из важнейших на пути ускорения научно-технического прогресса. И тут нужен не нажим сверху, не окрик, а кропотливая, истинно партийная работа с людьми, исходящая из учета коренных интересов живущего на земле человека.

Брать на вооружение крупицы опыта не казенной и не бумажной работы с людьми – это ли не достойное дело тех, кто отвечает за «состояние» человеческих душ! И, может быть, есть смысл присмотреться, чем взял, например, строптивый, не всегда козыряющий начальству председатель колхоза «Заветы Ильича» Павел Васильевич Соколов, хозяйство которого и планы успешно выполняет, и собирается строить начальную школу – редчайшее событие в Буйском районе. Нет, он не заигрывает с колхозниками, но идет на работу раньше их. И это он предложил выделять колхозникам технику – для работы в огородах, на подвозку кормов или дров. Без «магарычей» и поклонов механизаторам, а по их заявке. Правда, раз в году каждый колхозник вносит за эти дела в кассу десятку. Вносит, заметьте, каждый – и механизатор, и специалист, и сам председатель. И. между прочим, именно Павел Васильевич выступил в свое время с резкой критикой тех своих сотоварищей-председателей, что катаются на работу из районного центра… И это он всячески отстаивает самостоятельность колхозных руководителей: «Дайте возможность самим нам распорядиться, сколько и где посадить и посеять, – и мы перевыполним план по всем показателям, дайте хозяевами себя почувствовать. Иначе факелы жарких костров, что полыхают у нас по весне на льняных полях, легко затмят и погасят тот «огонек» изнутри, который пытаемся мы засветить в сердцах человеческих».

Идти от коренных потребностей работающего на земле человека – значит действовать, сообразуясь со здравым смыслом, нравственной готовностью труженика примерить на себя то или иное поручаемое ему дело. И кому, как не коммунистам села, заняться этим вопросом, повернуть на общую пользу хотя бы ту же знаменитую деревенскую спайку.

К сердцам людским ведет немало дорог. И одна из них – память. Знаю, местным жителям присуще особое чувство гордости за своих земляков, за славное прошлое края. («Сыры Воскресенскрго низового завода в Москву шли, а директор его Петр Николаевич Тукин орденом Ленина был награжден». «А во время войны и после, знаете, как… Девчонки на лесоповале работали, кочегарами ездили на паровозах»). Гордость и память – это движение души. Не заметить, не опереться на него в работе – непростительно.

Народ наш отзывчив и добр. Я и сейчас слышу голос Валентины Сергеевны Копыловой – доярки из колхоза «Красный путь», сетующей вот по какому поводу: «Хоть бы на постой учительницу или шефов определили ко мне. Ни копейки бы не взяла. Картошки полный подвал, мясо свое…» Она читала мне письма из воинской части, где командиры благодарили ее, солдатскую мать, за воспитание сына, и плакала и хлопотала около стола. Она даже попела мне песен, взволновала до слез забытыми, идущими из недр русской души мотивами.

Как хорошо, думалось мне, что живут на земле такие вот люди – упорные агитаторы за нравственное здоровье деревни, ее расцвет. Да ради бы них должна огласиться округа звонкими переборами гармошки и сплясать, как бывало, не на вымученном смотровом празднике, а на подлинно народном гулянье.

Им, ветеранам, этим поистине часовым деревни, порой предлагали квартиры на центральных усадьбах – они не ехали. Им внушали, что своими огородами они мешают выравниванию контурности угодий, они не внимали, твердо уверенные в своем праве жить и работать на родной земле, которую веками поливали потом многочисленные поколения их предков: пахарей и сеятелей, за которую сражались братья, сестры, мужья, в большинстве своем вернувшиеся с кровавых полей лишь именами на обелисках. Они ждали этого часа, когда взглянут по-иному на ту же «неперспективную деревню» – взглянут как на резерв, прирастать которым станут хозяйства…

– Жаждой дела жив человек, И делом деревня ставится, – эти исполненные глубокого смысла слова услышали мы от Натальи Сергеевны Виноградовой на прощанье, когда уходили из ее дома в сумерках, прихватив во дворе пару жердей, дабы вызволить из плена застрявшую машину.

Пройдя с полкилометра, мы оглянулись. В серой мгле таяло Пакшино. Но светились огоньками окна избы нашей знакомой, светились, смотрели нам вслед глазами надежды.