Текст книги "От 7 до 70"

Я вышел во двор и подумал:

“Ну, хорошо, пусть у них будет еда лучше, пусть ее будет больше, пусть она будет вкуснее. Но почему же дешевле? Почему?”

Как часто в нашем коммунистическом прошлом мы встречались с этими “родимыми пятнами” социализма – спецстоловыми, спецмагазинами и прочими спец-санаториями, больницами, поликлиниками, ателье! Мы возмущались, ругались, скрипели зубами.

А вот теперь я думаю: не попусту ли мы тогда сотрясали воздух? Что можно было еще ждать от той большой социалистической Распределиловки? Могли ли в принципе Распределяющие что-либо распределять, себя обижая? Не могли.

Так уж придумала природа. Человек рождается с хватательным рефлексом, и пальцы у него на руках гнутся только в одну сторону. Помните, как Попандуполо в оперете «Свадьба в Малиновке» распределял награбленное добро? «Это, – говорил он, – мне. А вот это… тоже мне. Ну, а это теперь уж… опять мне».

Или как Ходжа Насредин спасал тонущего богача. Пока он кричал ему: «Давай руку!», тот никак не реагировал. А когда он протянул ему свою, сказав: «На, держи!», богач сразу же за нее ухватился.

Совсем в другое время и совсем в другом качестве и количестве прожитых лет я оказался в кабинете первого секретаря Томского обкома КПСС. Только что его хозяин Егор Лигачев был отозван в Москву, где при Горбачеве стал фактически вторым лицом в партии и, соответственно, в стране.

После совещания, обсуждавшего происшедший недавно катастрофический оползень берега реки Томь, я с нашей московской комиссией собрался пойти пообедать. Мы направились было к лифту, чтобы спуститься на первый этаж в столовую, как к нам подошел вежливый молодой человек:

– Вам нет необходимости пользоваться лифтом, – сказал он, – вы можете пообедать здесь же на третьем этаже.

И он подвел нас к двери в комнату, на которой висела белая эмалированная виньетка с номером 325. Никакой другой вывески или знака некого особого предназначения этого номерного помещения нигде видно не было.

Мы вошли в эту безымянную комнату и открыли рты в приятном удивлении. На четырех столах с белоснежными скатертями стояли стеклянные вазочки с цветами, плетенные соломенные хлебницы и блюдца с готовой закуской – тонкими ломтиками вареного говяжьего языка. Три остальные поданные нам блюда были такими же, как он, вкусными, изысканными и…дешевыми.

Так мы обедали ежедневно, пока работали над проектом «Рекомендаций по аварийным мероприятиям», которые должны были спасти прибрежную территорию Томска от дальнейшего разрушения. На последнее заседание из Москвы прибыл важный чин – зампред Совмина РСФСР Олег Иванович Лобов, крупный дородный мужчина и, как скоро выяснилось, большой долбо..б.

Будучи одним из приближенных Ельцина, он занимал подряд одну высочайшую правительственную должность за другой, и хотя на каждой из них обкакивался и изгонялся, но получал новую. Непотопляемый был корабль, правда, до определенного времени.

Мы вышли из зала заседаний и направились, как уже привыкли, в обеденную комнату №325. Однако, когда мы к ней подошли, нас встретил тот же вежливый молодой человек и показал пальцем на соседнюю дверь.

– Сегодня, – сказал он, взглянув на нас со значением, – пожалуйста, сюда.

Я посмотрел на эту дверь с недоумением – никакой ручки, за которую можно было бы взяться, на ней не было. Как ее открыть?

Но открывать дверь и не требовалось, так как оказалось, делается это только изнутри.

И вот мы очутились в комнате, где стояло уже не четыре, а только два стола. Над ними на украшенном витиеватой лепниной потолке висела пятирожковая хрустальная люстра. Столы были сервированы еще изысканнее, чем в соседней комнате – на них красовались тарелки китайского сервиза из тонкого фарфора, а рядом лежали красивые позолоченные ложки, ножи и вилки.

Ну, как тут было не вспомнить смешную реликвию 30-х годов, хранившуюся у моего отца в письменном столе. Это была видавшая виды кособокая алюминиевая столовая ложка, которая глубоко выштампованной прописью сообщала, что она

Украдена в столовой № 7 Сталинского Райнарпита г. Москвы

Нет, не всегда и не всюду советские привилегии проявляли себя так вызывающе нагло, как в Средней Азии. Нередко их все же старались скрыть от посторонних глаз. Особенно в тех республиках, где не так уж самостоятельно чувствовали себя местные коммунистические царьки.

Так было, например, в столице северной Осетии Владикавказе (бывшем Орджоникидзе и бывшем Дзауджикау), куда я приехал в свою очередную командировку. Первое, что я сделал, когда вошел в номер гостиницы, взял адресную книгу и нашел телефон моего однокурсника по МИСИ Заурбека Ваниева.

В те студенческие годы это был высокий стройный юноша с гладким зачесом иссиня черных волос и такими же черными веселыми глазами. Учился он так-сяк, шаляй-валяй, зато всегда был душой всех студенческих попоек.

Курс «Деревяшек» (Деревянных конструкций) вел у нас некий генерал Рабинович – бывший профессор и даже, кажется, заведующий кафедрой Высшей военно-инженерной академии им. Куйбышева, откуда его к тому времени уже выперли, как космополита. В нашем институте он работал простым доцентом.

Как-то на одном из экзаменов, который принимал Рабинович, выяснилось, что Ваниев не знает, как распределяются напряжения в консольной балке. Уставший от него генерал, никогда никому двоек не ставивший, решил студента поддержать и задал по своему представлению совсем простой вопрос:

– Ну, хорошо, не будем разбираться в теории. Скажите тогда хотя бы, как проходит в этой балке инфлюэнта?

Ваниев встал со стула, приложил по военному ладонь к виску и громко выпалил:

– Как прикажете, товарищ генерал.

Генерал улыбнулся, взял в руки его зачетку и поставил тройку.

…Судьба Заура служит очередным подтверждением расхожей мысли, что далеко не все школьные двоечники становятся потом неудачниками, так же, как не все отличники обязательно баллотируются в академики. Заурбек Ваниев стал одним из главных воротил в хозяйстве Осетинской АССР – заместителем председателя Совета министров республики.

Мой телефонный звонок застал его только что пришедшим с работы. Он обрадовался мне и закричал в трубку:

– Давай, давай, бери ноги и беги сюда. – Мы будем ждать тебя с обедом. Не задерживайся.

Он продиктовал адрес, и через пятнадцать минут ходьбы от моего «Кавказа» я оказался на темной невзрачной улице, сплошь застроенной панельными пятиэтажками. Что же это, где особняк за высоким забором, где железные ворота и проходная с вооруженным охранником? Поначалу я решил, что ошибся адресом, стал крутиться между домами, потом увидел телефон-автомат и набрал заурбековский номер.

– Куда ты, старик, пропал? – заворчал его голос. – Есть хочется, да и бастурма уже перезревает. Адрес я тебе дал правильный, не морочь голову, давай быстрей, бегом.

И вот, с великим недоумением подошел я к стандартному подьезду невзрачной типовой хрущевки, поднялся по бетонной лестнице на третий этаж и нажал кнопку обычного звонка простой двери, обитой недорогим коленкором.

Дверь открылась, и я оказался в крепких дружеских обьятиях раздавшегося в теле заматеревшего Заура. Он обнял меня за плечи и повел в квартиру. Вот тут-то у меня от удивления челюсть и отвисла. Передо мной открылись почти музейные хоромы. Их было четыре или даже пять больших комнат, оклеенных какими-то особенными охро-золотистыми обоями. Под лепными потолками висели дорогие хрустальные люстры, у стен стояли краснодеревные горки и буфеты, а между ними красовались напольные китайские вазы. Увидев мой взгляд, Заур обьяснил:

– Это все моя Машка понакупила, она ведь у нас главный аптекарь республики. Сам понимаешь, должность не хилая. А то, что снаружи все выглядит попростому, так тут уж ничего не поделаешь, таков наш удел. Народ должен знать, что его вожаки живут в таких же домах, как он. Вон в нашем же доме подо мной первый секретарь живет, и ничего – живет.

Потом пошло долгое заполночное веселое застолье, густо сдобренное коньяком, икрой и многочисленными приятными воспоминаниями.

МОИ СВЯЗИ С КГБ

В комнате Технического отдела, где я работал, было 24 письменных стола и только один телефонный аппарат. Он стоял на столе замначальника отдела Али-Бабы – таким прозвищем наградил его по старой школьной привычке кто-то из молодых сотрудников института. Никакого отношения к шехерезадовскому герою Али-Баба не имел. Первая часть этой клички происходила от его настоящего имени – Александр Бенционович или просто АБ, а в быту – Аля.

Вторая часть была обязана своим появлением тому самому едиственному в комнате телефону. Поскольку замначальника всегда первым поднимал телефонную трубку, то его голос звучал на всю нашу комнату чаще всех других. А был он удивительно тонким и высоким, прямо-таки женским. Поэтому нередко ему приходилось обьяснять кому-то:

– Я не женщина, я мужчина. Нет, нет, это ошибка, я не женщина, я мужчина.

Мог ли быть больший повод для смеха? Им давились все вокруг.

У меня с телефонным апаратом сложились доверительно-добрые отношения полного взаимопонимания. Когда он звонил, и 48 ушных раковин, вздрагивая, поворачивались в его сторону, то я точно знал: это меня.

– Как у всякого нервного человека, – по умному обьяснял я этот феномен своему другу Косте, – у меня есть некоторая доля телепатических способностей.

– Скорее, неврастенических, – бурчал хмурый Костантин. Он был сердитым, потому что с утра безрезультатно ждал звонка своей жены, с которой в очередной раз разводился.

Кажется, именно тогда я сочинил вот это стихотворение.

 
Черная коробка, белый циферблат,
Цифры выжидающе из кружков глядят.
Диск стрекочет медленно. Палец нервно ждет,
Вот сейчас последняя цифра подойдет.
Милый голос издали скажет:
«Как всегда.
Где обычно. Встретимся. Ну, конечно. Да».
Нет, не будет этого, будет все иначе.
Для нее теперь все – ничего не значит.
…Длинные, тягучие, низкие звонки.
Замерли на линии где-то проводки.
Будто б перепутались.
Кровь стучит в виске,
Вдруг повисло счастье там, на волоске.
Осторожно! Щелкнуло в ухо, как укол,
Незнакомый голос к трубке подошел,
Глухо и сердито пробасил ответ:
«Больше не звоните. Ее больше нет».
Вот и оборвался провод-волосок,
Слишком тяжко счастье – выдержать не смог.

…Грусть-тоска, уймитесь, в книжке записной
Телефон имеется – запасной.
 

Интересно, что этот наш общественный телефон меня не только извещал о звонках, но и сообщал кто звонит. Во всяком случае, пока с противоположного конца комнаты я добирался до стола замначальника, во мне созревала почти твердая уверенность, что в телефонной трубке зазвенит голос кого-нибудь из близких, а не смежника из Строительного отдела.

Точно так же и в тот раз, услышав телефонный звонок и не дожидаясь, когда Али Баба меня позовет, я встал из-за стола и направился к телефону. Уже на подходе к нему я понял, что это не из дома, и стал соображать, кто и по какому делу мне может звонить так поздно в пятницу, в конце укороченного рабочего дня.

– Здравствуйте, Геннадий Александрович, – услышал я незнакомый бархатный баритон и сразу же удивился, с чего бы это вдруг меня, такого молодого начинающего, кто-то зовет по имени-отчеству. – С вами говорит, – продолжал верещать голос, – капитан Акимушкин из Куйбышевского районного отделения КГБ. Не могли ли бы вы зайти к нам в ближайший понедельник в 4 часа дня? Это время удобно? Если вас надо отпросить у начальства, то скажите, мы это сделаем.

«Что за глупые шутки? – подумал я. – Кто так грубо меня разыгрывает?». Я помолчал немного, потом сказал:

– Это, Толька, ты что ли?

На том конце провода сначала добродушно хохотнули, а потом откликнулись строгим голосом:

– Да нет, Геннадий Александрович, это всерьез. Я никакой не Толя, хотя, как не странно, меня зовут Анатолий Николаевич, и нам действительно надо переговорить по одному небольшому дельцу. Запишите, пожалуйста, адрес.

Тот, кто жил в те времена и знает, что было связано с подобными звонками, может себе представить, как ужасно провел я те два выходных дня.

С красными от бессонницы глазами я стоял на площади Журавлева и, не веря своим глазам, еще и еще раз вглядывался в бумажку с адресом. Судя по ней, Куйбышевское отделение самого страшного советского ведомства не было спрятано от людских глаз каким-то высоким каменым забором. И не занимало один из старинных московских особняков, хотя бы отдаленно напоминавших Лубянку. Нет, оно всего лишь притаилось за простыми обрешеченными окнами первого этажа одного из самых обычных довоенных жилых домов, мимо которого я каждый день проезжал на трамвае.

Я подошел к обитой серой клеенкой двери, где не было никаких вывесок или указателей, и дрожащими пальцами нажал черную кнопку обыкновенного квартирного звонка. Дверь открылась, и я оказался в начале неохватываемого глазом длинного узкого коридора, уходящего куда-то в притемненную даль. Добрую половину его проема заполняла большая фигура человека в сером костюме и белой рубашке с черным галстуком.

– Геннадий Александрович? – спросил он и, заметив мою растерянность, взял под руку и повел к двери какого-то кабинета. – Не стесняйтесь, заходите, устраивайтесь, – сказал он, вводя меня внутрь и показывая рукой на кресло, стоявшее у письменного стола. – Садитесь вот здесь, располагайтесь поудобнее.

Сам он водрузился с противоположной стороны стола и протянул мне пачку болгарских сигарет с фильтром.

– Курите? – спросил он и, не дождавшись ответа, закурил сам. – Как поживаете, Геннадий Александрович, как вам работается в вашем институте, как семейные дела, не обижается ли жена на вашу зарплату? Ведь им, этим женам, всегда все мало, знаю по своей. Я вот после училища пацаном пришел в органы, рано женился, сразу ребенок образовался. Получал 90. Мало, конечно. Потом дали 120, тоже мало. Потом 150, 180, 200 – все ей мало и мало. А вы думали у нас тут большие бабки? Что вы, что вы. Мы крохи получаем. Работаем, ха-ха, из любви к искусству. У вас тоже, я знаю, не густо.

Слова, слова, слова. Я чувствовал, как они затягивают меня в некую опасную трясину, как тяжелеют руки, ноги, как ослабевает воля, замутняется сознание. Потянуло в сон. Наверно, подумал я, они в своих училищах проходят специальную подготовку по методам такого вот запудривания мозгов. Но со мной это не пройдет, мне гипноз нипочем. Я сосредоточился, напряг внимание и стал вслушиваться в то, что говорил этот капитан Акимушкин. Тем более, зазвучало нечто интересное.

– Знаю, вы собрались в заграничную туристическую поездку. – Он затушил сигарету в майоликовой пепельнице, повернулся к окну и, не вставая, открыл форточку. – Извините, я тут накурил, никак не брошу, силы воли нехватает. Ну, ладно, – капитан помолчал немного и продолжил:

– Конечно, профсоюзные путевки не очень-то дешевые. Лучше ездить по молодежному «Спутнику», там цены намного ниже. Хотя туда просто так и не попадешь, нужно очень постараться. Но ничего, в следующий раз, если захотите, можно будет об этом поговорить. Поможем.

Чего это он меня так напрямую старается купить, чего от меня хочет, в какое болото затягивает? Ответ на этот вопрос не заставил себя долго ждать. Болотная топь быстро поднялась до горла.

– Вы же грамотный человек и понимаете, какая сейчас нездоровая обстановка в мире. Американские империалисты, западногерманские милитаристы, израильские сионисты, китайские ревизионисты. Кто только не норовит расколоть наш зеленый шарик! Ну, а главная заноса – это, конечно, заварушка в Чехословакии, сами знаете.

Капитан еще пристальнее впился в меня своими неморгающими глазами и, наконец, выдал то, ради чего и затевалась вся эта мутота и для чего, собственно, я и был сюда вызван:

– Разные в вашей группе едут люди, в основном все они, безусловно, честные советские граждане, – Акимушкин сделал многозначительную паузу и продолжил, – но не исключено, что кое-кто из них может оказаться и не на высоте. Поэтому надо было бы последить, кто чего делает, куда ходит, что покупает, с кем встречается. Не с врагами ли нашими? Если будет желание, посмотрите вокруг, приглядитесь повнимательнее к людям. А после поездки найдите время, забегите ко мне, расскажите, поделитесь впечатлениями.

Вот так, напрямую, без всякого стеснения, просто и ясно мне было предложено продавать своих спутников по туристической поездке, стучать на них, отправлять в застенки вездесущего КГБ. Почему я удостоился такого доверия? За какие такие мои заслуги или личные качества именно на меня было обращено высочайшее внимание? Очень и очень непонятно, очень и очень странно.

Я же не знал тогда, что подобных вербовок это ведомство делало десятки тысяч в месяц, и что, наверно, каждый пятый мой сослуживец или сосед был стукачем, которому вот так же, как мне, однажды предложили такое же сотрудничество. А любителей поднагадить ближнему было в той нашей стране предостаточно. Поэтому многие и соглашались.

Я сидел перед кагебэшным капитаном красный и мокрый от пота, от страха и одолевавших сомнений. Что я должен был ему ответить, что сказать?

Ответить «да» и получить свободный доступ к привилегированным заграничным турпоездкам по «Спутнику»? В Прагу, Берлин, Софию, Бухарест, а, может быть, (дух захватывало!) – в Париж и Лондон?

Ответить «нет», попасть в список неблагонадежных и в лучшем случае лишиться возможности вообще когда-либо ездить за границу. А в худшем? Перед глазами мелькнули одетые в ежовые перчатки кулаки лубянковских следователей, в ушах зазвенели тяжелые цепи тюремных наручников.

И надо было мне затевать эту чертову поездку, чтобы так нервничать? Зачем, для чего? Захотелось, видите ли, чего-нибудь новенького, свеженького, заграничненького. Мало было командировок во все концы Союза, горных перевалов Осетии, речных саянских порогов или, хотя бы, подмосковных лесных троп.

Как прав был мой друг Костя, который, узнав, что я собираюсь в эту поездку, стал отговаривать меня:

– На фига тебе это надо? – недоумевал он. – За такие-то деньги ты мог бы целый год ходить с чувихами в «Националь».

А одна молодая любительница жизни возмутилась еще больше:

– И какой же ты дурак! Вместо восьмидневной суетливой беготни по каким-то душным пыльным музеям можно было бы целый месяц загорать в Ялте, купаться в море.

Вот так – кому поп, кому попадья, а кому чего не поподя.

Но можно ведь любить и то, и другое, и третье – главное, правильно расставить приоритеты. Я-то всегда был именно таким, всеядным. Мне нравилось прорваться в консерваторию на Рихтера или Спивакова и млеть под аллегро Моцарта или адажио Скорлатти. И с таким же наслаждением я мог уткнуться в ящик и восторгаться футбольными пассами форвардов «Спартака».

Но слаще всего в жизни всегда были для меня путешествия. Ездить туда – сюда, на Север, Юг, Восток, Запад, смотреть, узнавать. Что могло быть интереснее, что могло доставлять большее удовольствие (конечно, кроме любви)?

Поэтому мне и не жалко было денег на турпутевку, тем более, за границу, тем более в капитализм.

А вот теперь оказалось, что слишком уж большую цену, возможно, придется платить за это удовольствие. Наверно, если бы я знал заранее, что оно будет связано с такими испытаниями, я бы еще подумал, стоит ли затевать эту поездку.

Но теперь было поздно о чем-либо жалеть, надо было расплачиваться.

А что, если попробовать как-то избежать этой расплаты, что-нибудь сделать такое, чтобы увернуться от ответа? Может быть, что-то придумать хитрое? Но в голову ничего не приходило.

А время шло, дольше тянуть резину, думать, гадать, размышлять было уже нельзя, молчание становилось все более тягостным, надо было на что-то решаться и что-то отвечать.

Но Бог выручил меня и на этот раз, сжалился надо мной и приостановил эту мою пытку. Оказалось, отвечать сразу, немедленно вовсе было не нужно. Вместо жесткого требования дать тут же однозначный ответ я услышал благостные спасительные слова:

– Вы подумайте, не торопитесь. Никакой спешки в этих делах нет. Когда вернетесь из поездки, позвоните мне. Вот вам мой телефон. А еще распишитесь, пожалуйста, здесь, на этой бумаге. Нет, нет, не бойтесь, это простая формальность, отметка, что вы у нас были и что вы не собираетесь разглашать содержание нашей беседы. Такой уж у нас порядок. Ничего не поделаешь.

Я тут же подписал бумагу и встал, чтобы уйти. Нет, не уйти, а убежать, удрать, унести отсюда поскорее ноги.

О, какое же я испытал облегчение, когда выбрался наружу!

Была в моей жизни и еще одна встреча с КГБ, мало похожая на эту, состоявшаяся в другое время и при других обстоятельствах.

Я был в командировке в Ленинграде и, набегавшись целый день по городу, усталый и голодный, пошел вечером устраиваться на ночлег в гостиницу «Октябрьская». Как всегда, мест не было.

– Ждите, если хотите, – сказала дежурная, – но вряд ли чего-нибудь дождетесь, у нас все занято делегатами всесоюзной конференции. Может быть, попозже что-нибудь освободится, если кто-то будет уезжать ночным московским поездом.

Я взял бутылку Жигулевского с солеными сухариками и, раскрыв ленинградскую «Вечерку», устроился в вестибюле на мягком кресле, обитом цветастой материей. Напротив меня сидели и тоже попивали пиво два парня моего возраста. Рядом с одним из них лежал телефонный справочник.

– Можно посмотреть? – спросил я и, получив ответный кивок, взял справочник, чтобы поискать телефоны других гостиниц.

– Потом мы разговорились, и представились друг другу.

– Дима, – сказал один.

– Митя, – сказал другой.

– Так это же одно и тоже, – удивился я. – Значит, вы оба Дмитрии?

– Совершенно точно. Чтобы нас не путали на работе, мы так и кликаемся Дима-Митя, а для начальства Дмитрий-1 и Дмитрий-2.

Узнав, что я не могу попасть в гостиницу, один из них, кажется, Дима встал и, ничего не сказав, пошел к дежурной. Через несколько минут он вернулся, держа в руках чистый бланк.

– Заполняй, – сказал он, – у тебя одноместный номер на пятом этаже, правда без туалета. Но с умывальником.

– Вот это да, – удивился я, – как это тебе удалось?

Ребята переглянулись, помолчали, потом Дима ответил:

– Надо работать в соответствующем месте. Понял?

Но я ничего не понял.

Потом мы пошли ко мне в номер и распили бутылку, которую я на радостях ребятам поставил. Мы здорово накачались, и среди всяких прочих разговоров я услышал от моих новых знакомых непонятное для меня словосочетание – «Большой дом». Оно тогда ни о чем мне не говорило, и я долго еще не знал, что это название питерской Лубянки. Такой вот я был простофиля.

Мы сдружились и пару лет перезванивались, обменивались свежими анекдотами и изредка встречались.

Дима и Митя, несмотря на их службу в грозном ведомстве, оказались приветливыми доброжелательными и довольно открытыми ребятами (или это была у них такая маска). Во всяком случае меня они никогда никуда не вовлекали, ничего у меня не просили и ничего не навязывали.

И только один раз, уже в Москве, когда я как-то посетил их в гостинице «Метрополь», они за бутылкой портвейна между прочим сказали, что могли бы устроить меня в плавание на одном из питерских научных судов Академии Наук. Но поскольку я серьезного интереса к этому вопросу не проявил, больше они этой темы не касались.

Наше знакомство закончилось как-то само собой, оставив после себя приятные воспоминания о дружеских попойках и веселых застольях.

Если бы встречи с теми двумя Димо-Митями состоялись раньше этого моего первого свидания с советской Охранкой, наверно, я бы так здорово не сдрейфил. Я бы уже знал, что нечего трястись от страха, что КГБ давно уже потерял свою былую мощь.

И, скорее всего, именно поэтому мое сражение с капитаном Акимушкиным закончилось такой удачной для меня ничьей.

Я вышел на площадь, на свет, на волю и вздохнул полной грудью. Прямо передо мной громко хлопал большими двустворчатыми дверями старый двухэтажный районный Дом пионеров. Стайки ребятишек прыгали со ступенек у его подьезда, получая от этого такое же удовольствие, как и я когда-то в моем детстве. Справа нависали над зеленым сквером коринфские колонны «Телевизионного театра», где я провел в свое время немало приятных часов с юными дамами.

Все было хорошо. Впереди меня ждал мой первый в жизни прорыв Железного занавеса, яркий блеск витрин, многоцветные краски реклам, неоновые огни загнивающего капитализма. И позади были волнения последних дней, тревога за настоящее и страх перед будущим.