Текст книги "От 7 до 70"

ПРОРЫВ ЧЕРЕЗ ЖЕЛЕЗНЫЙ ЗАНАВЕС

Железный занавес разочаровал меня так же, как когда-то Зеленый забор моего детства. За ним не оказалось ничего того, чего я ждал, к чему стремился, что так остервенело мне запрещалось. Во всяком случае тот трепет, с которым я пересек под Чопом распаханную полосу земли, никак не отвечал тому чувству обыденности, которое я испытал, оказавшись толпе людей, мало отличавшихся от наших. К тому же и одетых совсем не лучше.

Поездка называлась «Австрия-Венгрия». Но первым был венгерский Будапешт, похвалившийся перед нами игольчатыми кружевами готического парламента и древне-римскими руинами. Потом автобус привез нас в величавую оперно-опереточную Вену с дворцами и парками, явно уступавшими по пышности нашим петербургским. И с штраусовским Венским лесом, оказавшимся обыкновенным городским парком.

Нас поселили в какой-то недорогой гостинице в самом конце одной из длинных штрассе, отходивших от туристско – гулябельного центра австрийской столицы. К вечеру выяснилось, что этот отель был и бордель, по совместительству.

Длинноголоногие девицы с подержанными куклоподобными физиономиями сидели в баре на выстроившихся в шеренгу высоких табуретах. Прогуливаясь по вестибюлю, мы с интересом прослеживали технологию их работы.

Входивший в парадную дверь посетитель на мгновение останавливался перед рядом девиц, замиравших в охотничьей стойке, затем небрежно тыкал пальцем в сторону одной из них. Та резво спрыгивала на пол и торопливо семенила вслед за клиентом. Он на ходу с лета подхватывал ключ, брошенный ему портье, и исчезал в одном из гостиничных номеров. Через 20-30 минут он той же деловитой походкой шел в обратном направлении, также с ходу бросал портье ключ и исчезал. А девица, оправляя юбку, взгромождалась на свой табурет и ждала следующего.

По нашим наблюдениям некоторые наиболее шустрые многостаночницы принимали за вечер по 5-6 клиентов.

Нас разместили в двухместных номерах. Но я был нечетный, для меня пары не нашлось. Поэтому я очутился один в крохотной комнате, где с трудом умещалась узкая кровать и тумбочка с библией. Под кроватью стоял горшок («ночная ваза») – номер был без туалета.

Для меня та ночь оказалась почти совсем бессонной. Первую ее половину я не спал, вздрагивая от звонкого стука каблуков по лестнице, проходившей прямо надо мной, а вторую – из-за того, что за стеной, где была коридорная уборная, возмутительно часто спускали воду в унитазе.

До завтрака оставалось еще больше часа, и я вышел прогуляться, хотя нас и предупреждали, чтобы в одиночку мы по улице не ходили. Сразу же за гостиницей в переулке я увидел дом, над дверью которого висел большой голубой могендовид. Что это было, синагога? Я подошел ближе и увидел в окне плакат с одноглазым Моше Даяном, предводителем израильской военщины, только что затеявшей очередную военную провокацию против миролюбивых арабских стран.

Как только я увидел необычные ивритские письмена, нежданная шальная мысль взорвалась у меня в голове. Это же так просто – я могу вот прямо сейчас, сей миг, изменить всю мою жизнь. Мне достаточно для этого сделать всего лишь один шаг – подойти вот к этой двери, постучать в нее, войти и сказать, что прошу политического убежища, что хочу рвануть из коммунистической тюрьмы народов в мир западной свободы и демократии. И через каких-то 3-4 часа я уже буду на Земле Обетованной, на Исторической Родине, куда слабо было в то время попасть хотя бы одному из сотен тысяч моих советских соплеменников.

И тут же меня осенила еще одна догадка. Ну, конечно, главная цель моего вызова в КГБ была вовсе не тривиальная вербовка в стукачи. Наверняка, меня прощупывали на мое вероятное невозвращенство. В КГБ знали, что такая идея не может не придти в голову тридцатипятилетнему еврею, и, если он хоть чуть-чуть соображает, должен использовать такой удобный шанс отвалить за бугор.

Ни мне, ни тому капитану Акимушкину тогда еще не дано было знать, что именно здесь, в Вене, зловредные организации Сохнут и Хиас готовятся развернуть главную перевалочную базу, через которую будущие советские эмигранты тысячами полетят в израильский Лод или итальянский Ладисполи.

Я мог быть одним из первых.

«Так что, – размышлял я – рискнуть, сделать этот решительный шаг? Начать новую жизнь в новой стране, в новом мире. Хватать блаженный кайф на Западе, а не есть вонючее дерьмо в убогой совковой бытухе».

Но тут же пошли сомнения. А как же семья – жена, ребенок, мама? А как любимая работа, квартира, дача, наконец, диссертация? Было бы мне хоть на 10 лет меньше. А так… Нет, с моим нерешительным трусливым характером нечего было рыпаться.

Кстати, о возрасте. Такое это относительное и такое абсолютное понятие! Вот, к примеру, как совсем иначе вела себя перед аналогичным выбором одна из подруг моей младшей дочери. Без малейших колебаний и сомнений в правильности своего выбора она уезжала в Израиль налегке: с маленькой спортивной сумкой в руке и со случайной трехмесячной беременностью в животе.

Ее родители стояли на ушах, плакали, ругались, звонили всем ее друзьям-товарищам, просили уговорить не ехать. Но она уехала, и сейчас живет где-то под Тель-Авивом, имеет уже свой дом, семью, детей, работу, а тот молодой паршивец, заделавший ей когда-то ребенка, давно живет тоже с нею в качестве законного мужа.

Но в тот момент ей было всего 18 лет.

А мне – 36.

Ну, и что?

Отьезд в эмиграцию – это прыжок головой в воду. Если сразу не прыгнешь, потом это сделать трудно. Чем дольше стоишь и думаешь «прыгать – не прыгать», тем меньше остается решимости на прыжок и тем больше появляется желания спуститься вниз по ступенькам.

Я сразу не сделал того шага к той двери, я заколебался. И поэтому моя эмиграция тогда не состоялась.

После Вены был средневековый моцартовский Зальцбург, где моя вялая заячья душа подверглась новому испытанию.

Еще в начале поездки я положил глаз на одну маленькую черненькую московскую армянку, которая тоже мне изредка подфлиртовывала. Однако, после того, как мы пересекли границу с Западом, она посерьезнела и перестала обращать на меня хоть какое-нибудь внимание. А в Зальцбурге она вдруг вообще исчезла, не пошла с нами на экскурсию, не появилась на ужине. Когда я вечером спросил о ней ее соседку по гостиничному номеру, та сразу не ответила, помолчала немного, а потом наклонилась ко мне и проговорилась:

– Ш-ш-ш, только тебе, по секрету. Но смотри, молчок. За ней утром приехал на машине из Мюнхена какой-то ее старый знакомец, немец, она ведь в Иньязе на Германском отделении работает. И увез ее на сегодняшний день к себе в гости. Она сказала, что у руководителя отпросилась.

Не успел я услышать эти слова, как тут же надо мной зависла грязная зубастая пасть зловредного Змея-искусителя. «Не будь идиотом, – стал нашептывать он мне, – проследи, когда эта армянка приедет из Мюнхена, посмотри, кто ее привезет, запиши номер машины. А еще лучше – сфотографируй. Не упускай свой шанс. Упустишь – потом пожалеешь.»

Но тут же где-то под ребрами зашевелился и начал грызть Червь сомнения. «Не будь дураком, – зашептал он, – неужели ты не понимаешь, что эта армянка – просто дешевая подставка под таких болванов, как ты. Неужели не понятно, если о ее встрече с германцем известно руководителю, который и сам, наверняка, кагебешник, то все тут схвачено. Тебе здесь ничего не светит. И не раззевай хлебало».

Между Змеем и Червем началась затяжная окопная война. Змей особенно ретиво стал высовываться на обратном пути, когда наш поезд проходил по территории взбунтовавшейся Чехословакии. Окна в вагоне были занавешены, но сквозь щелки мы разглядели висевшие на станциях плакаты с лозунгами:

 
Viva Dubcek! и Doloni sovetish okupantiv!
At zije Dubcek! и Pruc se sovetskumi okupanty!
 

По возвращении в Москву я пару недель ходил кругами вокруг телефона, один раз даже, кажется, набрал номер, но сразу бросил трубку на рычаг и отдернул руку. А оттуда, слава Богу, встречного звонка мне не последовало.

Так что в войне за мою независимость от КГБ победил Червь сомнения – он был увертливее и гибче.

АЛЕКСАНДР БЕНЦИОНОВИЧ АЛИ-БАБА

Этот турпоход по Австрии-Венгрии был не первой моей поездкой за кордон. Первая была куда экономичнее и перспективнее. Другое дело, что в дальнейшем я никак не использовал свалившиеся мне с Неба возможности.

Однажды утром, когда я, как всегда запыхавшись, торопливо вбежал в комнату и направился к своему столу, меня окликнул Али-Баба:

– Геннадий, не уходите далеко, нам надо с вами переговорить.

Он встал со своего места и вывел меня в коридор.

– Хочу для начала рассказать вам одну поучительную историю, – сказал он. – Еще до войны одна шведская фирма разработала новое мягкое покрытие для автомобильных дорог. Вместо асфальта на цементное молоко, выступавшее сверху при бетонировании дорожного полотна, предполагалось насыпать тонкий слой резиновой крошки, наструганной из старых автомобильных покрышек. Получалось мягкое эластичное дорожное покрытие. Оно было относительно недорогое и, главное, значительно уменьшало износ шин на автомобилях.

Али-Баба прервался на минуту, вытащил из кармана платок и громко высморкался.

– Да, так вот. Какие-то дальновидные впередсмотрящие правительственные чины решили послать в Швецию делегацию для знакомства с этими работами. А во «Вниистройдормаше» работал тогда один молодой специалист, отличавшийся от всех других редким достоинством – знанием шведского языка. Его родители когда-то, еще до революции, закончили стокгольмский университет. И вот этого молодого еврея-беспартийного, включили в состав делегации. Он пробыл там всего одну неделю. Но ее оказалось достаточным, чтобы потом на долгие годы испортить ему всю его жизнь.

Увидя мой удивленный взгляд Али-Баба остановился, потом, понизив голос, продолжил:

– В конце 49, когда снова пошла волна политических посадок, этого несчастного «шведа» арестовали, пришили статью по шпионажу и, несмотря на все его фронтовые заслуги, дали червонец лагерей, который он так бы весь и отбарабанил, если бы не спасшая его послесталинская амнистия.

Али-Баба замолк, опять достал платок, вытер нос, лоб и глаза, которые, как мне показалось, слегка покраснели.

– Наверно, Геннадий, вы уже догадались, – снова заговорил он, – что этим молодым специалистом, так неудачно сьездившим за границу, был ваш покорный слуга. Скорее всего, вы эту историю и раньше от кого-нибудь слышали, ее тут многие знают. Но вы, конечно, удивитесь, чего это я вдруг именно теперь и именно вам стал ее рассказывать. – Он повернулся в сторону нашей комнаты. – Пошли назад ко мне, я кое-что покажу, и вы все поймете.

Мы вернулись в комнату, Али-Баба посадил меня на стул возле своего стола и, порывшись в бумагах, навалом лежавших на его столе, протянул мне одну из них. Я взглянул на нее и ахнул.

На белом глянцевом листе с министерским штампом сообщалось, что в Плане зарубежных поездок по обмену опытом Главзарубежводстроя на текущий год намечена поездка в Польшу по теме «Лучевые водозаборы». В связи с этим директору Гипроводхоза предлагалось подготовить выездные документы на сотрудника института старшего инженера Г.А. Разумова.

Не помню точно, что я тогда сделал – то ли подпрыгнул на стуле от радости, то ли сьехал с него на пол от удивления. Но первой мыслью было: «Какой же ты, Разумов, умница, что так удачно выбрал такую редкую и такую государственно важную тему!».

В порядке отступления скажу, что потом еще многие годы я доил эту породистую корову. И написал в ее честь немало панегириков. Вот хотя бы из моей книжки «Подземная вода» (1975 г, Москва, издательство «Наука»):

Лучевой водозабор подземных вод, как большой спрут, вытягивает свои щупальца-дрены в разные стороны. Проложенные под землей на глубине 3-10 метров, эти горизонтальные радиальные водосборные трубы интенсивно высасывают воду из водоносного пласта.

Обычные подземные водозаборы, состоящие из множества вертикальных скважин, занимают большую полезную территорию. А лучевой водозабор позволяет вести откачку подземной воды с очень маленьких площадок – например, в стесненных городских условиях, где расставлять кольца и ряды вертикальных скважин просто негде.

Это хорошо понимали, например, польские водоснабженцы, построившие крупнейший в Европе лучевой водозабор в центре Варшавы – прямо под руслом Вислы.»

И прямо к этой самой Висле, к варшавскому водозабору меня приглашали приехать. Здорово!

Сердце мое ликующе пело, в душе играл симфонический оркестр. Еще бы, такое радостное событие! Так неожиданно, так крупно повезло!

И вдруг сквозь торжественный звон литавр и ликующий бой барабанов я услышал тихий осторожный фальцет Али-Бабы:

– Теперь вы, Геннадий, понимаете, зачем я рассказывал вам свою историю. Послушайте дружеского совета – не повторяйте моей ошибки. Откажитесь от этой поездки.

Что это он, старый перестраховщик, рехнулся, что ли? Неужели, я упущу такой редкий шанс, не воспользуюсь такой замечательной удачей? Ведь, сколько я ни старался, меня не брали ни на один зарубежный обьект, даже к несчастной Монголии не подпустили. А тут поехать с представительной министерской делегацией в служебную заграничную командировку – да мне это и в самых лучших снах не снилось.

– Нет, Александр Бенционович, – ответил я, глядя в грустные еврейские глаза своего начальника, – у меня нет причин отказываться от столь заманчивого предложения. Сейчас ведь времена другие, ни за что, ни про что, кажется, уже теперь не сажают. Рискну. Может, и еще пригласят.

В тот момент я, конечно, не мог знать, что ни в какую другую халявную заграничную командировку я больше никогда не поеду. Да, и тогда-то меня взяли только потому, что им, этим чиновникам, не под силу было без меня составить для министерства технический отчет по этой поездке.

– Раз так, то так, – тихо проговорил Али-Баба, – может быть, вы и правы. Молодость города берет. Нас те времена так напугали, что всю жизнь мы теперь только и делаем, что при первой же опасности накладываем в штаны. Вам этого не понять. И слава Богу. Ладно, берите это письмо и бегите за анкетами в Минводхоз в Отдел внешних сношений.

В Варшаве мы жили в самом центре – на улице с библейским названием «Иерусалимские аллеи». Но чувствовали себя последними нищими. Нам был недоступен не только платный бассейн на крыше отеля, но и дразнящий яркой афишей кинотеатр напротив, и сверкающий неоновыми огнями ресторан в соседнем здании. И, конечно, у нас не было не только смелости, но и денег на назойливых проституток, которые приставали к нам на улице:

– Пан мене хоче?

Нам так мало выдали этих самых злотых, что нехватало даже на простую столовскую еду (а если честно говорить, то на нее нам просто жалко было тратиться, хотелось оставить на сувениры). Так что питались мы в основном взятыми из дома консервами и сухарями – после разбавления их в животе водой создавался обманный эффект вполне достаточной сытости.

Польские коммунистические власти, очевидно, тоже недостаточно получали из московского кармана. Впрочем, кое на что им хватало и своих. Например, на дорогую реконструкцию разрушенных войной кварталов Старого Мяста, на возведение огромных стеклобетонных башен, поднимавшихся на Маршалковской в качестве архитектурного противовеса сталинско-рокоссовской пирамидальной высотке.

А вот огромная территория, куда я подьехал, надеясь найти хотя бы какие-то остатки Варшавского гетто, была пуста и белюдна. Развалины, где восставшие евреи в течение многих месяцев героически сражались с регулярными немецкими частями, были полностью снесены, отдав свое место только что посаженным деревцам-подросткам.

Не потратили поляки и больших денег на Освенцим, где им не пришлось даже складывать в кучки снятые евреями перед входом в газовые камеры очки, сумки и ювелирные украшения – об этом позаботилась знаменитая «немецкая аккуратность».

Не их заслуга и в сборе человеческих черепов, из которых были сложены стены уникальной часовни, увиденной нами под Вроцлавом. Ее соорудил в середине позапрошлого века некий монах-католик, потрудившийся с лопатой на полях сражений наполеоновских войн.

Никакого отношения польские коммунисты не имели и к свисавшим с потолка королевского дворца в Кракове алебастровым копиям голов, отрубленных у поверженных когда-то врагов государства.

НА СКЛОНАХ БАБЬЕГО ЯРА

Говоря о голой земле бывшего Варшавского гетто, нельзя не вспомнить другое такое же трагически знаменитое место – Бабий Яр в Киеве. У меня с ним было несколько памятных встреч.

Нет, я не был в Бабьем Яру в сентябре 1941. А если бы был, то, скорее всего, не писал бы эти строки.

На этом клочке киевской земли, где весенние потоки талых вод когда-то прорыли ничем раньше не примечательный овраг, мне довелось побывать намного позже.

Первый раз я оказался здесь в середине 50-х годов, когда приехал в Киев к родственникам, жившим тогда на северо-западной окраине города. В выходной день муж моей родственницы пошел со мной прогуляться и показать окрестности. Попетляв по узким зеленым улочкам частной застройки, мы вышли к краю грязного забросанного мусором оврага. Пугливо оглядываясь по сторонам, мой попутчик тихо прошептал:

– Здесь немцы стреляли евреев. Из пулеметов и автоматов. Это было в начале войны, когда они еще не додумались до душегубок и газовых камер и еще не жалели патронов на очищение планеты от иудейского мусора.

Он пристально посмотрел на меня и, пригнувшись к моему уху, добавил:

– Только это держится в большом секрете, поэтому, прошу тебя, не болтай языком. Лучше помалкивать на эту тему, а то могут быть большие неприятности.

Потом мы пошли дальше по берегу оврага, и вдруг я заметил на его склоне трех мальчуганов лет по 12, которые, сидя на корточках, возились в песке.

– Такие большие, а играют в куличики, – сказал я.

Мой сопровождающий, молча, взял меня под руку и подвел поближе к обрыву оврага. И тут я увидел, как у одного из мальчиков что-то блеснуло на ладони.

– Покажи, – попросил я.

Мальчуган сначала испуганно оглянулся и крепко сжал свой вымазанный в земле кулачок. Но, увидев мою улыбку и, повидимому, сообразив, что я не из тех, кто дает подзатыльники, он разжал пальцы и протянул ладонь. На ней лежала потемневшая от времени и грязи золотая коронка.

– Эти золотоискатели ежедневно находят здесь десятки и сотни золотых коронок, сережек, колец, цепочек, браслетов, – грустно усмехнулся мой спутник, – евреи шли на смерть, одев на себя все драгоценности, которые их матери и бабушки десятилетиями хранили "на черный день".

Второе мое свидание с Бабьим Яром было не настоящим, а бумажным. На этот раз мы встретились на заседании государственной комиссии по выяснению причины только что случившейся в Бабьем Яру гидротехнической катастрофы.

Шел 1961 год. К тому времени о трагедии в Киеве уже знали за границей, писали журналисты, писатели, о ней говорили на международных встречах, конференциях, совещаниях. Нельзя было больше утаивать содеянное фашистами злодеяние. Украинские власти вместе с центральными начали долгое обсуждение вопроса Бабьего Яра.

Что с ним делать? Продолжить его жизнь стихийной городской свалки, которой он стал в послевоенные годы? В таком случае ее, конечно, пришлось бы слегка облагородить, почистить, посеить травку, подсыпать песочку. Но такая культивация вряд ли помогла бы, все равно заграничные крикуны продолжали бы свой ор – от этих евреев никогда нет покоя.

Второй вариант был проще и доступнее – овраг засыпать, сравнять с землей, посадить цветочки. Тогда вообще не было бы больше повода для споров, обсуждений, упреков. На нет, и суда нет.

После длительных заседаний, совещаний, рассмотрений на разных многочисленных специальных Комиссиях и Советах в конце концов именно этот второй путь решения вопроса и был принят.

В то время на гидротехнических стройках большие обьемы земли перемещались не экскаваторами и самосвалами, как раньше, а с помощью воды. Гидромеханизация широко применялась всюду. В том числе ее использовали и для подачи разжиженного грунта в Бабий Яр. Туда же шли и жидкие глиняные отходы Петровских кирпичных заводов.

В марте 1961 года, когда строительные работы уже завершались, к массе воды, поступавшей в овраг, добавилось весенние дождевые и талые стоки. Вот тогда-то Бабий Яр и постигла еще одна катастрофа.

Напор воды на картах намыва превысил все допустимые нормы, ее уровень поднялся до самых крайних пределов. Потом прошел еще один сильный ливень, давление воды резко возросло, дамба обвалования, не выдержав нагрузки, прорвалась в нескольких местах и рухнула.

Целая река разжиженной земли-пульпы, сметая все на своем пути, понеслась к Куреневке. Началась паника. И было от чего: по крутой спускавшейся вниз улице в потоках жидкой грязи поплыли скамейки, бочки, садовые калитки. Некоторые люди, чтобы спастись, взбирались на крыши домов. Ущерба нанесено было столько, что понадобилось несколько лет, чтобы восстановить все разрушенное. А сколько погибло людей – никто не знает точно.

Вот так сама земля восстала против новых преступлений теперь уже других фашистов, советских.

На последнюю нашу встречу я пришел один, так как Бабьего Яра уже не было. Вместо него передо мной лежала большая плоская равнина, на которой то тут, то там росли вверх этажи одноликих белых блочных домов. Здесь же пробегало новое шоссе, а еще подальше стояли вешки для разбивки большого городского стадиона.

Я прошел к одной из строительных площадок, где экскаватор рыл котлован. Около него стояла группа людей, громко и возбужденно что-то обсуждавших. Я подошел ближе, заглянул за их спины и увидел страшную картину. Возле экскаваторного ковша в куче мокрого каменистого грунта лежала похожая на вязанку дров кучка изломанных обугленных человеческих костей, скрученных колючей проволокой.

– Да, тяжело на это смотреть, – отходя в сторону, сказал высокий человек в строительной каске и, увидев мой недоуменный взгляд, добавил: – Это немцы, гады, перед отходом из Киева, чтобы следов не осталось, обливали трупы бензином и сжигали.

Только в 1976 году под давлением общественности брежневские чиновники дали команду в укромном уголке этой территории установить небольшой памятник. На каменной стеле с барельефами падающих человеческих фигур и воздетых к небу рук выбита странная надпись, гласящая, что этот памятник установлен на месте массового уничтожения немецко-фашистскими оккупантами в 1941-43 годах мирного населения и советских военнопленных.

И ни слова нет о том, что эти мирные жители были евреи, и было их здесь уничтожено почти 100 тысяч!