Текст книги "От 7 до 70"

ФАЛЬСИФИКАЦИЯ

Комиссия собралась только много недель спустя.

Мы сидели друг против друга – жалкий аспирант-недотепа с подмоченной репутацией и величавые вельможные жрецы науки, умудренные многолетним опытом борьбы за звания, должности и научные степени. Перед ними на столе лежал толстый том моей диссертации в малиновом коленкоре, а на стене напротив висели исписанные формулами демонстрационные плакаты. Мне дали пятнадцать минут, в течение них я безуспешно пытался привлечь к себе внимание. После этого старички ободряюще покивали седыми головами, вежливо поулыбались и потом попросили выйти за дверь.

«Какие милые дедушки, – думал я, – конечно, они не хотят мне никакого зла, наверно, для формальности пожурят немного и отпустят по-хорошему». Поэтому то, что я услышал, когда вошел, хотя меня и насторожило, но не очень обеспокоило.

– Чтобы разобраться в обвинениях, которые против вас выдвигаются, – сказал один из членов Комиссии, – нам надо посмотреть исходные материалы опытов. Чем раньше вы их принесете, тем будет лучше.

– Конечно, я понимаю, это в моих интересах…, – растерянно промычал я, потом помялся немного в нерешительности, и, так ничего больше из себя не выдавив, торопливо снял со стены свои плакаты, собрал бумаги и отправился восвояси.

«А как же может быть иначе, – успокаивал я себя по дороге, – только сопоставив фактические замеры с полученными результатами, и можно утереть нос этому негодяю Смыгунову, доказать, что все у меня в порядке, что нет никакого повода говорить о какой-то фальсификации».

Эх, если бы это было так!

«Умен задним умом», «Знать бы, где упадешь, соломку б подстелил», «После драки кулаками не машут» – как верны эти народные мудрости, видимо, придуманные такими же, как я, горемыками! Почему я тогда сробел, чего испугался, почему тут же на Комиссии не сказал, что не имею никаких исходных материалов, что начальник их у меня отобрал? Если бы я тогда именно так поступил, может быть, и не настрадался столько. А так…

Но пока ничего неприятного не было. Получив от Комиссии задание, я уселся за письменный стол, достал логарифмическую линейку, открыл свою диссертацию с графиками, таблицами и начал вытаскивать из них первоначальные данные. Это было очень интересно, так как в действительности я не просто занимался расчетами, а решал так называемую «Обратную задачу», что было важно и само по себе.

Несколько дней я не мог оторваться от работы. Передо мной ровными рядами выстраивались стройные шеренги цифр. Выбегая из прямоугольных рамок таблиц на листы миллиметровой бумаги, они превращались в плавные кривые графиков. Создавалась новая методика, решалась новая задача. Это добавляло к моим прежним исследованиям некую новую серьезную часть, которая, как мне казалось, значительно повышала уровень всей работы.

«Эти ученые мужи должны по достоинству оценить мой успех», – думал я, передавая в Комиссию толстенькую пачку листов, плотно исписанных цифрами.

Но, увы, я здорово ошибся – мой труд никак не был оценен и не произвел ни малейшего впечатления на членов Комиссии. Эти ученые черви мои научные достижения вообще не заметили. Полученные мною расчетным путем числа были просто-напросто механически сопоставлены с теми настоящими из Рабочего журнала опытов, которые им передал Смыгунов. Конечно, цифры не бились друг с другом, не совпадали, и это бросалось в глаза, хотя разница и была в пределах точности самих измерений.

Поднялся страшный шум – а как же? Выявлен злонамеренный подлог, подтасовка опытных данных, фальсификация эксперимента. Весь институт ВОДГЕО стоял на ушах, в кабинетах, лабораториях, в коридорах только и говорили об этом редком и неожиданном событии.

Не знаю, возможно, результаты работы Комиссии и не произвели бы такого уж звона, если бы два ее члена Романов и Гаврилко, отьявленные институтские антисемиты, не проявили особое усердие в моем осуждении.

О первом ходили слухи, что он вообще не имел высшего технического образования, а окончил перед войной какие-то языковые курсы. Потом на фронте служил военным переводчиком, а после войны устроился на работу в эмведешный номерной почтовый ящик НИИ-100 (потом НИИСТО – научно-исследовательский институт Строительных Оснований, а теперь НИИОСП). Там он тоже занимался не инженерной работой, а техническими переводами с немецкого и английского.

А тут как раз подоспело время борьбы с низкопоклонством перед Западом, все заграничное стало запретным, всякая иностранщина была предана анафеме, и, соответственно, зарубежная литература, даже специальная техическая, перестала читаться. Вот тогда-то Романов, почесав затылок, сообразил, какой клад у него в руках. Не боясь никаких разоблачений со стороны коллег, отлученных от зарубежных журналов и книг, он смело стал переписывать чужие заграничные формулы.

На этих ворованных формулах он и защитил кандидатскую диссертацию, получил должность старшего научного сотрудника, и теперь его обуревала неуемная страсть разоблачать всяческих фальсификаторов, плагиаторов и прочих научных мошенников.

Второй, Гаврилко, даже не претендовал числиться в больших ученых, он занимался сугубо производственными инженерными делами – фильтрами водяных скважин, ездил по стройкам, что-то внедрял, что-то пробивал, а в основном делал деньги. Однако позже, на склоне лет, ему захотелось и походить в маститых ученых. Он издал книжку и сделался доктором наук. Его отец, как говорили, был донским (или еще каким-то) казаком, с большим усердием рубавшим шашкой в начале Гражданской войны жидов и большевиков, а в ее конце – хохлов и шляхту. Поэтому и для сынка осадить лезущего в науку еврейчика было святым богоугодным делом.

Ну, а что же мой дорогой научный руководитель Веригин, свидетель моего позора? Ведь по простой крестьянской логике и его профессорская репутация была обгажена? Как вел себя мой учитель в этой непростой ситуации, защищал ли своего аспиранта?

Увы, Николай Николаевич в тот трудный момент, вел себя, мягко говоря, весьма странно: он не только не оказывал мне прямой поддержки, а, наоборот, иногда даже тихонько показывал свою непричастность к этому делу. Нет, нельзя сказать, чтоб он вообще отмалчивался или, не дай Бог, оказался на стороне моих противников. Нет, он что-то даже говорил в мою защиту. Но делалось это как-то слишком вяло, осторожно, нерешительно. Так, на заседании Комиссии, куда его вытащили с большим трудом, он высказался следующим образом:

– Перед нами способный молодой человек. У него ярко выраженная склонность к научно-исследовательской работе. А ведь это, собственно говоря, и должна, согласно Инструкции ВАК,а, доказывать диссертационная работа. С этой точки зрения у него все в порядке. Да, и сама диссертация почти готова, развитой в ней теории вполне достаточно для представления к защите на соискание кандидатской степени. Но Геннадий захотел еще зачем-то добавить экспериментальную часть, хотя она была совсем не обязательна: нельзя же, на самом деле, опытами в ящике с песком доказывать точность теоретических решений. Поэтому по поводу его экспериментов, их строгости и представительности я сказать ничего не могу. Если Комиссия разобралась в этом деле, то ей и карты в руки.

Моему возмущению не было предела. Как же так? Он меня сам затащил в эту чертову аспирантуру, три года я вкалывал, как бобик, выводил формулы, вел их обсчеты, составил десятки таблиц с тысячами цифр, построил сотни графиков. На всех собраниях, заседаниях, семинарах он всегда меня похваливал. А теперь вместо того, чтобы поддержать, защитить от нелепых обвинений, он выражает какие-то сомнения. В чем дело, почему? Тогда я не мог найти ответа на этот долго мучивший меня вопрос.

Только спустя много лет я понял, что иначе Веригин вести себя и не мог, им руководило тогда только одно гадостное и неистребимое чувство – страх. Да, и как могло быть иначе, ведь он был сыном раскулаченного пензенского крестьянина, дрожал в 27-м, 37-м и в 47-м годах. Поэтому страх оказаться в числе гонимых, преследуемых всегда подавлял в нем все остальное. И это можно понять, хотя и трудно принять.

Выводы Комиссии были убийственно однозначны:

«1.Считать доказанным факт фальсификации экспериментальных данных в диссертации аспиранта Г.А.Разумова «Исследование водозаборов с горизонтальными радиальными скважинами».

2. Рекомендовать дирекции института за допущенные действия, порочащие звание советского научного работника, Разумова Г.А. отчислить из аспирантуры и отказать в приеме его диссертации к защите на соискание ученой степени кандидата технических наук».

НАСТОЯЩИЕ ГЕРОИ ВСЕГДА ИДУТ В ОБХОД

Вот так я и сошел с дистанции.

Сначала очень горевал, переживал – пережевывал происшедшее. Но время шло и медленно, но верно, сотворяло свое благое целительное чудо забвения. Да, и молодость с ее беспечностью и беззаботностью брала верх над горестями и неприятностями. Постепенно другие дела и заботы, намного более приятные и веселые, начали задвигать мое соискательство куда-то на второй план.

Возможно, со временем я и совсем снял бы этот вопрос с повестки дня моей жизни, но однажды кто-то из друзей ткнул меня носом в очередной номер «Вечерней Москвы», где на последней странице с обьявлениями, я прочел:

Ученый Совет Московского Строительного института им. В.В.Куйбышева сообщает о защите на соискание степени кандидата технических наук диссертации Г.В.Смыгунова «Осушение котлованов гидроэлектростанций с применением лучевых фильтров». Заседание Совета состоится 22 июня 1964 года в 101 аудитории института по адресу Спартаковская пл., 1

Чем были для меня эти четыре досадные строчки? Последним приговором? Окончательным и бесповоротным решением вопроса? Крестом на могиле моей злосчастной диссертации?

Нет уж, дудки, решил я. Нельзя позволить этому подонку, этому тупице, бездарю, этой сволочи оставить меня с носом. Надо что-то делать, что-то предпринять.

Я начал думать. Лобовые атаки здесь ничего дать не могут. Нужно прощупывать фланги. «Настоящие герои, – как говорил в одном из своих фильмов Ролан Быков, – настоящие герои всегда идут в обход». Вот и мне следовало найти какой-то боковой путь. И этот путь оказался Ленинградской железной дорогой им. В.И.Ленина.

В Питер в то время я ездил довольно часто, у меня там были дела по составлению одной из инструкций, на которые была так горазда наша прикладная ведомственная наука. Часто я выезжал вечерним ленинградским поездом, ночь проводил в вагоне, потом целый день работал, а вечером успевал даже смотаться в какой-нибудь БДТ или Мариинский. После это я прибегал на Московский вокзал, и снова, проспав ночь в поезде, выходил на работу, уже в Москве. И так я жил неделями – не удивительно ли, как хватало на все это здоровья, как организм выдерживал такой сумасшедший ритм жизни?

Молодость – она и есть молодость…

Вот эти связи с Ленинградом делали совершенно естественным мое появление с диссертацией в ленинградском ВНИИГ,е (Всесоюзный научно-исследовательский институт гидротехники) у профессора Аравина. Я перенес туда из ВОДГЕО свои соискательские дела также легко и просто, как если бы перешел из двери одного магазина в другой.

Какие могли быть проблемы? У меня и в голову не приходило, что этот переход кому-то покажется побегом.

Владимир Иванович Аравин был крупным ученым, главой ленинградской гидротехнической школы и приветливым доброжелательным человеком. Он прочел мою диссертацию и сказал:

– Ну, конечно, мы примем ее к защите. Мне Ваша работа нравится – интересная постановка темы, оригинальные решения и явная польза для практики. Я не вижу причин, чтобы она у нас не прошла. Давайте, дерзайте, думаю, все будет хорошо.

И, действительно, все в Ленинграде для меня складывалось удачно. ВНИИГ издал и разослал по разным адресам мой автореферат, напечатал обьявление в газете. И в Москве, в Гипроводхозе, где я уже тогда работал, тоже поддержали. Руководитель моего отдела Геннадий Алексеевич Жуков, прекрасный человек, кстати, единственный порядочный начальник за всю мою жизнь (дай Бог ему здоровья), подозвал меня к своему столу и сказал:

– Садитесь, садитесь. Я слышал, у вас на днях защита. И вам надо ехать Ленинград. Так вот у меня просьба или, если хотите, поручение – выпишите себе во ВНИИГ командировку, я подпишу заявку, и отвезите туда Инструкцию по гидроизоляционным материалам.

Вот так деликатно и тонко Жуков устраивал мне деловую поездку в Питер, и я ехал туда не просто по личным делам, как какой-то задрипанный соискатель-аспирантик, а как солидный представитель крупного головного столичного учреждения. И отношение ко мне должно было быть соответствующим.

Держа под мышкой рулон с демонстрационными плакатами и папку с диссертацией, я прямо с вокзала поехал на Лесную во ВНИИГ. Настроение было бодрое, боевое, в успехе я почему-то почти не сомневался и особых неожиданностей не ждал. Но, как очень скоро оказалось, напрасно.

Аравин встретил меня дружелюбно, приветливо, но в глазах его я сразу почуствовал какую-то настороженность, тревогу.

– Все готово к Вашей защите, – сказал он, – В Ученый Совет Поступило 8 Отзывов на автореферат, все положительные. Но, к сожалению, есть еще и 9-ый, причем, пришел он только сегодня рано утром в виде телеграммы из Москвы.

Он открыл папку с моим соискательским делом, достал оттуда пачку листов с машинописными текстами Отзывов на автореферат и телеграфный бланк с наклеенными на него узкими полосками бумаги. Протянул мне. В телеграмме говорилось:

«Председателю Ученого Совета ВНИИГ,а.

Принятая Вами к защите диссертация Разумова содержит фальсифицированные экспериментальные данные, что подтверждается Заключением авторитетной комиссии ВОДГЕО, которая высылается ваш адрес дополнительно.

Романов, Гаврилко, Смыгунов»

У меня потемнело в глазах, заломило в висках, на лбу выступили капли пота. Вот гады, бандиты, все-таки достали меня! А ведь я должен был ожидать чего-либо такого, эта проклятая телеграмма не должна быть для меня столь неожиданной. Неужели, она меня выбьет из колеи? Неужели, снова все пропало?

– У Вас есть выбор, – услышал я голос Владимира Ивановича. – Вы можете отложить защиту, разобраться с вашими «друзьями», поправить диссертацию и уже защищать ее без этой кляузы. Или же отнестись к ней, как к обычному отзыву, и ответить на нее во время защиты. К сожалению, по существующим правилам мы обязаны реагировать на все, что поступает в Ученый Совет, поэтому придется приобщить эту телеграмму ко всем другим документам, которые пойдут с вашим делом в ВАК. Смотрите сами, как лучше поступить, подумайте.

Я попытался взять себя в руки, сосредоточиться. Это же они, мерзавцы, нарочно послали свою подлую телеграммку прямо к самой защите, хотели застать меня врасплох, хотели стукнуть посильнее, побольнее. Они целятся сорвать защиту. Неужели я доставлю им такое удовольствие?

Не выйдет! Я вдруг разозлился, надыбился. Хватит распускать нюни, размазня, надо бороться, защищаться, ощитиниться и… в бой.

– Попробую рискнуть, – ответил я.

– Ну, и хорошо, – поддержал меня Аравин, – я не имел права вам подсказывать, но считаю такое решение правильным. Я думаю, это лучше, чем откладывать защиту на неопределенный срок. У вас ведь все готово, и пока, кроме этой телеграммы, все складывается совсем неплохо, так что бояться нет причины. Давайте, дерзайте, желаю успеха.

Ободренный таким добрым напутствием, я снова воспрянул духом и отправился в конференц-зал развешивать свои плакаты на вбитые в стену гвозди.

Защита прошла по четко отработанному порядку, в старых добрых давно устоявшихся традициях. Надев на лицо умное выражение, я негромко озвучивал тезисы своей диссертации и с видом мудреца прохаживался вдоль стены, периодически тыкая указкой в написанные на плакатах формулы. По совету более опытных товарищей, я старался вести себя как можно тише, выполняя главную задачу – не разбудить старичков-членов Совета, сладко подремывавших за длинным столом.

Но вот я закончил свое выступление и присутстующие оживились, так как им предоставлялась возможность, задавая мне вопросы, блеснуть друг перед другом своей «эрундицией». Правда, вопросов было мало и все они иллюстрировали полную отлучку моих слушателей от того, что я говорил.

Потом ученый секретарь долго и нудно зачитывал Отзывы, среди них, к моей радости, незаметно дуриком проскочила и та самая телеграмма. Почему-то она никого не тронула, не задела, и я ответил на нее так же, как на все остальные Отзывы.

После этого началось так называемое Обсуждение. Выступили три моих знакомых, с которыми я имел здесь какие-то дела, и еще один дежурный оратор, выступавший на всех защитах с целью быть приглашенным выпить и закусить. Затем ученые мужи ушли на голосование.

И вот, ура! Победа: 21 – «за» и только 1 – «против».

Я – кадидат технических наук!

А вечером, в ресторане «Москва» на Невском проспекте противный запах валерьянки и валокардина, на которых я держался целый день, сменился у меня во рту приятным ароматом коньяка и нежным вкусом паюсной икры.

ГРОЗНОЕ СЛОВО ИЗ ТРЕХ БУКВ

Для тысяч кандидатов в кандидаты и доктора эта аббревиатура звучала почти также, как и другое более грозное словосокращение из трех букв. Действительно, ВАК была КГБ в научном мире. Именно эта самая Высшая аттестационная Комиссия решала поднимется ли тот или иной человек на ступеньку выше по крутой лестнице государственной науки.

А от этого в свою очередь зависело поедет ли он летом с женой на Рижское взморье или будет «отдыхать» на своем садовом участке за прополкой морковки. И будет ли этот его отпуск длиться 24 дня, как у всех простых смертных, или удлинится до 36 дней, как у кандидата, и до 45, как у доктора. И совершенно неважно, какой он на самом ли деле ученый, а очень важно, как он сумеет использовать эту свою ученую степень.

«Ученым можешь ты не быть, а кандидатом быть обязан», – так переиначивались слова знаменитого поэта Некрасова. Конечно, он произнес бы их именно так, если бы сидел не за письменным столом красного дерева в своем помещичьем доме в Ярославской губернии, а стоял за чертежным кульманом в московском НИИ у метро Фрунзенская.

И он, тем более, усомнился бы в правильности своего призыва быть гражданином, когда на его уши обрушился бы гром других Призывов.

ПРИЗЫВЫ ЦК КПСС

к годовщине Великой Октябрьской социалистической революции

Слава Великому Октябрю, открывшему новую эпоху в истории человечества – эпоху торжества социализма и коммунизма!

Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза! Непоколебимое единство партии и народа, верность заветам великого Ленина – залог всех наших побед!

Да здравствуют нерасторжимые интернациональное единство и братская дружба народов Советского Союза – животворный источник силы нашего общества!

Трудящиеся Советского Союза! Шире развертывайте социалистическое соревнование за повышение эффективности производства и качество продукции!

Да здравствует нерушимый союз рабочего класса, колхозного крестьянства и народной интеллигенции!

И наконец, наиболее для меня в то время призывные Призывы:

Трудящиеся! Ускоряйте научно-технический прогоесс! Настойчиво внедряйте в производство достижения науки, техники, передового опыта! Народному хозяйству – интенсивное развитие!

Советские ученые! Повышайте результативность исследовательских работ. Увеличивайте свой вклад во внедрение достижений науки в практику!

Деятели литературы и искусства, работники культуры! Высоко несите знамя коммунистической идейности, партийности и народности! Создавайте произведения, воплощающие в себе духовное богатство новой социалистической цивилизации!

В том государстве далеко не Призывы ЦК КПСС служили главными двигателями науки и техники. Ими в большей степени были всяческие научные степени и звания, раздаваемые с большой оглядкой, за которой в свою очередь зорко следило недремлющее ВАК,овское око. Потому-то при звучании этого слова из трех букв у одних охотников за привилегиями и почестями сладко замирали сердца, а у других они бились в ужасной тревоге.

Я принадлежал ко вторым. Вообще-то, формально я уже состоял в кандидатах, и ВАК должна была только утвердить решение Ученого совета ВНИИГ,а. Вот докторские она иногда и мариновала месяцами, а то и годами. А для кандидатских нужно было особое везение, чтобы попасть на выборочную проверку. Именно мне и выпала честь хотя бы в этом сравняться с докторами наук..

Конечно, та сволочная телеграмма сыграла свою роль. Но, кто знает, может быть, ее и проглядели бы ВАК,овские чиновники, если бы не еще одно крайне неблагоприятное для меня обстоятельство, из-за которого и начался следующий круг моих злоключений.

Но я тогда о них ничего не знал. Сбросив тяжкий груз соискательской незавершенки и решив для себя, что дальнейшее от меня никак не зависит, я полностью переключился на всяческие радости жизни, которые поглощал с большим энтузиазмом.

Надо признаться, что самой большой и всегда доступной такой радостью для меня была все-таки работа. Причем, совершенно неважно, какая. Я получал почти одинаковое наслаждение и от составления чертежей опытного участка дренажа, и от сооружения нового крыльца на даче, и от сочинения очередной статьи для «Техники-молодежи».

Поскольку диссертацией заниматься уже стало не нужно, у меня вдруг возник естественный вакуум времени – из-за своего беспокойного суетного характера я не мог ему позволить оставаться незаполненным. Поэтому я и полез во всякие разные предприятия.

Раньше, во времена моих родителей, почти всякая внештатная деятельность носила грубое название: Халтура. Но я с таким усердием и рвением делал эту свою дополнительную работу, что назвать ее халтурной было бы несправедливо. И она меня не только никогда не тяготила, но часто доставляла даже больше удовольствия, чем основная работа.

Первая моя профессиональная подработка была в институте Патентной Экспертизы, где составлялись заключения на изобретения. Я быстро там приобщился к некой хитроумной деньговыжимательной системе. Для достижения наибольшего денежного результата с наименьшей затратой мозгов и времени, такими, как я, затейливыми внештатниками, был придуман довольно ловкий прием.

Каким бы гениальным не было поступившее на экспертизу изобретение, его автору сначала давался отказ (за это платили 2,5 рубля), потом, когда тот присылал «Возражение», составлялось еще одно «Отказное заключение» (еще 2,5 р). И только, когда изобретатель продолжал упорствовать в своей правоте, на третий раз ему выдавалось «Авторское свидетельство» (это уже стоило 3,5). Таким образом, хитрованец – эксперт, без какого-либо особо сильного напряга, мог получать с одного носа более чем тройную мзду в размере 8,5 р.

Потом я устроился почасовиком в Геологоразведочный институт, где вел занятия со студентами-вечерниками, которые, подремывая с дневного устатка, слушали меня вполуха. Затем некоторое время я точно также работал в институте Землеустройства, заочном Сельскохозяйственном институте и на Высших инженерных курсах Госстроя СССР. Конечно, я надеялся втайне, что когда-нибудь пробьюсь в доценты или даже в профессора. Но это было с моей стороны нелепой наивностью – для таких, как я, евреев беспартийных, поступление в ВУЗ по старой еще сталинской традиции было абсолютным непрохонже.

Позже я подвизался в обществе «Знание» и читал лекции на всякие занимательные темы типа «Правда о летающих тарелках», «Затонувшие города и страны», «Загадки исчезнувших цивилизаций». Они имели удивительный успех – меня наперебой приглашали то куда-нибудь на завод-почтовый ящик «Маяк», то на швейный комбинат «Красная Заря», то еще во всякие НИИ или тресты-комбинаты. Однажды я попал даже на кондитерскую фабрику «Рот-Фронт», где после лекции меня провели по вафельным, шоколадным и конфетным цехам, от одного воспоминания о которых у меня и сейчас текут слюнки.

Все эти дела почти одновременно перемежались еще с одной работой по совместительству: в институте Научной и Технической информации. В этом ВИНиТИ я писал рефераты на статьи в иностранной периодике, а со временем так обнаглел, что даже не гнушался публикациями на китайском и японском языках. А что мне было до их иероглифов? Ведь они сопровождались аннотациями на английском, а если их не было, я тоже не тушевался – формулы на всех языках одни и те же, а графики и схемы везде выглядят одинаково. Занимался я этим реферированием далеко не только из-за денег – у меня был и большой профессиональный интерес, я раньше всех других оказывался в курсе многих новинок в своей области.

С позиций сегодняшнего дня все это кажется странным, даже невероятным – как это я ухитрялся так много делать, причем в довольно-таки разных сферах? Не было ли это в ущерб основному делу? Ведь я столько всего делал между делом, что и самого дела, наверное, не делал.

В этом, повидимому, ответ на вопрос, почему я вот так, разбросав свои интересы по разным путям, не добился ничего путного. Кстати, в отличие от других более целеустремленных, более мудрых своих коллег и товарищей.

И вообще, откуда у меня эта трудомания? Не в генах ли сидит? Может быть, она от прадеда – николаевского солдата, кантониста. Или от прабабушки из югославской Черногории. А скорее всего, от моей знаменитой бабушки, первой женщины-инженера в России. Именно благодаря ей и деду, я – инженер в третьем поколении. Еще в пятилетнем возрасте на вопрос о родителях я отвечал: «У меня мама – инженер, папа – инженер, бабушка – инженер, дедушка – инженер и няня – инженер»

Однако, было бы неправдой утверждать, что только работа являлась для меня смыслом бытия и высшим наслаждением. Вовсе, нет. Мою тогдашнюю жизнь наполняли и многочисленные другие приятности. В первую очередь это были путешествия и поездки, деловые и отдыхательные. Затем, театры, кино, концерты, рестораны, стадионы, выставки, вечеринки, встречи с приятелями – да чему только мог не радоваться полный сил, здоровья и надежд тридцатипятилетний мужчина?

Но особое удовольствия, конечно же, я получал от общения с маленькой Леночкой, от которой был без ума.

«Па-ма», – говорила мне эта маленькая дипломатка, когда я приходил с работы, и: – «Ма-па», когда встречала маму.

А как-то, увидев на моем письменном столе гору учебников, которые я принес для подготовки к экзаменам на кандидатский минимум, она спросила:

– Неужели ты их все прочтешь?

– Обязательно, – отвечал я, – а что?

– Ты же охрипнешь, – заявлял многоопытный ребенок.