Текст книги "Сендушные сказки (сборник)"

Глава V. Тайна помяса

ОТПИСКА ЯКУТСКОМУ ВОЕВОДЕ

ВАСИЛИЮ НИКИТИЧУ ПУШКИНУ ОТ СЛУЖИЛОГО ЧЕЛОВЕКА КОРМЩИКА ГЕРАСИМА ЦАНДИНА

Великого государя, царя и великого князя Алексея Михайловича всеа Русии стольнику и воеводе Василию Никитичю Пушкину служивый человек кормщик Гераська Цандин челом бьет.

А ныне, во 156-ом, посылан яз тобою, стольником и воеводой, на реку Большую собачью искать зимовье сына боярского Вторко Катаева, что сшед зимним путем для сыску и лова в новоприисканных землицах зверя старинного носорукого.

И готов я итить, но коч плох и вожа нету. А те, кому по указу твоему следовало раденье свое показать, коч строя, те, забыв страх божий и ево, великого государя, крестное целованье, для прихотей своих плутали вельми и не дозирали ничего своею оплошкою. И которые кочи для морского ходу присланы из Илимска, их нерадением сделаны худо, а лучший самый коч прикупил торговый человечишка Лучка Подзоров и нам ево не дает. А пошед яз самолично к Лучке, он учал меня бранить, понапрасну обозвал вором, позвал людишек своих. Они ухватили меня за горло, поволокли, свалили, риясь необыкновенно. И яз бью челом тебе, стольнику и воеводе, вели им дать мне тот коч и вели дать вожа Ивашку Корепанова, что нынче живет в Жиганах, чтоб службе государевой порухи не было.

А путь плох. Во прошлом году Матюшка Панфилов шел парусом по низам Большой собачьей. На парусном пробеге коч зарыскал к берегу, заворотным течением об скалы ево сломало, уберечь никакими силами не могли. И людишки Матюшки Панфилова совсем померзли, перецынжали, не мочны были никак волочить государевы казны, и что была какова рухлядишка да завод, то все у них водой разметало, все пропало без остатку. Таков путь, а коч плох и нет вожа. В великой нужде итить нам теперь по той Большой собачьей. И яз, служивый человек кормщик Гераська Цандин, бью челом тебе, стольнику и воеводе: пожалей нас, сирот твоих, и дай нам коч с тем хорошим вожем из Жиган. А людишкам твоим, что на твой припас поднялись на службы, вели в пути ясак на себя брать для того, что оне служить будут. И впредь великому государю будет в ясачном сборе от тех людишек прибыль большая. К отписке сей служивый человек кормщик Гераська Цандин руку приложил.

Чужая нарта – легкая, с копыльями из оленьих рогов, с крутой дугой тоже из оленьих рогов стояла у затоптанного крылечка, на котором сгрудились казаки. Чужой коричневый олешек, сунув морду в снег, смиренно дышал, косил на людей задумчивым влажным глазом. Федька Кафтанов, облаченный в бывшую богатую кукашку Лисая, выпятив брюхо, важно, совсем как прикащик, стоял на крылечке на шаг впереди всех, цыкал на расшумевшихся собачек.

– Ну совсем маленькая баба.

Косой нехорошо ухмыльнулся:

– Баба не мышь, копной не задавишь.

Казаки ухмылялись, оглядываясь на Свешникова.

Не торопясь, передовщик поднялся с запруженной нарты.

Чужую бабу видел пока только со спины и чуть сбоку. Камлея простая, отметил, но выделана тонко, с белой и с красной оторочкой, даже с красной строкой, нашитой по низу зигзагом. И капор – из лисьих лапок. А говорят, людишек ядят.

– Лисай, дикующих понимаешь? Сможешь перетолмачить?

Помяс закивал. Быстро, как болванчик. С большим испугом выдохнул: «Эмэй!»

Дергаясь, вихляясь, сдернув шапку с голой головы, объяснил казакам: это к ним эмэй пришла. По-одульски – мать. Баба, услышав помяса, тоже повела плечом, но не обернулась. Даже голову в капоре не подняла. Как сидела на легких нартах, опустив голову в лисьем капоре, так и осталась сидеть.

– Эмэй! Мэ колдэк, эмэй!

На этот раз ответила легким кивком. Дескать, мэ колдэк, хаха. Помяс, наверное, спросил: как пришла? А она, наверное, ответила: ну, хорошо пришла. Свешникову, правда, не понравилось, что понимает бабу только помяс.

– Говорит баба по-русски?

Помяс нехорошо забегал глазами:

– Ну, совсем немного.

– Кто такая?

– Дикующая. Фимкина баба. Он ее в ясырь брал.

– А имя?

– Чудэ, если коротко. А себя называет Чудэшанубэ.

Плечи бабы опять чуть заметно вздрогнули. Негромко и ровно, чтобы видела дикующая, что нет ни в нем, ни в казаках никакой боязни, смущения или угрозы, Свешников приказал:

– Подними голову, Чудэ. Раз понимаешь по-русски, подними голову.

Баба помедлила, но, кажется, поняла. И голову подняла. Не сразу, но подняла, хотя лучше б не поднимала. Казаки, увидев лицо бабы, невольно подались назад. Показалось, что жирным углем проведена толстая черта по левой щеке бабы.

Ну, писаные, это ладно. У писаных, известно, лица плотно расшиты: черными черточками, кружочками, разными точками. Но левую скулу и всю левую щеку и часть лба бабы Чудэ украшали вовсе не кружочки и всякие черточки, а пересекала ее лицо жирная черта, как бы проведенная углем, – ужасный шрам, неровно сросшийся. Левая бровь снесена начисто, и глаз выплыл, как у рыбы. Еще крупные оспины, оставленные болезнью, позоря лоб, забегали на правую сторону, не попавшую под удар ножа, а потому оставшуюся какой была от рождения – плотной и ровной, как земляная губа гриб.

– Хадибонгэт кэльмэт?

Казаки вмиг остолбенели.

Голос страшной бабы Чудэ прозвучал как весенний ручей.

Чудесный весенний голос ужасной бабы никак не вязался с ужасным шрамом на щеке, с выплывшим мутным глазом, с жуткой рябью оспин, густо испещривших щеку и лоб. Невольно ожидали, что голос окажется еще более ужасным – прозвучит хрипло, низко или, наоборот, сорвется на визг, на приборматыванье. А он потёк ровно. Вот как ручей. Или как ветер в лесу шумит. Вот бежит он по вершинкам, спугивает робкого зайца, настораживает лису. Ветер везде, над всем белым светом. Он разные шумы производит – непонятные, пугающие, тревожные. А внизу, под деревьями, меж толстых лесных корней в камушках скрытно, серебряно бьет родничок. Льется, звенит чисто и ровно, не зная шума и бурь, ни от чего не завися – такой голос.

– Что говорит? – потрясенно спросил Свешников.

– Спрашивает, – суетливо перевел помяс. – Хадибонгэт кальмэт, так спрашивает. Откуда, спрашивает, пришли.

– Скажи, с русской стороны пришли. Зачем ей?

Помяс растерянно разводил руками, отворачивался:

– Ну вот увидела совсем незнакомых людей, спрашивает.

– Анья-пугалбэ…

Чистый голос.

Ну прямо ключ лесной.

Щемит от его чистоты сердце.

– Что говорит?

– У рта мохнатые, говорит. – Помяс испуганно моргнул. – Это она про наши бороды. Так писаные всегда говорят о русских. Анья-пугалбэ, говорит, значит, у рта мохнатые. Сами-то дикующие на волос не горазды.

Казаки переглянулись. Вот столько раз слышали: писаные страшны, согбенны, зверовидны. Лбы у них низкие, глаза злобные. Когда идут, длинные руки ниже колен. И копья деревянные, топоры из реберной кости. А тут – голос серебряный.

– Омочэ шоромох…

Послышалось знакомое что-то.

Ну да, шоромох… Так вож называл себя…

Тонбэя шоромох, вспомнил Свешников. Дикующие прозвали.

– Жалеет тебя, – отворачиваясь, перевел помяс. – Говорит, лицо у тебя белое. Говорит, добр ты.

– С чего ей знать?

– А у нее глаз такой.

О глазе лучше б не поминал, все видели, какой у нее глаз. Кафтанов даже враз надулся, произнес важно:

– Ты лучше спроси бабу, Лисай, знает ли она, кто так по-воровски посек лицо вожу?

– Погоди ты, Федька, с такими вопросами, – покачал головой Свешников. – Кто она?

– Одулка, – трясясь, объяснил помяс. – Дикующая из юкагирех. Род рожи писаные.

– Одна пришла? Спроси: где родимцы?

Помяс быстро заговорил. Суетливо вскрикивал, трепеща, срывал шапку, обнажал голую голову, брызгал слюной, а все ждали – голос услышать серебряный. «Похоже, в разговоре немало от себя добавляет помяс, – ревниво подумал Свешников. – Я так много слов не говорил, так много меня никто не спрашивал». Твердо решил: сам изучу дикий язык. Пока сидим в сендухе, изучу. Не дело вести переговоры с дикующими через ненадежного толмача.

А голос бабы Чудэ опять как волшебный ручей.

– Что теперь говорит?

– Теперь – сказку.

– Как сказку?

– Один человек жил, – оглядываясь на бабу и весь мелко дрожа от трусливого усердия, перетолмачил помяс. – Друзей имел, родимцев имел. Друзья, родимцы ходили по халарче, по тундре, потом исчезли. Долго ждал, не пришли. Чюлэниполут, старичок сендушный, съел, наверно, друзей, съел родимцев. Позвал других тот человек. Пошли в сендуху искать пропавших. Так, плача, искали. Так, плача, не нашли. – Немного подумав, добавил: – Так, странствуя, умерли.

– Зачем такая сказка?

Помяс заторопился, оглядываясь.

– Баба Чудэ умом слаба. Долго сильно болела. Теперь не в себе. Мэнэрик, сильная болезнь. К бабе Чудэ вор Фимка Шохин ночью тайком вошел в урасу. Без согласия вошел. Баба Чудэ, увидев, вздрогнула. Кто был в урасе, все сильно вздрогнули, все выбежали, залезли на деревья, сидели до утра на деревьях. С тех пор – порченая баба. Мэнэрик. Убога. Испугается – опять может вздрогнуть. Тогда падает наземь, бьется головой о снег, пена изо рта.

– Спроси: кто зарезал Шохина? – снова потребовал Федька Кафтанов, важно, как настоящий прикащик, обнимая руками живот.

– Писаные! – трусливо крикнул помяс.

– Ты бабу спроси.

– Теперь ладно, теперь спроси, – ровно подтвердил Свешников. Странно, как хотелось услышать голос дикующей. – Мы ни одной живой души не встретили в дороге, а это ведь много дней. И вдруг кто-то с ножом. Мы идем, мы смотрим по сторонам, а кто-то зарезал Шохина.

– Писаные! – еще трусливей выкрикнул помяс.

– Но ты говорил, что откочевали отсюда писаные.

– Они как ветер, – еще сильней затрясся помяс. – Они сегодня здесь, завтра там. Дорог нет, ходят куда захочут. Вот баба вернулась. Может, с ней кто другой вернулся. Не знаю. Им никто не указ. Они свободны, как ветер, просты, как олешки. Идут куда вздумается.

– Спроси: где ее родимцы?

Как липкую паутину снимая, помяс провел рукой по лицу. Совсем уже некрасиво, совсем суетливо заговорил с бабой, помогая себе разными нелепыми жестами. Потом так же объяснил: она не знает.

– Как так?

– Говорит, одна пришла.

Пояснил угодливо, явно лживо:

– Умом небогата. Говорю, мэнэрик. Вздрогнула. Сама не понимает многих слов.

Свешников недоверчиво усмехнулся, прислушиваясь к голосу бабы Чудэ, звучащему волшебно и чисто:

– А теперь чего говорит?

– Загадку говорит.

– Как загадку?

– Посреди подушки нож острый лежит, нож костяной лежит.

– Нож? Как это нож? Это она про какой нож? – вкрадчиво спросил Кафтанов.

– Не тот, не настоящий! – закричал в испуге помяс. – Не о колющем говорит, не об остром. Про думу говорит. Вот, дескать, посреди подушки, сна никак нет, дума её лежит – тяжкая, острая. Это она не про нож, про думу. Вот всё думает и думает баба Чудэ, а никак не додумает.

– Чудэ! – с осуждением выдохнул Елфимка, попов сын. – Имя как у животного, нет такого в святцах.

А Кафтанов выпятил живот:

– Отдай нам бабу, Степан. Вместе с помясом. Врут они, а мы правду узнаем.

Казаки так и подались вперед. Помяс затрепетал. Только баба Чудэ не шелохнулась. Если даже и поняла сказанное Кафтановым, виду не подала.

– Сам правду узнаю, – отрезал Свешников. И ткнул пальцем перед собой. – Спроси бабу, Лисай. Если её отпущу, приведет к нам родимцев?

Помяс говорил долго, подолгу искал слова. Часто и суетливо оглядывался на Гришку Лоскута, на Федьку Кафтанова. Видно, что сильно боялся их, то и дело срывал с голой головы шапку. Когда закончил, баба спросила серебряно:

– Лэмэнголь?

Даже перетолмачивать не понадобилось.

Все так поняли, что удивилась баба словам Свешникова.

Наверное, спросила: зачем? Потом, не оглядываясь, опустив голову, сдвинув на лоб лисий капор, почмокала губами, будто все, что могла, сказала, и медленно тронула с места застоявшегося быка.

– Ты чем спугнул бабу?

– Оставь Лисая! – прикрикнул Свешников на Гришку Лоскута, ухватившего помяса за груди. – Вообще не шуми в сендухе, Гришка. Твое дело – поиск носорукого зверя. Бери верхового быка и проводи бабу. Только хорошенько проводи, понял? Пойми, куда едет. Куда она, туда и ты. Но ближе, чем на десять шагов, не приближайся.

– А ты, – кивнул ухмыляющемуся Ганьке Питухину, – тоже езжай. Возьми свежих собачек и езжай по моему следу на снегу. Я, когда с Лисаем возвращался, странное видел. В одном месте на берегу что-то будто черное виднеется из-под снега. Что-то там такое припорошено снегом. Езжай, Ганька, присмотрись, глаз у тебя острый. Нам надо все знать на этих берегах.

Глухо.

Огонь в печи.

Свет теплый, мерклый.

Свешников прилег на скамью, развел усталые руки.

В медном котле уютно булькало некое варево, Микуня Мочулин колдовал над котлом. Бросив на пол развязанные вьючные сумы, Ларька Трофимов хозяйственно разбирал казенное борошно: «А еще три сети-пущальницы на сигов… Кропивные, совсем новые… К ним десять сажен сетей неводных…»

– Зачем столько? – пугался робкий Микуня. – Носорукий не утопленник. Его не из реки тягать.

Ларька отмахивался:

– Чего ты знаешь, Микуня?

Бубнил негромко, хозяйственно: «Холст хрящ, толстой, крашеный… Малых колокольцев на бахромичных кутазах десять… Смотри, Микуня, кутазы-шнуры, кисть какая на них… Рубаха, золотцом шитая, богатая… Для какого князца дикующего… Они любят, чтоб блестело… А вот рубаха пестрядиная и крашенины два лоскута… Смотри, Микуня, как холст лощен, как он синей синего…»

– Ну вот изловим зверя, – никак не мог успокоиться Микуня. – Ну даже посадим его на чепь. А как беречь такого большого? – Ужаснулся: – И чепи-то у нас такой нет! – Пожаловался горестно: – У меня такое было, соболь бежал с серебряной чепью прямо на шее, а тут носорукий! Да за что его зацепить? Он же всё свернёт! Он сволочёт любую ондушку.

«Еще три котла красной меди… – хозяйственно бубнил Ларька. – Полкосяка мыла простого, всего на пять рублев… Полстопы бумаги писчей… Шуба одевальная, две пешнишки…»

– Это с пешнишкой-то на носорукого? – по-своему понимал Ларьку Микуня. И пугался немыслимо: – Помяс говорит, что на таком звере сала на три пальца. Как такого пешнишкой?

Загорался от внезапной мысли:

– Из пищали надо бить зверя! У нас три пищали!

Ларька немедленно возмущался на такие его слова.

– Нас сюда за живым зверем отправили!

И снова перечислял хозяйственно и любовно: «Еще пять кафтанов ношеных шубных… И совсем новые вареги – всего десять пар… А вот «Житие Ефрема Сирина» – книга…»

Сам удивился:

– Микуня, это ты положил?

– Ты что говоришь! – испугался Микуня.

– Оставь Микуню, то моя книга, – кивнул Елфимка, попов сын.

– Зачем тебе?

– Очищать душу.

«Еще уледницы новые, десять пар… Кремешки московские, алтын на двадцать… Пуд свечей чорных, пуд восковых…»

Прислушиваясь к голосам, Свешников думал о своем. Вот какая странная баба. Зачем приходила? Лисай говорит, что умом слаба, тронулась, но ведь передвигается по пустой сендухе, видно, что не кружит по одному месту. И голос как чистое серебро. Вот, правда, мэнэрик. Самоядь часто страдает такой болезнью. Но как сильно надо испугать, чтобы дикующие вздрогнули, все вместе полезли на дерево? Кто искалечил бабу? Вор Шохин, он же Фимка? Или вор Сенька Песок?

Прислушался. Косой негромко жаловался болезному Микуне:

– Я, Микуня, раньше совсем как человек жил. Я коров держал, слышь. Ты вот дурной, а я сильно мучился с одной коровой. Поставлю во двор, а она уходит ночью. Уходит и уходит, ничего с ней не сделать, только ищи ее. Хорошо, сосед помог. Однажды сказал: слышь, Косой. Меня уже тогда прозвали Косым. Однажды сказал: слышь, Косой, есть тут у нас один русский старик, ты сильно попроси его, он поможет. Ну, я к старику. Сильно просил. Прямо сказал: пособи, а то уходит со двора корова. Ну уходит и уходит, ну совсем измучила. Тогда русский старик сказал: «Да ну, это пустое дело». Подошел и два раза прутиком стегнул корову по голове. С той самой поры как рукой сняло, перестала уходить. Почему так?

Ларька возмущенно вскрикнул: «Опять книга…»

– Ты там еще «Октоих» найдешь в борошнишке, – смиренно отозвался из угла Елфимка, сын попов. – Это все книги нужные. Я каждую вместе с мяхкой рухлядью хочу пожаловать в какой монастырь. И деньгами положу на сорокоуст, в сенаник, чтобы вспоминали всегда имя мое да доброго попа Спиридона. – Объяснил негромко: – Премногим обязан доброму попу.

Странно было слышать такое за тысячу верст от жилых мест.

Свешников даже глаза прикрыл. А Косой всё равно жаловался:

– Я, Микуня, плыл однораз по Лене. Река великая, берегов не видно. В ночи на реке прямо с деревянного коча коробейка у меня, у сироты, пропала. Ну, стояла под бетью, как сейчас помню, стояла! И пропала. Вот как не было ее. А всего один только человек сходил ночью с коча. У какого-то острожка, где и задерживаться не стали. Подобрали его лодкой. Сам был невелик собою, вертляв. Ухо оттопыренное, как у сендушного волка. Теперь думаю задним числом, что был то Сенька Песок.

Голоса у казаков хриплые, грубые. А вот у бабы Чудэ как ручеек журчал.

– Мне бы землицы. Хорошей бы мне землицы, жирной, черной, своей, – душевно тосковал Косой. – Я ведь, пока не начал гулять, на землице жил. А в сендухе только грязь, няша. А под жидкой няшей лед хладный вечный. Только носорукому и валяться, у него сала на три пальца. – Совсем пожалел себя: – Мне бы хорошей живой землицы. Длиннику чтобы по осьмидесяти сажен да поперешнику по сорок. Как в Даурах, к примеру. Там рожь сеют по десять пудов, даже репа растет.

«Еще сума медвежья… – все так же ровно бубнил рядом хозяйственный Ларька. – Тышь шесть одекую синего, мелкого… Этот одекуй я сам брал, – похвастался, – рублев на пять с алтыном… Еще полог держаной…» Поднял голову – русый, широкоскулый. Подмигнул подслеповатому Микуне: «Писаные придут, всякому добру обрадуются. Они, Микуня, жадные до блестящего. Увидят бисер, начнут выметывать богатую мяхкую рухлядь. Всего нам хватит… А ты, Лисай, – подмигнул Ларька прикорнувшему в углу помясу, – не трясись, ты лучше подумай. Ты вот один бегал по сендухе, тряс богатыми соболями, а почему-то говоришь, что нет у тебя ничего…»

– Оставь Лисая, Ларька, – строго заметил сын попов. – Ему сейчас душевная молитва нужна. А может, пост. Он неправильно жил, он носоручиною питался.

Глухо.

Обедали просто.

Вяленая оленина, жидкая болтушка из ржаной муки, ну, квашеная черемша из запасов помяса. Посыпая мясо солью, Лисай шептал:

– Да не сами себе будем враги и уготоваем вечныя муки…

Щурился, вздрагивал:

– Всякие есть травки на свете. Такая даже есть, зовут ласково агагатка. Вышиною растет немного, но все прутиком, прутиком. Ее рвешь, кожуру снимешь, а середку переплетешь таловым лыком. Потом подсуши внимательно на солнышке. И бело, и сладко. Прямо сахар.

Дверь хлопнула.

– Сахар, говоришь? – Гришка Лоскут, ноздри наружу, презрительно усмехнулся и бросил на скамью шапку. – Сахар?

Казаки подняли головы, а помяс съежился.

– Я за бабой Чудэ в упор ехал, – с обидой в голосе объяснил Гришка. – Долго ехал. Присматривался всяко и вот что понял, Лисай. – Назвал Лисая, а обернулся к Свешникову. – Так понял, что дикующая баба хорошо знает по-русски. Сама может говорить, только не хочет. Ты ей сказал что-то такое, отчего она не захотела говорить по-русски. Так было?

Уставился на побледневшего помяса:

– Она сперва все понимала и могла отвечать, но ты подсказал ей. Неправильно подсказал, так было? Она мне в дороге говорила всякие русские слова. Оборачивалась и говорила. А потом сказала по-своему. Но у меня такая память, Лисай, что я даже нерусские слова помню.

Взглянул на помяса угрожающе.

Чуть не по слогам повторил запомнившиеся ему слова:

– Тэт мутин хэлтэйэ. Вот так. Я каждую букву запомнил. И не говори, Лисай, что нет таких слов. – Через стол дотянулся до помяса, сильной рукой рванул на себя. – А ну, перетолмачь, Лисай!

Помяс в ужасе отпрянул.

– Тэт мутин халтэйэ? – заговорил быстро, трясясь. – Ну, такое сказала. Всякое может сказать. У нее мэнэрик, болезнь. Тэт мутин халтэйэ? Да это она тебе так сказала, что не надо тебе за ней ехать. Она, мол, еще сама приедет. А потом ты к ней придешь.

Казаки заржали.

– Как приду? К дикующей? – обиделся Гришка.

– А то, – ржали, веселились казаки. – Сам придешь!

Гришка недобро усмехнулся, открыл рот, но сказать ничего не успел, потому что хлопнула тяжелая дверь, и в целом облаке холода ввалился в избу озябший, продутый ветром, но очень довольный собой Ганька Питухин, шумно хлопнул мохнатой шапкой об стол:

– Ой, Лисай, что сейчас скажу!

Казаки, радуясь, повернули головы.

– Твоя правда, Степан, – сказал Ганька. – Внизу под самым берегом есть плоское место, вроде как плотбище. Снег сдувает, рядом открытая полынья. Весной, наверное, затопляет все, а летом выносит дерево всякое. Ну вот, Степан, там плот стоит. Ты это правильно отметил. Плот связан из сухих оследин. На такой плот хоть избу с печью ставь, далеко можно уплыть. Хоть до ледовитого моря. А на том плоту, слышь, Лисай? – Ганька нехорошо подмигнул. – На том плоту устроены вместительные лари. И один уже не пуст, в нем плотно уложен зуб носоручий. А вот другой точно пуст. Я так думаю, что пока. А, Лисай? Почему другой пуст?

Дерзко взлохматил большую голову:

– Хочешь нас, сирот, бросить в сендухе?

– Да как бросить? Да не хочу! – в великом испуге защищался помяс. Голая голова налилась кровью. – Тут лед кругом, как брошу? А плот строил для будущего! Долго собирал дерево к дереву. Коли придется, вместе поплывем. Теперь только вместе. Вот наступит лето, поднимется вода, вместе и поплывем.

– А зверь носорукий? – невольно спросил Свешников.

– А что Лисаю тот зверь? – хохотнул довольный Питухин. – У него другое на уме.

И подмигнул:

– Для чего на плоту ларь?

Дотянулся тяжелой рукой до съежившегося помяса:

– Ну, Лисай, для какого тайного богатого борошнишка готовил ларь?

Кафтанов одобрительно кивнул Ганьке и пересел на скамью рядом с помясом.

– Ты нас не бойся. – Он даже приобнял Лисая. – Мы люди государевы. Мы тебя выручили, правда? Ты без нас бы съехал с ума, правда? Вот кормим тебя вкусно, даже сольцы даем. Но и ты нас уважь, Лисай. Сам ведь говорил, никто за язык тебя не тянул, что воры Сеньки Песка взяли с писаных большой ясак. А куда исчез тот ясак, если никого нет в сендухе? Ну, пусть воров Сеньки Песка вырезали дикующие, ясак-то где? Он сам по себе улететь не мог. Он спрятан, наверное. Ты не зря тут сидишь в пустом зимовье, как сыч. Ой, не зря! Ждешь чего-то?

– Это писаные! Это они всё взяли!

В уголках тонких синеньких губ помяса выступила пена.

Свешников пожалел: оставьте его, дескать, и вдруг почувствовал: все насторожились. При этом насторожились не просто так, а против него. Так насторожились, будто они, совсем простые люди, в упор подступили к чему-то важному для себя, добились чего-то большого, а Свешников хоть и передовщик, а все пытается испортить, как бы выхватить из их рук. Даже почувствовал: скажет еще слово – бросятся. Сильно и враз уверовали в спрятанное богатство. Уже как бы грели руки в богатых мехах. Уже на Лисая смотрели как бы с презрением, как богатые коты на бедную мышь. Сказал все же негромко, чтобы снять напряжение: «До всего дойдем».

Забившись в угол, помяс мелко тряс бородой. Вот, тряс бородой, в тридцатом году при государе Михаиле Федоровиче ходил за травкой в Братскую землю. Любил один ходить. Одному хорошо. Никто не канючит, не спорит, не сбивает с дороги. Опять же, травка, особенно подсушенная, – вес небольшой. А в Братской земле, на темной Кане реке, атаман Милослав Кольцов как раз в то время поверил местным заворовавшим князцам Таяну да Именеку: по их указке поднял казаков в дальнюю степь. Твердо пообещали те обманные князцы: вот знаем дорогу, пойдем далеко, разорим чужие станы, много чего из добра возьмем, домой вернемся с богатством.

Прошли сорок дён, а никого не встретили. Дружинка Сидоров, десятник, первый обиделся, стал волновать казаков: распнуть следует тех обманных князцев! И когда почти взволновал, случайно наткнулись в степи на одинокого Лисая. Очень удивились: ходит русский человек с мешком за спиной по чужой степи, собирает травку, никого не боится. Собрались вокруг: «Где людишки?»

«А какие людишки? Нет никово, – ответил Лисай. – Один хожу».

«Как это никово? Ты что говоришь? – обиделись. – Нам многих обещали!»

«Да нет же. Давно тут один хожу!»

«Как это один? А там, на юге?»

«И на юге так. Один хожу».

«А к востоку?»

«И к востоку никово».

С досады чуть не убили Лисая.

Вот разве не обидно? – пожаловался Лисай. Обманные князцы завлекли казаков в степь, а они Лисая чуть не убили. И убили бы, ведь крикнул кто-то: «Повесить!» И повесили бы, да степь кругом, ни одного деревца. Обоз, к счастью, отстал, а то бы оглоблю употребили.

Обида.

Трясясь, страдая, помяс проваливался в прошлое.

Зима. Ледяная пурга. Снег ломится в дверь как дед босоногий сендушный. Бормотал про себя: «Глад уязвляет не менее меча… От него же и самых крепких и сильных немощны бывают плеча…» Сидел на лавке как деревянный болванчик. Стерег пустую сендуху. Всё ждал, придут русские!

А они пришли – и за горло.

Обида.

«Так-де, государь, буди всегда чист душою своею и телом… И держи храбрость с мужеством и подаяние с тихостью… И Господь Бог будет к тебе с великою своею милостью…»

Сидел в темном углу. Безумно косился на казаков. Сильнее всех боялся Гришку Лоскута – уж сильно похож на своего зарезанного дикующими брата. Вот давно ли он, Лисай, сидел за одним столом с князем Шаховским-Хари? Давно ли сидел с умным воеводой енисейским Семёном Иванычем? Давно ли, поминаючи божественное писание, вел с князем умные разговоры? «Иже на всяк день и час тянут сердце аки клещами… И злым умышлением измождавают жилы аки огненными свещами…» Давно ли пользовался общим уважением и почетом, свободно ходил в Верхотурье, без помех гонял казенных лошадей в Тобольск? Разве не ждут его с нетерпением в аптечном приказе в Москве? Уж там знают: помяс Лисай плохой травки не привезет.

Очень жалел себя. Год назад запросто мог донести до рта кружку с кипятком, не расплескав при этом ни капли. А теперь? С безумием косился на Лоскута. «Поминаючи божественное писание…»

Он, Лисай, умный.

Он божественное писание знает.

Он никого в сендуху не звал, он если и караулит добро, то свое.

Давно мог сгинуть без следа, помереть тысячу раз, но терпеливо сидит. И всех пересижу, подумал. И всех перетерплю. Даже Гришку Лоскута перетерплю с его вывернутыми ноздрями! С волнением вспомнил волшебный берестяной чертежик, случайно показанный утром на нарте Свешниковым. Как не успел выхватить из рук? Надо было убить Свешникова, вырвать берестяной чертежик, с радостным смехом прижать к сердцу, а самого Свешникова бросить в снег, со свистом умчать в сендуху. Не догонят и не найдут. Скоро лето, выжил бы.

– Зачем скрипишь зубами, Лисай?

– Боюсь. Ой, боюсь.

– Кого боишься?

– Вас.

– Оставьте Лисая, – приказал Свешников.

Успокаивая дрожащего, потеющего обильно, спросил:

– Баба Чудэ утром тебя назвала – хаха. Это почему так?

Лисай задергался. Не поднимая глаз, робко подсел поближе:

– Это по-одульски. Дед – значит.

– А имя ужасной бабы?

– А-а-а, имя, – не сразу понял Лисай. – Ну, оно тоже значит. Если полностью слово, то надо говорить так – чудэшанубэ. Так дикующие называют лоскут оленьей кожи. Твердая, удобная. На ней рубят мясо, раскалывают мозговые кости.

– А как писаные называют избу?

– Кандэлэ нимэ.

– А олешка?

– Малэ, – потихоньку оттаивал, приходил в себя помяс. – Обязательно малэ. Иначе не говорят. Это ламуты говорят иначе.

– Про ламутов не надо. Учи одульским словам.

Боясь Гришку Лоскута, помяс подсаживался ближе к Свешникову:

– Каким словам? Какие слова знать хочешь?

– А такие, чтобы понимать писаных. Чтобы и я, и Микуня, и сын попов, и Федька Кафтанов, и даже Гришка Лоскут, обязательно и он, все могли хоть немного понимать дикующих.

– Зачем?

– А вдруг заломает тебя медведь? – недобро хмыкнул Гришка, остро косясь на помяса. – Или грянешься с крутого обрыва? Или упадешь под чужой стрелой? А? Как нам тогда сообщаться с дикующими?

– Чего ж это я грянусь? Почему с крутого?

– А то! – важно заметил Федька Кафтанов. – Это промысел божий. Тут зароков не может быть. Ты давай вспоминай. У тебя немного времени есть. Не очень много, но все же есть. Вспоминай, пока не сошел снег.

– Да что вспоминать-то?

– Ну, ты знаешь… – Подмигнул со значением. – Ты давай вспоминай, Лисай, где лежит тот большой ясак, что собран людьми вора Сеньки Песка. Мы понимаем, ты сейчас забыл. Вот нас увидел и забыл. Но мы ведь не торопим, у тебя немного времени есть, ты вспоминай. И нас не надо бояться. Мы понапрасну не обижаем.