Текст книги "От 7 до 70"

ЗАГОРЯНКА, ЛУГОВАЯ УЛ., 17

В длинной цепи долгих летних рабочих недель тяжелыми гирями зависают дни изнурительной жары, когда усталая Москва валится с ног и впадает в глубокую кому. Ошалелое солнце безжалостно шпарит с побелевшего в перегреве неба. От удушливых асфальтовых испарений и автомобильных выхлопных газов саднит горло и слезятся глаза. Хочется сбросить с себя не только остатки чуть прикрывающей тело одежды, но и саму кожу.

Со второй половины дня потные толпы служивых горожан с мрачными лицами и с сумками наперевес начинают тянуться к вокзалам, где их с напрягом всасывают узкие двери перекошенных от перегруза электричек. Отбивают по рельсам чечетку колеса, духота и смрад наполняет вагоны-душегубки.

Но вот, наконец, приветливо скрипит досками дачная платформа с покосившимся от невнимания к нему газетным киоском и лестницей с разбитыми ступеньками. Свежий ветерок нежной прохладой раправляет натруженные плечи, распяливает поникшие глаза, растягивает губы в улыбке. Нежные ароматы жасмина и резеды мягкой волной накатываются со стороны садов и палисадников. А легкие шорохи берез и осин вперехлест с переборчатыми голосами синиц и ласточек сладко ласкают ухо, уставшее от мерзкого городского лязга тормозов и трескотни моторов.

А какое наслаждение поставить под яблоней шезлонг или лонгшез, расплющить затылком мягкую подушку и, глядя на обрешеченное ветками небо, следить, как ленивые белесые облака медленно стирают с неба голубую краску. Или в выходной день рано утром нагнуться над покрывшимися росой листьями клубники, коснуться пальцами влажной прохладной земли и освобождать, освобождать, освобождать ее от сорняка, мешающего ей дышать и увлажняться.

Однако тысячи самых разных, больших и малых, близких и далеких подмосковных дачных поселков, садовых участков, сел и деревень никак не могут сравниться с моей дорогой родной Загорянкой. И, вообще, нет в мире прекраснее, красивее, душистее, светлее и зеленее уголка, чем это старое дачное место, с 30-х годов ХХ-го века облюбованное московской интеллигенцией.

Получив свое имя от какого-то никому неизвестного майора Загорянского, обладателя одной из первых усадьб на высоком левом берегу Клязьмы, этот дачный поселок стал быстро расти после прокладки здесь Монинской ветки Северной железной дороги. А рядом выросла Валентиновка с дачами артистов Художественного и Малого театров. В 50-60-х годах здесь нередко можно было встретить на прогулке Яблочкину или Топоркова, Пашенную или Болдумана. Мне тоже довелось как-то пообщаться с одним из их театральных Величеств.

Приятным теплым вечером шел я по Пушкинской улице, загорянскому Бродвею. Неожиданно встретился глазами с идущим навстречу пожилым человеком, лицо которого мне показалось очень знакомым. Он тоже внимательно посмотрел на меня изучающим взглядом. Мы остановились напротив друг друга.

– Здравствуйте, – поздоровался я. – Как поживаете?

– Ничего, хорошо, – он протянул мне руку. – А как вы, что новенького?

– Да, вроде бы ничего, – сказал я, пожимая его ладонь, – вот вышел прогуляться. Погода сегодня хорошая, не так жарко.

– Да, вчера было намного хуже. Не хотелось на улицу выходить. А сегодня – рай земной. – Он помолчал немного, рассматривая мое лицо. Потом вдруг заторопился: – Ну, ладно, надо идти, будьте здоровы.

– Всего хорошего, – ответил я, удивившись, что он так быстро свернул разговор, не выяснив, где и когда мы с ним раньше встречались.

…Только отойдя на приличное расстояние, я вдруг сообразил, что случай подарил мне встречу со знаменитейшим и старейшим артистом Художественного театра Марком Прудкиным.

В 1939 году на московском Электрозаводе ораганизовался дачно-строительный кооператив «Пятилетка», куда без колебаний вступила зав. «Лабораторией Изоляционных материалов» Д.Л.Разумова. Вскоре ей был выделен участок леса площадью 18 соток в новом дачном поселке возле станции Ярославской железной дороги Загорянская.

На всей территории поселка лес был централизованно вырублен, стволы распилены и вывезены, а пни выкорчеваны. Кстати, еще долго улицы в Загорянке справа от железной дороги назывались не нынешними стандартными именами (Зеленая, Луговая, Дачная, Кооперативная, Пушкина и т.п.,), а 1-ым, 2-ым, 3-им,…, энн-ым Просеком.

На нашем участке от бывшего леса многие годы оставалась огромная стройная сосна с золотистым стволом и густой шапкой хвои. Со временем ее плотно обступили быстро росшие молодые агрессивные березы, они подточили, иссушили сосне корни, и пришел час, когда старое дерево совсем умерло, а потом и упало, изуродовав пару яблонь и несколько кустов черной смородины.

В том же 39-м году на Луговой улице, 17 был поставлен небольшой сруб-изба о 4-х окнах, вывезенная откуда-то из-под Ярославля. Сколько она там простояла, неизвестно. А здесь, в Загорянке, этот простой деревенский дом оброс верандами, мансардой, крыльцом и превратился в дачу. В одном дальнем углу участка был поставлен одноочковый деревянный туалет, в другом – летняя кухня с дровянной плитой.

Но прошло время, и летняя кухня превратилась в еще один двухкомнатный домик. История этого превращения любопытна и поучительна.

Сосед прислал мне одного плотника, перестроившего ему террасу. Это был худощавый жилистый мужичишка в заляпаной краской матерчатой кепчонке. Я рассказал ему, что от него требуется, и спросил:

– Сколько возьмешь за работу?

Он закатил глаза кверху, зашевелил губами и после мучительно долгой мыслительной работы ответил:

– Ежели без материалов, то примерно тыщу.

– Будешь работать один?

– Не, напарник нужен, как же без него.

– Есть кто на примете?

– Пока нет, надо поискать.

– Та-ак, хорошо. Вообще-то, у меня есть для тебя подсобник, хочешь дам?

– Это можно, давай.

– Так вот он.

– Где?

– Перед тобой.

– Хм, ты что ли?

– Ну да, я. А зарплату делим – тебе половину и мне половину.

Плотник снова надолго тяжело задумался, казалось, я слышу скрип плохо смазанных шариков-роликов в его черепной коробке. Наконец, он опять разомкнул губы:

– Ну, что же, раз так, то так. Ладно, согласен. Тем боле, искать никого не надо. Значит, давай, работай. Однако, уговор будет другой – работаем напару, выручка, как ты сказал, пополам. Но я еще получаю доплату за науку. По трояку в час. Лады?

Я и не подумал, что здесь может быть какой-нибудь подвох, не стал, шляпа, заниматься мелочными расчетами и быстро согласился. Наверно, решил я, получится немного дороже, чем я рассчитывал, но все равно останусь в выигрыше.

– Хорошо, договорились, – сказал я и довольный, что охмурил работягу, поехал на работу оформлять двухнедельный отпуск.

Однако, не успели мы начать работу, я понял каким лопухом оказался, какую непростительную промашку допустил.

Этот плотник был подонком и пройдой. Помыкал мною, как хотел. Большую часть времени он рассиживался на пеньке, посасывая цыгарку и покручивая в руке прутик. Только и слышались его команды, вроде такой, например:

– Куда ты, мать твою за ногу, тащишь левую балку? Давай ее назад, ставь на попа, поднимай, поднимай. Ты что, хиляга, пупок надорвать боишься?

Весь свой отпуск я вкалывал по-черному и к его концу стал таким же жилистым и худым, как мой учитель-мучитель. Но, увы, и наше строение жиру не набрало, оказавшись всего лишь тощим скелетом-каркасом. Еще многие вечера после работы и все выходные дни до поздней осени, уже без всякого консультанта, я набивал на него колкие листы стекловаты, обшивку из горбыля и досок и отделочную вагонку.

Так что, боком мне вышла моя экономия. Получилось дороже и хуже.

Правда, плотницкому опыту я поднабрался немало, кое-чему научился, да и физически здорово окреп.

В общем, жалеть не стоило.

Позже возле моего домика в тесном кругу берез расположился круглый стол со скамейками и навесом. Так здорово было там валяться в гамаке, читать или писать беллетристику, пить чай или водку с близкими, родственниками и друзьями, а также воспитывать подрастающее поколение. К концу 70-х домик обзавелся собственной кухней, расширенной террасой, а, главное, прекрасной русской печкой, долгую жизнь которой призваны были обеспечить почти неиссякаемые запасы березовых дров.

Но этого долголетия, увы, не получилось.

Беда пришла не сразу, не нагрянула неожиданно, не обрушилась, а подползла тихой сапой, крадучись, с каждым укусом делаясь все свирепее.

Первым ее сигналом было гадостное осквернение нашей дворовой уборной. Мы обнаружили это ранней весной, когда стаял снег, и можно было ходить по участку. Как назло, я только осенью обклеил туалетную будку изнутри красивыми иностранными картинками на плотной глянцевой и ламинированой бумаге. Теперь она предстала передо мной изрезанной ножом и с надписью, сделанной крупными буквами химическим карандашом: «СРАНЬ ЖИДОВСКАЯ».

Следующая куда более серьезная акция нас поджидала в том же году поздней осенью. Мы уже сьехали с дачи, и поездки в Загорянку стали довольно редкими. В тот раз я выбрался туда, когда выпал первый снег, в сыром воздухе пахло прелой листвой и приближающимися холодами.

Еще за квартал, на Зеленой улице, меня вдруг охватило какое-то беспокойство. Я заторопился, пошел быстрее, но, подойдя к своему участку, ничего подозрительного не заметил – калитка была на запоре, забор цел. Потом обошел дом, домик, сарай, туалет, и никакие неприятности нигде меня не поджидали, все было в порядке.

Оставался гараж. Я бросил на него взгляд – ворота были закрыты, замок висел. А вот что там с входной дверью, скрытой от посторонних глаз кустами черной смородины? Я подошел, раздвинул ветки и вздрогнул от неожиданности: дверь была взломана. Нет, не открыта ключем или отмычкой, бандиты и не думали заниматься этими криминальными глупостями – они просто ломом вырвали из дверной рамы дверь вместе с замком и петлями.

Внутри было пусто. Самое ценное, что увели грабители, был недавно купленный складной велосипед Пермского завода «Двина» – последнее слово велосипедной техники. Он мог из двухколесного превращаться в трехколесный, складываться в небольшую коробку, и, главное, был легким в ходу и на подьем.

Не менее обидной и горькой оказалась утрата немецкого мотоцикла-мопеда, блестящего красавца, только что мною подкрашенного и почищенного. Правда, ездить я на нем не ездил, но все равно было его жалко.

Однако, самым дорогим для меня был старый трофейный велосипед «Диамант», подаренный мне родителями, когда я еще учился в 10-м классе. Более 40 (!) лет служил он мне верой и правдой. Сколько девичьих попочек аппетитно прогибались под моим пристальным взглядом на его голубой раме! Сколько тысяч сумок с картошкой, бидонов с молоком и керосином были перевезены на его серебристом решетчатом багажнике.

Дело об ограблении нашего гаража попало к следователю, занимавшемуся расследованием убийства уже упоминавшегося мною знаменитого отца Меня, которое произошло годом раньше на территории того же Управления милиции. Известно, какая беспросветная судьба была у этого нашумевшего дела. Стоит ли удивляться, что и мои велосипеды никогда не вернулись на свое место.

Третий налет был еще более наглым и вызывающим.

Мы приехали на дачу зимним воскресным утром и сразу увидели на снегу следы грязных сапог, которые вели к задней стороне дома. Как и в прошлый раз, на первый взгляд все было нормально: двери заперты, замки целы. Но вот окно в спальню…

Мы подошли поближе, пригляделись и увидели, что стекол в окне не было. Я посмотрел вокруг и увидел их стоящими у стены в целости и невредимости. Вот, гады! Они просто вынули стекла из оконных рам, воспользовавшись моими недюжиннными «способностями» их закреплять самотвердеющей замазкой.

Из дома было вынесено все: одежда, постельное белье, посуда, ложки, вилки, телевизор, утюг. На полу причудливыми скульптурками красовались кучки оледенелых на морозе темнокоричневых фекалий.

Я бросился к телефону звонить в милицию, но провод был обрезан в нескольких местах. Да, и что толку от этой милиции, хотя ее отделение и находилось в двух кварталах от нашей дачи? Когда я пришел на прием к начальнику, он покачал головой:

– Да, это знатоки работали. Раз взлома не было, а стекла только выставлены и даже не разбиты, вроде бы и дела заводить нельзя.

– Как это нельзя? – возмутился я. – Что же, это мы сами нарочно стекла вынули?

– Нет, вы меня не так поняли, – усмехнулся начальник, – конечно, пишите «Заявление», будем его рассматривать. А то как же. Обязательно. Без внимания не оставим. Но за результат не ручаюсь. В нашем Щелковском Управлении что ни день то ограбление дачи происходит, так что не вы первые, и не вы последние. А процент раскрываемости – ноль целых и одна десятая.

Вот так меня утешила и успокоила родная милиция. Мне, конечно, сразу стало легко и тепло от того, что грабители орудуют где-то еще. Где? Может быть, в Болшеве или Подлипках. Мне-то что до этого? Ведь не в Загорянке – здесь я ни разу не слышал, чтобы бандиты столь злонамеренно и многократно нападали на одну и ту же дачу.

И то, что это последнее ограбление было не случаем, не эпизодом, а продолжением целенаправленного преследования, показали все дальнейшие события.

Итак, защиты ждать было неоткуда, надо было расчитывать только на себя. Что делать, как быть?

Решение пришло довольно быстро. Впрочем, ему приходить даже было не надо, так как оно находилось рядом, лежало на поверхности. На поверхности той самой одной пятой суши, где как раз в то время началась смена общественных формаций. Снова, как в 17-м году, тот, кто был ничем, становился всем.

И наоброт.

При этом представители рабоче-крестьянской интеллигенции, отбросив свою интеллигентность, толпами подались в рабочие и крестьяне. А все остальные, кому не удалось этого сделать, для того, чтобы выжить, стали сдавать свое жилье в наем богатеньким новым русским и приезжим нерусским.

Вот и я решил не отставать от общего развития событий. Особенно после разговора с одним своим знакомым – профессором МГУ.

– Мы с Галкой, – поведал он мне, – отдали чешскому журналисту свою трехкомнатную квартиру на Грузинской за 300 баксов, а сами снимаем в Чертанове однокомнатную за 150. Живем шикарно, даже бананы и киви лопаем раз в неделю.

Я расклеил по столбам у загорянского рынка обьявления с бородами-телефонами, и через неделю сделал выбор из трех-четырех поступивших звонков.

Это была армянская семья из Еревана (папа, мама и двое детей), нацелившаяся осесть в Подмосковье. Для этого папа оформил за деньги с кем-то фиктивный брак и получил легальное право на жительство. Потом он купил у щелковского рэкета и муниципалов «крышу» для торговли мясом.

Забегая вперед, скажу, что в дальнейшем дело у него пошло настолько успешно, что он приобрел даже собственный дом с большим участком на берегу Клязьмы.

Теперь же армяне жили у нас на даче зимой под защитой газового отопления, а на лето переселялись в домик.

В тот день я не пошел на работу и дремал с горчичником на затылке, грелкой в ногах и электротрансформаторным давлением крови 220/110. Около 2 часов дня зазвонил телефон, и в соседней комнате мама взяла трубку.

– Да, да, он спит. Нет, не слышит. Говорите, говорите, что там? – донеслись до меня сквозь дремоту обрывки телефонного разговора. – Конечно, я ему пока ничего не скажу, – голос мамы набирал накал и высоту. – Ой, какой ужас! Не может быть! Как это? Почему, кто, что, зачем?

– Что там случилось? – крикнул я, продирая глаза. – Кто там звонит?

Мама свернула телефонный разговор и появилась в дверях моей комнаты.

– Ты не спишь? – спросила она. – Как ты себя чувствуешь? Сейчас я померю тебе давление.

– Нет, ты скажи, кто это звонил. Что там ты от меня скрываешь?

– Ничего я не скрываю. Никто не звонил, – мамины глаза забегали по сторонам. – Вернее, нет, звонил… Но это к тебе не имеет отношение.

Эх, моя добрая простодушная мама – она не умела ничего скрывать и никогда не могла никого обмануть, ни во зло, ни во благо. У нее всегда все написано на лице.

Через пару дней передо мной разверзлось зрелище, которое я не мог себе представить даже в самом страшном сне. На фоне яркоголубого неба со светящимися изнутри шифоновыми облаками торчал голый остов покосившейся черной печки. Нереальность этой картины вызывала в памяти мемориальные печи сожженной в войну белорусской деревни Хатынь.

Домик сгорел до самого основания. Пожар разбросал вокруг жалкие остатки балок и стоек, черные головешки стропил и рам, куски обгоревшего шифера и грязно-голубые ошметки спекшейся стекловаты. В толстом сером слое еще дымившейся золы и пепла белела потрескавшаяся эмаль скукоженных стенок холодильника и газовой плиты. И повсюду среди обугленных обломков досок валялись почерневшие черепки битой посуды, корешки недогоревших книг, искореженные огнем кастрюли, сковородки, миски, тазы и ведра.

Но страшнее всего выглядели стоявшие вокруг домика высокие развесистые березы. Они так тесно его обступали, что еще недавно их буйный осенний листопад заставлял меня ежегодно подолгу трудиться на крыше с метлой и веником. В нынешнем апреле их белые дородные тела рано начали наливаться соком, и на ветках взбухли продолговатые кругляшки почек.

Теперь обожженные до самого верха березы стояли поникшие, почерневшие, несчастные. На них содранной кожей топорщились лохмотья обгоревшей коры, и редкими запутанными космами свисали обугленные ветки. Земля под деревьями оказалась прокаленной настолько, что в ней погибло все живое: трава, проклюнувшиеся было ландыши, подснежники и даже толстые корни деревьев. Через несколько лет их омертвевшие стволы стали надламываться и падать один за другим.

К забору подошел сосед.

– Будьте благодарны этим березам, – сказал он, заметив направление моего взгляда. – Они грудью встали на пути огня и спасли ваш основной дом. Да, пожалуй, и наш тоже.

Сосед отодвинул пару штакетин и, шагнув через перекладину, подошел ближе.

– Это было около 11 часов утра, – стал он рассказывать. – Я, как обычно, работал в сарае, включил точило, чтобы лопату поточить. И вдруг сквозь шум мотора услышал сначала отдельные выстрелы, а потом как-будто пулемет застрочил короткими очередями. Я выбежал наружу и увидел страшную картину. Из окон вашего домика вырывались яркие языки пламени, а на крыше лопался шифер – это его треск я принял за выстрелы. Потом неожиданно прямо на моих глазах стойки подкосились, полетели куски балок, досок, и, наконец, все строение зашаталось и рухнуло. Вверх поднялся огромный столб огня, пепла и дыма. До самого неба. И бушевал-то огонь всего минут 20, не более того. Когда пожарники приехали, тушить уже было нечего, все сгорело до тла.

– Как думаете, кто это мог сделать? И зачем? – спросил я.

– О, это вопрос на засыпку, – ответил сосед. – Наверно, и Главный следователь страны не нашел бы преступника. Однако, все сходится к тому, что это бомжи. Очень уж много их развелось теперь в Подмосковье. Они бродят по дачным поселкам, ночуют в домах, воруют все подряд. Я вот поэтому решил, уезжая на зиму, вместо замков вешать на дверь обьявление: «Дверь открыта, прошу не ломать». А то потом ее чинить, дороже обойдется.

– Нет, вряд ли простые бомжи поджог среди белого дня могли учинить, – усомнился я, – наверно, тут что-то посерьезнее.

– Да нет, – сосед пристально взглянул на меня, в глазах его появилась тревога. – Думаете, какая-нибудь банда орудует? …Хотя, кто его знает, может быть… Но вряд ли. Кому мы с вами нужны? Скорее всего, какие-то подонки у вас переночевали и непогашенный окурок на пол бросили. – Он подумал немного и добавил: – А вы не исключаете своих армян, а?

Я задумался: ну, зачем, спрашивается, моим постояльцам поджигать домик, а затем самим же звонить в Москву и сообщать об этом?

Нет, это явно было дело рук тех же негодяев, начавших когда-то наше преследование с той пакостной надписи химическим карандашом на стенке туалета.

Снова загрудинная боль схватила сердце. Я сунул под язык таблетку нитроглицерина.

ИНФАРКТ

Всем бедам назло, вопреки злонамерениям рока, жизнь оставалась прекрасной и удивительной. Она задирала нос от успехов «Метода сезонного регулирования», научных публикаций в «Инженерной геологии», издания сборника рассказов «Паралельный мир», новых статей в «Независимой газете» и «Новом мире».

Жизнь искрилась снежинками лосиностровской лыжни, вечерами в Доме ученых и ЦДРИ, театральными премьерами и прогонами, встречами с длинноногой ласковой Ирой. Это для нее каждую пятницу вечером открывались двери в первом вагоне метро на станции Пражская, ради нее пели весной соловьи и прыгали белки в Битцевском парке, и там же собирались молодые старички Клуба бега.

Однако, не буду лукавить, не ради нее попутал меня Лукавый тем проклятым новогодним карнавалом. Нет, скорее всего, там было другое. Там было жалкое мелкое тщеславие – очень уж мне хотелось покрасоваться перед телекамерой на Красной площади. И чтобы кто-нибудь из млеющих перед ящиком в новогоднюю ночь друзей, коллег или знакомых вдруг воскликнул с изумлением:

– Глянь, кого по телику показывают! Это же наш Разумов. Во дает!

И все же… Все же не только и не столько Ира и тщеславие сунули мне фитиль в заднее место. Это было и еще нечто. Вернее, некто – сидящие где-то в самом моем глубоком нутре неугомонные чертики, с ранней юности они не давали мне покоя, теребили, суетились, подгоняли, заставляли искать все новые и новые приключения на ту самую задницу.

Еще семнадцатилетним юношей они снарядили меня в турпоход по Военно-Осетинской дороге и в Орджоникидзе надоумили обменять спокойную автобусную экскурсию на пешеходный маршрут с рюкзаком через Мамисонский перевал.

Это они навострили меня в студенческие времена сменить один факультет на другой, а потом вообще сбежать в другой вуз. И наверно, они подговорили меня, маменькиного сынка, при распределении в институте согласиться ехать работать на Великую стройку коммунизма, вкусить лагерной романтики.

В попытке утешить свою неугомонность я еще в гипроводхозовские времена стал работать внештатным председателем «Комиссий Госстроя по проверке правильности соблюдения нормативных документов». Благодаря этому, за 25 лет я обьездил пол страны, от Магадана на востоке до Калининграда на западе. Вторую половину от Мурманска на севере до Ашхабада на юге я обьял, работая с 1982 по 1990 год в «Московском городском совете по туризму и экскурсиям».

Более того, я думаю, и в эмиграцию меня выперли все те же чертики – опять же захотелось переменить место. Но это уже, повидимому, в предпоследний раз, с последнего места уже никуда не удерешь…

И это все при том, что я почти всю жизнь прожил на одном и том же московском пятачке – Преображенке. Правда, мне не удалось побить рекорд великого Жуля Верна, который, за всю свою жизнь не выехал ни разу за пределы своего парижского квартала, а обьездил весь мир – и на воздушном шаре, и на «Наутилусе», и даже из пушки на Луну.

Вообще-то, я «жаворонок», а не «сова» – утром я, как огурчик, а к вечеру валюсь с ног от слабости тела и ума. Поэтому, когда 31 декабря 1995 года за час до полуночи мы с Ирой искали и не находили в парке Горького сборный пункт карнавального забега, я даже обрадовался – может быть, карнавал отменили?

Но моя радость была недолгой. Неподалеку вдруг послышались громкие оживленные голоса. Кто-то из темноты нас окликнул и распахнул дверь в ярко освещенную и набитую бегунами раздевалку.

И вот уже мы на подмезшем асфальте Садового кольца разминаем ноги, плечи, руки, потягиваемся на носках, готовясь к решительному броску.

Потом раздался сигнал: «Старт!», и мы рванули вперед нестройными рядами, сбитыми в не очень длинную колонну.

Пробег новогоднего карнавала не превышал каких-то 3,5 километров. Мне повезло – рядом со мной бежали два инвалида, один из них хромал на левую ногу, другой на правую. Я, хотя и хромал на обе, но старался от инвалидов не отставать и бодрой трусцой семенил за ними.

Потом был Васильевский спуск на Красной площади, бой курантов и бутылка шампанского, пробка из которой чуть ли не вышибла глаз часам на Спасской башне. В половине первого ночи мы спустились в метро, поехали домой и там продолжили нехилые возлияния с далеко не постным закусоном.

Утро того солнечного зимнего дня не предвещало ничего плохого. Как раз наоборот, вечером предвкушалась веселая встреча старого Нового года в приятной компании. Спозаранку я успешно порезвился с Ирочкой, легко пробежался по свежему морозному воздуху, сделал зарядку во дворе на детской площадке и вкусно позавтракал. У Иры в этот день я не оставался, так как предстояла поездка на дачу с очередными на нее претендентами.

Гром грянул не среди бела дня, а при желтом свете вагона метро. Да, собственно говоря, это был никакой не гром, а так, громишко, треск – загрудинное жжение. Последние пару лет я его ощущал неоднократно, и участковая врачиха Сарра Ефимовна говорила, что это не опасно, это стенокардия напряжения – нет напряжения и нет стенокардии. И действительно, обычно, когда прихватывало, я приостанавливал свою бурную деятельность, и через минуту-другую все проходило.

Но тут что-то не проходило, жжение не отпускало, появилась слабость, вялость. Словом, чувствовал себя паршиво. Но вот уже приблизилась Комсомольская, надо было выходить, а вставать, ой как не хотелось. Что делать? Может быть плюнуть на все и ехать домой? Но ведь человек будет меня ждать, я ведь с ним договорился. Наверно, надо выйти, сказать, что не смогу сегодня поехать, перенести на другой день.

Я простоял под вокзальным табло-указателем с четверть часа, и этот безответственный арендатель, на мое счастье, не пришел. Больше я ждать не стал и отправился домой. Лег в постель, вызвал скорую помощь. Приехала блондинистая докторша с усталыми замкнутыми глазами. Приложила к моей груди неприятно холодящий кружок стетоскопа, послушала спереди, сзади и сказала неуверенным тоном:

– В общем, ничего такого страшного я не слышу, но лучше было бы поехать в больницу. На всякий случай. Пусть там все проверят, сделают кардиограмму, ультразвук.

– Какая больница, – ответил я, – у меня же ничего не болит, просто небольшое жжение.

– Ну, глядите сами, как хотите, я не настаиваю. Только завтра обязательно вызовите участкового врача.

Назавтра Сарра Ефимовна тоже приставила к моей груди трубку, послушала, постукала и, как всегда, торопясь («еще 5 вызовов, а потом прием до 7 вечера»), проговорила уже в коридоре:

– Я запишу направление на кардиограмму на дому, завтра придут, сделают.

На следующий день и только в конце дня из поликлиники приехала кардиологическая сестра, с трудом дотащившая до моего дивана тяжелый приборный ящик.

– Я, конечно, не большой специалист, – сказала она, больно сдергивая с меня прилипшие к волосам груди резиновые присоски, – но, по-моему, у вас прединфарктное состояние. Ехали бы вы лучше в больницу.

– Но у меня же почти совсем ничего не болит, – возразил я, – только вот слабость большая.

– Бывает безболевая ишемия, это еще страшнее, сигнала опасности нет. Я видела всякие такие случаи. Но у вас, может быть, и ничего, обойдется, – успокоила сестра. И ушла.

А я подумал: отлежусь, посплю, расслаблюсь. До пятницы обязательно надо оклиматься – в Большом прогон «Ховащины» с дирижером Растроповичем. А без меня как же?

Но князю Хованскому меня лицезреть не удалось, в четверг вечером грудная жаба совсем осатанела – схватила, мерзавка, за горло и стала душить. Пришлось вызывать уже не скорую неотложку, а скорую кардиологическую.

В комнату ввалились два огромных амбала с ящиками и чемоданами. Они обклеили меня датчиками с присосками, опутали проводами, и на столе короткими очередями застрочил кардиограф. Потом один из амбалов оторвал от него ленту оранжевой миллиметровки, вышел с ней в коридор и, пошептавшись со своим напарником, вернулся к моему дивану.

– Значит, так. Берите зубную щетку, бритвенный прибор, тапочки, – он оглянулся на мою маму: – а вы, мамаша, не делайте трагическое лицо, лучше помогли бы больному одеться.

– Но, может быть, лучше завтра с утра, – заканючил я. – Куда ехать-то на ночь глядя?

– Завтра с утра, – резко отрезал медбрат, – будете с кем-нибудь спорить в крематории на Донском, если конечно туда удастся устроиться.

После этих слов я уже не стал долго раскидывать мозгами.

– Куда вы меня собираетесь везти? – спросил я.

Амбал оценивающе посмотрел на настенные тарелки майсенского фарфора, потом его взгляд, небрежно проскользнув по хрустальной люстре, впился в мои зрачки.

– Бабки есть? – задал он лобовой вопрос, на что я осторожно ответил:

– Смотря сколько.

– Ладно, заметано. Едем в Склиф, 200 баксов отдашь завотделением.

Стирая грани между социалистическим и капиталистическим трудом, а также между общественной и частной собственностью, больница скорой помощи им. Склифосовского осторожно, но уверенно входила в период первоначального накоплення капитала.

Переход в новую формацию оказался особенно успешным в стенокардическом отделении. Его остроносая и остроглазая, крашеная под ворона заведующая быстро поняла блага рыночной медицины, подпавшей под обояние чубасовской прихватизации. Расплывчивость понятия «ишемическая болезнь» давала ей широкие возможности для маневра.

У нас в палате из 6 коек только две были заняты действительно больными-стенокардистами, мною и еще одним стариканом, владельцем дома на Оке. На двух других ночевали какие-то странные бородачи с Камчатки (говорили, что на весеннюю путину вербовать народ приехали). Они каждое утро уходили, не всегда дождавшись даже обхода врачей.

Две оставшиеся койки служили временным укровом для всяких других новых русских, скрывавшихся здесь от кровавых разборок или милицейской погони. Некоторые из этих случайных «гостей» появлялись иногда поздно ночью, отсыпались и исчезали. Среди них были работники или даже владельцы ресторанов, казино, ночных клубов и вообще всякие сомнительные личности, вроде сутенеров и наркодельцов.

Долго находиться в такой компании было небезопасно. Рассказывали, что как-то в одну такую же, как наша, больничную палату ворвались вооруженные сотоварищи и перестреляли из «калашниковых» не только тех, кого им было нужно, но и всех остальных – свидетелей оставлять нельзя.

Я бы и смылся отсюда поскорее, но почему-то никто не спешил со мной заниматься, обследовать, ставить диагноз, лечить. Да и чувствовал я себя немного лучше. Сердечных болей попрежнему не было. Я ходил-бродил, изучал больничный быт, гулял по прилегающей парковой территории и даже совершил экскурсию в новый Ожоговый центр. Потом ко мне приехал с работы мой помощник Владимир Васильевич, и мы составили с ним программу по сушке кремлевских стен. На следующий день меня посетил Миша Хасин, с которым мы писали статью по методу тяжелой жидкости и Витя Перцовский, принесший мне интересное чтиво.