Текст книги "Божественная комедия (сборник)"

«…звонит Адриано.

А потом звонят импотенты.

В рекламе биологически активных добавок какие-то придурки ошибочно указали мой домашний номер. Спрашивают странные препараты. Например, „Сила оленя“. Почему-то импотенты звонят исключительно по утрам. Наверное, утром их особенно достаёт. Спросонья я, дура, поинтересовалась, зачем такой препарат нужен. Мне ответили, и я заткнулась. Адриано такие препараты не требуются. Он заездит любую овцу. Но лучше с макаронником уехать в Италию, чем трахаться с интеллигентным Леликом Гусевым. Правда, Юлька № 2 сильно огорчила меня. В моей комнате, в главной ее части, в секторе любви, стоит на шкафу симпатичный керамический лось. Подарок папы. „„Катька, дура! Ты представляешь, что может означать для твоего фэн-шуй такое большое рогатое животное, да еще в секторе любви?!“»

«…мультик про Винни-Пуха – советский.

Перечитала книжку, но мультик больше заводит.

Главное, не брать на вооружение логику этого опилкосодержащего животного.

Больше всего понравилось начало главы 13: «Случилось однажды так, что Винни-Пух подумал…» А пыхтелки! Куда там Жанне Фриске с её ла-ла-ла. У меня вопрос к бывшей советской цензуре: как в детскую книжку могли пропустить такую неоднозначную фразу как: „Про зря бля сдине мраш деня про зря бля бля вля!“ У барона Мюнхгаузена в расписании дня с 4 до 5 обязательно значился подвиг, а у меня теперь – чтение „Вини-Пуха“.

Адриано не звонит.

Курю на балконе…»

«…обратно ехала одна.

Темная дорога. Редкие огни.

Над ледяной землей – Орион, отмытый кухонным порошком.

Интересно, как уроды чувствуют красоту? У них есть для этого какой-то специальный орган? Дашка Мешалкина, выдра болотная, считает искусственные цветы красивыми. А меня заводит смычок, когда он дрожит на струнах. А Лялька Шершавина писает в трусики, когда Адриано берет ее под руку. Но это я, а не Лялька и не Дашка, лечу в Милан. Наверное, у Снукера тоже были липкие пальцы. Меня вырвало. Не знаю, кто виноват: Снукер или Адриано. Я даже остановила машину. Снукер – сволочь, это точно, но и Адриано туда же. Меня опять вырвало…»

(ПЕРЕЗАГРУЗИТЬ)

Маша и нетопырь
(за два года до рая)

Адриано.

А может, его и не было.

В Париже, бедствуя, написала роман.

Название простое: «Маша и нетопырь: история любви».

Французские критики шумно хвалили мадам Катрин за стиль, за беспощадное отношение к герою. Праздничные распродажи, смелые интервью.

«Вы писали своего героя со знаменитого художника Родецкого?»

«Нет, – улыбалась мадам Катрин. – Я писала своего героя с одного реального очень милого молодого человека».

«Но эти оттопыренные уши! Эти рыжие волосы?» – не верили газетчики.

«На оттопыренные уши габаритных огней не ставят. Мой мальчик был прекрасен в постели».

«Вы отдались ему в России, или это был уже ваш подарок Франции?»

«Конечно, в России. Я пишу только о России. У нас в женскую общагу парней никогда не пускали. Я провела своего молодого чела через окно на первом этаже. Ночью он ушел в туалет. В подобных ситуациях такое простительно, правда? Он ушел в туалет в трусах, думал, что ночью в общаге пусто. Но на девчонок как напало. Они сновали туда и сюда. Я думала, мой молодой человек больше никогда не вернется. Ну, сами знаете, какое это сладкое ожидание».

«Он попал в руки охраны?»

«Хуже! Он забыл мою дверь».

«И попал в совсем чужую комнату?»

«О нет! Провидение в тот раз было на нашей стороне, – улыбнулась мадам Катрин. – Вырвавшись из туалета, он нажимал на все двери подряд. Осторожно. Одним пальчиком. Как на клавиши огромного рояля».

«И как долго он разыгрывал эту пьеску?»

«Не знаю точно. Но я вся извелась».

«Он походил на Родецкого?»

«Ноу коммент».

«Вы любили его?»

«Ноу коммент».

«Почему он оказался в вашей постели?»

«В те дни я была одна, а у него были деньги».

Продажи романа оказались исключительно высокими.

Денежки летели в карман мадам Катрин как в магнитную ловушку.

А однажды в поэтическом салоне «Одеон» она встретила поэта-авангардиста Жана Севье. Он был кудрявый, носил клетчатые футболки, любил (обожал) коньяк, а на площади Этуаль держал маленький ресторанчик. Кормили там вкусно, в конце концов, пять тысяч мух просто так не прилетят. Там же подавали элитный алкоголь по ценам дьюти-фри. «Жан, – пожаловалась мадам Катрин. – Я заработала почти семь миллионов франков. Как тебе это нравится? Что мне делать с такими деньгами?» – «Немедленно их потратить! Париж не советская коммуна, из которой ты так ловко сбежала». – «Я не сбежала, меня муж увез». – «Этот макаронник? Ты называешь его мужем?» – «Я называю его бывшим мужем». – «Забудь! Таких не существует. И главное, не допускай бывшего мужа к своим деньгам».

Время шло, жизнь менялась.

В дамской сумочке мадам Катрин хранила пожелтевшую вырезку.

Желтый нежный смычок, сладко перетекающий в коричневую дрожь струн.

А в какой-то книжке она наткнулась на слова Пабло Пикассо: «… этот русский не был моим другом. С ним было опасно дружить. Он и дня не мог прожить без драки. У гадалки мадам Виолетты Деруа я спросил, как сложится судьба Снукера, умрет ли он естественной смертью? Мадам Виолетта уклончиво покачала головой. Твой Снукер – нетопырь, сказала она. Он сволочь. Он заслуживает самой неестественной смерти. Но зарежет его Мертвая Голова…»

(ФАЙЛ ОБОРВАН)

Даже не говори.

Но ты веришь чувствам.

Нет. Никогда. Я русская. Мы сперва сами провоцируем убийство, а потом требуем покаяния. Пустой белый квадрат. Подозреваю, что это может выглядеть лучше оригинала, но никогда в это не поверю. Так говорил физик, которого я когда-то встречала в Москве. Говорили, что этот физик очень секретный. Тоже очень по-русски, правда, Жан?

Ты спала с ним?

Да нет. Он же секретный.

О-ла-ла! Это тебя возбуждает?

Не знаю… Но не хочу в Россию… Детство я провела в деревянном бараке. Прямо во двор заходил лес, а огород обрывался в грязное озерцо. По воде всегда расплывались радужные разводы. Наверное, от говна. А я уже тогда знала, что буду жить на Лазурном берегу. В холодную зиму я выскакивала из барака только в ночной рубашке и в телогрейке на заснеженный двор, чтобы пописать, не входя в уборную, так мне было страшно. Звезды в небе и эта ужасная мерзлая тишина. Море, снившееся мне в чудесных снах, никак тогда не называлось. Но я узнала его, когда впервые прилетела на Крит с третьим мужем. Все мои мужья были уроды, Жан.

Хочу быть твоим уродом.

Не получится. Ты поэт. А я люблю, чтобы мои мужья упоминались в ежедневных биржевых бюллетенях. А те… все они были уродами. Они не понимали женских глобальных катастроф. Сломанный каблук, забытая в отеле перчатка… Им это казалось ерундой… Просыпаясь рядом с ними, я боялась дышать. Даже захотев, я редко их будила, потому что они целовались как обезьяны. Они целовались так, будто жевали мои губы.

О-ла-ла! Кто учил тебя любви? Какой-нибудь распутный жиголо?

В России-то? Там было много снегу. А зимой все деревья стояли в инее.

Он был очень распутный – этот парень? Как у вас получалось?

Там было много инея, Жан… Стащи с меня халатик… Иней был нежный. Не знаю, с чем его сравнить… Этот парень меня мучил… Да вот так, стащи. Забрось на люстру… Иней меня предостерегал… Правда мне даже загар не нужен?.. Иней был прекрасен, он умирал от дыхания. Почему любовь тоже умирает от дыхания?

Надо следить за зубами. И за желудком.

Ты и сам не так уж аккуратен.

Но я не муж.

И ничего не обещаешь.

А что они могли тебе обещать, все эти твои бывшие мужья?

Весь мир.

Прости, это не звучит.

Или просто ключи от рая.

О-ла-ла! Ты была такая наивная?

Погладь меня. Всей ладошкой… Да… Я говорила секретному физику про тюрьму… Про тюрьму человеческого тела, из которой нам не вырваться при жизни… Смелее, Жан, ну же смелее, хочу умереть под твоей рукой. Да… Да… Он меня понимал… Глубже, Жан, глубже, черт тебя побери… ммм… Вот так… Хотя бы ну на одну пятидесятую секунды… Как ужасно, что только этот вход в мою тюрьму открыт всем… Ммммммм… А ты сейчас умрешь и покинешь мою тюрьму… Мммммммммммм… Все умирают и все уходят, а я остаюсь… Ну давай, Жан, заполни меня… Чувствуешь, как я сильно выгибаюсь навстречу?..

Вот так?

Да… да, милый…

И так? И еще вот так?..

Да, да… Ну же, еще… Я видела одну девчонку в той русской галерее… Она так на меня смотрела, будто понимала что-то. Она уже вся была там, в будущем. В том будущем, в которое мы не попадем, Жан. У нее было чудесное круглое лицо, платиновый оттенок волос, она их красит, и темная родинка выше верхней губы… Наверное, она все еще носит смешные детские трусики с цветочками…

(НЕТ ДОСТУПА)

…ресторан под куполом бизнес-центра.

Тридцать шестой этаж, центр города, музыка ниоткуда.

Конечно, физик Расти (Ростислав) Маленков и на этот раз не пришел.

Пятизвёздочная сервировка, латте в изящном стакане, мои чёрные перчатки, узкая атласная юбка, тонкая сигарета. Вынашивая меня, мама тащилась от The Beatles, The Rolling Stones, Nazareth, Doors. Это у меня в крови. «Играла музыка в саду таким невыразимым горем, свежо и остро пахли морем на блюде устрицы во льду». Это у меня тоже в крови. Салат-коктейль из морепродуктов и апельсинового желе. Терпеть не могу жадные взгляды. Лягушачьи лапки под сливочным соусом. Такие взгляды оставляют следы на груди, как засосы. Стерлядь с икорным соусом. «Мартель». «Мондоро». Жареная картошечка. Это, может, и вкусно, но лучше я сама сделаю себе пюре, положу его в кондитерский мешок и суну в духовку на три минуты. Haute-couture – маленькие золотистые розочки. Много взглядов. Слишком много взглядов для такого полупустого ресторана… Грудь?.. Да, она у меня небольшая… Зато идеально ложится в мужскую ладонь… И маленькие сосочки, немного детские, строение такое. Мои друзья впадают в щенячий восторг.

(НЕТ ДОСТУПА)

…известных Родецких оказалось девять.

Это если верить энциклопедическим словарям.

Один был коллаборационистом, его приговорили к повешению французские партизаны-маки. Другой – американский финансист, этот за мошенничество получил три пожизненных срока. Третий Родецкий пытался пересечь Атлантику в обыкновенной парусной лодке, но тщетно. Еще один партизанил в Гомельской области, за что после войны получил от родного правительства десять лет лагерей. Как-то не складывалось у всех этих Родецких. Один, например, жил в Вашингтоне и изобрел вечный двигатель. Застрелил изобретателя охранник американского президента Рональда Рейгана, – нельзя оказывается ехать навстречу правительственному кортежу на велосипеде с вечным двигателем поперек груди.

Все интересные динамичные люди.

Но все вызывали рвоту. Даже Снукер.

«У нас внутри воспринятым живет наружный образ. К вам запав – таится и душу на себя взглянуть зовет». Мадам Катрин относилась к подобным признаниям осторожно. Это Катька Лажовская, выбегая в морозный двор, совершенно искренне полагала, что Снукер не знал бранных слов, что это Снукер подсказал Борисову-Мусатову бледных девушек, в критические дни прогуливающихся у водоема, а Петрову-Водкину ужасное, ужасное, ужасное «Купание красного коня», а Шагалу – этих его страхолюдных мужиков в улете. В непрестанных, в непреходящих мыслях о «художествах этой бывшей советской собаки» студентка Лажовская влюбила в себя итальянского профессора, приглашенного в местный университет. Имя Адриано прозвучало для нее как базельские колокола. Правда, опытные девчонки предупреждали: «Ой, залетишь, Катька!»

(ФАЙЛ ОБОРВАН)

«Кто из мужей оставил вам титул баронессы?»

Мадам Катрин загадочно улыбалась. Зачем отвечать?

Последний ее муж входил в пятерку крупнейших наркоторговцев мира.

Разумеется, об этом ни один газетчик не знал. До поры, до времени она сама об этом не знала. До знакомства с Карлом, до выхода своего написанного в Париже романа она снимала угол у одной пожилой вегетарианки. Вегетарианка ненавидела все летающее. «Эти птицы так прожорливы. Они поедают жучков, мошек, всяких маленьких несчастных букашек и червячков, которые не умеют за себя постоять». – «Но птичкам нужно питаться». – «Пусть жрут ягодки, грибы, наконец». – «Подталкиваете бедняжек к псилоцибинам?»

Хозяйка оскорблено фыркала.

В ее квартире в каждом углу стояли мышеловки.

Тугая пружина, не причиняя вреда, прижимала маленькую воровку к стенке. Вегетарианка любовно извлекала из ловушки неудачницу и отправляла на огромную открытую веранду, где стояло множество клеток. Когда хозяйка отсутствовала, мадам Катрин рисовала на нежных мышиных лапках шестизначные номера, а самой толстой мыши выбрила предплечье и украсила его изящным тату – известным фашистским руническим знаком. Так сказать, возвела мышь в ранг. Понятно, кошки на веранду не допускались. «Хорошая кошка – мертвая кошка». Рано или поздно мадам Катрин, наверное, сожгла бы весь этот трогательный мышиный концлагерь, возможно, вместе с хозяйкой, но однажды господин барон Карл фон Баум, летящий в Цюрих из Боготы, нашел в самолете рекламный буклет, посвященный ее роману.

«На кладбище мертвых душ отмечено заметное шевеление».

Стиль молодой писательницы восхитил господина барона Карла фон Баума.

Он сразу понял тайные знаки, бросаемые мадам Катрин в космическое пространство, считай, в никуда. Он понял ее отчаяние. Мадам Катрин мучило все то, что выводило из равновесия и его, весьма опытного человека, и заставляло мучительно задумываться. Если человеческие тела действительно являются тюрьмами (пусть и временными), это следует обсудить. Нам нечего противопоставить природе? Ну, давайте хотя бы докопаемся до некоторых ее тайн. Мадам Катрин не читала писем, приходящих на адрес издательства. Их пишут сумасшедшие. Но один конверт пах лавандой. Попросив у секретарши рюмочку «Мартеля», мадам Катрин прочла письмо. Неизвестный ей господин барон Карл фон Баум приглашал молодую писательницу погостить в его имении. То есть, поняла она, господин фон Баум, как и все другие, жаждал входа в тюрьму ее тела. Правда, он был единственный, кто сразу честно признал, что никаких ключей, кроме денег, у него нет и никогда не было. Но деньги у него большие. И скромная вилла на юге Франции. И скромный средневековый замок под Турином. И скромные, но обширные владения в Испании. Ну, там еще несколько прелестных островков где-то в океане. Подумав, мадам Катрин ответила на письмо. Она ведь не знала, что тридцать процентов всех наркотиков мира ввозится в Старый и в Новый свет с колумбийских плантаций ее будущего мужа…

(НЕТ ДОСТУПА)

«…самый большой девочкин друг».

(ПЕРЕЗАГРУЗИТЬ)

Папа Софоклес
(за полгода до рая)

…запах прели.

Десяток хижин охраны.

Цветные фантастические бабочки.

Влажные джунгли надежно обступили мраморный дворец, дорогу к нему знали только самые надежные люди. У правительственных войск вообще не было шансов когда-либо добраться до господина барона Карла фон Баума, поскольку это он, а не колумбийское правительство, устраивал жизнь местных крестьян.

Уютный музыкальный зал, арочные окна, роскошная библиотека.

На стенах подлинники Дега, Сислея, Мари Лорансен, «Стог» Клода Моне (в Лувре висит подделка). В специальной пристройке – комната отдыха. Вместо подушек разбросаны прелестные куклы. Господин фон Баум не чуждался юмора. Мадам Катрин он с удовольствием высказал свою собственную версию причины вымирания археоциат. Существовали такие морские кубки, даже непонятно, животные или растения, они населяли земные моря более шестисот миллионов лет назад, когда человека еще не было и в задумке. И все они вымерли от… стыда. Да, да, утверждал барон фон Баум, именно от стыда! Дело в том, что анальное и оральное отверстия у археоциат были как бы совмещены.

Мадам Катрин приняла гипотезу барона за милую непристойность.

Она отдыхала после мытарств и легкомысленных парижских романов.

Заброшенный в жарких джунглях мраморный дворец нисколько ее не утомлял.

Мускулистой тенью следовал за мадам Катрин папа Софоклес – её личный телохранитель, улыбчивый дельта-псих. Наслушавшись вечерних бесед у камина, он сам пускался в рассуждения. Например, о Большом взрыве. «Как так? – недоумевал он. – Бум-бум! – и из ничего сразу возникает все?» Папе Софоклесу привычнее было думать, что после хорошего бум-бум все наоборот должно исчезать. Но хозяйку папа Софоклес боготворил. Каждое утро он встречал ее полюбившимся набором русских слов:

«Segodnia dash mne?»

Мадам Катрин смеялась.

Забывалось детство на берегу грязного озерца.

Забывалась создательница маленького мышиного концлагеря.

Давно ушли в прошлое русский физик Расти (Ростислав) Маленков, французский поэт-авангардист Жан Севье, итальянский профессор Адриано. Рассеялась, как дым, гнусная необходимость ежедневно, ежечасно пробиваться сквозь вату ненужных, глухих, запутанных отношений. Каждую минуту бесконечные плоскости мира обрастают новыми и новыми побегами. Не успел схватить, утекло из рук. Мадам Катрин любила смотреть на свои красивые руки. Душевные движения господина фон Баума трогали ее всего лишь как данность, все же при любом удобном поводе она старалась подталкивать мужа к идее внедрения в жизнь новых технологий.

«Тот русский физик…»

«Да, я помню, дорогая, конечно».

«Я вспоминаю о нем не просто так. Он говорил о ключах».

«Наверное, имел в виду какие-то новые, более мягкие галлюциногены?»

«Не думаю, Карл. Этот физик устремлен в будущее, а наркотики – это прошлое. Они уходят. У наркотиков нет будущего. Нельзя бесконечно раскачивать человеческую психику».

Господин фон Баум смотрел на жену с обожанием.

Взгляд его становился синим, мечтательным, как дымка над морем.

Так он смотрел только на «Стог» Клода Моне. Некрасивое лицо разглаживалось.

Он добр, но я его ненавижу, – сердце мадам Катрин сжималось. Он дал мне все, что я хотела, и даже сверх этого, – но я его ненавижу. Когда господин фон Баум приходил в спальню, она чувствовала тошноту. Ее бесила нежность господина фон Баума. Он постоянно напоминал ей один эпизод из ее трудной прошлой жизни. Однажды мадам Катрин совершала развлекательное путешествие по Индии. «Камасутру можно изучать только в действии». В Бенаресе она посетила храм Обезьян. Впереди шла милая парочка. Панк в цветастой рубашке и стильная женщина на каблуках. Наверное, они ценили каждый цент потому что, вытащив сотню баксов из кармана, панк бережно протянул зеленую купюру своей подруге. На каменной стене орали и галдели бесчисленные обезьяны. Они были нехороши, их возбуждало присутствие людей. А главный самец, рыжий, с отставленными острыми ушами, как у Снукера, еще тупо работал правой рукой – с привычным наслаждением, с привычной скукой.

«Красоту порождают сумерки сознания».

Мадам Катрин решила сделать забавный кадр.

Когда фотоаппарат щелкнул, польщенный самец вдруг вырвал купюру из рук панка.

Женщина на каблуках отчаянно вскрикнула. Не прекращая своего непристойного занятия, самец обнюхал зеленого американского президента, даже посмотрел купюру на свет. Парочка замерла в совершеннейшем отчаянии. Они явно считали сотенную купюру слишком большой платой за удовольствие рыжего самца. Но тому это было все равно. Он порвал купюру и развеял по ветру.

«Сумерки сознания». Мадам Катрин плакала по ночам.

Она ненавидела слово «никогда». То, чего ей хотелось больше всего, от чего бесстыдно и горячо тяжелел низ живота, от чего чудесные мурашки бежали по обнаженной спине, было недостижимо. Огромные пространства отделяли ее от русского физика Расти Маленкова, чудовищная стеклянная стена времени отгораживала ее от обожаемого Снукера, и даже от мертвого к тому времени поэта-авангардиста ее отгораживала смерть. Она чувствовала себя в настоящей тюрьме. Она была приговорена к пожизненному сроку. Конечно, она могла впускать в себя друзей, но, устав, они уходили. Один только Расти Маленков когда-то намекал ей, что ключи, возможно, имеются. Один только Расти Маленков говорил что-то про ментальную матрицу. Слово «матрица», говорил он, ассоциируется у преобладающего числа людей с чем-то привычно низменным, неизменным, как, скажем, символ данности. Но матрица Маленкова была вещью сущностно изменчивой. Конечно, это опасно для системной устойчивости социума, зато необходимо для его развития. О, Господи, плакала по ночам мадам Катрин. Если бы я упросила Карла, если бы с помощью своих миллиардов выкрал Маленкова из России, а потом – все вместе – они извлекли бы из небытия Родецкого! Она медленно вела узкой нежной ладошкой вверх по горячему бедру, по шелковому животу, потом ниже, еще ниже… Тюрьма тела… Пленный дух… Пальчик ходил по кругу, заставлял тело дрожать, ощутительно искривляя пространство-время… Расти говорил, что его работа окупилась бы чрезвычайно быстро…

(ФАЙЛ ОБОРВАН)

…камин.

Мощные кондиционеры.

Неслышная тень папы Софоклеса.

«Угроза катастрофы возникает, когда сознание социума становится неадекватным окружающему миру. Замордованный социум не размышляет. Спрашивается, зачем тогда останавливать наступление психотропных веществ? – господин фон Баум неторопливо раскуривал чудесную ароматную сигару. – Что-то должно играть роль стабилизатора. – Белая юбка в круизном стиле, черная маечка на тонких бретелях, – господин фон Баум смотрел на жену с непреходящим обожанием. – Эволюция завела человечество в тупик. Высокие технологии довершают поражение. Я помогаю людям расслабиться. Все равно они все умрут. Но, благодаря мне, некоторые умрут счастливыми. – Он чувствовал внимание мадам Катрин, это его волновало. – Конечно, можно загнать половину человечества в лечебницы, а другую половину запугать до смерти, но подрастут новые поколения, а у них возникнут те же проблемы, и они захотят расслабиться. Где выход? Оставить мир во власти чудовищного, ни на секунду не прерывающегося страдания? Мой друг Пабло Эскобар однажды заколебался. Он добровольно отдал себя в руки правительства. Ни с того ни с сего мой друг Пабло Эскобар поверил в то, что кому-то в мире действительно хочется остановить наступление психотропных веществ. А что из всего этого вышло? Ты помнишь, дорогая? Представители правительства говорили с Пабло только о наркоте. Они хотели получить его бизнес».

«А я говорю о власти над временем, милый Карл».

«Разве это не прерогатива Бога?»

Как истинный католик, господин фон Баум подозревал жену в неверности.

Он считал, что физики, которыми так активно интересовалась его жена, просто настоящие инфернальные твари. Наверное, Нобель так относился к математикам. У них там что-то не так. У них там что-то всегда круче, чем у химиков или у наркобаронов. В Париже детективы, нанятые фон Баумом, засекли (во время одной из поездок) мадам Катрин в постели с молодым теоретиком из Лионской лаборатории. Детективы подробно записали всю беседу, если можно назвать беседой стоны и бессмысленные возгласы. Тем не менее стало понятно, что у лионского физика мадам Катрин пыталась выяснить судьбу некоего Расти (Ростислава) Маленкова. Оказывается, каким-то образом глубоко засекреченный физик сумел бежать из России.

Но чаще Карл и мадам Катрин разговаривали о Родецком.

Снукер? Да, интересно. Но это не мой стиль. Господин фон Баум с наслаждением раскуривал сигару. «Смычок и струны» – апокриф. Неизвестно, существовало ли такое полотно. Даже неизвестно, жив ли Снукер. Говорят, его зарезали, но, может, он спокойно спит в компании таких же вонючих, как он сам, клошаров под одним из мостов через Сену. Тем не менее, обещал Карл, если знаменитое полотно Родецкого отыщется, дорогая, его немедленно доставят в большой зал нашего дворца. Считай его своим, цена не имеет значения. А когда насмотришься, я упрячу бесценное полотно в сейф. Зачем? Да затем хотя бы, что, постоянно глядя на «Смычок и струны», ты будешь думать только о Родецком. Глядя на «Стог» Клода Моне, ты постоянно думаешь обо мне, а вот с полотном Снукера все получится наоборот.

Однажды мадам Катрин рассказала мужу о некоем парижском прокуроре Шаспи.

«Цвет бороды был исчерна-седой, и ей волна волос уподоблялась, ложась на грудь раздвоенной грядой». В свое время прокурор курировал дело о загадочном убийстве поэта-авангардиста Жана Севье, владельца маленького, потерявшего популярность ресторанчика. Убийство случилось до встречи мадам Катрин с господином бароном Карлом фон Баумом. Некому было ее защитить, и у нее не было денег. Чтобы не чувствовать жадных пальцев неистового прокурора, подозреваемая мадам Катрин шептала про себя стихи, заученные еще в школе.

Вечное несовпадение интересов.

Похотливый самец и звездное небо.

Черт с ним, пусть кончит. Пусть кончит. Пусть.

«И мы плывем, пылающею бездной со всех сторон окружены».

Позже, в Колумбии, мадам Катрин совершенно случайно узнала (от папы Софоклеса), что ее милый лионский теоретик попал в какую-то ужасную автомобильную аварию, а владелец прогоревшего ресторанчика поэт-авангардист Жан Севье вовсе не был убит, а покончил с собой. Так что возня с прокурором была просто им же самим и спровоцирована. Мадам Катрин нисколько не удивилась, узнав, что однажды и прокурора нашли в городском канале. Желудок его был набит живыми лягушками.

«Если хотите знать правду, – ласково покачивал головой господин фон Баум, – я лично давно не ищу ничего особенного. Я за всеобщую атрофию страстей. Ненавижу суету, горлопанов, политиков, ненавижу алкоголиков и белые квадраты. Большую часть человечества следует обратить в «царские хемуу». Было у древних египтян такое сословие, их в любое время могли бросить на строительство пирамид, на рытье каналов, на возведение новых храмов. Нужна очень большая энергия, дорогая, – улыбался господин фон Баум, – чтобы вечно жить рядом с красотой. И вообще, дорогая, – поднимал бокал господин фон Баум. – Есть масса способов быстро восстанавливать душевное равновесие».

«Например?»

«Выпишите на бумажку все, что любите и что ненавидите…»

Он выпустил клуб ароматного дыма: «…а потом попытайтесь уравнять столбцы».

(ФАЙЛ ОБОРВАН)

обожаю:

деньги нежность много денег уверенных мужчин секс вдвоем секс с любимым разнообразный секс восточные рынки дождливые дни в Париже потаенный секс картины Снукера классическую музыку ванны под открытым небом ходить босиком по холодному паркету обожание деньги

ненавижу:

деньги грубость

Снукера гостиницы лгунов, обещающих ключи от рая дождливые дни в Париже ворованные картины нетрезвый секс уродов обезьян стариков приятельниц

(НЕТ ДОСТУПА)

«Segodnia dash mne?»

«У тебя небогатая фантазия».

«Привезли гринго. – Папу Софоклеса не смущала его небогатая фантазия. – Наверное, тебе лучше перейти в библиотеку».

«Почему?»

«Сюда могут донестись крики».

«Господин фон Баум в честь гостя собирает мальчишник?»

«Не совсем. Бум-бум. Гринго может кричать».

«Зачем кричать в такое солнечное утро?»

«С ним будет разговаривать хозяин».

«Хозяин? С гринго?»

«Ну да».

«О чем?»

«Не знаю».

«Покажешь мне гостя?»

«Не могу. Да он и не совсем гость».

«Хочешь, чтобы я отправила тебя в Боготу?»

Нет, этого папа Софоклес не хотел. В Боготе на стене каждого полицейского участка висели листовки с его очень похожими фотопортретами. В Боготе папа Софоклес был чрезвычайно популярен. Угроза немедленной отправки в неприятный город заставила папу Софоклеса тайком провести мадам Катрин длинным, пустым, плохо прибранным коридором в какую-то высокую пристройку, открытую в огромный зал темного каменного флигеля. Укрывшись за прохладной мраморной колонной, мадам Катрин увидела внизу в зале деревянный крест.

Метров шесть, не меньше. И размах метра три.

На кресте висел человек. Он был обнажен. Голова упала на грудь.

Злобное солнце, падая в распахнутые створки арочного окна, жгло раздробленные колени. Над кровавыми рваными ранами роились большие мухи. Метрах в пяти от распятого человека сидел в плетеном кресле господин барон Карл фон Баум. Он выглядел разочарованным. Плетеное кресло под ним прогнулось, два человека с автоматами стояли в стороне. В ужасе темного зала, прорезанного ярким солнечным лучом, в прелом запахе влаги, крови, гнилых листьев таилась какая-то томительная красота.

Сердце мадам Катрин учащенно забилось.

«Ты нашел ключ?» – донеслись до нее слова Карла.

«Ты все равно им не воспользуешься», – ответил человек с креста.

«Мы устроены одинаково, – покачал головой господин фон Баум. – То, что делает один человек, всегда может повторить другой».

Распятый покачал головой. Влажный воздух жестко затыкал ему глотку. В кровавой мешанине раздробленных колен ползали крупные мухи. В этом было нечто невыразимо прекрасное. Как в желтом смычке, плывущем по коричневым струнам. Как в желтом злобном отливе красок, переходящих в коричневое.

«Ты рассердил всю Америку…»

Господин фон Баум только улыбнулся.

Кажется, он невысоко оценивал гнев Америки.

«Я просто отобрал тебя у Америки, – негромко объяснил он распятому. – Не надо тебе думать об Америке. Теперь ты мой. Только мой. У меня много такого, чего в Америке нет и никогда не будет. Например, ты».

Помолчав, он добавил: «Ты ведь отдашь мне ключ?»

Конечно, мадам Катрин сразу узнала русского физика.

Когда-то в глазах Расти Маленкова горело неистовое желание.

Обычно такое прячут, но он считал, наверное, что от красивых женщин ничего прятать не надо, они все равно поймут. К тому же его волновали вложения. Непомерные, дикие, можно сказать, вложения. Но, видимо, он и впрямь получил свой круговой лазер или что там еще? – раз речь шла о ключе. Основной инстинкт заставляет строить и рушить. На душе у мадам Катрин потеплело. Этот физик обещал ключ мне. Низ живота опалило нежным теплом. Этот физик искал меня. Это не господин барон фон Баум отобрал физика у Америки, это физик нашел меня. Когда-то он говорил о ментальной матрице. О какой-то там матрице. Впрочем, почему о какой-то? Даже выбирая утром маечку, ты все равно решаешь судьбу мира. Выберешь черную – никогда уже не будет мира, в котором ты выбрала белую. Выбирая мир господина фон Баума, думала мадам Катрин, ты автоматически теряешь мир Расти Маленкова. А выбрав мир Снукера, ты так же автоматически теряешь Жана Севье. Нет никакого общего мира.

«Америка не любит терять. Она потратила на меня несколько миллиардов».

«Мне ты обошелся значительно дороже, – улыбнулся господин барон фон Баум. – Мне ведь пришлось платить за все, Расти. За тебя. За уничтожение твоей лаборатории. За полную ликвидацию всех материалов, файлов, сотрудников…»

Откуда-то издалека накатился тяжелый рокот.

«Боже! – выдохнул папа Софоклес. – Опять пришли эти язычники».

Он не ошибся. Военные вертолеты без опознавательных знаков (американские) заходили на боевой курс. «Кажется, хозяин откусил кусок, который не смог проглотить». Теперь папа Софоклес сам схватил мадам Катрин за руку. Белая юбка в круизном стиле, маечка на бретелях…