Текст книги "Сендушные сказки (сборник)"

Глава VI. Предательство

РАССПРОСНЫЕ РЕЧИ СЛУЖИВОГО ЧЕЛОВЕКА ЕФИМКИ БУСЫГИНА О СИБИРСКОЙ РЕКЕ СОБАЧЬЕЙ И ДРУГИХ КРАЯХ, ОТОБРАННЫЕ В КАЗЕННОЙ ИЗБЕ ВОЕВОДЫ ЯКУТСКОГО ВАСИЛИЯ НИКИТИЧА ПУШКИНА

…и по наказу государеву роспрашивали иноземцев юкагирев шамана и жену ево про серебряную руду – есть ли серебряная руда блиско индигирской реки и сколь далече. (Документ подмоклый, надорван частично.) …И тот князец сказал, есть-де там река Нелога, впала в море своим устьем. На той-де реке блиско моря в горе в утесе руда серебряная; а люди живут у той горы пешие да на оном месте в земляных юртах, а род-де у них и язык свой не юкагири, а называютца даже наттами. Да те ж люди берут в реках одекуй белой, и того одекую у них много. А от той реки от вершины пошла другая и впала еще в одну, на которой люди живут юкагире, рожи писаные… (В документе вырывы, пятна, подмоклость общая.) …и с Нелоги реки приходят те натты на вершину к писаным рожам торговать. А временами с ними дерутца. А продают те нелогские люди писаным рожам серебро да одекуй, а те писаные рожи в обмен дают олешков да баб. А серебра и одекую у тех нелогских людей много. Шаман сказал, сам видал и жена ево видала тои товары… (Документ подмоклый, пятнами весь исшел.) …и вели нам всех людей тех на речках сторонних подвести под государеву цареву и великого князя всеа Русии высокую руку, чтоб оне, иноземские князцы, были покорны и учинились бы в прямом холопстве неотступны навек, а те бы места стали впредь прочны и стоятельны, и государев ясак шел бы с них всяк год безоборочно… (Всякие вырывы в документе.) …и пожалуй нас, холопов твоих, за верную нашу службу, и за раны, и за аманатские имки, и за голодное терпение царским денежным и хлебным заслуженным жалованьем и послугою, чем те, великому государю, Бог известит…

На Вешнего Миколу в мае Ганька Питухин увидел в сендухе ворона.

Тот ворон сидел на голой ондуше и важно поворачивал голову в стороны.

Вот совсем черный, а вот совсем розовый. И снег странно вдруг порозовел, даже туман над Большой собачьей показался Ганьке розоватым. Он поднял глаза и увидел, что горизонт вдалеке как бы немного изогнулся, будто небо над ним прогорело. А потом… А потом на несколько минут высунулся над горизонтом свет солнца. Всего-то на несколько минут. Наверное, писаные крепко держали его за нижний край.

Вот вчера еще обжигал щеки колючий мороз, выли на ветру собачки, небо играло безумным юкагирским огнем, стрелял над рекой мороз, разрывая длинные деревья, а сегодня, пусть ненадолго, взошло розовое светило. И скоро выбились среди обнажившихся мхов веселенькие желтенькие цветочки.

С появлением первых трав помяс наладился исчезать в тундре.

Ходил, нашептывал. «И паки: укупи благородной души своей и телу спасение… Да будеши имети у владыки Христа Бога велие дерзновение…» Приглядывался, искал траву-салату. Отыскав, парил в глиняном горшке. Когда трава упревала, угощал казаков, а кому так давал сырую. Даже Микуня несколько окреп, отошли наконец закровяневшие десны у Елфимки, попова сына.

Обедником, дыханьем с юга, несло первое тепло.

Исходив немало верст, казаки валились на лавки совсем без сил.

На Свешникова поглядывали косо. Дав немного отдышаться, он теперь снова и снова гнал людей в поиск. При этом вел при оружии. По каменистым чохочалам вел, по рыжим ржавцам, по закочкованым полянкам. Вел в гнусе и в мареве. Заставлял всматриваться, принюхиваться: вдруг носорукий невдалеке?

В одном озерце видели щуку. Выставив тяжелый зеленый горб, похожий на болотную кочку, старинная щука гоняла по озеру тяжелых северных уток. В длину оказалась не менее пяти сажен – такая запросто задавит собаку. Казаки уважительно поеживались: вот как велика щука, такой мало не надо. А ведь озерцо небольшое. Чем живет?

Свешникова прозвали Носоруким.

Понятно, за глаза. Вроде и передовщик, а все равно Носорукий.

Прежде чем снесло вешней водой замерзлую тушу носорукого зверя, Свешников приказал Ганьке Питухину и Ларьке Трофимову вырубить изо льда огромный бивень зверя. Заодно спрятал в береговую мерзлую пещеру косматую руку зверя, завитую раковиной, с пальцем на конце. Там же спрятали целиком левую переднюю ногу. Дивились, как ясно проступают на ноге перламутровые роговые ногти, аккуратные, как пуговички.

Свешников маялся в нетерпении: где зверь?

Искал явственных следов. Исхаживал большие пространства. А в сендухе пусто. Ну совсем пусто. Никаких троп, никаких следов. Ни зверя, ни человека. Косой, размазывая гнус по лицу, мрачно догадывался: наверное, тот зверь, что был найден помясом на чохочале, жил в сендухе самый последний. Грянулся с обрыва по старости лет, по слабости. Вот и все, нет больше зверя. И писаных нет. В страхе откочевали.

Казаки, слушая Косого, угрюмо переглядывались.

– А вот кто, не родився, умре? – спрашивал вдруг Лоскут.

Елфимка, сын попов, хмурился. Из-за непреходящей усталости, из-за никогда не унывающего гнуса ждал от Гришки явных покушений на божественное. Понимал, что Лоскут имел в виду праотца, все равно хмурился.

А Лоскут уже загадывал другое:

– Кто прежь Адама сотворен с бородой?

Микуня находчиво кричал: «Козел!» И сам сильно походил на маленького старенького козла – потрепанного, подслеповатого, выдохшегося. И несло от него всегда – козлом. И смотрел – дико.

Все равно смеялись мало.

Долгие пешие переходы по сендухе, полной гнуса и сырости, отшибали охоту смеяться. Ходили по берегу Собачьей и в самую глубь сендухи. Все равно нигде никаких следов, никаких признаков. Будто не подземную корову искали, а воздушную. Будто она, как птица, не опускается никогда на землю.

Вся сендуха дышала прелью, влажным лешачеством. На лиственницах, ондушах, изумрудная хвоя. Каждая хвоинка одна к другой, как ровные пластинки на гребешке. Несло печалью, под сапогами жадно чавкала няша, жидкая грязь, маревом стоял над головой задавный гнус. Куда ни глянь, все вокруг древнее, дряхлое, замшелое. Деревце какое малое и то не стоит прямо, а выгнуто под каким хитрым углом, выверчено особенно. Елфимка, попов сын, так и решил: вот-де со дня сотворения мира идет уже семь тысяч сто пятьдесят шестой год. Ну и сендухе столько же.

Глухо.

Доходило до того, что с кем угодно, только бы встретиться! Пусть даже дикующая орда с лучным боем и с копьями набежит, лишь бы живое! Постреляем, помиримся. Да и разъяренный холгут мог бы наконец выскочить с развернутой над носом рукой из-за какого талого бугра!

А вот совсем никого вокруг.

Казаки недобро косились на Свешникова.

Упрям Стёпка Носорукий. Уж вот как упрям! Кроме своего зверя, знать ничего не хочет. Спит в казенке, как бы специально отделившись от казаков, держит при себе пугливого помяса. Лисай под такой защитой даже воспрял, даже несколько округлился. Теперь чаще, чем прежде, нашептывал вирши князя Шаховского-Хари. «И что ми о том много вещей к твоему благородию проводити… Подобает же из всесильного Бога вся надежа возложити… Той всем нам надёжа, и упование, и промысленник, и кормитель… И на все видимыя враги наши непобедимый прогонитель…» Того бы Лисая, не чинясь, за бороду – где, мол, твое воровское богатство? А Свешников, то есть Стёпка Носорукий к нему дружески. Брал по-доброму за плечо, учил одульские нелепые слова, участливо расспрашивал. Оно, с одной стороны, понятно. Это же Свешникову, как передовщику, не сносить головы, если вернутся без зверя, затребованного Москвой.

«И молю тя, государя, в гнев не положити… Ни в великую тягость и паки не позазрите… Поне от нужды и от беды тако дерзаем… И твоему достойному величеству и добродею докучаем…»

На вопросы Свешникова Лисай так отвечал, что действительно зверь носорукий в сендухе редок. Может, он встречается даже не чаще, чем другой совсем редкий зверь – ингровый. Ведь об ингровом звере тоже мало известно. Чужеземец Марселис однажды привозил в Москву ингровые рога – прямые, как копья, а по ним будто веревочка навита. Боярин Милославский Иван Данилович, боясь дерзкого обману, призвал умного иноземского дохтура Грамана, так тот подтвердил: истинные рога, ингровые. А всем известно, что в тех рогах сильное лекарство. Скажем, трясет тебя лихорадка или занемог в огневице – всему поможет. Разотри совсем небольшой кусочек такого крепкого ингрового рога в мелкий порошок и пей с горячим ренским. Проживешь даже дольше, чем хотел жить. А что просил за ингровые рога тот умный дохтур? Да за два больших рога всего пять тыщ рублев, а за малый – тыщу. Казаки на такие слова только вздыхали завистливо. Сами в кабалах, как в тенетах, никуда нельзя пустыми вернуться, а вокруг, как нарочно, ни зверя, ни рож писаных.

Пусто.

Сендуха дышала влажными испарениями, курилась гнусом, действовала обманно.

Елфимка, сын попов, утром с крыльца в поземном зыбком тумане увидел большого холгута. Зверь мохнатый как рыжий стог стоял за восстановленным палисадом, колечком просительно держал над головой руку. Елфимка, увидев такое, будто закаменел. Потом шум поднял. Выскочили на крылечко Федька Кафтанов, Ганька Питухин, Гришка Лоскут, Свешников. «Ну видел, видел! – божился Елфимка. – Как вас видел!»

Бросились искать, нигде ни следа, ни клока шерсти.

Для лучшей остроты зрения били Елфимку прямо на крыльце.

И с Ганькой случилось нечто. Он сам по себе нелюбопытен. Где приткнулся, там спит. Или стругает ножом какую палочку. Или чистит колесцовую пищаль – «Яковлевы ученики Ваня да Васюк». Зелейного запаса осталось совсем мало, а Ганька возьми да ни с того ни с сего выпалил ночью из пищали!

Снова выбежали: «В ково стрелял?»

Ганька виновато развел руками: «Страшное померещилось».

Ганьку бить не решились.

Здоров, черт!

Так, плача, искали.

Конечно, Свешников понимал, что не может быть такого большого терпения, чтобы перетерпеть саму сендуху. Однако, когда Лоскут, вконец заскучав, грубо спросил: «Куда пришли, Степан? Где твой зверь? Где писаные?» – строго ответил: «Молчи!» И всю близлежащую и дальнюю сендуху разделил на участки. По специальному чертежику обыскивали каждый такой участок отдельно, а все равно ничего.

Казаки извелись. В досаде обижали помяса. Ну как так? Старинный зверь как бы поманил и сразу исчез с вешними водами. И большое богатство вместе с ним исчезло. Травка травкой, это само собой. Но от помяса теперь хотели большего. Гораздо большего. Вот он и прятался в казенке при Стёпку Носоруком. Суетливо твердил вирши своего далекого покровителя. Лицом темнел, изучая простой берестяной чертежик, сорванный Свешниковым на пути к Большой собачьей с черной ондуши. Что-то видел тайное в том чертежике.

А вот кто радовал Свешникова, так Ганька Питухин.

Прост душой, терпелив. Истинным оказался охотником: сытно кормил казаков сендушной полевой птицей. Сдружился близко с Ерилой. Оба через то приблизились к Свешникову. Теперь как бы сознательно делили одиначество с честным государевым человеком. Гришка Лоскут, правда, дичился, держался в стороне, но тоже водил дружбу не только с Кафтановым. Правда эти, отмечал про себя Свешников, уже никогда не подойдут к нему с нехорошим литовским именем на устах, не помянут гуся бернакельского.

Глухо.

Бывали дни, когда Свешников уходил в сендуху один.

Теперь узнал многие места. Некоторые настоящие колдовские.

Вот идешь, а туман высотой по грудь. Вот идешь как в молоке. Вдруг вдалеке возникнет над переливающимся туманом лисий капор страшной бабы Чудэ с серебряным голосом. Сидит на верховом быке, потому возвышается над туманом. Захочет – приблизится, не захочет – уйдет.

Скажешь: «Мэ колдэк, эмэй».

Молча кивнет. И сидит так молча.

Свешников понимал: легко ли такой битой бабе чувствовать к нему доверие? Разве его она ждала? Выглядывала, небось, своего вора Фимку. Поэтому, встретившись, больше молчали. Страшная баба изредка окидывала Свешникова взглядом круглого здорового глаза, красиво был обмётан ресницами. Но бывало, вздрагивала при Свешникове. Тогда падала со своего верхового быка. Сильно корчило бабу, пузырями вскипала на губах пена. Мэнэрик. Вздрагивала.

Свешников бабу поднимал, выносил на сухое место, радовался, что не видят этого казаки. Нес бабу бережно, но так, чтобы лежала к нему правой живой щекой, правым живым глазом. Боялся смотреть на левую. Выносил на сухое место, давал воды, несколько отхаживал. А сам при этом терпеливо воротил глаза в сторону – так страшно было смотреть на бабу. Только голосу серебряному радовался. Если стояли рядом, всегда хотел, чтобы говорила. Тогда начинал журчать серебряный ручеек слов. Путала одульские слова с русскими, но говорила.

Люди с жилищами были, говорила.

Люди с жилищами были. Многие люди были.

В походных шатрах жили. Два брата на охоту пошли.

В сендухе чюлэниполута встретили. Страшный сказочный старичок братьев загнал в ловушку. «Вот какая моя ловушка, – похвастался. – Мне провизию готовит!» Лыжи с ног сняв, пойманных братьев повесил на дерево. Развел огонь под черной ондушей. Прибежал из сендухи и резвый ребенок чюлэниполута. Всяко щипал, колол. Играя, тянул братьев за уши: «Вот вкусное. Это есть буду».

Содрогаясь, стали шептать братья: «Ребенок чюлэниполута, мы все тебе отдадим! Мы всё интересное тебе отдадим. Чем владеем, всё отдадим. Даже младшую сестру отдадим, ты убей своего отца».

Ребенок жадный был, засмеялся, отца убил.

Братья домой повели ребенка чюлэниполута, отдали ему младшую сестру.

Стал ребенок чюлэниполута ходить с братьями на охоту. Он сильный, он одной рукой лосей ловил, к ремешкам кафтана привязывал, приносил в стойбище. Однораз вернулся, ничего не принес – звери из тундры откочевали. В другой раз пошел, опять ничего не принес, лег с женой спать голодным. Ночью лежа, своей жены груди щупает. Щупает, вспоминает: «Отец вкусным кормил, отец таким кормил». Назавтра встали, жена в стороне братьям слова ребенка чюлэниполута повторила. «Не бойся», – сказали братья.

Стояло в сендухе озеро. Братья во льду прорубь пробили, слегка сверху снегом засыпали. Смеются, играют на крепком льду. Ребенок чюлэниполута из сендухи возвращается, весело закричали: «Эй, ребенок чюлэниполута, играть иди!»

Ребенок чюлэниполута ответил: «Не приду. Сильно устал».

«Эй! – кричат. – Играть иди! Весело играть будем!»

Ребенок чюлэниполута побежал к братьям, в упомянутом месте лед под ним провалился. Когда руками за лед цеплялся, братья топором рубили пальцы. Он застонал, сказал: «Это зря. Теперь от меня не уйдете».

Убили братья ребенка чюлэниполута, довольные легли спать.

А ночью в очаге огонь погас. Сам по себе погас. Только разведут огонь, он снова гаснет. Так, будучи без огня, умерли.

Голос серебряный.

Редко, но появлялась у зимовья.

Внимательно рассматривала заново поставленный деревянный палисад, ничему не дивилась. Коричневый оленный бык фыркал, хотел идти к реке, баба Чудэ быка не пускала. Внимательно одним глазом смотрела на избу. Казаки сердились: «Лицо закрой!» А она стоит за палисадом и молчит, умом тронутая. Спроси что – она ответит, только все равно умом тронутая. Только один помяс, трепеща, обязательно выходил на крылечко и садился на приступок. Дергаясь, смотрел на страшную бабу. «Для ради своего тленного прибытка и кровавыя корысти… Понеже извыкли, аки червь, древо православных християн грысти…»

Дергается и присматривает за бабой.

А за гологоловым тайно присматривает Косой.

А за Косым тоже было кому в казенке присматривать. Никто не хотел верить ни бабе, ни помясу. И друг другу уже не верили. Помнили одно: вор Сенька Песок взял богатый ясак. А где та мяхкая рухлядь? И еще знали, что на чухочале стоит готовый плот с пустым деревянным ларем, в который можно многое положить. А где оно, то заколдованное богатство?

Ни баба не говорит, ни Лисай.

Косились казаки. Как возвращаться в Якуцк без богатства или без зверя? Не оставаться же на зимовку? Понимали, что Лисай пережил зиму случайно. Зимой на Большой собачьей бывает так холодно, что пар от дыхания легким инеем падает у ног. И шуршит легко и печально, будто шепот звезд слышишь. Кто такое услышал – навсегда уснет. И огонь не поможет. Холод такой, что сушишь одежду – она с одной стороны парит, загореться может, а с другой обрастает льдинками.

Намекали Свешникову: зачарованное место. Намекали: надо не нянчиться с помясом да глупой бабой, а разложить их на широкой лавке под кнут – сами расскажут.

От гнуса, от влажного дыхания тундры, от великой неопределенности проявились странности в Микуне Мочулине. Глазами давно был плох, а теперь как сядет за стол, так уронит голову в ладони. Так посидит, потом начинает беспокоиться нездешним голосом. Вот, беспокоится Микуня, государь Алексей Михайлович, царь Тишайший, он на Руси ждет зверя носорукого. Сидит у окна в своем селе Коломенском и мечтательно смотрит на дорогу – когда появится вдали зверь?

С укором взглядывал на Свешникова.

Ну правда, зачарованный зверь. Может, даже не зверь, а оборотень.

В молодые годы в Устюге Микуня с парнями часто бегал на вечерки. Было раз так, что к ним, к хорошим парням, грязная чушка пристала. Так и идет за парнями, так и идет. «Эй, чушка! – прикрикнули. – Отстань!» А она не отстает. Тогда кто-то выхватил вострый нож и отхватил чушке ухо. А наутро узнали, что занемогла тихая вдова по прозвищу Дунька Лось: какой-то варнак откарнал ей ухо!

Тайное напряжение затопляло избу.

Елфимка, сын попов, открыто сердился.

В сибирских городах многие русские люди и иноземцы, которые в православную веру крещены, крестов на себе не носят, постных дней не хранят. Многия ходят к дикующим, пьют и едят, всякие скаредные дела делают наравне с погаными. Иные даже живут с дикующими бабами, как с настоящими женами. А иные от безделья делают того хуже: женятся на сестрах родных, на двоюродных, на названных, а иные посягают и на дочерей. А другие служивые, которых воеводы надолго посылают в другие края, оставленных жен в деньгах закладывают у своей братьи, у служивых же, и у всяких людей на разные сроки. И те люди, у которых жены остаются в закладе, с ними до выкупу блуд творят беззазорно. А как их к сроку не выкупят, так воопче продают на воровство. И есть такие попы, что ворам этого не запрещают. А еще иные попы, белые и черные, что таким людям молитвы говорят и венчают их без знамен. И если мужчины и женщины в болезнях постригаются в иноческий образ, то, выздоровевши, опять охотно живут в домах своих по-прежнему, а многие и расстригаются обратно. И в монастырях мужских и женских старцы и старицы, бывает, живут с мирскими людьми в одних домах.

Вот в Тобольске правильные строгости. Там обыскали одного протопопа и нашли в небольшом коробе траву багрову, неприличную, да три корня, что совсем в запрете, да еще комок перхчеват бел. За нехорошую траву отдали протопопа в батоги. А у безвестного церковного дьячка Григорьева обыскали гадальные тетради, называемые рафли. Тетради вконец сожгли, а дьячка крепко сковали и отправили в монастырь на черную работу. По справедливости.

Елфимка пророчествовал: все помрут.

Придет время, пророчествовал отравленный дыханием сендухи, соберут настоящие попы всех служивых и торговых людишек, промышленных и пашенных со всех сибирских острогов и одним общим большим собранием выведут в сендуху служить панихиду сразу по всем безвременно пропавшим и погибшим в той обманной большой сендухе. Добавлял, поглядев на Гришку: «И по твоему беспутному убиенному брату». Даже не знаешь, что лучше: слушать пророчества Елфимки, сына попова, или отвечать на стенания Микуни?

А Гришка вечерами с помощью Свешникова терпеливо учил грамоту. Твердил, как мальчик: «Аз… Буки… Веди…» Как бы не замечал кривых ухмылок Косого.

А мир как заколдован.

За что ни возьмись, все зыбь, морок.

Все нежно тает, расползается под руками.

Однажды Кафтанов с Косым самовольно выследили в сендухе страшную бабу, решили по-доброму поговорить с Чудэ. А она не поняла, вздрогнула. Когда приступили к ней, упала с быка на землю – мутная пена на губах, сейчас помрет. Отступились.

Приходили с полночи лисы, тявкали на отъевшихся носоручиной собачек. Ярился гнус, облаком стоял в воздухе. Впрочем, знали, что это еще не главный гнус. Главный гнус приходит позже. Когда идут такие задавной комар и мелкая мошка, тогда в воздухе серо, как в мутной воде, и в глаза как песком сыпет. А сидят на тебе – одним плечом к другому плечу.

Морок. Темные испарения.

Копыта оленьи не знают гниения, ступают по няше и глине, а вот сапоги быстро разваливаются. Казаки, ругаясь, тонули в болотах, радовались хрущеватым пескам на берегу мелких озерец. Жидкий ил, обсыхая, обволакивал сапоги ломкой коричневой коркой. Обходить бы такие гиблые грязи, но Свешников-Носорукий считал, что это и есть пастбища холгутов, и прочесывал сендуху по своему плану, находил причину каждому месту.

Злобились в спину: вот Носорукий!

Однажды нашли: в сендухе воронка пустая, обширная. Вода всосалась, ушла в глухую промоину. На дне лежат только заболоченные грязные пни да лед грязный. Вот что за тайная такая воронка? Может, провалился тут носорукий под землю? Протоптал себе ход? Или наоборот – вышел, не думая – куда.

Переглядывались с испугом. Что за дивый край.

Ондуши затканы траурной паутиной, пронзительно вскрикивает желна. Божье ль дело ходить столь непритязательными местами? Федька Кафтанов уже не скрывал, прямо грозил: коль не придет к нам до августа, до Успения Богородицы, коч кормщика Герасима Цандина, то он, Федька, сам уйдет вниз по реке на самодельном плоту Лисая. Оно, конечно, не в радость плыть по такой бурной реке, зато в низовьях можно перезимовать у шоромбойских мужиков или у олюбенцев. А здесь не выжить. Здесь не перезимовать.

А Косой твердо пообещал: если будет уходить, то задавит страшную бабу. Видно же, кричал, это она, колдунья, сглазила охоту! Клялся, что насовсем задавит страшную бабу, чтобы, значит, эта Чудэшанубэ больше не пугала зверей в сендухе. Намекал: глаз у бабы дурной. На что ни взглянет, все становится зачарованным.

Свешников молчал. Сыну боярскому Вторко Катаеву власть была дана воеводой. С той данной ему властью да в одиначестве с Кафтановым и Христофором Шохиным сын боярский держал весь отряд в руках. А он, Свешников? Он одного казака чувствует, а другой ускользает. Одного приблизит, а другой отодвинется. Хорошо понимал, что если не появится кормщик Цандин, ничто не поможет удержать Кафтанова и Косого и тех, кто захочет присоединиться к ним.

Прислушивался к разговорам.

«Вот вернемся в Якуцк, а в карманах пусто, – зло доносилось из-за двери, достигало лавки, на которой лежал Свешников. – Вот как пришли ни с чем, так ни с чем и вернемся…»

«Но ведь был ясак. Были дикующие. Были соболи-одинцы, и соболи в козках, и пластины дымленые…»

«А я проницательное винцо курил…»

«И будет день, свет будет. И соберут всех собраньем большим. И каждому свою особую службу. И даже твоему убиенному брату…»

«Да божье ли это дело – такой старинный зверь? Кем дан? Может, совсем допотопный? Уместно ли брать такого?..»

Смиряясь, учинял подробности на чертежике. Хорошо помнил строгий наказ, полученный перед уходом из Якуцка:

смотреть, каковы в разных краях реки,

и каковы у тех рек берега,

и есть ли на них какие выметы,

и есть ли ухожие места и лес, который к судовому и ко всякому делу бы годился,

или горы, и сколь высоки?

Все помнил. Все хотел объяснить.

Помяс, боясь помешать, садился на дальний конец лавки.

«Помилуй нас, грешных, и призри в конечной сей беде… Да даст ти Господь благая и полезная получити везде…» Маялся, тряс голой головой. Что-то сильно мучило Лисая, но молчал, молчал, отделывался бормотанием виршей. «Кто словом и делом последний невежа, въсе в его Божией и всемогущей безсмертной деснице содержится… И кто на него уповает, то во всем врагов своих не убоится…»

Не хотел вспоминать Свешников, да как-то само собой вспоминалось: вот енисейский казачий десятник Елисей Буза с небольшим количеством людей с дальнего похода на Оленек вернулся богатым. А служивый человек Максим Телицин и с ним другой енисейский казак Дружинка Чистяков воопче вернулись из полярной сендухи очень не бедными. А тут? Прав Косой: пустыми никак нельзя вернуться.

Расспрашивал помяса.

– Раньше много тут ходило писаных?

– Раньше много, – кивал, дергаясь, помяс.

– Куда же они ушли? Почему не прикочевывают к зимовью?

– Вор Сенька Песок распугал дикующих.

– Ох, Лисай, наверное, сдам тебя воеводе, – пугал гологолового Свешников. – Сдам, как главного пособника упомянутых воров. Потворствуя тем ворам, ты, Лисай, большую поруху учинил казне.

Помяс тряс голой головой. Он-де не потворствовал. Его силой заставили.

– Почему со мной сидишь? Почему не с казаками?

Тряс голой головой:

– Бьют.

Но однажды придвинулся почти вплотную.

– Степан…

– Ну, чего тебе?

– На волю бы, Степан, а? Выйти б на воздух. Там свободно, как гусям бернакельским.

Не сразу дошло.

– Каким таким гусям?

– Да этим. Бернакельским.

Лисай повторил, и Свешников сразу посуровел.

Известно, помясы – люди ученые. Они всякие книги могли листать. Могли листать и такую, в какой изображен бернакельский гусь. Но почему Лисай заговорил об этом в полночь? Ведь что там указывал московский дьяк: «Вот будет такое, явится человек, назовется Римантас». Почему же не называется Лисай? Кто все так перепутал? И откуда выпорхнул вдруг гусь бернакельский?

– Чего хочешь?

– На волю хочу.

Свешников невольно положил крест. Опять вспомнил московского дьяка: «Вот пойдешь с отрядом сына боярского Вторко Катаева. Дело казенное. Будешь идти, пока идут ноги. Однажды появится человек, назовется литовским именем Римантас. Скажет: не суетись, мол, как гусь бернакельский. Такому человеку доверяй». Это Лисаю-то доверять? – уставился с сомнением.

– Душно в стенах, – трясясь, объявил Лисай. – Выйти бы.

– В полночь? Да зачем? Здесь никто не слышит.

– Нет, не сейчас. Здесь стены слышат.

Отступил. Боялся, видимо, доверять. А на бернакельского гуся, конечно, мог случайно наткнуться. Не мог умный московский дьяк иметь в виду Лисая.

Глухо.

Утром встретились над рекой. Вода внизу бесится – рычит, вгрызается в каменные берега, рушит стоячие льды, тащит с верховьев неисчислимые обломки деревьев. Бьет, мочалит мокрые стволы в камнях, мир дрожит.

– Ох, уйдут казаки, Степан!

– Это и вся твоя новость? – удивился Свешников.

И посмотрел внимательно:

– Или каким именем хочешь назваться?

– Да каким другим? Это же Лисай я!

– Тогда почему сюда привел?

Свешников ни в чем не верил помясу.

– Да не будут ждать казаки кормщика Цандина! – горячо, в каком-то болезненном волнении заговорил, зашептал помяс, весь встряхиваясь от внутреннего испуга. – Не верят они, что Цандин придет. Сильно сбивают казаков Косой да Кафтанов.

– Ну так что?

– Неужто не понимаешь?

– Да что понимать? Объясни словами.

Помяс задрожал и выкрикнул уже в совершенном отчаянии:

– Ты сам отпусти казаков, Степан!

– Как это сам?

– А вот так. Прикажи, пусть уходят! Может, Гришку оставь – таскать тяжести. Он совсем глупый. Да и крикнуто на него в Якуцке слово и дело. А остальных отпусти, Степан, отпусти, пока не осердились окончательно. Так и прикажи: отпускаю вас своей волей. Так и скажи: не желаете подчиняться мне, передовщику, лучше уходите. И ни в чем им не перечь. Пусть забирают плот и плывут куда хотят.

– С ума спрыгнул, Лисай?

Помяс придвинулся вплотную, на ветру как бы заледенел.

Потом моргнул круглыми, как у птицы, глазами, задышал нехорошим духом:

– Я, Степан, говорю дело.

– Да какое же?

– Отпусти людей! – Оглядывался, подмигивал. – Отраднее будет Содому и Гоморре, неже тому роду… Приличны же и мы к сему речению, поне забываем прежнюю свою невзгоду…

Еще пугливее оглядывался.

– Казаки совсем не станут чиниться.

Свешников покачал головой. Теперь хорошо видно, что не прошла для Лисая бесследно одинокая зимовка в сендухе. Не выдержал, повредился в уме. Сказал почти ласково:

– Ты теперь сам подумай, Лисай. Ну как я отпущу казаков? Что мне с Гришкой да с тобой делать в пустой сендухе? И зачем отпускать казаков?

– Как зачем? Они бабу Чудэ пугают!

Свешников рассмеялся, и от смеха его помяс побледнел, сжал кулаки.

– Я правду говорю. К страшной бабе Чудэ временами память возвращается. Может, еще совсем вернется. Чудэ видит тебя, ей сразу легче. Раньше ничего не помнила, сейчас многое вспоминает.

– Непонятное говоришь.

– Ты слушай, слушай, Степан, – зашептал помяс, дергаясь и оглядываясь. – Я много горя перенес, лишнего не скажу. Один сидел в сендухе. Без всяких людей, нюмума. Дождь бусит – страшно, снегом запуржит – еще страшнее. Но сидел, ждал терпеливо.

– Чего?

– Ждал, когда память вернется к бабе. Ходил по следам страшной бабы, заранее построил крепкий плот с пустыми ларями. А память у дикующей как солнышко. То блеснет из-за туч, то снова исчезнет. Одно время так думал, что умру раньше бабы. Но Бог миловал.

– Да что может помнить такая больная баба?

– Как что? – затрясся, озираясь, помяс. Кажется, сильно возмутился словами Свешникова. – Как что? Ты подумай! Я ведь говорил: такая баба многое может вспомнить.

– Дело говори.

– Хощеши ли твоея души цену знати?.. Христос на ню изволил кровь свою отдати… Казаки правильно догадываются. Был великий ясак. Без разрешения государя взял добро вор Сенька Песок. Самочинно. Я сам видел, – задрожал помяс. – И добрые соболи-одинцы! И с пупки! И с брюшиной! Одна сума на другой! Помню, одних медвежьих – несколько! Шиты крупно. А вот где спрятаны?

– Ну, где? – повторил Свешников.

– А про то знает баба!

– Чудэ? Она знает?

– Истинно!

Вздрогнул, зашептал с новой силой:

– Страшная баба вора Фимку ждала! Хранила великие богатства для тонбэя шоромоха.

– Но зарезали его в пути.

– А бабе что от этого? – хищно, как птица, моргнул помяс. – Она, может, знает больше, чем мы, только небогата умом. Мэнэрик. Болезнь такая. Я же говорю, Степан, болезнь у бабы Чудэ. Она что-то сделает и тут же забудет. – Зашептал еще горячее: – Может, сама пырнула Фимку. И тут же забыла. Может, тайно шла за вами. Она умеет ходить бесшумно, как первый снег. Ночью вползла в урасу, нашла Фимку по знакомому дыханию, представила ровно бьющееся Фимкино сердце и ткнула палемкой. Вот тебе и тонбэя шоромох. Во сне мы все равные. Пользует пелынь злопитающих утробы… Тако и мучением грешным польза, зане возбраняет от всякия злобы… У бабы такая память: то свет в голове, то тьма.

Зашептал в ухо, оглядываясь в сторону зимовья.

– Я как увидел у тебя чертежик берестяной, так вздрогнул. Знаю, знаю: вычертил тот чертежик вор Фимка, а остался он у бабы Чудэ. Чувствовала, наверное, что будет стремиться Фимка к богатству. – Весь задрожал. – Она правильно думала. Но в приступе болезни, ничего не сознавая, пырнула Фимку железом. А сама вздрогнула, оставила берестяной чертежик на дереве. Ну ты сам посуди! – в отчаянье закричал Лисай. – Зачем бабе чертежик, если нет тонбэя шоромоха? Дикующие, они как дети, Степан. На том чертежике, что ты нашел, отмечены крестиками вовсе не переправы. Это тайные курульчики помечены. Тайные курульчики с мяхкой рухлядью, расставленные на уединенных речках. Понимаешь? А как к ним пройти, о том знает только баба.