Текст книги "От 7 до 70"

ДРУГИЕ РУССКИЕ СЕВЕРА

Вряд ли где-либо еще в мире было такое дикое тупое явление, как русские Севера. И если они являлись самым ярким олицетворением дикости и тупости всей планово-командной советской тоталитарной системы, то Норильский металлургический комбинат им. Завенягина был ее квинтэссенцией.

Покинув аэродром в Дудинке, мы приехали на «кукушке» в Норильск, который встретил нас гигантским облаком пара, поднимавшимся над прудом-охладителем. Был день, но была ночь, еще не одну неделю предстояло ей висеть над заполярным Таймыром. В центре города дневную темноту прорезали яркие лампы-светильники, подвешенные на высоких мачтах, игравших в это время года роль обычных уличных фонарей.

Уже начался март, и в Норильске стало намного теплее: вместо минус 40 было только минус 30, но, увы, эти 10 градусов замещались таким пронзительным ветром, что ломило глаза – единственным участком тела, общавшимся с окружающей средой. Но только именно их приходилось оставлять открытыми, чтобы не врезаться в сугроб.

От гостиницы до работы, находившейся всего в четырех кварталах, мы добирались мелкими перебежками: из двери одного магазина мчались к входу в другой, от проходной одного учреждения перебегали к воротам соседнего. Погревшись, бежали дальше.

Но и другие времена года были здесь не лучше. А слова из песни, утверждающие, что на Севере «12 месяцев зима, а остальное лето» – лишь красивая кокетливая фраза. На самом деле, лето, хотя короткое и скоротечное, но все же есть. Правда, оно не менее зловредно, чем зима. Незаходящее жаркое солнце круглосуточно шпарит с безоблачного неба и на недолгое время превращает пробуждающуюся тундру в рай для насекомых и ад для людей.

Особенно досаждала мерзкая отвратительная тварь – мошка. Перед атакой она не жужжала предупредительно, как наши родные интеллигентные комары, а коварно подкрадывалась тихой сапой и незаметно оказывалась вдруг в самых деликатных и чувствительных местах тела.

Никогда не забуду, как возле шахты «Надежда» мы попали в целое облако некой такой паразитки с неприхотливым названием мокрянка. Она по своей крайней малости была настолько незаметна, что увидеть ее невооруженным глазом не представлялось никакой возможности. Сначала ее присутствие проявилось ощущением на щеках чего-то мокрого и липкого. А вслед за этим кожа вспыхнула, как обожженная крапивой, покраснела, и мы потом долго еще ходили с кровавыми пятнами на лицах, не зная, куда деться от неотступного, ни на минуту не отпускающего зуда и незатухающей боли.

Долгое время я думал, что именно этот заполярный Норильск, самый северный в мире город, и был настоящей столицей великого архипелага ГУЛАГ,а. Но, как оказалось, я ошибался. Первенство в соцсоревновании за звание места самого свирепого лагерного режима с самыми нечеловеческими природными условиями, наверняка, завоевывал Магадан, столица Колымского края.

Это дал мне понять сбивавший с ног резкий порывистый ветер, налетавший с Охотского моря на берег бухты Нагаева. Работая там на гидрогеологической скважине, я сполна получил от него по физиономии, которую резали до крови острые колючие льдинки-дождинки, нождаком раздиравшие кожу.

Недаром на Колыме в отличие от того же Норильска и, тем более, Мурманска, всегда меньше всего было вольняшек.

Все это невольно наводило на крамольную по тем временам мысль: а. собственно говоря, для чего это было надо? Ведь с другой стороны Ледовитого океана, на севере Канады, тоже добывали всякие там никели, кобальты и титаны. Но не таким же дорогим и сложным способом! Никому там не приходило в голову строить в суровых условиях Крайнего Севера огромные города и промышленные предприятия. Не находилось там храбрецов и богачей, которые стали бы вкладывать деньги в дела, связанные с такими невероятно большими трудностями и с таким вероятным риском.

Зачем это надо было, пыхтя и надрываясь, сражаться со снежными заносами, с вечной мерзлотой, с обледенением проводов и тундровой распутицей? Не проще ли, не дешевле, не умнее было бы в таких безумно тяжелых условиях использовать вахтовый метод, когда люди пребывают в этих условиях временно, то-есть, только во время вахты, командировки? Вахтовый метод давно уже во всю применялся на северных рудниках в той же Канаде.

Ответ на этот вопрос висит в воздухе, он прост, однозначен, и, чтобы на него ответить, не надо быть большим ученым. Конечно, великий Сталин действительно был гениальным изобретателем всех времен и народов. Ни фараон Хеопс, ни император Нерон, ни царь Иван Грозный, никакие другие тираны мира до него не додумались так полно, так искусно и эффективно использовать нечеловеческие природные условия для лишения человека всего человеческого. Да еще так перспективно, что вот уже прошли многие десятилетия хрущевской Оттепели, брежневского Застоя, горбачевской Перестройки, ельцинского Рынка, а «дело Сталина живет и побеждает» до сих пор.

Взять, хотя бы, нынешние проблемы с нефтяными и газовыми разработками на Ямале.

Но, может быть, не стоит все валить на товарища Сталина? Может быть, этот великий провидец заранее знал, что для жаждущей кнута России вряд ли подходит этот самый вахтовый метод, слишком уж демократичный и рыночный. Не та страна, и не тот народ.

Кстати, с вонючей отрыжкой российского варианта морской вахты мне довелось однажды встретиться в заполярном Мурманске.

В те благословенные брежневские времена каждые полгода к длинным причалам самого северного советского порта подруливали караваны полных атлантической сельдью рыболовных судов. По старой, сталинской же, традиции им было строго запрещено заходить в иностранные порты, и они многими месяцами находились в открытом море, добывая и там же перерабатывая рыбу.

После их прихода нешумный провинциальный Мурманск вдруг становился мнолюдной и многоголосой столицей рыболовного флота. На его улицы с бортов кораблей большими партиями высыпали обветренные загорелые матросы и вахтовые рабочие, одетые в болоньевые куртки и махеровые свитера.

Месяцами недоенные и перетрезвевшие, они тут же попадали в руки поджидавших их у ворот проституток, любовниц или просто разных случайных блядей. Водка, спирт, самогон, портвешок и брага лились таким широким потоком, что шестимесячный торговый план магазинов и забегаловок выполнялся за одну-две недели. А длинные рубли, привезенные из-за бугра, укорачивались настолько, что возвращаться с ними на материк к женам и детям не имело уже смысла. Приходилось снова вербоваться в рейс и вновь уходить на полгода в море.

Одного из таких героев дня я увидел как-то на окраине города лежащим в грязном кювете с низко спущенными штанами. Описавшийся, измазанный глиной и мазутом, он был в мертвецком алкогольном отпаде, а вокруг толпились ребятишки и громко смеялись. Рядом, за штакетным забором, какая-то женщина снимала с веревки белье. Я не преминул заметить одну интересную деталь: среди женских трусиков и лифчиков на прищепках висели помытые для повторного использования баковские презервативы. Дефицит.

Увидев уличное безобразие, женщина поставила на землю таз, вышла из калитки и стала разгонять детей:

– Кш, охломоны несчастные! А ну-ка, сейчас же по своим дворам.

Она подошла к спящему, постояла возле него, уперев кулаки в бока, укоризнено покачала головой и плюнула в сторону:

– Вот, свинья проклятая, надо же так нажраться до усрачки. – Потом, заметив меня, оглянулась по сторонам и добавила:

– Завтра Нюрке скажу, чтоб с обеда прибегала присмотреть за мужиком. А то так и концы отдать недолго.

Женщина сорвала большой пучок крапивы, сильно и старательно отхлестала им свисшее набок сморщенное мужское достоинство. Затем она двумя пальцами его брезгливо приподняла, засунула под него в промежность свежую порцию крапивы и подтянула штаны до пояса. Но их владелец только дернул головой, громко всхрапнул, засопел и снова наглухо отрубился.

Вот он наш российский вахтовый метод!

ПО РАСПОРЯЖЕНИЮ ТОВ. РАШИДОВА

В отличие от темного мрачного Севера советский Юг почти всегда представлялся мне в светлых тонах. И не только потому, что там было светлее солнце и ярче краски. А, наверно, главным образом, потому, что в южных советских колониях никогда не царил такой дремучий тоталитарный социализм, как в самой метрополии. Свободный рынок то тут, то там просовывал свой нос в любую щелку каменной стены плановой экономики.

Например, в Тбилиси на проспекте Руставели появились когда-то первые в СССР нейлоновые сорочки и болоньевые плащи, изготовлявшиеся по парижским образцам в подпольных мастерских горских евреев Сурами.

В пригороде Ташкента на частных квартирах тоже впервые после войны возродились (конечно, тайно, но с негласного одобрения властей) публичные дома с широким ассортиментом девочек узбечек, кореянок, русских, в том числе и очень даже юных.

А где еще можно было слупить такие большие бабки, как не на черноморском побережье Кавказа и Крыма, где с каждой задрипанной комнатушки-курятника снимался тройной-четвертной урожай за один только курортный сезон?

Здорово было лететь из Ташкента в Москву – вылетали в 9 утра и ровно в те же 9 утра оказывались на Внуковском аэродроме. Хуже было наоборот – за пять ночных часов, назойливо прерывавшихся самолетной кормежкой, пассажиры не успевали даже толком подремать и прилетали в Ташкент сонными и разбитыми. К тому же, на целых десять часов позже московского времени.

Именно такими, невыспавшимися, сердитыми, мы были и в тот раз, когда на входе в здание аэровокзала нас встретил мой давний знакомый Стахан Рахимов, cотрудник ташкентского Узгипроводхоза. Обычно улыбчивый, веселый сейчас он был чем-то озабочен и расстроен. Он подошел ко мне, взял под руку и отвел в сторону.

– Мне надо вам кое-что сказать, – шепнул он, прикрывая рот рукой и оглядываясь. – Не хочу, чтобы другие забеспокоились. – Он подвел меня к окну. – Вот взгляните.

На привокзальной площади выстроились в длинный ряд большие лобастые автобусы. Белые номерные жестянки на ветровых стеклах показывали, что эти ЗИЛ,лы были сняты с городских маршрутов. Возле них, покуривая и посмеиваясь, кучковался приезжий народ, а рядом суетились люди с красными повязками на руковах.

– Это дружинники собирают командировочных для отправки на хлопок, – обьяснил Рахимов. – Увы, вам тоже это грозит…

– Нет, нет, – испуганно воскликнул я, – у нас ведь очень мало времени, а дел, как вы знаете, невпроворот. И вообще, что это за дела, зачем приезжих на ваше сельское хозяйство бросать, кто это выдумал?

Рахимов огорченно вздохнул, наклонился ко мне и, прикрыв рот ладонью, тихо сказал:

– Шш-шш. Это личное распоряжение нашего дорогого вождя товарища Рашидова. Колхозы со сбором хлопка не справляются, приходится им помогать. Вот почему в это время года в городах пусто, школьники, студенты, рабочие, служащие, военные – все на хлопке. И даже вот приезжих мобилизуют на помощь.

– Мало нам нашей картошки и капусты, – возмутился я, – так еще и тут мы должны колхозам помогать. С какой стати? Давайте-ка, пойдем в Москву позвоним.

– Что вы, ни в коем случае, – испугался Рахимов. – Не надо этого делать. Тем более, я уже кое-какие меры предпринял, у меня здесь в Транзитном отделе родственник работает. Мы сейчас к нему спустимся, он нас выведет служебным ходом.

Минут через пятнадцать, проникнув в хитрые тайны дислокации внутренних служб аэропорта, мы без происшествий проскользнули пост охраны и незаметно вышли к поджидавшему нас на площади гипроводхозовскому многоместному Раф,у.

Потом мы сидели в кабинете директора института за длинным прямоугольным столом и томились от долгого нескончаемого толковища. О чем шла речь?

Конечно, об этой проклятой монокультуре, от которой каждую осень многими неделями подряд трясло всю республику. Вместо ароматного бескосточкового кишмиша и сладчайших «дамских пальчиков», вместо тающих во рту мирзачульских дынь и сахарных самаркандских арбузов Узбекистан сотнями тысяч тон гнал на запад эшелоны спрессованной ваты. И хотя бы действительно она попадала на фабрики ивановских ткачих, шла на кофточки, брюки и платья. Так, нет же, в основном этот хлопок сьедала Оборонка, как сырье пороховых заводов.

В том году Рашидов обещал Брежневу поставить 6 миллионов тонн хлопка. Вот и надрывалась вся узбекская страна. А зачем, непонятно. Все равно столько было не собрать. Ходили слухи, что в прошлом году для добавки к урожаю даже вспарывали ватные одеяла и халаты. Но все равно хлопка нехватило, до обещанной цифры так и не дотянули. Однако, катастрофы не случилось – сколько было надо, столько и приписали.

Все это я слушал вполуха, так как основное мое внимание было приковано к двум большим пузатым фарфоровым чайникам, призывно благоухавшим в середине стола. Их изящно выгнутые носики тихо выдыхали нежный душистый пар, который исчезал в стоявшей рядом горке тонкостенных пиалушек, с нетерпением дожидавшихся своего времени.

Но оно все не наступало и не наступало. Бесконечная говорильня обрастала все новыми темами, то убегала вперед, то возвращалась назад, то уходила влево, то поворачивала вправо.

Теперь вот речь пошла о грозной гидре национализма, давно уже скалившей зубы на нерушимую дружбу народов. А в последнее время она все чаще и пасть стала разевть. Той весной, например, в азарте футбольной встречи, разьяренные проигрышем своего «Пахтакора», ташкентские болельщики накинулись на стадионе на русских с кулаками и криками:

– Убирайтесь вон, собаки вонючие!

Но те, менее темпераментные, оказались и более сдержанными. Не опустившись до рукоприкладства, они только распустили языки:

– Мы вас писать стоя научили? Научили. Вот теперь, пока не научим стоя какать, не уйдем. И не ждите! – заявили они.

Тем временем мои сиюминутные интересы все дальше уходили от узбекских проблем и все больше обращались к внутренним потребностям организма, давно уже ожидавшего утреннего подкрепления. Возможно, он потерпел бы и еще, если бы рядом с чайниками не возникло вдруг большое фаянсовое блюдо с крупными кусками тахинной халвы, полупрозрачными пересыпанными сахарной пудрой палочками рахат-лукума, ломтями зернистого щербета и слоистой пахлавы.

Конечно, добрая горбушка хлеба, прикрытая сверху ядреным куском любительской колбасы или хотя бы голандского сыра, был бы встречен моим нутром куда с большим восторгом. Но и восточные сладости, на худой конец, тоже могли бы сгодиться.

Но, увы, никто из хозяев стола не проявлял ни малейшего интереса к собирающимся уже остывать чайникам и томящимся от безделья сладостям. Исподволь возникала тревожная мысль – а не для бутофории ли все это здесь поставлено?

Положение усугублялось еще тем, что так занимавший меня натюрморт распологался не где-то там, на дальнем углу стола, а прямо передо мной, в пределах непосредственной досягаемости моих пальцев. Вот почему после долгих интеллигентских колебаний я все-таки не выдержал – разобрал горку пиал и поставил их в ряд перед собой. Потом острожно двумя руками поднял один из чайников и аккуратно, стараясь не пролить, наполнил пиалы все еще горячим золотистым напитком. Одну из них я сразу же пододвинул к себе и крупно из нее отхлебнул, сопроводив глоток изрядной порцией халвы.

Узбекские товарищи вдруг замолкли, переглянулись между собой, улыбнулись и, молча, тоже потянулись за пиалами. Когда я уходил, провожавший меня до проходной Рахимов, тихо заметил:

– Вы этого, конечно, не знали, но у нас не принято, чтобы гости сами разливали чай. Это должен делать только хозяин дома. Кроме того, ни в коем случае не полагается наливать полную пиалу, это означает: «Вот выпей, и все, уходим». Обычно только последняя по счету пиала наливается полной, и это означает, что разливающий считает чаепитие оконченным.

Я не стал вступать в дискуссию. Пускай они себе соблюдают эти свои дурацкие восточные этикеты, а меня еще, кроме работы, ждали красоты Самарканда и Бухары.

ПРИВИЛЕГИИ – ДОЧЕРИ СОЦИАЛИЗМА

Нигде так нагло и развязно не вели себя привилегии – дочери социализма, как на советском Востоке и Юге. Совокупляясь со средневековыми байскими традициями, они рожали таких уродов-даунов, какие не появлялись ни в одной другой колонии СССР. И среди них самыми дегенеративными, самыми скотскими были скотоводческие средне-азиатские колхозы и совхозы.

В Сурхан-Дарьинской области, например, на моих глазах к колхозному стаду подьехал на «Волге» (даже не на черной, а на белой) секретарь райкома (даже не 1-ый, а 2-ой) и поманил пальцем пастуха:

– Вон ту пару масюпусеньких барашков кинь мне прямо сейчас в багажник, а вон того пузатенького привези по адресу, сам знаешь куда.

Рассказывали, что вот также приезжал в какой-нибудь отдаленный аул на черной «Волге» тоже какой-нибудь «n»-ый секретарь райкома (горкома, обкома), показывал пальцем на приглянувшуюся ему одну или даже на нескольких черноглазых девчушек. Когда их к нему подводили, он заглядывал им под подол, нюхал и приказывал:

– Помой хорошенько, с мылом, и доставь на квартиру.

В Каршинском опытном хозяйстве, куда мы приезжали по своим командировочным делам, нам тоже дали чуть-чуть откусить от жирного колхозно-совхозного пирога. Нас привезли на виноградник и сказали:

– Ешьте от пуза сколько хотите и берите с собой, сколько унесете.

О, какой это был удивительный кишмиш! Маленькие черные виноградины обвяли под солнцем на октябрьском ветру, но в изюм еще не превратились. Поэтому они набрали уже всю положенную им сладость, а своего естественного аромата не потеряли. В таком состоянии зрелости этот кишмиш таял во рту, обволакивая язык густой сладкой массой.

Набив животы так, что про обед и ужин можно было уже не вспоминать, мы, конечно, захотели порадовать узбекскими прелестями и своих московских родных. Но тут возникло непредвиденное препятствие – отсутствие тары, которую раздобыть оказалось невероятно трудно. Деловая древесина была здесь естественным среднеазиатским дефицитом. Пришлось ехать в город на базар, покупать втридорога специальные посылочные ящики. А потом начались многоразовые испытания нашего трудолюбия и терпения.

И хотя настоящие испытания были еще впереди, вечерняя переборка в гостинице быстро портящегося винограда сразу его уполовинила и облегчила проблему транспортировки.

Но самое забавное произошло в самолете.

Примерно в середине полета из громкоговорителя раздался хриплый голос стюардессы:

– Граждане пассажиры! У кого-то разбилась бутылка с вином, проверьте, пожалуйста, свой багаж.

Через некоторое время, когда я пошел туда, куда новые русские на мерседесах не ездят, я увидел довольно толстую и длинную струйку душистой жидкости, вытекавшей из-под двери багажного отделения. «Наверно, полусладкое», – подумал я, вспомнив приятный вкус «Ширина», «Гисара», «Хасилота» и прочих местных веселительных напитков.

После краткого знакомства с достоинствами самолетного варианта биотуалета я пошел размяться между рядов и снова остановился у багажного отсека. Нечаянно я наступил на ту самую струйку жидкости, и почувствовал, что подошвы моих босоножек, смачно чмокнув, прилипли к полу.

«Вот так да, – подумал я, отдирая ноги, – неужели вино может быть таким клейким?»

И тут же мой мыслительный аппарат, только что активизированный техническими возможностями биотуалета, выдал инженерную догадку:

Так это же от самолетной вибрации потек мой полувиноград-полуизюм, отдавая последние капли своей жидкой составляющей.

Потом уже дома пришлось еще раз перебрать оставшуюся небольшую часть былой роскоши. Хотя все труды оказались напрасными: следующим же вечером, когда я пришел с работы, мой чуткий нос уже с порога уловил терпкий дух кислятины и гнили.

Как гениально, как предусмотрительно распорядилась Природа, обеспечив мир спасительной окислительно-восстановительной химической реакцией! Что было бы с Землей, если бы не это всеобщее очистительное гниение и разложение? Она утонула бы в собственных испражнениях.

Но это хорошо в планетарном масштабе, вообще. А зачем же так неуместно, так жестоко поступать со мной лично, в моем никому не вредящем частном случае, так безжалостно разрушать то, на что я потратил столько времени и сил?

По совету некоторых своих многоопытных друзей я занялся переработкой виноградных остатков, подванивавших на кухонном подоконнике в большом эмалированом тазе. Эти же специалисты по виноделию снабдили меня большой пузатой стеклянной бутылью. Я потратил уйму времени и дорогого стирального порошка, чтобы ее отмыть и устранить подозрительный керосино-денатуратный запах.

Потом я загрузил бутыль виноградными ошметками и накрепко забил ей в горлышко деревянную пробку.

Через пару ночей я проснулся от громкого взрыва и звона битого стекла. Еще не встав с постели, я подумал, что это на кухне какие-то подонки с улицы бросили в окно камень. Но тут же более серьезные подозрения пришли в голову: не новые ли это разборки азеров с чеченами, не поделивших в очередной раз зоны влияния на Преображенском рынке? Или, может быть, не дай Бог, это китайские товарищи долетели до Москвы, чтобы отомстить за остров Доманский?

Я нехотя поднялся со своего дивана и, на ходу подтягивая штаны, пошел на кухню. Включил свет и замер от неожиданности – передо мной был такой натюрморт-инстоляция, каким, наверно, не мог бы похвастаться даже иной современный продвинутый художник-концептуалист.

На подоконнике, медленно истекая темнозеленой кровью, отдавала концы разбитая на неровные части бутыль. Рядом с ней лежало оторванное взрывом горлышко с пробкой, которая с честью оправдала возложенную на нее обязанность держать герметичность сосуда и не вылетать от напора накопившихся газов. А все стены и потолок только недавно покрашенной и побеленной кухни были заляпаны пятнами-кляксами изощренной формы и защитного цвета хаки.

– Эх, ты, винодел-горемыка, – сказал один из моих советчиков, – неужели ты не знал, что для отвода газа из бутыли надо было еще резиновую трубку поставить и вывести ее через водяной замок. Шляпа ты, шляпа.

На этом мои винодельческие эксперименты закончились, и никогда в жизни я больше не повторял таких глупых попыток внедриться в область вино-водочного производства и транспортировки в Москву плодово-ягодной продукции колхозных полей.

В другой среднеазиатской республике, Туркмении, я побывал, когда новая экскаваторная река, вырвав изрядный кусок из давно уже отощавшей Аму-Дарьи, потекла по выжженным солнцем бескрайним просторам Каракумской пустыни. В конце трудного тысячекилометрового пути ее поджидал изнывавший от жажды прикаспийский Красноводск. Но дотянуться до него ей было не дано, канал двигался вперед в тысячу раз медленнее самого тихоходного паровоза.

Того самого паровоза, у которого при его паровой тяге КПД почти никогда не превышал 0,3. Именно такой же Коэффициент Полезного Действия был и у Каракумского канала. То-есть, только треть всей воды, взятой у Аму-Дарьи, шла на дело, а две трети, как из решета, безвозвратно утекали в ненасытное сухое песчаное чрево пустыни. И не только безвозвратно, но и вредоносно – по всей длине канала разлились рукотворные мелководные озера и малярийные болота. Подземные наводнения затопили в домах подвалы, погреба, технические подполья, в зданиях покосились фундаменты и затрещали стены.

А тут пришла еще одна беда: началось вторичное засоление земель. Подземная вода, поднимаясь снизу к почве, принесла в нее соль и соду – яд для растений. Стали гибнуть древние зеленые оазисы, выходить из строя хлопковые плантации, фруктовые сады и овощные огороды.

Кстати, точно так же вышли в свое время боком и другие «великие свершения партии и народа». Например, знаменитая хрущевская Целина после распашки огромных территорий вековых степей, оказалась во власти губительных пыльных бурь. Помню, из окна ТУ-104, летевшего в Целиноград, ничего нельзя было внизу разглядеть – черные тучи пыли полностью закрывали землю. Только в первые два-три года удалось на Целине собрать приличный урожай (да, и тот погибал из-за нехватки зернохранилищ). А потом лихие ветры напрочь сдули плодородный почвенный слой, и никакие удобрения уже не помогали.

Но вернемся в туркменскую столицу.

Белое солнце пустыни, спускаясь вечером к дальним окраинам Ашхабада, теряло свою белизну и постепенно становилось сначала желтым, затем оранжевым и, наконец, красным. В его косых лучах ярко высвечивались многочисленные уличные транспоранты, плакаты, лозунги, утверждавшие:

Слава КПСС!

Слава великому советскому народу – строителю коммунизма!

И более конкретно:

Строителям, досрочно сдавшим 1-ю очередь Каракумского канала – ура!

А на парадном фронтоне нового роскошного Дворца республики солнечные блики играли крупными золотыми буквами, которые, колыхаясь на ветру, вместе с большим белым холстом, провозглашали

Привет участникам Всесоюзной научно-технической конференции!

Это было одно из самых массовых и самых дорогостоящих мероприятий, посвященных приходу амударьинской воды в туркменскую столицу.

В памяти не осталось ни одного из многочисленных выступлений разных больших и маленьких ученых, крупных и мелких докладчиков. В том числе и моего собственного. Я даже не помню о чем я тогда говорил.

Зато память сохранила приятное ощущение собственной важности и значительности, которое я испытал, оказавшись в двухместном купе пульмановского железнодорожного вагона. Вместе с 11 другими такими же вагонами он отправлялся от перона ашхабадского вокзала в многодневное путешествие по трассе Каракумского канала.

В этом же поезде, кроме нас, ехали и более знатные гости – профессора, доктора, директора и прочие начальники. Каждому из них, согласно табелю рангов, было предоставлено по отдельному купе в мягких вагонах или даже СВ. На всех станциях наш поезд встречали автобусы и легковые машины, подвозившие гостей прямо к длиннющим, чуть-ли не стометровым, столам. Их прочность подвергалась серьезным испытаниям под нагрузкой тяжелых блюд, тарелок, мисок, тазов, полных экзотической восточной вкуснятины.

С нашим приездом застольное «заседание» обычно не начиналось и задерживалось на пару часов, пока не подьезжали самые большие республиканские шишки. Они, как всемогущие боги, спускались к нам с небес, сходя на зеленые лужайки с трапов бескрылых вертолетов.

Подобное же путешествие в похожем железнодорожном спецсоставе мне довелось совершить и много лет спустя.

На сей раз поезд вез многолюдную научную делегацию по трассе только что пущенного БАМ,а. И снова мы ехали по-двое в купе, и тоже нас встречали на каждой станции местные районные власти. Но теперь никаких застольев и даже бесплатных обедов нам не обломилось. Наоборот, подкрепиться зачастую вообще было негде, так как на нашем пути стояли пустынные безлюдные станционные здания, мимо которых редко пробегали встречные поезда по уже начавшим ржаветь рельсам. Мертвой показалась нам тогда эта Байкало-Амурская магистраль – рокадная дорога, задуманная в период противостояния Китаю, где прозябала в межгосударственном конфликте дряхлая КВЖД.

Такое же грустное впечатление ненужности и заброшенности произвел на меня еще в пору моей преддипломной практики знаменитый тогда Волго-Донской канал. Мы проехали вдоль него тоже на поезде (Сталинград – Ростов-Дон) и были обескуражены пустыми шлюзовыми камерами, через которые никто не шлюзовался, и никто не проплывал.

Над голой выжженной солнцем степью бесполезными колоссами возвышались огромные железобетонные кони с казаками – всадниками. Перед ними на задних лапках стояли столбиками и свистели (наверно, от удивления) маленькие серые зверьки, суслики.

А вот еще одно свидетельство неиссякаемости едальных привилегий советской номенклатуры.

Стоял перегретый солнцем южный полдень, когда из раскаленной уличной жаровни Душанбе я с наслаждением нырнул в тенистую прохладу зеленого двора таджикского Госстроя. Я возвращался со стройки Нурекской ГЭС. На моих плечах красовался серый двухбортный лавсановый пиджак и белая нейлоновая рубашка с широким цветастым галстуком. Все это было чужое и для посещения высокого государственного учреждения взято напрокат у начальника нашей среднеазиатской экспедиции. А вот подходящих по размеру штанов у него для меня не нашлось, и пришлось оставаться в своих старых сильно потертых рабочих брюках.

До приема в Госстрое еще было время пообедать, и я вплотную занялся этой важной проблемой.

А как узнать, где можно поесть? Ну, конечно, по запаху.

Столовую я унюхал по призывному шашлычному душку, нашедшему щели в плотных зеленых гардинах, отгораживавших от внешнего мира небольшой полупустой зал с несколькими столиками, покрытыми белыми скатертями. Я уселся за одним из них, и ко мне сразу же подошла приятная молодая таджичка в нарядном синем фартуке.

– Вам что-нибудь спец или комплексный? – спросила она, и я, не зная что такое «спец», на всякий случай ответил:

– Комплексный, пожалуйста.

Я не успел опомниться, как предо мной уже стояла на подносе глубокая тарелка исходящего ароматным дымком густого лагмана и большая столовая пиала золотисто-розового плова с крупными кусками баранины и черными глазками изюма. А на третье приятно ласкали язык тверденькие дольки айвы, плававшие в сладком фруктово-ягодном компоте.

Довольный, сытый, отяжелевший, я поднялся из-за стола, посмотрел вокруг и, не увидев мою официантку, взял с соседнего стола напечатанное на пишущей машинке меню. И вздрогнул от удивления. Напротив строчки со словами “Комплексный обед – лагман, плов, компот” стояла цифра – 1,2 р. Что за чудо? Ведь в любой самой приличной столовке за такую цену можно было бы получить только какой-нибудь прокисший рассольник или подошвоподобный антрекот, а тут целый обед, да еще какой!

Тем временем мое боковое зрение заметило торопливо приближавшуюся ко мне официантку. Когда она подошла, я протянул ей без сдачи деньги и вдруг заметил, что она чем-то озабочена и огорчена. Она приложила к глазам платочек и пробормотала что-то нечленораздельное:

– Я же новенькая, я же не знала.

Что такое, что случилось? Непонятно.

Но тут я заметил ее взгляд, обращенный на мои стройбатовские брюки. Ну, да, конечно, раньше, когда я сидел за столом, они за скатертью видны не были.

– Я же не знала, что вы не из этих, – официантка кивнула головой в сторону других посетителей, – я же не знала, что вы даже не сотрудник. Пожалуйста, в следующий раз сюда не ходите, а то мне снова попадет. Вы идите вон туда, – и она показала в открытую дверь на соседнее помещение. К застекленной никелированной стойке с надписью “Раздача” там стояла длинная очередь простых служащих республиканского Госстроя.